будет ли он иметь ода-ренного сына? Хорошая статья и полезная. Интересно, кто это сумел собрать все эти цифры и факты, вот это и есть настоящий ученый, который не витает в облаках и приносит своим трудом практическую пользу. Столько лет человечество существует, а он взял и первый догадался, определил, какие условия нужны для создания гения. А это ведь государственное дело. Даже обидно, что любой, кому не лень, может прочитать ее. Что мне еще приятно, так то, что я чисто интуитивно, своим умом при-шел к такому же выводу насчет сроков женитьбы! Это же каким безответственным человеком надо быть, чтобы чуть ли не с юношеских лет связать себя по рукам и ногам. А в тридцать восемь -- пожалуйста, игра уже сделана, ты всего, что тебе положено, уже достиг, жил как хотел, и никто тебе помехой не был. А тут еще в перспективе одаренный ребенок намечается. Только и забот--- найти невесту в диапазоне от восемнадцати до двадцати пяти лет. А после того, как главное условие соблю-дено можно и присмотреться получше, чтобы собой приятна была и из семьи нормальной, без деформированной наследствен-ности... Ладно, хватит! Еще двенадцать лет до этого, прекрасный период для человека понимающего и с головой! Пластинка кон-чилась, можно, конечно, перевернуть, но не стоит, ибо уже насту-пил момент, когда все отступает перед тахтой с простынями и наволочкой, пахнущими свежестью и прохладой, перед сном, нежной, ласковой пеленой обволакивающим сознание, возвра-щающим силы, восстанавливающим бодрость тела и мозга. А девочка эта хороша, ничего не скажешь. Тот случай, когда стоит постараться, тем более что случай не из трудных. Самое главное уже сделано, теперь только и остается, что организовать Первый Приход согласно испытанным стандартам. Впечатление я на нее произвел хорошее -- это уж точно известно, сейчас важно не сбиться с темпа, а посему завтра же проведем операцию по простейшей схеме в"-- 1 -- первый вечерний сеанс в кино, после фильма "совершенно некуда пойти в этом городе вечером, можно в ресторан, но противно", разговор о музыке и записях, дальше, будем надеяться, появится ситуация, когда" самым не-брежным тоном можно пригласить "за неимением ничего лучше-го" на "чашку чаю". Если откажется в первый вечер, ни в коем случае настаивать нельзя. Все переносится минимум на сутки. Можно вспугнуть... А если приглашение будет принято -- мож-но считать, что первая прекрасная страница нового романа напи-сана, женщина она явно со здравым смыслом, замужем однажды уже побывала и, без сомнения, отлично понимает, что сулят в моей квартире "чашка чаю и немного музыки" и еще немного не заявленного в программе коньяка... Какая-то изюминка в ней определенно есть -- ив манере держаться, и разговаривать. Даже когда чепуху говорит, у нее получается мило: "А мне все равно -- красный или зеленый, терпеть не могу, когда за мной кто-то ходит, вот и пошла на красный с целью оторваться от шпиона". Явно, когда-то знава-ла лучшие времена, наверное, когда отец ее был жив. Это еще ведь чудо, что при парализованной матери и сбежавшем муже она сумела обойтись почти без потерь, по крайней мере с первого взгляда заметных. Говорит, мужа не осуждает, и у кого совести хватит его осудить -- изо дня в день только и видеть, что пара-лизованную тещу и нежно ухаживающую за ней жену. И это в свои самые лучшие годы. Им еще повезло, или ума хватило, что быстротечный брак их не создал ребенка. Парализованная мама плюс ребенок, о кото-ром заранее известно, согласно новейшим исследованиям, что стать вундеркиндом него почти столько же шансов, сколько у меня получить настоятельное приглашение полететь в корабле, выполняющем первый рейс на Луну. Тут уж навсегда пропала бы охота разговаривать с таинственными и находчивыми незнакомцами, по счастливой случайности посещающими районную поликлинику в тот же день и в тот же час, когда она выходит из нее с рецептом для матери. Тут-то мы ее и заприметили, тут-то мы на "ее счет все и ре-шили. И ничего дурного при самом трезвом размышлении я в этом не вижу. Распускать же слюни, как человек, воздействию пошлых сантиментов и мелодрамы не подверженный, я катего-рически не намерен. Я думаю, и ей полезно рассеяться, и мне. Кроме приятных ощущений, это ничем не грозят. И парализо-ванной маман никакого ущерба не предвидится от того, что ее дочери представилась возможность расширить свой кругозор и освежить некоторые воспоминания, составляющие весьма суще-ственную и приятную сторону почти каждого супружества, осо-бенно в начальный его период, в обществе интеллигентного и привлекательного мужчины, каким, по справедливости, выгляжу я среди остальных двух миллиардов без малого мужчин, которые, если бы им довелось собраться всем вместе и выразить свое мне-ние на мой счет посредством свободного и тайного голосования, без всякого сомнения, отвели бы мне место в рядах первых двадцати