о ни на есть обыкновенная затычка. Всем отдых в обороне -- а разведчик за "языком" ходи, пехота залегла - ты в атаку ее подымай, где-то фрицы вклинились -- опять разведчику спасать положение. -- Вот в том и особость наша, -- возразил Саша Пролеткин. -- Никто не может, а ты моги. -- Кабы мы с тобой железные были, кабы пули бы от нас отскакивали, тогда ладно. А то ведь жизнь и у нас, как у всех, одна, -- не сдавался Голощапов. Ромашкин толкнул дверь. Все, словно по команде, подняли на него осоловелые глаза. Угрюмо ждали: неужели опять какое-то задание? Каждому казалось: подняться нет сил. -- Братцы, наши перешли в наступление под Сталинградом! -- звенящим от радости голосом объявил Ромашкин. И сразу как бы стерлась с лиц усталость. Разведчики задвигались, заулыбались, загалдели весело: -- Значит, мы не зря выкладывались! -- Молодцы сталинградцы! -- А ведь им потяжелей нашего досталось! Ромашкин выждал с минуту и продолжал: -- Собирайтесь, хлопцы, для нас еще одно дело есть, как говорится, не пыльное и денежное. -- Опять особое? -- хитровато сощурив глаз, спросил Голощапов. -- Точно. Все в полку будут спать, а мы их должны караулить. Если ж и мы заснем, фрицы полк перебьют, а нас за то свои к стенке поставят. Это вам, Голощапов, подходит? -- Мне в самый раз. После такой новости сдюжу. Ножом себя подкалывать буду, а не засну, -- захорохорился Голощапов... На правый фланг Ромашкин послал несколько разведчиков во главе с Коноплевым, на левый -- другую группу под командованием Ивана Рогатина. Сам возглавил центральную. Пока ползли к немецким заграждениям, самочувствие было вполне сносным. А забрались в воронки, и сразу стал одолевать сон. Толкали и тормошили друг друга, натирали снегом лица, курили по очереди, прильнув к самому дну воронки, -- ничто не помогало. Ромашкин искусал губы до крови, а сонливость все клонила голову к земле, склеивала глаза. Когда-то и где-то он вычитал, что в старину "заплечных дел мастера", пытая человека, не давали ему спать. И уже на вторые сутки у подвергавшегося пытке ослабевала воля, а на третьи он становился безумным. "Мы же не спим пятые сутки. И как-то держимся, соображаем, воюем!" -- удивился Василий. Это была самая длинная ночь в его жизни. И, наверное, такою же показалась она всем разведчикам. Утром Ромашкин поразился, как изменились ребята: иней не таял на их лицах! Промерзшие, посиневшие, они едва шевелились. "Никогда бы не поверил раньше, что не спать труднее, чем добыть "языка", и даже хуже, чем умереть сразу", -- размышлял Ромашкин, шагая одеревеневшими ногами к жилью. А у блиндажа его опять поджидал посыльный из штаба. Василий чуть не вскрикнул от отчаяния, однако на этот раз его никто и никуда не вызывал. Посыльный лишь вручил газету. -- Комиссар товарищ Гарбуз велел вам отнести... Ромашкин вошел в блиндаж, повесил автомат, нехотя, через силу развернул не измятый еще и потому гремевший, как жесть, газетный лист. Внимание привлек заголовок: "В последний час. Успешное наступление наших войск в районе гор. Сталинграда". Дальше под этим броским заголовком следовало: "На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда". Мысли путались. Как в тумане, виделись и едва доходили до сознания слова: "продвинулись на 60-70 километров... заняты города Калач, Абганерово... перерезаны обе железные дороги... захвачено за три дня боев 13000 пленных... на поле боя более 14000 трупов..." Глаза Василия сами собой закрылись. Уже ничего не видя и не чувствуя, он стал падать набок. Старшина Жмаченко и Рогатин подхватили его, уложили на нары. -- Совсем дошел! -- покачал головой Рогатин и тут же сам, как убитый, свалился рядом с Ромашкиным. Жмаченко окинул взглядом блиндаж, и ему стало жутко: будто в белых саванах, повсюду лежали в неестественных позах безмолвные разведчики, и лица у них были как у мертвецов, заострившиеся, бледные, щетинистые. На столе высились горкой ломти