дочери рука его нащупала пустоту.
Бабкин открыл глаза: с обитого фанерой потолка свисала голая лампочка.
За лампочкой в углу под иконой мерцала лампадка. Бабкин вспомнил, что он
церковный истопник.
В комнату всунулась Вера Ивановна.
-- Спишь? Все царство небесное проспишь! Одеись. В алтаре всю ночь
огонь горел. Тебя будить не стала, храм сама подтопила, глянь в окно: в
алтаре огонек шевелится. Как не спалилось-то?.. Потекло бы на престол, на
покрывало, в алтаре пол деревянный.
Бабкин поискал очки, очков не было. Он нагнулся: может, на полу? Очки
от резкого нагиба съехали со лба на нос, жизнь прояснилась.
Из пасти растворомешалки торчал черенок лопаты. Бабкин покачал его.
Лопата не поддавалась.
-- Захватился цемент, влагу натянул, -- проворчала Вера Ивановна,
открывая церковь. -- Вот такие работнички у Господа Бога.
Бабкин шагнул внутрь, но это была еще не церковь. По стенам тамбура
стояли лавки, под лавками несколько колоколов, в углу мутный полупрозрачный
мешок с надписью "Мочевина", доверху наполненный бурыми свечными огарками,
похожими на креветок.
-- Старая чума... -- ворчала Вера Ивановна, не совладав со следующим
замком. -- Ну-ка покрути.
Бабкин открыл замок, пропустил вперед старосту и вошел сам.
Две недели Бабкин числился истопником, а в самой церкви ни разу еще не
был: на буднях церковь закрыта, а в выходные постеснялся зайти -- в угле
весь, грязный, потный...
Вера Ивановна шмыгнула направо в угол, где стоял большой сундук, над
сундуком висела грамота: "Дана Князевой Вере Ивановне, старосте Покровской
церкви села Алешкина Московской области, в благословение за труды во славу
святой церкви...* Вера Ивановна присела на сундук, подперла голову рукой.
-- А зачем мы сюда пришли, не помнишь?. Бабкин пожал плечами.
-- Откуда это? -- Он кивнул на грамоту.
-- Кагор надо проверить, вот что, -- Вера Ивановна открыла сундук. --
Вызвал меня в Москву митрополит, думала, может, денег даст. Нет -- дал
грамоту.
Над царскими вратами ближайшего к сундуку алтаря среди икон Бабкин
узнал "Тайную вечерю" Леонардо да Винчи.
-- Это н-не икона.
За спиной хлопнула крышка сундука.
-- Пальцем не тычь. А то я не знаю. Картинка. Тут много икон поизъято.
Какие раньше за вином ушли от позапрошлого батюшки, прости его душу грешную;
какие в этом годе лихоманы уворовали. Собаку привели, собака понюхала, а что
толку? Батюшка наш и не печалится особо. Новых, говорит, икон ребята
нарисуют, богомазы, лучше старых. Чем болтать, иди огонь туши.
Бабкин с опаской шагнул на забранный ковровой дорожкой амвон
центрального алтаря и толкнул указанную старостой дверь.
-- Ты точно крещеный? -- заволновалась Вера Ивановна.
-- Точно, -- сомневаясь, кивнул Бабкин.
Он шагнул в алтарь. Сердце застучало, хотя из школы и вечернего
института Бабкин знал, что Бога практически нет.
Иисус Христос, нарисованный на матовом стекле в полный рост, в белом
хитоне, раскинув руки, внимательно следил за действиями Бабкина.
Бабкин на цыпочках бесшумно подкрался к престолу -- мраморному кубу,
покрытому парчовым покрывалом, -- тихонько задул лампадку в огромном
семисвечнике. Потушенный фитилек задымился, дымок спирально потянулся вверх.
Перед семисвечником под стеклянным колпаком стоял бронзовый ящичек старинной
выделки.
-- Вовка! -- крикнула в открытую дверь следившая за ним с амвона Вера
Ивановна. -- Ничего не трог на престоле! Выходи давай! Ковчег, гляди, не
трог -- там дары святые!
Бабкин напоследок оглядел алтарь. На стене у окна рукомойник, такой же,
как в трапезной, письменный стол, заваленный книгами, покосившийся платяной
шкаф, одна створка закусила обтрепанный, шитый золотом подол ризы. Он вышел
из алтаря.
-- К иконе приложись. Бабкин замялся.
-- Я, к-когда договор в исполкоме оформлял, сказал: не буду в обрядах
п-при-нимать...
-- А кто тебя принимать просит? К иконе приложись и не принимай. Бабкин
поцеловал босые облупившиеся ноги указанного ему мрачного святого.
-- Сделал бы ты еще, Вовка, доброе дело. Починил бы свет на клыросе. --
Вера Ивановна пошатала лампу на складкой ноге, привинченной к аналою. --
Телепается туда-сюда!..
Такая же лампа была у жены Светланы для печатания на машинке, только у
Светланы финская, а эта отечественная, с зеленым конторским колпаком.
Светлана работала машинисткой-надомницей, несмотря на высшее образование.
Работать она умудрялась почему-то только вечером, когда Бабкин с головой,
распухшей от заводских чертежей, притаскивался домой. Не раз он малодушно
мечтал сломать пишущую машинку, несмотря на стоимость в четыреста рублей.
-- Инструмент надо, -- солидно сказал Бабкин.
-- Им бы только отпеть свое, а там хоть трава не расти, -- бормотала
Вера Ивановна. -- И батарея у того алтаря капает... Таз подставляю. У меня
ведь и ключ есть на батарею, зубастый такой... А дров, Вовка, больше в
батюшкин дом не носи! Одной мокроты нанес вчера, я все назад сволочила.