миллионов, составляющих по своим физическим данным и умственному развитию самую здоровую часть человечества и являющихся обладателями куда более ценных качеств, таких, как способность творить и умение увидеть в пестрой окраске мира на три-четыре цвета больше, чем это доступно остальным... Шутки шутками, а уснуть не удастся. Видно, этот сегодняшний прием у хирурга продолжает оказывать свое действие, нервы никак после возбуждения успокоиться не могут... А может быть, я из-за цветов нервничаю, из-за того, что полить их забыл? Встать, что ли? Лучше встану, а то не сумею о них забыть до самого утра. Все-таки я очень нервный! Без сомнения, это был один из самых лучших осуществлен-ных Первых Приходов, какой только можно себе представить и пожелать. Человеку, натуры мне родственной, незамедлительно на все реагирующему и запоминающему происшествия, случаю-щиеся с ним на длинной извилистой Дороге Жизни, с ее чрез-вычайно разнообразными, еще никем не упорядоченными и пол-ностью не составленными путевыми правилами движения, тако-му, -если бы он мне встретился в подходящей обстановке, только ему, отмечающему достающейся ему на этой дороге памятью каждой клетки все травмы, все до одной, то есть не только самые тяжелые, а и все остальные, даже незаметные окружающим, не заставляющие очень уж надолго страдать и очень презирать себя, такие, как легкие подзатыльники и небрежные щелчки по носу, безразличные и высокомерные взгляды, усмешки и ухмылки, цель которых -- унизить, и улыбки с жалостью или пренебре-жением; случайно услышанный за дверью или благодаря несовершенству техники телефонный разговор, вызывающий на лице, несмотря на энергичное сопротивление опытных в искусстве притворства мышц и кожи, выражение недоумения и горечи; вот только такому человеку, непременно обладающему природной способностью или научившемуся умению запомнить' и оценить подлинно хорошее и просто приятное, божественно прекрасное и незатейливую красоту, миг немыслимого счастья и примитивного удовольствия, ценящему мелкие и большие радости жизни, воспринимающему не как должное, а с благоговением и благо-дарностью те заветные вывески, изредка встречающиеся на обо-чине Дороги, под которыми оборудованы для удобства следующих по ней уютные стоянки, где в самую тяжелую жару, от которой темнеет в глазах и запекаются губы, можно утолить жажду прохладной водой на ветерке в тени деревьев и согреться в лютый, останавливающий кровь и сжимающий сердце мороз, -- пожалуй, только ему, вызывающему у меня доверие, я бы мог многое рассказать, потому что уж он наверняка мог бы понять, почему меня радует Первый Приход. Он ни разу не улыбнулся бы и тогда, когда я назвал бы сегодняшний Приход удивительным и непохожим на другие, по-тому что был он, если оно существует, совершенством по форме своей, проявившимся в изящной простоте, когда я неожиданно даже для себя, стоя напротив нее в фойе кинотеатра, в котором через двадцать минут должен был начаться сеанс, сказал, что я очень хочу, чтобы мы немедленно ушли отсюда, я сказал, что прошу ее уйти со мной. Я увидел по ее глазам, что она удивилась, почувствовал это по минутной заминке, прежде чем она ответила, что согласна, сразу сделав ненужными все те еще не произнесен-ные мною привычные фразы, истинная ценность которых была известна, теперь я это знал, и ей, фразы, дающие возможность нам притвориться, что соблюден неведомо кем и когда укомплектованный набор пунктов благопристойности, и позволяющих ей делать вид, что идет она ко мне со специальной целью пить чай, смотреть телевизор или слушать музыку, но только не для того, чтобы побыть со мною наедине... Если бы он продолжал меня слушать, а я очень надеюсь, что так оно и было бы, то я сказал бы, что Приход этот был прекрасным и по скрытому содержанию своему, потому что в самый момент, когда она, не заставив меня прибегнуть ни к одному из моих хитроумных, основанных на доскональном Знании женской натуры приемов, обычно пред-шествующих Первому Приходу, кивнула головой, я очень точно почувствовал, что это не бездумное согласие легкодоступной женщины и, что мне понравилось гораздо меньше, но все равно понравилось, не внезапно вспыхнувшее желание женщины, ко-торой вдруг понравился мужчина. Передо мною стоял человек, который был убежден, что его правильно поймут, и я вдруг не-известно отчего ощутил чувство, очень похожее на гордость. Мы вышли из кинотеатра и пошли ко мне. Я, пожалуй, признался бы еще вот в чем -- для меня в тот вечер так и осталась неясной причина, побудившая ее с такой готовностью отказаться от принадлежавшей ей привилегии сво-его положения желанной, непознанной женщины, бесспорно кра-сивой и знающей об этом, -- немедленно довести до моего све-дения представление о всей значительности чести, мне оказан-ной, или, что почти одно и то же, описать колоссальную ценность жертвы, мне приносимой в