хлеба, белели кубики сахара. Легкий пар поднимался над кашей, разложенной в алюминиевые котелки. И никто к этому не притронулся... Прошло еще несколько дней. Под Сталинградом было завершено окружение огромной армии противника. И Ромашкин впервые увидел немца, улыбавшегося ему вполне доброжелательно. А произошло это при таких обстоятельствах. Разведчики отправились в очередной ночной поиск. Проползли, пожалуй, только половину расстояния, отделявшего наши траншеи от неприятельских. Вдруг действительно как из-под земли перед ними возник немецкий солдат с негромким и вроде бы радостным возгласом: -- Гитлер капут! Темная фигура с поднятыми вверх руками на фоне неугасшего еще неба казалась огромной. Непривычно прозвучали и два слова, брошенные этим немцем. Ромашкин сначала понял их в буквальном смысле -- Гитлера нет в живых. "Может, убили при бомбежке?" -- Гитлер капут! Плен, плен! -- повторил немец. "Ах, вон в чем дело -- в плен сам захотел!" Опасаясь подвоха, Ромашкин, не имевший до этого встреч с перебежчиками, скомандовал грозно: -- Комен, форвертс! Хенде хох! Немец понял, послушно пошел к нашей траншее и, как только спустился в нее, прямо-таки по-приятельски улыбнулся Ромашкину... Допрашивал перебежчика капитан Люленков. Протокол допроса вел Ромашкин. Колокольцев сидел чуть поодаль, занимаясь своими делами. Перед Ромашкиным лежал стандартный бланк, куда он вписывал лишь ответы немца: Фамилия: "Мартин Цейнер". Год рождения: "1916". Место рождения: "Дрезден". Образование: "Высшее". Профессия до службы в армии: "Учитель". Звание и должность в армии: "Сейчас рядовой, но недавно был фельдфебелем. Служил в охране лагеря для военнопленных. Там и принял решение перейти на вашу сторону. Умышленно нагрубил коменданту гауптману Феттеру, был разжалован в рядовые и отправлен на передовую, чего сам хотел..." У Цейнера тонкие черные брови, живые веселые глаза, волосы расчесаны на аккуратный, в ниточку, пробор. Хотелось ему верить. Он не походил на тупых солдафонов, которые вскакивают при каждом допросе и на все у них один ответ: "Да, господин офицер!", "Так точно, господин офицер!" Не был он похож и на юлящих хитрецов: "Я человек маленький", "Мое дело выполнять приказ". Этот обо всем рассказывал охотно, достаточно подробно, не подбирал обтекаемых выражений. -- Кто содержался в лагере? -- По инструкции должны были содержаться только военнопленные. Но штатские тоже были. Много штатских. -- Где располагается лагерь? -- Недалеко от Вязьмы. -- Сколько человек там содержалось? -- Когда я прибыл, за проволокой находилось около двадцати тысяч. -- Вы были в постоянной охране? -- Меня прислали туда с командой в тридцать солдат перед началом вашего наступления. Мы получили приказ перегнать пленных подальше в тыл. -- Сколько пленных вы увели из лагеря и куда? -- Тысяч пятнадцать в Шмоленгс. -- Где этот город? В Германии? -- Нет, нет... Это ваш город... Здесь недалеко -- Шмоленгс. -- Он говорит о Смоленске, -- пояснил Колокольцев, не поднимая головы от своих бумаг. -- Почему вы повели только пятнадцать тысяч? Куда делись остальные? -- Остальные не могли идти. Особенно женщины, старики, раненые. Они остались за проволокой. -- Цейнер помолчал, заметно заволновался. Уточнил жестко: -- Их добила охрана лагеря, я это видел. Тогда и решил: такое грязное дело не для меня. Охрана ушла вместе с нами, дорогой она занималась тем же. В Шмоленгс мы привели только три тысячи. -- Куда же делись еще двенадцать тысяч? -- Люди были истощены, останавливались, чтобы собраться с силами, иные падали. Их били прикладами, в них стреляли. -- Были случаи побега из колонны? -- Да, однажды человек десять набросились на конвоира, убили его камнем. Забрали автомат и побежали к лесу. Семерых поймали, вернули на дорогу, по которой двигалась колонна, и натравили на них собак. Собаки загрязли их на глазах у всех. А из той группы, с которой шли бежавшие, был расстрелян