Женя-артист придет, наносит. Ты за котлами надзирай. У старого котла
колосники прогорели, топи не топи... Батюшка-то не больно беспокоится, все
бы только блеск навести, а от того блеска сердце чернеет...
-- Есть кто? -- раздался в притворе полупьяный веселый бас.
В дверях топтался здоровый мужик в праздничном костюме, с галстуком.
-- Покойницу привезли... Батюшка здесь?
Вера Ивановна, вытирая руки о халат, деловито направилась в свой угол.
-- Чего ему здесь делать на неделе? -- проворчала она, доставая
ведомость. -- Дома отдыхает. В субботу будет.
-- Понял, -- кивнул мужик. -- Значит, пускай она тут пока полежит?
-- Ты что? Как я ее до субботы беречь буду?! Пошлем батюшке телеграмму,
пусть приезжает отпевать... -- Вера Ивановна сунула мужику лист бумаги. --
Пиши имя, фамилие, сколько лет, возраст...
-- Мое?
-- На кой мне твое? Ее пиши, покойницы.
-- Колюбакина Антонина Егоровна, -- старательно, по складам произнес
мужик, заполняя нужную графу.
Вера Ивановна медленно выпрямилась и зловеще взглянула на мужика.
-- Какая Колюбакина? Тонька?
-- Тетя Тоня.
-- Так она ж полмесяца назад померла. Если не больше.
-- Почему? -- удивился мужик и протянул руку к двери, как бы призывая
покойницу подтвердить. -- Позавчера! А тогда у ней первый удар был. Да вон
она, тетя Тоня, поди проверь.
Вера Ивановна не стала дослушивать, вышла из церкви. Вернулась
недовольная.
-- Не может эта Тонька без проказ!.. Молебен полным чином?
-- Как положено.
-- Двадцать рублей.
Мужик полез за деньгами. Вера Ивановна обернулась к Бабкину.
-- У тебя мотоцикл не балует, на ходу? Ехай к Катерине на почту, пошли
батюшке телеграмму или позвони. А лучше ехайте в Москву вместе, разом и
свечей купите. Пока погода, пока дорога, хоть дело сделаете. Покушай мигом и
ехай, а то потом батюшка деньги побегит зарабатывать, не застанешь.
В трапезной бормотала Шура. Она поклонилась Бабкину и продолжала
крошить яйцо в миску с молоком.
-- Вот мужчина обходительный, всегда и покушать предложит, и бранного
слова не услышишь... Влиятельный мужчина... ох, ох... Белток сама покушаю, а
желток отдам кисе... Спасибо вам за ваше доброе...
-- Чего? -- не напрягаясь спросил Бабкин, Шуру он давно уже слушать
перестал. Но и Шура не слушала Бабкина.
-- Сегодня уезжаете, больше не приедете? -- с непонятной надеждой, не
вяжущейся с предыдущим воркованием, заулыбалась она. -- В городе хорошо...
На праздник потретов нарядют... Все со шпагами выступают, военный парад...
В трапезную вбежала Вера Ивановна с деньгами в руках.
-- Деньги большие, спрячь на теле. И рыбы кошкам купи, а то они вон с
ног валятся. Колбасы себе возьми сухой, рулон. По одиннадцать.
Бабкин завел мотоцикл. Из-за церкви выскочил Бука и понесся к нему.
Вера Ивановна на всякий случай прихватила подол.
-- Запер бы кобеля.
Бука подлетел к Бабкину, но, как всегда, по дурости не успел вовремя
сбросить скорость и боком стукнулся о его ноги. Бабкин почесал Буку за ухом.
-- Не надо з-запирать. Пусть так.
Вера Ивановна распахнула ворота. Бабкин крутанул газ.
-- Стой! -- вдруг крикнула Вера Ивановна. -- Картошки мешок возьми
батюшке!
Катерина Ивановна сдавала смену на коммутаторе.
-- В Москву позвонить не желаешь?
-- Д-дорого?
-- За бесплатно. Номер в Москве? - 152-38-46.
Катерина Ивановна протянула ему трубку.
-- А-ало!
-- Мой папа Вова? -- ясным голосом спросила Таня.
Бабкин понял: не надо было звонить, потому что сказать он ничего не
сможет. Заклинило.
-- Т-таня? -- с трудом вытолкнул он. -- Ты... босиком?
-- Босиком... Мамочка в магазин ушла... А у тебя ухи мерзнут? У Буки
тоже, что ли, мерзнут?
-- Д-до свидания, Таня. -- Бабкин положил трубку и закрыл глаза,
почувствовав лютую одинокость и подступившие слезы.
-- Позвал бы жену-то, -- посоветовала Катерина Ивановна, -- Все равно
.помиритесь, чего друг дружке нервы рвать?
-- Слышь, Кать, -- сказала сменщица, регулируя наушники по голове, -- а
Магомаев-то сейчас в браке, не знаешь?
-- Да у него Синявская из Большого театра.
-- А чего он тогда все воет: "Прощай, прощай..."?
4
Возле храма в Сокольниках Бабкина чуть не смял трайлер.
-- Я маму твою!.. -- начал было усатый в кепке, выкинув в окно
волосатый кулак с перстнем, но, заметив на заднем сиденье женщину, пресекся.
-- Грузин, -- сказала Катерина Ивановна. -- Тоже за свечами приехал. Ты
вот что. Пока я все выпишу, ты к батюшке поезжай. Картошку отвезешь и про
покойницу скажешь.
...Бабкин переложил мешок с картошкой на другое плечо и позвонил в
нужную дверь. Дверь открылась.
-- Здрасьте, -- сказал Бабкин и оторопел: перед ним стоял певец
Александр Малинин, даже коса такая же. Бабкин хотел было заглянуть сбоку: у
Малинина еще серьга должна быть в том ухе, -- но мешок мешал зрению.