виде совершаемого ею сегодня вече-ром, конечно же, впервые уникального для нее поступка, а затем, дождавшись с моей стороны покорной и многократно повторенной констатации этого факта, незамедлительно снова нажать на пресс и давить до тех пор, пока пересохший желоб и вызывающ и ч оскомину скрип не дадут понять, что выжато до наследие"; капли все, что можно было тогда выжать... Все происходило совсем не так: рядом со мною шел человек, который был почему-то убежден, что его правильно поймут. И я, вдруг неизвестно отчего, обнаружил, что меня переполняет какое-то чувство, очень похожее на гордость, хотя я и не имел никакого представления о том, в чем суть ее правоты и в чем причины ее уверенности. Не знаю почему, но я даже не попытался обнять ее, когда помогал ей в передней снять плащ, хотя в некоторых случаях считал это необходимым, так как легкая непринужденная по-пытка, предпринятая достаточно осторожно, без риска обидеть, с тактом, обладает в одном случае, случае неудачи, свойствами особой лакмусовой бумажки, моментально воссоздающей четкую картину возможностей и реальности ближайших перспектив, и всеми качествами катализатора в другом, активизируя начало и значительно ускоряя ход приятных событий. Я вспомнил об этом только в комнате, мельком, но с досадой, потому что кое-что знал насчет легких промахов, часто беззаботно -скачущих, не остав-ляя следов, по ровной поверхности воды, в виде камушков, бро-шенных в бассейн детской рукой, но иногда, хоть и не часто, вызывающих падением своего легковесного неодухотворенного минерального тельца, измеряемого в граммах и сантиметрах, неотвратимое стремительное движение многотонных каменных и снежных лавин, чреватых неисчислимыми бедствиями и непод-властных самой сильной человеческой воле. Впрочем, я очень быстро перестал думать о бассейнах и всех явлениях природы в тот момент, когда мы вошли в комнату. Она с любопытством осматривала ее, сразу же встав из кресла, куда я ее усадил, и неторопливо расхаживая: ненадолго останавливаясь перед книжными полками и двумя-тремя кар-тинами на стене, комбайном, в котором компактно разместились телевизор, магнитофон и радиола, изготовленным для меня ди-зайнерами -- ребятами из нашего НИИ, перед тахтой с покры-валом, разрисованным теми же дизайнерами, и небольшим сто-ликом-тумбочкой рядом с изголовьем, в которую я вмонтировал, предварительно расписав его дверцу, маленький бар-холодильник "Морозко", стеклянную полку для стаканов и рюмок и ящик для сигарет и зажигалки. Вдруг я с удивлением обнаружил, что этот осмотр вызывает во мне какие-то непривычные ощущения, пока непонятные, но не настолько, чтобы не догадаться, что они совсем не того типа, какие испытывает человек, показывая в первый раз родственни-кам и соседям свою олимпийскую медаль. Было непонятно, чем это вызвано, потому что я точно знал, и никто меня в этом не мог бы переубедить, что все в моей квартире -- начиная с ванной, из которой я выбросил ванну (пре-бывание в ней непременно рождало в воображении тоскливый образ типовой золотой рыбки, посаженной в стандартный аква-риум) и собственноручно выложил на ее месте небольшой бас-сейн, облицованный цветным кафелем, и кончая комнатой, без мебели-ширпотреба, экономно уставленной предметами, сочетаю-щими в себе качества функциональные и эстетические, с очень небольшими отклонениями, соответствовавшими представлениям о хорошем вкусе любого городского жителя при условии, если он ходит в кино, иногда летает самолетами, просматривает газе-ты и телевизор, два или три раза за свою жизнь побывал в опере и в любом музее, кроме исторического, и не держит в доме кошек в количестве больше двух одновременно. Я спросил у нее, будет ли она пить чай или кофе, и отпра-вился на кухню поставить чайник; вернувшись, я обнаружил, что она уже сидит в кресле и задумчиво улыбается, глядя на небольшой пластмассовый пульт дистанционного управления комбайном на столике перед нею, о котором до сегодняшнего вечера мне было известно, пожалуй, все, кроме способности вспы-хивать "огнем нежданных эпиграмм", очевидно, чудесным обра-зом, впервые проявившейся за время моего кратковременного пребывания на кухне. Она засмеялась, когда я об этом сообщил, и ее смех прозву-чал удивительно волнующе и нежно, сразу же сделав еще более мягким неяркий свет, сгладив все неровности на кресле, которые я ощущал непрерывно, с того момента, как сел напротив нее, шеей и локтем, и дополнив музыку новыми нотками, позволив-шими вдруг почувствовать всю красоту ее и необычность. Я сварил кофе и, осадив с помощью нескольких капель хо-лодной воды гущу, налил его в чашки и принес в комнату. Я спросил, не режет ли ей глаза свет торшера, стоящего напро-тив нее у тахты, и она, улыбнувшись, сказала, что режет. Она улыбнулась еще раз, когда я небрежно спросил, не хочет ли она выпить с кофе рюмочку коньяка, и сказала, что