каждый пятый. Делалось это с ужасающей обыденностью: "На первый -- пятый рассчитайсь!.. Пятые номера, двадцать шагов вперед!.. На середину сомкнись! Огонь!.." Остальных предупредили: так будет в каждом подобном случае. А охране гауптман Феттер внушал: "Пленных и арестованных должно быть как можно меньше. Тогда вашим женам и матерям больше еды достанется. Смотрите, сколько этих скотов, они способны сожрать все, даже если держать их впроголодь". Ромашкин ушел с допроса подавленный. О том, что рассказывал Цейнер, Василий много раз читал в газетах. Да и самому ему не раз приходилось видеть в освобожденных деревнях убитых женщин и детей. Но у него почему-то всегда оставалась ниточка сомнений: может быть, эти люди погибли при бомбежке, артобстреле или от случайной пули? В беспощадное уничтожение оккупантами беззащитных людей Василий окончательно поверил лишь после допроса этого немца. "Он же очевидец! И сгущать краски ему незачем. Мог умолчать о чем-то, что-то преуменьшить, а преувеличивать не мог -- сам из оккупантов". И еще подумалось Ромашкину: "Как странно устроена жизнь -- вон там, рядом, всего в нескольких сотнях метров от нас, другие люди, другие законы, другие порядки. Все, что у нас хорошо, правильно, законно, там, наоборот, враждебно, предосудительно, неправомерно. Между ними и нами нет ни пропасти, ни стены до небес. Сидим на одной земле и уничтожаем друг друга. Ну, мы их бьем потому, что они бешеные собаки, людоеды, если их не скрутить, они на всей земле заведут такой порядок, о котором рассказывал Цейнер. Но они-то?! Как они в двадцатом веке выродились в диких зверей? Вот даже Мартин Цейнер ужасается. Он все понял и сам пришел к нам. Да, но когда понял? После Сталинграда? Неужто для того, чтобы человек до конца понял себя, его надо долго и хорошенько лупить?" IV Капитан Люленков подразделял пленных немцев на "фанатиков", "мыслящих" и "размазню". "Фанатики" преобладали в первые месяцы войны. На допросах они кричали "Хайль Гитлер!" и грозились всех повесить, когда Великая Германия завоюет Россию. С "мыслящими" Люленков впервые встретился после нашей победы под Москвой. Эти на допросах сокрушенно покачивали головами, показания давали покорно и почти всегда точные. "Размазня" густо потекла после разгрома шестой немецкой армии под Сталинградом. Пленные из этой категории вытягивались в струнку, угодничали и плели такие басни, что это было хуже любой преднамеренной дезинформации. Люленков не любил "размазню". У начальника полковой разведки постепенно сложилась своя, почти безотказная метода ведения допросов. -- Ваше имя, фамилия? -- спрашивал он и не столько прислушивался к ответу на этот первый вопрос, сколько следил за реакцией пленного, чтобы сразу определить, кто же стоит перед ним: "фанатик", "мыслящий" или "размазня"? Только что добытый Ромашкиным "язык" поначалу повел себя не очень определенно. Услышав первый вопрос, он вскочил со своего места довольно резво, но ответил без особого подобострастия: -- Рядовой Франц Дитцер. -- Номера вашей дивизии, полка, батальона, роты? Пленный замялся, потерял строевую выправку: его спрашивали о том, что является военной тайной. Он оглянулся -- не стоит ли кто-нибудь сзади, готовый ударить? Позади никого не оказалось. -- Я жду! -- строго напомнил капитан. -- Сто девяносто седьмая дивизия, триста тридцать второй полк, второй батальон, пятая пехотная рота, -- последовал вялый ответ. -- Задача вашего полка? Пленный пожал плечами: -- Я рядовой. Задачу полка не знаю. -- Что должна делать ваша рота? -- Обороняться... Люленков чувствовал, Дитцер чего-то недоговаривает. -- Потом что?.. Обороняться и -- дальше? -- Недавно прошел слух, что решено спрямить оборону и мы отойдем при этом на новый рубеж. -- Где же тот рубеж? Когда начнется отход? -- быстро спросил капитан, приглашая пленного к карте, развернутой на столе. -- Я карту не понимаю, -- замямлил солдат. -- Смотрите