-- Отец, к тебе! -- крикнул через плечо парень. Серьги не было.
-- Пусть подождут! -- донесся из глубины квартиры недовольный матушкин
голос. -- Он обедает!
-- Подождите, -- незаинтересованно сказал парень, оставляя Бабкина в
прихожей.
Бабкин послушно стал ждать, только мешок перетащил на другое плечо,
поставить на лакированный пол не решился.
Отец Валерий стремительным шагом, вышел в переднюю, отряхивая на ходу
бороду.
-- Э-э, здравствуй, Владимир! -- потирая руки, сказал он.
-- Здрасьте, -- буркнул Бабкин, пряча глаза. Ему было неудобно видеть
батюшку одетым не по религии: ковбойка, джинсы... Как будто перед Бабкиным
стояла полуодетая женщина. -- Картошка вот, Вера Ивановна...
-- Э-э... очень прекрасно, -- с неожиданным ускорением после долгого
"э-э" поблагодарил священник. -- Ты на мотоцикле? Мешок-то сними.
Бабкин знал, что у него у самого неприятный взгляд: то ли глаза друг от
друга близко, то ли глубоко посажены. Но у батюшки с глазами было еще хуже.
Чуть прищурив один глаз, склонив голову набок, он сверлил Бабкина, как
учитель двоечника. Как будто Бабкин уже наврал выше крыши и намерен врать
дальше. И вот сейчас, с мешком на плече, в очках, закиданных дерюжной
трухой, Бабкин вдруг понял, что отец Валерий все время чего-то боится и все
время в себе не уверен.. Точно так же, как и он сам, Бабкин. Бабкин поставил
картошку в угол.
-- За свечами мы. С Катериной Ивановной.
-- Чтоб она сдохла! -- донесся матушкин голос.
-- Прекрати, мать! -- крикнул батюшка, но так, чтобы матушка не
услышала. И добавил погромче: -- Поставь нам чайку!
-- Сам поставь, я гобелен вышиваю.
-- Борис! -- позвал отец Валерий сына. -- Иди познакомься.
-- Не трожь Борю! -- отозвалась матушка. -- У него через час обедня.
-- Не надо, -- замотал вспотевшей головой Бабкин. Ему очень хотелось в
туалет, но проситься было совестно.
Послышались шаги, в прихожую вышла Ариадна Евгеньевна.
-- Ну что ты человека задерживаешь, отец? Пусть едет.
Вязаная юбка на матушке сзади была длинней, чем спереди. У Светланы
тоже так задиралась юбка во время беременности.
-- Ты, э-э.., поздоровайся, -- посоветовал отец Валерий жене.
Ариадна Евгеньевна метнула в мужа презрительный взгляд и, уведя лицо в
сторону, процедила:
-- Здравствуй.
Бабкин кивнул и, используя кивок, внимательно оглядел Ариадну
Евгеньевну: нет, не беременна. Да вроде и не по возрасту. Хотя Софья
Андреевна Толстая чуть ли не в семьдесят лет рожала? Бабкин вспомнил
почему-то, как недавно по "Голосу Америки" папа римский запретил верующим
пользоваться противозачаточными средствами.
Катерины Ивановны на месте не было. Бабкин вошел в собор. Храм был
пустой. В дальнем углу строгий молодой священник отпевал дешевый гроб. На
правом клиросе репетировали женские голоса. Один голос был знакомый. Бабкин
остановился у колонны, заслушался. Потом голос оборвался, и с клироса по
ступенькам легко спустилась высокая, чуть прыщавая девушка в платочке и
дымчатых очках, опустив глаза, бесшумно прошла мимо Бабкина. Бабкин узнал:
на нее орала матушка в трапезной, когда Толян привел его устраиваться
истопником.
-- Л-лена! -- негромко крикнул ей вслед Бабкин.
Девушка остановилась.
-- Вы теперь здесь р-работаете?.. Я Бабкин, истопник в Алешкине.
-- Здравствуйте, -- девушка улыбнулась, смиренно прижав руки к груди.
-- А мы за свечами приехали.
-- Как Вера Ивановна себя чувствует? Бабкин пожал плечами:
-- Не знаю.
-- Она ведь не скажет. В прошлом году молчала, молчала, чуть не умерла.
Как осень, у нее астма начинается. Ей нельзя топить котлы, угольной пылью
дышать. Не позволяйте ей, пожалуйста. Кофе пусть не бережет, я ей еще...
пришлю, ей полезно.
-- Вы больше совсем не приедете? -- вдруг выкрикнул Бабкин, и даже без
заикания. -- Совсем?
-- Совсем, -- ответила Лена тихо, но твердо. -- Не приеду.
Она постояла молча: может быть, Бабкин захочет еще что-нибудь сказать,
-- но сказать Бабкину было нечего.
-- Простите, -- опустив голову, сказала девушка, -- мне надо идти. -- И
боком, чтобы не повернуться к Бабкину спиной, скрылась за колонной.
Катерина Ивановна ждала его возле мотоцикла.
-- Отвез картошечку? Ну молодец. Им бы еще свеколки подвезти, морковки,
а то, бедные, совсем с голодухи пухнут! Давай грузиться.
Пока грузчики носили в люльку мотоцикла шестигранные упаковки свечей,
Катерина Ивановна справилась у мордатой кладовщицы, когда будет ладан --
натуральный. Та лениво ответила, что розовый ладан не поступал, есть только
зеленый -- химический.
-- Все, мамаш, -- сказал грузчик, -- десять пачек. Ладан будешь брать?
Катерина Ивановна поморщилась.
-- Ну давай два кило... Не ладан, я не знаю, прям как шампунь. Ничего
божественного. А по сорок рублей.