хочет. Мы сидели друг против друга в полутемной комнате, нето-ропливо беседуя, пили кофе с коньяком и слушали музыку. Это оказалось на редкость приятным занятием -- разговаривать с ней, и видеть ее, и вместе с тем знать, что все идет как надо, без досадных неожиданностей, чувствовать себя человеком, единолично направляющим события и спокойно ожидающим подхо-дящего момента, когда нужно сделать следующий шаг. -- Пора, -- воспользовавшись паузой, неожиданно сказала она, глядя на меня с улыбкой, в которой я на этот раз явственно увидел иронию, даже скорее легкую насмешку. -- Что пора? -- спросил я, не имея никакого представления о том, какой последует ответ, но почему-то уже отчетливо пони-мая, что услышу что-то неожиданное и неприятное. -- Наверное, танцевать, -- сказала она. -- Я ведь сужу по записям твоего магнитофона. Сперва шла музыка успокаиваю-щая, я бы сказала, умиротворяющая, располагающая к общению с людьми, а теперь пошел очень приятный ритм медленного танца... Очень хорошо у тебя подобрана музыка. По хорошо про-думанной схеме, да? Интересно, что дальше пойдет. Я уверена, все предусмотрено. Вот чего я не люблю, так это неприкрытый цинизм. Ведь у нее-то пока никаких оснований нет говорить мне такое. Какое ей дело до того, как у меня подобрана музыка? Как хочу, так и записываю. И что уж мне совсем не понравилось, так это то, что я почувствовал, как краснею, что было, по крайней мере, нелепо и непонятно. -- Я даже не думал, что в моих записях есть какая-то систе-ма, -- стараясь говорить как можно небрежней, сказал я. -- А потанцевать с тобой я очень хотел бы, ничего в этом удиви-тельного нет. -- Мы еще потанцуем, -- пообещала она. -- Чуть позже. -- Она продолжала улыбаться. -- Ты знаешь, что меня поразило в твоей квартире? -- сказала она. -- Поразило, как только я в нее вошла? Не знаю, что может поразить человека в моей квартире. Сколько ни думай. Приходили же и до нее люди, и в немалом количестве, и никогда никого ничего не поражало. Квартира как квартира, все во имя удобства человека. Вообще, конечно, интересно, что это ее так поразило, хотя уже мне стало абсо-лютно ясно, что ничего приятного я не услышу. -- Если бы я был человек с самомнением, я бы подумал, что я, -- сказал я для того, чтобы что-то сказать. -- Ее сходство... -- сказала она и улыбнулась еще раз, уже улыбкой с откровенно повышенным процентным содержанием иронии, почти приблизившимся к уровню, могущему считаться обидным и даже оскорбительным. -- Сходство с чем? -- Ты не обижайся, -- сказала она кротким голосом. -- Ты ведь сам прекрасно понимаешь, в чем дело. Удивительно твоя квартира похожа на западню, на очень хорошую, оборудованную по всем правилам науки западню. Я сперва даже не поняла, что меня в ней поразило. А потом вдруг осенило -- западня! Самая настоящая западня! Удобная, теплая, мягкая, усыпляющая вни-мание. Прекрасная западня. Специально созданная на погибель женщины. Гибнут, наверное, не очень тебя задерживая, стоит им только побыть в этой атмосфере чувственной неги и уюта, да? Нет, в этот вечер я не сказал бы такого. Во всяком случае, для погибшей ты, девчонка, чересчур активна. Но какого черта я должен это выслушивать? И самое главное, ведь никаких осно-ваний у нее так разговаривать нет! Повода-то я еще никакого не давал! Нет-нет, пора обижаться. Но не очень сильно, так, чтобы не выглядеть смешным. -- Мне кажется, -- сказал я, -- что у тебя очень сильно, раз-вито воображение. Видно, сказывается твоя профессия худож-ника-модельера. -- Может быть, и так, -- согласилась она. -- Ты не обидел-ся? Не обижайся, ладно? Я ведь почти начала поддаваться, у тебя кресло удивительное, как будто обнимает плечи ласковыми руками, а тут еще музыка. Ты ее здорово подобрал, действует с каждой минутой все больше, прямо сознание обволакивает ка-кой-то приятной пеленой. Ну и коньяк тоже... Господи, хоть бы покраснела. Первый раз в жизни сталки-ваюсь со столь неприкрытым цинизмом. А все-таки интересно, какое я занимаю место в этой ее шкале квартирных элементов-соблазнителей. Лестно бы занять почетную полочку где-нибудь между кофе и коньяком, а то ведь можно очутиться в одной ком-пании с домашними туфлями и зубочисткой. -- Никогда не подозревал за своей квартирой таких волшеб-ных качеств. Буду теперь о них знать и пользоваться ими для достижения самых гнусных целей, -- сказал я и засмеялся, при этом сразу же поняв, что ни от кого еще в жизни не слышал такого отвратительного смеха. -- Ты все-таки обиделся, -- огорченно сказала она. -- А жаль. Я ведь не хотела этого. Ты пойми, я тебя нисколько не осуждаю. Ты все делаешь правильно. Просто мы с тобой играем в разные игры. Я тебе все это сказала для того, чтобы ты мог вовремя остановиться и не очутился в глупом положении. Изви-ни, если у меня это получилось грубо. -- Все нормально, -- сказал я. -- И обижаться мне не на что. Мне