сюда! -- приказал капитан. -- Сейчас ваша рота здесь. А вот здесь штаб вашего полка. Это река. Куда вы должны отойти? -- Не знаю, господин офицер. Я просто слышал разговор, когда дежурил у пулемета. -- Не знаете или не хотите сказать? -- настаивал Люленков, несколько повышая голос. -- Не надо так, товарищ капитан, -- неожиданно вмешался Ромашкин. -- Он совсем обалдеет от страха. Люленков рассердился, резко оборвал: -- Не лезьте не в свое дело! -- Но тут же смягчился и перешел с начальственного "вы" на всегдашнее "ты". -- Не понимаю, как ты их там в плен берешь? Кисейная барышня?.. -- Там мы на равных: он с оружием и я с оружием. -- Тоже мне рыцарь!.. Ромашкин не стал оправдываться. Сам не понимал, прав он или нет. Быть великодушным к беззащитному вроде бы хорошо. Но сейчас он видел перед собой одного из тех, кто замучил Таню. Франц же этот из сто девяносто седьмой пехотной дивизии. "Что, если бы я попал к нему в лапы? -- спросил себя Ромашкин и живо представил этого белобрысого не сгорбленным и понурым, а властным хозяином положения. -- Он бы со мной церемониться не стал! А у нас, русских, всегдашняя жалость к слабому и какая-то нестойкая память к злу. Врагам-то нашим это на руку, но самим нам такая покладистость боком выходит". Пленный заметил какое-то несогласие между русскими офицерами и беспокойно заерзал на табурете. Но несогласие уже исчезло. Капитан успел определить, что имеет дело с "мыслящим". А если так, то Ромашкин прав: допрос нужно вести по-другому -- надо предоставить пленному возможность мыслить. Люленков почти механически перебирал письма и фотографии, изъятые у Дитцера, тщательно изученные перед началом допроса. Писем было до десятка. Писались они в разное время -- и в начале войны, и в последние дни. Писала их мать Дитцера. -- Значит, вы не хотите говорить правду? -- уже по-иному повторил свой вопрос Люленков. -- Тогда возьмите вот это письмо вашей матери, почитайте еще раз и вспомните, что она вам советовала. Дитцер с грустной улыбкой стал читать хорошо знакомые ему строки: "Дорогой Франц! У нас ужасное несчастье. Я потеряла сына, а ты старшего брата. Нет больше нашего доброго Генриха! Целый месяц от него не было писем, а вчера пришло уведомление, что Генрих убит под Петербургом. Эта страшная война сломала, исковеркала всю нашу жизнь. Меня пытаются утешить: "Слушайте, по радио сообщили о новой победе, наша армия захватила еще один город". А на что мне нужен чужой город? Пусть мне вернут моего Генриха. Теперь только ты остался у меня. И вдруг пошлют тебя занимать еще какой-нибудь город, и ты там тоже можешь погибнуть, как Генрих!.. В нашем Лейпциге появилось много калек. Кто без ног, кто без рук. Когда-то я старалась уберечь тебя от простуды, а теперь думаю: пусть бы у тебя не стало ноги или руки, только бы ты был жив и избавился от этой проклятой войны..." -- Наверное, мать будет рада, что вы попали в плен, теперь ее желание сбудется: вы останетесь живы, -- сказал капитан. -- Да, спасибо вам... -- Дитцер запнулся. Люленков уловил, что незаконченная эта фраза произнесена от души. -- Вот вы нас благодарите, а помочь нам не желаете, -- продолжал он. -- И подумайте, в чем помочь? В том, чтобы остались живы ваши друзья, чтобы скорее кончилась война. Почитайте, что вам советует мать в другом письме. - Люленков подал пленному листок, датированный июлем сорок первого. "Мой славный Франц! Я восхищаюсь вашими победами. Каждый день в газетах длинный перечень городов, которыми вы овладели. Это под силу только такой великой армии, как наша. Генрих прислал свою фотографию. Он выглядел прекрасно. Я горжусь, что у меня такие сыновья..." Листок в руке пленного задрожал. Франц Дитцер испуганно посмотрел на Люленкова, и тот решил: "Дошло". Однако внешне выразил иное: -- Я, кажется, дал вам не то письмо? -- Да, да, это не то... это очень старое письмо, -- подтвердил Дитцер и положил листок на стол. Капитан