Грузчик положил в люльку зеленовато-желтый обломок, похожий на мыло.
-- Два кило.
-- Восемьдесят рублей? -- не поверил Бабкин.
-- А то! -- ухмыльнулась Катерина Ивановна. -- И свечи -- упаковка по
сорок рублей, и уголь для кадила -- таблетка пятачок.
Сзади гуднул грузовик с ленинградским номером.
-- Ты знаешь, где метро "Щербаковская"? -- забираясь на заднее сиденье,
спросила Катерина Ивановна. -- Надо нам одним разом уж и в управление
заехать, отчет сдать. Узнать, сколько на Афганистан в этом году.
-- Афганистан вроде кончился, -- неуверенно пробормотал Бабкин, заводя
мотоцикл.
-- Другое чего-нито началось. Поехали!
Возле телефона-автомата Бабкин вдруг резко затормозил.
-- Про покойницу сказать забыл, -- испуганно оглянулся он, -- Про
Колюбакину.
-- Про Тоньку-то? Позвони, какая беда.
Пока Бабкин дозванивался, Катерина Ивановна рассматривала фотографии
киноартистов, выставленные в газетном ларьке.
-- Вон этого покажите, -- попросила она старика киоскера. --
Нерусского.
-- Джигарханяна?-- старик положил фотографию на газеты.
-- Почем? -- спросила Катерина Ивановна, берясь за фотографию.
-- Не хватайте! -- проворчал киоскер. -- Руки грязные.
-- Подавись ты своим Жихарганяном! -- Катерина Ивановна обиженно кинула
артиста на прилавок.
Светлану, жену Бабкина, год назад выгнали из очень русского журнала за
то. что она смертельно обидела любимого журналом автора -- исследователя
.убийства царской семьи, вложив в его рукопись положительный отзыв некоего
Соломона Фукса.
Светлана на службу больше не рвалась, со вкусом расположилась дома,
печатала, а Бабкин по вечерам после работы стал мести школьный двор,
возмещая потерянную женой зарплату. Дворником по совместительству он
числился и по сей день.
Поэтому Бабкин, вместо того чтобы свернуть за эстакадой на проспект
Мира к "Щербаковской", блудливо шмыгнул через проспект к Савеловскому, где
проживал еще две недели назад.
Светлана изъеденной под корень метлой скребла мокрый асфальт школьного
двора, заваленный тяжелыми пожухлыми листьями. Бабкин издалека объехал
школьный двор.
-- Нам же не сюда надо, -- удивилась Катерина Ивановна. -- Это
"Щербаковская"?
-- Ж-жена, -- буркнул Бабкин, кивая на, Светлану, загороженную стволами
школьных яблонь.
В Управлении по делам религий, конечно, был обед. Катерина Ивановна
лопотала что-то, словно репетировала предстоящий разговор. Бабкин, переживая
за жену, задремал. Наконец в приемную вошел хорошо одетый важный старик и
взялся за ручку двери с табличкой "Лихов И. П.".
-- Ой, здравствуйте, Иван Петрович! -- тонким, не своим голосом пропела
Катерина Ивановна.
Лихов обернулся.
-- Не вызывал. Кто это с тобой?
-- Истопник наш, -- замельтешила Катерина Ивановна. -- За свечечками
ездили, картошечку батюшке завезли на зиму, как хорошо деревенской
картошечки покушать... Это Володенька наш, парень молодой, сильный, все
помощь нам, старухам, спаси Христос!
-- Да не прибедняйся! -- нахмурил брови Лихов, -- На вас воду возить
можно! В церкви у себя по сто раз лбом в пол стучитесь, а я вот и разу не
выгнусь!
-- Вам мухоморной настоечкой надо спинку помазать. И -- как рукой! Я
привезу. Или вот Володенька привезет. На днях и доставит... А сколько мы в
этом году на мир перечислить должны?
-- У секретаря спроси. Уладили с батюшкой или по-прежнему конфронтация?
-- Уладили-уладили, -- мелко закивала Катерина Ивановна. -- Перестройка
у нас.
-- Ишь ты! -- усмехнулся Лихов. -- Выучили. Все вы одним миром мазаны.
А вот вы, молодой человек, знаете, почему так говорят: одним миром?.. Надо
знать, если в храме работаете. Миро варится раз в четыре года. Патриарх
варит. И сваренное миро добавляет в остатки старого. Перпетуум-мобиле. А что
такое перпетуум-мобиле?
-- Я инженер.
-- Как инженер?!
Катерина Ивановна гневно зыркнула на Бабкина.
-- Да он у нас, Иван Петрович, временно... потопит пока немного... Он
отпуск взял... за свой счет... А батюшка его отчитывает... у него с речью
плохо...
-- Надо бы к вам с ревизией съездить! -- покачал головой Лихов. --
Совсем от рук отбились. Со священником воюют, инженер в истопниках! Тунеядец
небось? Или правда больной?
-- Больной, больной! -- усиленно закивала Катерина Ивановна. -- Его
батюшка от заикания отчитывает, вот выздоровеет... -- Она повернулась к
Бабкину и заискивающе улыбнулась. -- Скажи чего-нибудь, Володенька. Иван
Петрович послушает.
Бабкин покраснел.
-- Ч-его г-говорить-то?
Лихов понимающе кивнул.
Катерина Ивановна обрадованно всплеснула руками и, почуяв слабину в
поведении начальства, рванулась вперед.
-- Нам бы сигнализацию в храм или телефон. Ограбят опять, не дай Бог,
до милиции не доберешься. Храм-то все ж памятник.