кажется, что тебе все показалось, о чем ты говорила. Или, как минимум, ты сильно преувеличила. Но спорить я не стану, думай как хочешь. И впрямь, пусть думает как хочет. Не буду ее ни в чем пе-реубеждать. Очень мне нужно. Вот только вечера жалко, первый свободный вечер, так сказать, драгоценный вечер благородного Бюллетеня, и так нелепо и безвозвратно гибнет на глазах. Те-перь самое главное спасти его остатки, отступить медленно, без еще более ощутимых потерь для самолюбия и достоинства. -- Я у тебя еще немного посижу, ладно? Не беспокойся, я скоро уйду. Очень у тебя хорошо. Да и ты очень приятный человек. Честное слово. Будем считать, что тебе сегодня не повезло. Просто мне ничего этого не нужно. И не хочется. Не хватало мне только на сегодня роли добросовестного не-вропатолога, допытывающегося об истинных причинах депрессии у пациента, страдающего ложной стыдливостью. Хотя стыдли-вости здесь и в помине нет, давно я не слышал столь грубого по своей откровенности разговора. Нет, все-таки маска человеку обязательно нужна. Ничего хорошего не получится, если все начнут не стесняясь выдавать друг другу, что у них на уме. Спрашивается только, какого же черта ты пришла, если ты такая проницательная, знала же, что не в библиотеку тебя приглаша-ют? Остались бы в кино, и то лучше было бы... -- У тебя сложилось на мой счет какое-то мнение, и ты гово-ришь, исходя из него, -- недоуменно пожав плечами, сказал я. -- Предугадывая твои последующие мысли, я предупреждаю, что ни набрасываться на тебя, ни подсыпать в кофе снотворного я не собираюсь. Также не буду силой препятствовать тебе, когда ты соберешься уйти, а даже провожу до такси. Кстати, насчет снотворного, хочешь еще чашку кофе? -- Ты и вправду очень милый, -- сказала она. -- Я хочу еще чашку кофе, хочу еще немного посидеть у тебя, а теперь, когда нам обоим все ясно, даже потанцевать мне хочется. Мы выпили еще немного кофе с коньяком и пошли танцевать. Она еле уловимо улыбнулась, когда я попытался коснуться губа-ми ее лба, и легко, но решительно отстранилась. Мы танцевали, и хотя это было очень приятно -- медленно двигаться с ней под прекрасную музыку, видеть рядом со своим ее лицо, ощущая кожей ладони тепло ее тела, вдыхая душистый аромат ее волос, испытывая волнение и желание от ее осязаемой близости, -- несмотря на все это, я чувствовал себя тем самым невезучим енотом, получившим от остановившегося перед его клеткой в зоопарке посетителя с раскрытым пакетом нарезанной, соблазнительной, дурманяще пахнущей колбасы -- черствый бублик, от которого только и пользы, что его можно повозить по полу клетки, тщетно пытаясь себе представить, что это и есть вожделенный розовый кружок с белыми пятнышками жира и божественным вкусом, или даже погрызть его в целях упраж-нения челюстей и заточки зубов, но без всякого удовольствия, и не испытывая к этому посетителю-дарителю ничего, кроме как чистосердечного презрения и неприязни. Мы выпили еще по чашке кофе и рюмке коньяку под звуки песни, исполняемой незнакомым певцом. Я переписал ее недав-но, точную дату этого события могут назвать почти все мои со-седи по этажу и блоку, считавшие в первые дни звучания этой песни своим гражданским долгом немедленно позвонить в двер-ной звонок и с встревоженным видом спросить у меня, что про-исходит в квартире и не нуждаюсь ли я в их немедленной помощи и защите. Это была выдающаяся мрачной первозданностью своей ме-лодия в сочетании с титанической по силе и бросающей в дрожь выразительностью тембра голоса, песня, оказывающая на чело-века ни с чем не сравнимое по своей мощности эмоциональное воздействие. Как будто в этом голосе воплотились в едином гар-моническом сплаве вся сила и все умение Имы Сумак, Василия Алексеева, квартета скрипок и двух тамтамов. В наиболее спо-койных, по сравнению с другими частями этой песни, можно сказать без преувеличения, почти жизнерадостных местах начи-нало вдруг казаться, что певец оплакивает какие-то, без сомне-ния хоть и печальные для каждого, но все-таки не самые ужас-ные события из истории и настоящего человечества; в эти ми-нуты явственно представлялось, что он безмерно грустит по поводу безвременной кончины всех без исключения жертв ко-раблекрушений, не делая никакого различия в глубине своей печали для погибшего экипажа эллинской галеры и пассажиров "Титаника", или скорбит, вместе с тем сдержанно возмущаясь, по поводу необратимых последствий истребления африканской флоры и европейской фауны; в местах же, достигающих высшей точки оркестрового и вокального подъема, слушателя охватывало ощущение беспомощности и бессилия в связи с отсутствием всякой возможности помочь талантливому человеку, у которого какие-то злоумышленники живьем вырывают селезенку и желчный пузырь, одновременно требуя у него немедленного со-гласия на законный и фактический брак с вдовой Гиммлера. Мы почтили последний аккорд