посмотрел на дату: -- Не очень старое. Написано два года назад. Пленный опустил глаза. Он прекрасно понял капитана. Горестно вздохнул: -- Бедный Генрих... И тут же решительно встал, сам подошел к столу с картой. -- Завтра ночью главные силы нашего батальона отойдут за реку по этой вот дороге. -- Дитцер показал на карте и дорогу, и реку, и новый оборонительный рубеж. Он хорошо разбирался в топографии. -- Там, где наш полк стоит теперь, останется только прикрытие: по взводу от батальона. Я знаю об этом потому, что в прикрытие назначен и мой взвод. Все, кого оставят здесь, должны много стрелять, создавая видимость, что обстановка не изменилась, что оборону держат прежние силы. -- Ну, вот и прекрасно! Больше мне от вас ничего не нужно. Впрочем... - Люленков подал Дитцеру групповую фотографию немецких солдат и офицеров. Они стояли возле бревенчатого дома и хмуро глядели в аппарат. -- Не знаете ли кого-нибудь из этих людей? Они ваши сослуживцы по сто девяносто седьмой дивизии. Дитцер долго вглядывался и отрицательно покачал головой: -- Нет, никого не знаю. Капитан подал ему другую фотографию -- на ней были те же лица, а сбоку ясно просматривались столбы виселицы, и кто-то в белом висел на веревке, то была "Таня" -- Зоя Космедемьянская. Пленный отшатнулся. Наверное, подумал: "Господи, как хорошо, что я никого не узнал на первом снимке!" Люленков поспешил успокоить его: -- Нам известно об этой трагедии все: имя казненной девушки, фамилии палачей, где и когда это случилось. Моего коллегу, -- он кивнул в сторону Ромашкина, -- интересует только один вопрос. Если вы случайно были в этой деревне или слышали чей-нибудь рассказ о том, как вешали молодую партизанку, не вспомните ли такую деталь: у повешенной были зеленые вязаные варежки? -- Я об этом вообще ничего не слышал. -- Дитцер еще раз опасливо взглянул на фотографию и по склонности своей к логичным суждениям добавил: -- Она же висит в нижнем белье, разве могут при этом быть на ней варежки? -- Ваши солдаты ее раздели, разули и водили босую по снегу. А до этого она была одета. И вот нам бы очень хотелось узнать: были у нее зеленые варежки или нет? -- Верьте мне, господа офицеры, -- взмолился пленный, -- я к этой казни не имею никакого отношения... Его отправили в штаб дивизии, а полк стал готовиться к преследованию противника. Колокольцев вызвал Ромашкина, приказал: -- Вы, голубчик, пойдете за немцами раньше всех. Как только батальоны нажмут с фронта, постарайтесь проскочить в глубину и разведайте: нет ли у противника промежуточных рубежей, минных полей, в каком состоянии мосты, дороги. Из блиндажа начальника штаба Василий вышел вместе с Люленковым. Капитан посоветовал: -- Ты, Ромашкин, не жди, когда батальоны ударят. В тыл идти лучше до начала атаки. Когда перестрелка начнется, можешь потери понести. Ромашкин согласился с этим. Если немцы оставят здесь только прикрытие, проскочить нетрудно. -- Я возьму с собой весь свой взвод, -- сказал Василий. -- Вам на всякий случай оставлю несколько разведчиков во главе с сержантом. -- Правильно! -- одобрил Люленков. -- И Жмаченко там делать нечего, он со своим хозяйством пусть к штабу пристроится. Кстати, подыщи там место и для штаба полка -- мы здесь тоже не задержимся. Ради такого дела попрошу, чтобы дали в помощь тебе саперов. -- Хорошо бы взвод сержанта Епифанова, я с ним уже работал. -- Ладно, схлопочу Епифанова, -- пообещал Люленков. В глубине души он ревниво относился к успехам и славе Ромашкина. Искренне сожалел, что теперешнее служебное положение не позволяет самому ходить на задания. Убежден был, что если уж у этого юнца все так хорошо получается, то у него-то -- человека куда более сведущего в делах разведки, - получилось бы и получше. Но при всем том капитан всегда помогал Ромашкину чем только мог. К ночи ромашкинский взвод, усиленный саперами, перебрался в первую траншею. Конечно, туда, где располагалась