-- Сами не разворуете -- не ограбят!, Вы отделены, церковь действует,
сами охраняйте. Все. А почему ваш храм памятником архитектуры стал? Это все
Шадаев ваш прежний выдумал! Зря его не посадили, посадить надо было, к
чертовой матери! А не во Францию пускать. Ладно. Все. Мне работать надо.
-- А мы отчетик привезли, не глянете?
-- Отчет?
Лихов поморщился, вошел в кабинет, сел за стол.
-- Так. -- Он нацепил очки. -- "Всего поступило за отчетный год
семнадцать тысяч триста рублей..." Мало поступило. "От исполнения
обрядов..." Так... "От тарелочно-кружечного сбора..." -- Лихов поднял глаза
на Катерину Ивановну и задрал очки. -- Это что ж, добровольных пожертвований
всего на семьсот восемьдесят целковых?!
Катерина Ивановна печально развела руками и даже шмыгнула носом.
-- Помолчи. -- Лихов снова уткнулся в отчет. -- "Израсходовано за
отчетный год пятнадцать тысяч. Добровольные отчисления религиозному центру
две тысячи триста. Добровольные отчисления в фонд мира триста рублей..."
Жметесь вы на мир! -- Лихов снял очки и погрозил пальцем. -- Жметесь! Ну уж
мы вам в этом году!..
-- Коммуняка блядская! -- прошипела Катерина Ивановна, когда они вышли
в коридор. -- Вошь подретузная. Всю религию нам опаскудили! Всю веру
изуродовали! Отольется вам, гады!..
-- Мне п-позвонить надо, -- сказал Бабкин.
-- Из деревни позвонишь, доехать бы засветло.
5
-- ...Теперь мужа найти не просто, -- прокисшим голосом бубнила в
трубку свекровь. -- Володя, может, не красавец. И речь плохая, и глаза
слабые... Очки-то от книг, не просто так. Да ведь и ты сама не райский
подарок. Да плюс ты снова в беременности. Рожай теперь в одиночку...
Свекровь хотела еще добавить что-то для концовки, но властный бабий
голос вступил в разговор:
-- Але, але, междугородная вызывает, ответьте!
-- Трубку положите! -- выкрикнула Светлана. Свекровь отсоединилась. --
Да-а!.. Бабкин сделал паузу, отдышался и начал речитативом в одной
тональности, как учили в рижском дурдоме:
-- Светлана будучи поставлен в экстремальные обстоятельства я вынужден
был уйти из дома отныне я живу в сельской местности работаю в кооперативе,
но готов тебя простить и вернуться если...
-- Пошел вон! -- перебила его Светлана. -- Понял?
-- П-понял, -- послушно шепнул Бабкин.
-- Разговор окончен, -- вмешалась Катерина Ивановна, услышав в
наушниках, что дело зашло не туда.
Вернувшись с почты, Бабкин заперся в котельной. Бука лежал у его ног и
вздыхал, а он сидел на перевернутом ведре и тихо выл, как ребенок. Когда он
сморкался, Бука предупредительно вздергивал тяжелую башку и начинал тихо
постанывать. Бабкину стало неловко плакать при Буке. Он откинул дверной
крючок и легонько пнул собаку ногой.
-- Ид-ди отсюда.
Но Бука не ушел, только перелег на другое место. Бабкин забрался в
загон для угля в углу сарая, где у него было оборудовано второе спальное
место. Котлы мерно шумели, капал насос; Бабкин, не переставая плакать,
накрылся с головой грязным одеялом, задремал.
Это дополнительное логово -- под самым клиросом -- было его любимым.
Сюда он переселялся в дни служб, когда мужская комната в трапезной
переполнялась. И странное дело: здесь, в вонючем, закопченном подземелье, он
чувствовал себя гораздо лучше, чем наверху, на воле. Особенно хорошо было
здесь засыпать под пробивающийся сквозь каменную толщу кладки чуть слышный
церковный хор.
Бабкин заснул спокойно, не ворочаясь, как обычно, уложив руки под щеку.
Чуть погодя, осыпая уголь, к нему перебрался Бука и привалился мерно дышащим
теплым боком к ногам...
Разбудила его Вера Ивановна.
-- Ну что ж ты, чадо неудельное, в грязи валяешься? Иди по-людски
поспи, я тебе свеженькое постлала. В трапезной пусто. Шуру выгоню, если
мешает.
-- Н-не мешает, -- сказал Бабкин. -- А сколько времени?
-- Время вылазить отсюда. А рожа-то чего у тебя? Жене небось звонил?
-- Я с ней разведусь.
-- Разведусь... -- передразнила его староста. -- Жопа об жопу -- кто
дальше отлетит? Куда ж ты от нее разведешься? -- Вера Ивановна послюнила
конец косынки и потерла Бабкину закопченные щеки. -- У тебя от ней дитя.
Тебе бы приспособиться. И не звони без толку. Сиди здесь, время выжди, пока
все позабудется... Денег ей пошли. Без письма пошли, просто денег. Раз
пошлешь, два пошлешь -- будет как малинка. Бабы деньги любят. До Пасхи все
печали замарует, занесет, следа не останется. Начнете заново... Она
красивая?
-- Н-не очень.
-- И хорошо. От красивой морды семье непокой. Бабы-то все глупые,
одинакие. Их поменьше слушать надо, внимания обращать. Только если
захворает. Вставай-подымайся. Хочешь, кофу сварю для успокойствия, попьешь
-- и заснешь, как ангел.
-- Не надо.
-- Тогда для разминки к Пузырю сходи, мухоморной настойки возьми --
Лихову отвезешь, пропади он пропадом!..