совместным молчанием, а по-том она посмотрела на часы и сказала, что ей пора уходить и что она очень давно, даже вспомнить нельзя, до того это была давно, не засиживалась так поздно в гостях. А сегодня это ока-залось возможным, потому что с больной мамой осталась при-ехавшая на несколько дней ее проведать двоюродная сестра. Еще она сказала, что через неделю у нее начинается отпуск, она с матерью, у которой вдобавок к параличу еще больная пе-чень, поедет в Трускавец, куда они выезжают ежегодно. Я представил себе эту парализованную маманс, характер ко-торой, наверное, под благотворным влиянием больной печени и постоянного лежания с каждым днем приобретал новые ценные качества, приближающие его к совершенству, длинные вечера в ее обществе в квартире, пахнущей лекарствами и болезнью, и подумал, что моей гостье не очень повезло в жизни. Вслух же я выразил ей легкое сочувствие в самой необидной, ненавязчивой форме, сказав, что она молодчина, так как, без сомнения, это очень трудно -- совмещать работу с уходом за больной матерью, самоотверженно отказываясь во имя этой высокой и гуманной цели, предполагаю, от многого, в том числе и от семейной жизни. Я старался говорить как можно сдержан-ней, но ее все равно что-то задело, она покраснела и ответила мне, что в любом случае о своем разводе ничуть не жалеет, потому что этот ее бывший муж не выдержал элементарного испы-тания жизнью, и ничего, кроме легкого презрения к нему и удив-ления по поводу того, как она могла его полюбить, она не испы-тывала. . Про себя я посочувствовал этому парню, благополучно для себя и своего потомства не выдержавшему "элементарное испыта-ние жизнью", заключающееся в ежедневных содержательных бе-седах с парализованной, исходящей, наверное, желчью тещей, в развеселых ежегодных поездках-пикниках на лоно природы в Трускавец или еще в какой-нибудь такой же госпиталь, и поду-мал, естественно, также про себя, что интересно, как бы выгля-дела эта высокая самоотверженность в аналогичном случае с той незначительной разницей, если бы в роли страждущей героини выступала не теща, а свекрова. Еще она сказала, что трудно было только первое время, с непривычки, а сейчас она привыкла, заработок позволяет ей нанимать на то время, что сна на работе, сиделку-домработницу. Сказала, и в интонации ее мне послышался вызов, что, кроме матери, у нее' никого нет, и она ее очень любит и будет делать все, что как-то скрасит ей и без того тяжелую жизнь. Она посмотрела на меня, а я, видно, несколько перестарался, изображая на лице искреннее участие и сочувствие, уместные для человека, выслушивающего у себя дома грустную историю, рас-сказываемую прекрасной гостьей, и сказала, что, в общем, это совсем не страшно, что с ее стороны нехорошо обременять своими заботами меня, и, улыбнувшись, попросила на все ею сказанное не обращать внимания. Все равно мне стало приятно, что ее беспокоит мое настрое-ние, и стало еще приятнее, когда она заметила, что есть во мне нечто, что расположило ее, всегда сдержанную и даже скрытную, к откровенности, хотя если говорить начистоту, то вся эта история произвела на меня приблизительно такое же впечатление, какое производит антиалкогольная лекция на случайно прослушавшего ее пьющего интеллигента: вроде бы все логично и общественно правильно и вместе с тем в той же степени абсурдно и практи-чески неприемлемо. Я предложил ей посмотреть по телевизору румынские муль-типликационные фильмы, которые должны были начаться через несколько минут, но она очень решительно отказалась и встала. Я с досадой понял, что удерживать ее бесполезно и так хорошо начавшийся вечер безнадежно пропал. Я шел за ней в переднюю, возлагая надежды только на Второй Приход. Она надела плащ и теперь стояла передо мной, произнося учтивые слова прощания и признательности за приятно проведенный вечер. Я же думал в это время, что она удивительно красива какой-то необычной, мягкой красотой лица и тела своей ненавязчивой женственно-стью, не бросающейся в глаза, но волнующей, ощутимой в каж-дом ее слове, каждом движении. Я подумал, что те усилия, которые мне придется приложить в оставшиеся до ее отъезда семь или восемь дней, стоят того, и еще я, между прочим, пора-довался, вспомнив о счастливом совпадении, которое позволит мне заполнить предстоящие десять дней отдыха, любезно предо-ставленного мне Министерством здравоохранения, в высшей степени содержательно, под знаком приключения самого высоко-го уровня, связанного с очень красивой и очень желанной жен-щиной, приключения того типа, что оказывают самое благотвор-ное влияние на всю нервную систему и оставляют в человеке после своего благополучного и своевременного окончания чувство уверенности в себе и силы. Я спросил у нее насчет завтрашней встречи, о времени, удоб-ном для нее, дав понять, что готов пожертвовать всеми своими делами и планами, если они назначены