рота Казакова. Там все уже были готовы к движению вперед. Бойцы, туго подпоясанные, с "сидорами" на спине и противогазными сумками, набитыми всяческим солдатским, скарбом, с нетерпением ждали сигнала. Преследование -- это не прорыв долговременной обороны, когда приходится под огнем артиллерии идти на вражеские пулеметы. Тут лишь бы столкнуть прикрытие... Казаков тоже позавидовал Ромашкину. -- Вы как вольные птицы, лети куда хочешь! Не то что я, грешный: граница справа, граница слева, на такой-то рубеж выйти в десять ноль-ноль, на такой-то к пяти ноль-ноль. -- Зато ты теперь большое начальство, -- пошутил Ромашкин. Казаков пропустил шутку мимо, сказал серьезно: -- Слушай, Ромашкин, а если набрехал твой фриц? Если никакое там не прикрытие, а главные силы нас встретят? -- Не должно бы... По-моему, фриц сказал правду. -- Знаешь завет разведчика? Верить верь, но проверь! -- Вот и проверим. Если нарвемся на главные силы, предупредим весь полк. -- Ты взводом сразу не суйся, дозорами сначала пощупай... -- Казаков прислушался к немецким пулеметам. -- Вроде поболе обычного стреляют. Перестаралось прикрытие. -- И мне кажется, сегодня огня больше, -- сказал Епифанов. Казаков поглядел на него и спокойно посоветовал: -- Ты, сержант, не об этом пекись, а внимательней под ноги смотри. При отходе фрицы хитроумные ловушки устраивают. В одной деревне, помню, боец взбежал на крыльцо -- взрыв, под ступенькой мина была. В другом доме дверь стали отворять -- опять взрыв, фрицы к двери мину присобачили, а сами в окно драпанули. Так что гляди в оба! -- Постараемся, -- заверил Епифанов. -- Ну, тогда пойдемте, хлопцы, -- пригласил Казаков. -- А ты куда? -- удивился Ромашкин. -- Я вас до немецкой передовой провожу. Надо же мне знать: прошли вы или нет? У меня там хорошая балочка есть на примете. Помогу опять по старой дружбе. -- Смотри, Караваев узнает, будет снова баня! -- Не узнает, -- убежденно сказал Казаков. Вскоре он вывел всех в темную, заросшую кустами низину. Шепнул Ромашкину: -- Мин здесь нет, я проверил. Эх, Петрович, Петрович! Был ты разведчиком и остался им. Видно, не раз выбирался сюда по ночам, чтобы отвести душу! Сам Казаков объяснил это так: -- В парилке, бывает, хлещешь себя веником -- и больно и приятно. Уж и дышать-то нечем, вот-вот концы отдашь, а остановиться не можешь, все поддаешь! Вот и здесь, в нейтральной, происходит со мной то же: вроде бы смерть кругом, а мне интересно с ней в кошки-мышки поиграть. Конечно, не всякому это понятно. Но Ромашкин-то его понимал... Из лощины были посланы в дозор Рогатин, Шовкопляс и Пролеткин. Они возвратились скоро. -- В траншее никого нет, а на высотке, на самом пупу, фриц с пулеметом, - доложил Пролеткин. -- Я предлагал снять его, да Иван не позволил. Талдычит: не велено -- и хоть режь самого. В данной обстановке разумней было бы, пожалуй, снять пулеметчика. Но не хотелось конфузить Рогатина. Василий поддержал его: -- Вас посылали в разведку. И хорошо сделали, что не сняли фрица, могли нашуметь. -- Да мы бы его без всякого шума... -- уверял Саша. -- А может, и правда снимем? -- озорно подмигнул Казаков. -- Моей роте будет легче. На один пулемет поменьше -- и то дело. Ромашкин посмотрел в черные глаза Петровича. Там светился азартный охотничий огонек. -- Не надо, Ваня, -- попросил Ромашкин. -- Узнает Караваев, плохо тебе будет. Мы сами снимем пулеметчика, поможем твоей роте. Казаков вздохнул, огоньки в его глазах потухли. -- Ну, ладно. Только прежде свой взвод за их траншею уведи. А то нашумите -- сорвется задание. -- Не сомневайтесь, Иван Петрович, мы чисто все сделаем, -- сказал Рогатин. Казаков с любовью посмотрел на него. -- Ты можешь. Взвод выполз к немецкой траншее. Один за другим разведчики и саперы перемахнули ее и скрылись в кустах. Когда все собрались, Рогатин приподнялся, посмотрел на Ромашкина. Василий кивнул. Иван толкнул Сашу Пролеткина, и они исчезли во