Пузырем Вера Ивановна называла Петрова, жившего в деревне ветерана и
инвалида, за его красное, отечное, без единой морщинки лицо. В Москве, в
ветеранской поликлинике, к которой он был прикреплен, когда еще жил в
городе, ему неоднократно прописывали лекарство -- гнать мочу, тормозившую
работу сердца и легких. Петров начал было лечиться: сбавил лишний вес,
задышал легче, но сразу же потерял гладкость лица, которой так гордился, и
наотрез отказался от вредного лечения.
На стене бывшего пожарного сарая висели почтовые ящики. Все ящики были
облупленные, мертвые, кроме одного, выкрашенного в белый цвет, с жирной
надписью суриком "Петров". Из щели торчала "Красная звезда". Бабкин вытянул
ее.
На калитке Петрова висела фанерка "Я дома". Бабкин постучал.
-- Заходи! -- крикнул Петров с крыльца. -- Тоню-то Колюбакину отпели
или все в церкви зимует?
Бабкин протянул ему газету.
-- В церкви.
Петров, пристроив ручку клюки за стык телогрейки, развернул газету,
по-прежнему стоя на крыльце, как бы раздумывая, в зависимости от содержания
прочитанного: пускать Бабкина в избу или воздержаться.
-- Ох мы с ней, бывало! -- глядя в газету, сказал Петров. -- Она мне
яичницу на одних желтках как затеет!.. -- Он строго поверх очков взглянул на
притихшего Бабкина. -- Я яички жареные очень уважаю. И супчик курячий. -- Он
опустил глаза в "Красную звезду", -- К ней все поварюга из МТС подбирался.
Песни песнячил. Я как-то прихожу -- он поет. Поглядел, поглядел на поварюгу
да в окно и вытряхнул! Ухо выбил... Чего стоишь? Заходи. -- И клюкой
распахнул дверь.
В сенях возле стола, заваленного калиной, на лавке сушилась
перевернутая пустым брюхом вверх расщеперенная шкурка нутрии.
В комнате было тепло. У печки булькнула трехведерная бутыль с вином,
бульк по резиновой кишочке отозвался в молочной бутылке с водой.
-- Самоделка, -- пояснил Петров. -- Рябина черная плюс яблоки.
На включенном телевизоре стояли электрические часы: зеленые цифры
превращались одна в следующую.
-- Они еще температуру воздуха показывают и давление погоды, --
сдержанно похвастался Петров, придвигая клюкой стул для себя и табурет для
Бабкина. Руками он старался ничего не делать, как будто брезговал
прикасаться к вещам. -- Часы -- награда мне вместе с орденом. Из Москвы
привез. Без завода работают. От резетки. Глаза-то протри, запотели.
Бабкин послушно протер очки.
-- Зачем пришел? -- строго спросил Петров.
-- Вера Ивановна настойку из мухоморов просила.
На экране телевизора шла война. Фильм был с субтитрами. Петров, забыв
вопрос, ткнул клюкой в экран.
-- Вот тебе полезно смотреть. Специально для вас снимают -- с
надписями.
-- Я не глухой.
-- А чего ж очки носишь?.. -- Он достал из буфета темную бутылку и две
стопочки. Тем временем на экране под выстрелами упали люди. Петров хлопнул
пухлым кулаком по столу -- стопки подпрыгнули.
-- Кто ж так в бою падает?! Если на пулю налетел, так на нее и лягешь.
А эти вон, как бабы, на спину -- брык! И при расстреле -- на пулю. Когда
дезертиров стреляешь, всегда они на пулю, "...приговорить к высшей мере
уголовного наказания -- расстрелу, без конфискации имущества за отсутствием
такового у осужденного..." Чего говоришь?
-- Вас -- тоже в грудь?
-- Если мне взрывной волной зубы вынуло, значит, спереди. И руки
немеют, перчатки вынужден. И контузия... В грудь схватил -- на пулю
навалился, забыл, что ль?
Бабкин онемело подался от старика.
-- Я... Я тогда еще н-не родился!
-- Не знаю, не знаю... Значит, врал, -- подытожил Петров. -- Постой,
погоду передают. Запомни мысль.
Он дослушал погоду, поднял стопку.
-- За Казанскую. Божию Матерь! Икона такая. В Бога не верю, ибо
коммунист, а в эту верю. -- Петров выпил. -- А почему так? Тоже скажу, чтоб
во всем была ясность. Значит, под Бреславой у нас войско выдохлось. Приехал
командующий. И епископ со всей челядью. Шапки долой, строиться. И епископ
молебен -- полным чином перед строем. Впереди пули мечутся, а он с иконой со
своими ребятами знай кадилом машет. Меня командир к попам приставил, чтобы
без толку по передовой не шарашились. Епископ меня благословил. Вот жив я.
Ты лапшу возьми для кобеля -- на крыльце. Банку ополоснешь -- вернешь.
-- Вера Ивановна мухоморной настойки просила, -- напомнил Бабкин.
-- Ну и что? Дам. Стой здесь, никуда не ходи -- она у меня в навозе
греется.
...После войны Петров в деревню не вернулся, лежал в Москве контуженный
на квартире у дочери. Ни руками, ни ногами, ни мозгами не ворочал. А в
пятьдесят шестом, когда начали громить Сталина, неожиданно включился,
наверное, из-за негодования. Жить ему в Москве стало невыносимо, и он выехал
по месту рождения, на свежий воздух. Устроился Петров в пионерлагерь
"Елочка" сторожем, то есть комендантом, короче говоря, начальником. Летом,
во время пионеров, он наблюдал в лагере за порядком, остальные три времени
года понемногу разворовывал его, помогая церкви. Летом, когда
крупногабаритную помощь религии -- доски, стекло оконное, цемент -- трудно
было вывезти из лагеря, Петров переключался на мелочь: гвоздей полпортфеля
принесет, пяток тарелок, клейменных "Елочкой", пару шпингалетов...