на тот час, который она назовет. Она ответила, что завтра мы не увидимся. Что и говорить, я предпочел бы услышать другой ответ, однако любой ответ является всего-навсего не чем иным, как одним из бесчисленных, постоянно меняющихся по сути своей ответов и вопросов, непрестанно и хаотически меняющихся ва-риантов, лишь в самом конце, в сумме своей, составляющих то гигантское сочетание с невыведенной формулой, именуемое че-ловеческими взаимоотношениями. Я сказал ей, что ни в коем случае не буду настаивать на том, чтобы мы встретились непременно завтра, что в моих глазах ценность этой встречи ничуть не уменьшится, если ее отложить на один или даже несколько дней, но стоит ли так расточительно тратить время, зная, что в нашем распоряжении остается всего лишь какая-то жалкая неделя перед отъездом в Трускавец. По-моему, она неприметно улыбнулась при слове "нашем", впрочем, может быть, мне показалось, во всяком случае, когда я кончил, она была совершенно серьезна. -- Дело в том, -- сказала она, -- что мы никогда больше не встретимся. Она посмотрела на меня, но я промолчал, ожидая продол-жения, которое должно было последовать. -- Мы никогда не встретимся. Мне это не нужно, словом, я этого и не хочу. Поверь, дело совсем не в тебе... Просто мне все это ни к чему, неинтересно, понимаешь? Для меня этот жанр давно уже исчерпал свои возможности... Все ясно, сейчас пойдет крещендо, с рассуждениями о потреб-ности души в настоящем, так сказать, об истинной и непреходя-щей ценности тщательно выделанной, но скромной на первый взгляд дубленки по сравнению с самой яркой синтетикой... -- Ты не обижайся, ладно? Все-таки я себя чувствую перед тобой немножко виноватой, а ты ведь ни при чем в этой истории. Ты, наверно, про себя думаешь, зачем же я тогда остановилась с тобой на улице и, если не собиралась видеть впредь, пришла к тебе? Это и впрямь ведь очень интересно -- услышать ответ на чистейшей воды риторический вопрос. --Я скажу из благодарности к тебе, ну и еще потому, что сейчас мы прощаемся. Вчера, когда ты меня встретил в поликли-нике, ты не можешь даже себе представить, до чего мне было плохо. Да, собственно говоря, никто представить не может. Ни-когда так плохо не было. Хотелось чуть ли не заплакать в го-лос или закричать. А я ведь сильная и умею держать себя в руках. Я поговорила с маминым врачом, и он мне вчера впервые сказал, что никаких надежд на выздоровление мамы нет, что она навсегда обречена на неподвижность. Я об этом и раньше дога-дывалась, но отгоняла эти мысли, ужасно боялась поверить и все-таки на что-то надеялась. Думала, она выздоровеет и когда-нибудь этот кошмар кончится. Я шла -- до сих пор не пойму, как это я нашла дорогу домой, потому что передо мной стояла розовая пелена, за которой я ничего не видела. И только дума-ла, за что же мне такое, почему это все досталось именно мне -- и мамина болезнь, и смерть отца, и ничтожный муж? Я уже толь-ко на середине проспекта очнулась, когда ты меня за локоть схватил... Прошло это уже, слава богу. Я ведь тебе и вправду очень благодарна за сегодняшний вечер. Все понятно, мавр сделал свое дело, выдадим мавру медаль за спасение утопающих или на пожаре... Но мавр-то недоволен, желает получить вместо медали, а еще лучше вместе с ней и шарф, собственноручно связанный нежными ручками прекрасной дамы. Вот ведь в чем дело. -- Ну вот и все. Сперва сомневалась, говорить или нет, а те-перь рада: хорошо, что сказала тебе обо всем, а то потом совесть мучила бы, что нехорошо обошлась с тобой. Ты бы ведь всякое подумать мог, что обидел меня чем-то или внешность у тебя от-талкивающая для разведенных женщин, с которыми так легко знакомиться на улице. Просто мне все это, ну как тебе сказать, чтобы ты понял, просто элементарно неинтересно и даже, извини, смешно. Совершенно мне все это не нужно. Пойми, я не цену себе набиваю и тебя не стараюсь на дальнейшие уговоры воодуше-вить. Не нужно все это. Так что ты уж поверь мне, что я правду говорю, и не поминай лихом. Желаю тебе завтра наверстать все сегодняшние потери. Знаешь, сколько сейчас девочек хороших ходит с желанием, чтобы их приласкали. Только подведи их к краю такой западни, и всем сразу же станет хорошо. Ну ладно, извини, извини, я пошутила. Побегу. Всего тебе доброго! А я верил. Правда -- она ведь всегда правда. Каждому слову ее поверил, испытывая при этом признательность принципиаль-ного и пытливого, видящего истинный смысл жизни в неустан-ном поиске правды правдоискателя, в тот момент, когда проник-нувшаяся наконец его убеждениями жена сообщает ему, что совершенно случайно, но не без удовольствия, отдалась сегодня управдому, зашедшему днем по вопросу ремонта-форточки. Я не знал, что сказать ей, не знал, что сделать, чтобы удер-жать ее, потому что меня охватило ненавистное мне состояние беспомощности и неотвратимости, неизбежности того, что я бес-силен