Вместе с Петровым в избу вошли два милиционера с овчаркой.
-- Этот, -- Петров показал на Бабкина, -- истопником в церкви служит.
Чужих нету.
-- А Маранцев где?
-- А кто его знает. Может, дома. Проводить?
Над загаженным столом в избе Толяна висел китайский фонарик. На
подоконнике попискивал детекторный приемник, работая сам по себе, без
электричества, -- свет у Толяна был отключен за неуплату. .
Сам Толян спал на полу.
Петров ткнул распростертое тело клюкой.
-- Гадости нажрется и валяется как ошалелый. Хоть бы вы его к делу
приспособили. Стадо взялся пасти в Кошелеве, Франца подменял, так коровы
молока лишились.
Милиционеры молча побродили по избе, заглянули в подпол и уехали на
желтом "газике".
-- Опять с Можайки кто-то сбежал, -- сказал Петров.
6
Убежал Александр Хромов продуманно: пока не кинули на этап, не обрили,
не отобрали одежду, на октябрьские -- до холодов. И случай подвернулся: у
солдат в клубе ночью телек цветной полетел, как раз посреди праздничного
концерта. А Хромов когда-то, еще до первой посадки, халтурил в телеателье --
антенны на крыше устанавливал. Он и вызвался починить. И починил: как раз
Евгений Петросян хохмы начал гнать про советскую власть. Конвой, сам уж
пьяный в лоскута, на радостях налил и Хромову. Хромов выпил, закусил,
посидел и попросился в туалет.
Оттуда и ломанулся: через окно.
Далеко не побежал, неделю отсиживался в загаженном подвале собеса,
прямо рядом с клубом. И ночью потихоньку лесочком потопал в Москву.
Подкрепился на ближайшей дачке, разогрел на плитке ржавую консерву, чайку
вскипятил, варенья покушал. Прихватил с вешалки какую-то ерунду: телогрейку,
плащ болоневый -- и двинул.
В этот раз Александр Хромов сел сдуру. Тогда хоть драка была, а тут...
Аванс получил, слегка поддали. На подвиги повело: зашел к бывшей своей
профуре. А у той гульба полным ходом: молодая шпана с Цветного, кир,
музыка... Сверху и снизу стучали соседи, но праздник шел полным ходом. Пауза
наступила, когда в дверь позвонила милиция. Пока хозяйка кочевряжилась, не
желая открыть, кто-то из молодой шпаны схватил со стола чекушку с уксусной
эссенцией, которую добавляли в винегрет, и, приоткрыв дверь, плеснул в щель.
Александр Хромов сквозь хмель понял, что все: теперь жена узнает, что
он был у бляди. Хозяйка спьяну материла затихшую за дверью милицию, молодая
шпана куражилась, кто-то выключил свет... Александр Хромов забрался на
подоконник за пыльную занавеску.
Потом дверь выломали, ворвавшиеся милиционеры скоренько измордовали до
лежачки молодую шпану, покидали в машину, и тут один из ментов забежал в
комнату за утерянной фуражкой. За мгновение перед тем Хромов расслабился,
выдохнул приторможенный воздух -- занавеска колыхнулась, милиционер цапнул
кобуру и шагнул к окну. Хромов видел: дверь открыта. Он прыгнул с
подоконника и убежал бы, если бы не портвейн, перемешанный с водкой и пивом.
Хромов пал на колени, как будто молился Богу.
И тут милиционер в упор в спину застрелил его.
Задохнувшись вдруг, Хромов схватился за сердце, рука стала красная, но
кровь не текла, не капала, а свертывалась комочками. Он кротко спросил, гак
в кино: "За что?" и уплыл в бессознание...
Первую ночь Хромов не спал, шел, в собесе отоспался. А на вторую
расположился в лесу, как турист, наломал лапника, болонью сверху, сам в
телогрейке, балдей не хочу, дави ухо. А проснулся в слякоти, припорошенный
поганым мокрым снежком. И заколотило, затрясло, раскашлялся на весь лес,
всех зверей переполошил; забыл Хромов, что теперь он рахит неполноценный без
одного легкого. И, накашлявшись вволю, опершись бессильно спиной об осину,
понял он, что далеко ему не уйти, дыхалка никуда, чуть порезче шаг -- и
пошел бархать на весь лес, как чахоточный. На пикет нарваться -- пара
пустых. Заметут.
...Прозрачная паутина липла к лицу. Хромов обирал ее и озирался. Весь
перелесок был проштопан прозрачной канителью.
Хромов медленно плелся по сырому, простуженному лесу, задавив рот
обеими руками. Раза два он уж совсем готов был передневать на дачке
попутной, но как только приближался к садовым участкам, обязательно
взбрехивала чья-нибудь шавка... И он снова валился в холодную, продрогшую
мокрядь облетевшего леса...
К вечеру лес неожиданно кончился, за горбатым полем нарисовался
подсвеченный желтым электричеством двухкупольный силуэт церкви. Над головой
Хромова, тяжело работая крыльями, проплыла преждевременная сова, ломая
ветки, влетела в голый орешник и скрылась в перелеске.
На дороге сидела мышь. Издалека Хромов принял ее за комок грязи, но
когда подошел ближе, грязь ожила, затыркалась. Хромов поднял ногу, чтобы не
раздавить мышь, потерял равновесие и свалился в ледяную лужу.
Возле деревни в полумраке по жидкому полю сновали машины, развеивая
прах, похожий на песок. Как в Москве в гололед. Машина остановилась, из
кабины вылез угрюмый детина с молотком в руках. Хромов скрипнул зубами от
усталости и нездоровья и медленно побрел вперед -- будь что будет...
Парень не обратил на него внимания, обошел машину и молотком стал
колотить по диску.
-- Песок? -- тупо спросил Хромов.
-- При чем здесь! -- буркнул парень. -- Пушонка. Раскисляем. -- Он
ударил молотком по диску еще раз. -- Кисли не кисли -- одна суглина!
-- Закурить не будет? -- слабо попросил Хромов.
Парень достал пачку "Беломора", безуспешно попытался выбить из нее
папиросу, а потом, матерясь, оторвал полпачки и сунул Хромову.
-- Спасибо, -- сказал Хромов и чуть ли не поклонился, тошно было, что
подумал про человека плохое.
Темнело. Хромов не спеша покурил и пошел к церкви, заранее предвидя
собачий брех. Больше идти было некуда.
Возле камышей, далеко за дорогой копошилось непонятное стадо: звери не
звери, овцы не овцы... Хромов поплелся туда, оттягивая деревню. Когда до
камышей оставалось метров двести, стадо загомонило, зашумело, захлопало
крыльями, тяжело поднялось в воздух и, выстроившись углом, с криком
потянулось к Москве. "Гуси, -- вспомнил Хромов. -- Не туда ломанулись. Им же
на юг надо".
Собаки не лаяли, деревенька выглядела запущенно: свет пробивался только
из двух маленьких окошек. Он подошел к церковной сграде, ворота были
заперты. Побрел вдоль ограды. Из неожиданного пролома наперерез ему с той,
церковной, стороны шагнул мужик в шляпе с двумя дымящимися ведрами.
-- Заикой сделаешь! -- Хромов хотел сказать помягче, а получилось
задавленно, хрипло.
-- А-а! -- выкрикнул мужик. -- Б-бука!..
За оградой затрещали кусты, стремительная тень плеснулась по белой
стене церкви...
-- Зачем? -- сдавленно выдавил Хромов и повалился на спину под ударом
мощного собачьего тела. И, раздираемый рвотным кашлем, бессильно стал шарить
руками перед собой -- найти шею зверюги, задушить... Но пес не мешал слабым
от кашля рукам его и почему-то тянулся лизнуть в лицо.
-- Н-не надо!.. Не кусается!..
Бука стоял над лежащим Хромовым, извиваясь от дружелюбия.
-- Руку дай, -- прохрипел Хромов.
Бабкин помог ему сесть. Встать Хромову пока не удавалось. Вокруг
дымился высыпавшийся из ведер вонючий шлак.
-- Что ж ты его?.. -- Хромов немощно полоснул рукой по воздуху. Потом
встал. -- На привод надо брать... Там кто? -- он кивнул на церковь. -- Поп?
-- Батюшка завтра б-будет.
-- Ты один, что ль, тут? -- отряхиваясь, спросил Хромов прочищенным
голосом.
-- Староста еще.
Бука радостно бился упругим телом о мокрые джинсы гостя. Хромов почесал
его за ухом.
-- Твоя собака?.. Ласковая.
-- Глупая просто.
-- Как воспитаешь, такая и будет. У вас там можно просушиться? Бабкин
кивнул.
-- А телефона нет? -- поинтересовался Хромов.
-- Должны поставить.
-- Раз должны -- поставят.
Вера Ивановна домывала в трапезной посуду. Шура, сложив обиженно руки
на животе, сидя похрапывала на диване.
Бабкин вошел в прихожую. Вера Ивановна по звуку определила, что ведра
порожние.
-- Сколько раз говорено: не ходи пустой! Шлак понес -- вернись с углем.
.Вот и жена-то с тобой не ужилась...
-- Тут... вот... -- Бабкин посторонился, пропуская Хромова. -- К
батюшке.
-- Где ж я возьму батюшку? -- ворчливо отозвалась староста, занятая
делом. -- Проходите, чего в сенях торчать.
Хромов шагнул в трапезную. Вера Ивановна потянулась через стол за
полотенцем, повисшим на спинке стула, и подняла глаза на гостя. "Господи!
Лихоман!" Хромов попытался улыбнуться.
-- Собачка у вас... уронила,.. -- И закашлялся. На диване проснулась
Шура.
-- Ох, ох...
-- Садитесь, -- как можно спокойнее сказала Вера Ивановна и села сама
для прочности. -- Вы к батюшке?
Хромов кивнул, не переставая давиться кашлем. Но не сел.
Шура обвела туманным взором трапезную, выискивая виноватого в побудке,
сползла с дивана, оставив за своей головой темный след на обоях, подплелась
к Хромову со спины и легонько постучала по плечу.
-- А вы кису мою не унесете?
Хромов дернулся из-под ее прикосновения, но не так, как дергаются от
неожиданности, а как бы уходя от удара: вниз и в сторону. "Лихоман, --
твердо решила Вера Ивановна, вспомнив недавних милиционеров. -- Бежал с
тюрьмы. Деньги отымать будет".
Но, похоже, лихоману было не до денег. Он тяжело, со свистом дышал; она
сама вот так же во время приступа часами не могла отдышаться. И лицо
побелело. "Не-ет, отымать, может, и не будет. Откуда ему знать про банку? Он
в ту пору в тюрьме сидел..."
-- Где ж ты, милый, так застудился? -- Вера Ивановна покачала головой.
-- Надо же... Ты пока, чем кашлять без толку, чайку попей. А я таблеток
пойду погляжу, может, завалялись.
-- Не надо! -- сказал Хромов, слишком резко сказал.
-- Смотри... -- Вера Ивановна окончательно поняла: лихоман. И как ни в
чем не бывало включила чайник.
-- Таблетки без толку... бронхит... травматический...
-- А ты чего застыл? -- Вера Ивановна, обернулась к Бабкину. -- Иди
углем занимайся!
Бабкин вышел.
-- Бронхит не знаю,