остановить. Мне было неизвестно средство, могущее меня от него освободить, и еще я пронзительно ясно почувствовал, что после ее ухода это ощущение останется со мной. Мы стояли в передней, и она говорила какие-то прощальные слова, может быть, шутила, так как на лице ее была улыбка, во взгляде моем теряющая постепенно ^четкие очертания, и я уже с трудом улавливал их значение, чутко прислушиваясь, еще не совсем в это серя, к тему, что происходило во мне. А потом я пе-рестал слышать и понимать звуки ее слов и смысл их оттого, что все существо мое захлестнула освежающая волна, разорвавшая одним ударом в клочья все путы и сети, туго стягивающие под черепной крышкой мозг, наложенные на него для того, чтобы не вырывался он за отмеренные ими пределы, для того чтобы с рождения и до смерти находился им воспринимаемый мир в тисках и под надзором лишь пяти только и ведомых ему чувств. И вторая волна, смявшая, словно оно из ваты, время и легко, играючи, переставившая местами раскрашенные кубики прост-ранства. ...Я стоял с нею на нависающей над невидимым морем скале, называемой за необычный голубоватый оттенок "Синей". Было уже темно, но ветерок, налетающий с моря, пахнущий водоросля-ми и простором, был легким и теплым. Только и были видны звезды и слышны, кроме спокойного рокота моря, звуки музыки из лагеря, где ребята уже, как обычно, заканчивали ужин и собирались на танцы, Мы стояли, прижавшись друг к другу, и почти не разговари-вали, потому что это был последний вечер перед моим отъездом в Москву. Я целовал ее, и мне было грустно от мысли, что с зав-трашнего дня нам предстоит разлука, потому что я очень любил Элю, самую красивую девушку нашего института, неизвестно в силу какого недоразумения и неслыханного моего везения полю-бившую меня, отвергнув многочисленные, получаемые в письмен-ной и устной фирме уверения и предложения со стороны самых выдающихся людей, включая институтских чемпионов по боксу и шахматам, одного ленинского стипендиата и заместителя дека-на нашего факультета. И вместе с тем я ощущал в себе счастье в его самом первозданном чистом виде. Без преувеличения, это было то ощущение бесконечного счастья, какое чрезвычайно редко даруется человеку, безмерного и необозримого в благости своей, как звездное небо в теплый весенний вечер, над тихим садом с цветником белых роз... Если бы тогда я знал... Это был наш последний вечер, и первый, когда она не уговаривала меня остаться, никуда не уезжать, потому что с моим пе-реводом в МГУ все было уже окончательно решено. А еще, мо-жет быть, потому, что сегодня я рассказал ей о настоящей при-чине своего отъезда -- о матери и отчиме. "Это же всего шесть месяцев, родная... Ты приедешь ко мне в Москву, и я встречу тебя на аэродроме". "Ты так легко сказал: шесть месяцев..." "И еще полтора года, а потом мы всегда будем вместе. Пред-ставляешь, каждый день! С ума сойти!" Мы стояли на этой скале, и она была для нас самым уютным местом на всей Земле, квартирой с уютной спальней, с завешен-ными белыми занавесями окнами, выходящими на солнечную площадь с голубями, на море, с детской комнатой, где мы играли на пушистом ковре в кубики с нашим ребенком, с письменным столом, за которым я работал вечерами до той минуты, пока ко мне не подходила Эля и, обняв меня, прижавшись ко мне голо-вой, не начинала говорить на ухо смешные слова, которые знала только она... Если бы я знал тогда... Она говорила, что очень меня любит, а я ее гладил по плечам и целовал в обветренные губы и глаза и тоже чуть не плакал, потому что Я ведь очень любил, так как никого и никогда ни до, ни после нее. Я говорил ей о своей любви и о том, что буду считать каждый день до встречи с нею, буду писать ей каждый день и звонить... "Я тоже уеду с тобой завтра, не хочу здесь жить без тебя". "А институт?" "Черт с ним! Или тебе нужна обязательно образованная жена?" Я говорил ей какие-то разумные, ласковые слова, успокаивал ее, потому что был спокоен за нашу любовь и за наше будущее, так, как только может быть спокоен человек с сердцем, перепол-ненным нежностью и любовью. "Ты меня правда очень любишь?" "А кого мне еще любить, кроме тебя?" "А вдруг ты меня разлюбишь в Москве?" "Не могу, если даже очень захочу. Никого у меня нет в целом свете, только ты. Я и жить без тебя не хочу". "Я тебя буду ждать каждый день и каждую ночь видеть во сне. Ты почувствуешь это?" "Да, родная". Она помещалась у меня в руках вся -- маленькое любящее человеческое существо, которое я был готов защищать до пос-ледней капли крови, единственное, необходимое мне тогда и во все времена потом, и я целовал ее и вдруг ощутил тоску, щемя-щую и странную, потому что не мог тогда знать ничего из того, что мне предстояло испытать потом. Ты должен любить меня всегда, я умру, если ты меня раз-любишь". "Я люблю тебя, Эля! И никто мне больше не нужен!" Я ее увидел, как мы и условились, через