тьме. Ромашкин напряженно вслушивался. Лежавший рядом с ним Епифанов шептал: -- Может, им надо было группу обеспечения дать? -- Справятся сами. Не от кого обеспечивать, немцев в траншее мало. -- Пройти бы по всей обороне и всех часовых поснимать! -- мечтательно выдохнул Епифанов. -- У нас другая задача. -- Петровичу бы подсказать, он бы со своими ребятами сделал. -- Догадается без нас... Мелькнули две темные фигуры у основания кустов. Саша держал поблескивающий вороненой сталью немецкий пулемет. -- Ну, как вы его? -- спросил Епифанов. Излишнее любопытство, как и разговорчивость не ко времени, считалось у разведчиков предосудительным. Потом, в свой час, на отдыхе, все будет рассказано с шутливыми дорисовками, а в ходе задания болтать не полагалось. -- Порядок, -- коротко ответил Рогатин и прилег по другую сторону от командира. Он тяжело дышал, руки дрожали: видно, "порядок" дался нелегко. -- Закурить бы, -- попросил Иван. Ромашкин разрешил: -- Покури, Ваня. Ну-ка, хлопцы, прикройте его. Разведчики окружили Рогатина, растянув в стороны широкие рубахи маскировочных костюмов. Иван стукнул кресалом, прикурил от тлеющего фитиля. Приятный дымок защекотал в ноздрях разведчиков. Большое ли дело -- позволить человеку покурить в трудную минуту? А вот Ивану запомнится эта чуткость командира и доброта товарищей. За все постарается отплатить им Иван: в бою ли, на отдыхе ли, где придется, но отплатит добром. В большом и малом помогает солдат солдату. Иногда вот так. А в другой раз, может быть, прикроет от пули. Разведчики столь часто рискуют жизнью и так много выручают друг друга из беды, что невозможно понять, кто у кого здесь в долгу. Да об этих долгах, о взаимных выручках никто и не думает, потому что взвод разведки -- одна дружная семья. Сейчас этот взвод спешил по бездорожью к деревне Квашино. Раньше там стоял штаб неприятельского полка. Теперь штаб, конечно, переместился. Но Василий надеялся прихватить какого-нибудь отставшего писарька или хозяйственника. От них можно добыть очень нужные сейчас сведения, узнать о том, чего ночью личным наблюдением или, как говорят штабники, визуально, не обнаружишь. Еще на подходе к деревне разведчики услышали говор людей; там и сям мелькали светящиеся точки карманных фонариков. -- Неужели штаб не отошел? -- удивился Ромашкин. -- Остался кто-то, -- уверенно ответил Коноплев. -- Какая-нибудь АХЧ. Василий велел разведчикам лежать в огороде между грядками, а сам с Коноплевым и Рогатиным стал подбираться к единственной деревенской улице. На дороге увидел лошадей, запряженных в повозки. Подальше рокотал грузовик. Люди торопливо таскали какие-то ящики к повозкам. -- Грузятся, -- объяснил Ромашкин, возвратясь к разведчикам. -- Самый подходящий для нас момент. Упускать нельзя. Ты, Коноплев, бери Шовкопляса, Студилина, Голощапова и Епифанова с саперами. Пойдешь туда, где мы сейчас были. Ты, Иван, вместе с Пролеткиным, Жуком, Пантелеевым -- на восточную окраину. Все остальные со мной -- на западную. Сверьте часы, сейчас половина второго. Ровно через пятнадцать минут забросать фрицев гранатами и бить из автоматов. Главное, больше шума. Пехотные батальоны отошли, бояться нам некого. После налета собраться опять здесь же. Если станут преследовать, отходить вон на ту высоту. Понятно? -- Ясно. -- Усвоили. По четким этим ответам Ромашкин понял: у ребят хорошее настроение. Да и сам он ощущал веселую дрожь -- верный предвестник удачи. -- Действуйте! Он вывел остатки взвода на вероятный путь отхода противника и поставил дополнительную задачу: -- Мы откроем огонь позже коноплевской и рогатинской групп. Они пусть начнут. А когда фрицы драпанут из деревни, мы их тут и ударим. Ромашкин расставил людей так, чтоб фронт был пошире, приготовил две гранаты и стал ждать, поглядывая на светящиеся стрелки трофейных часов. Стрелки будто остановились. Поднес часы к уху, послушал: тикают. Наконец время истекло. -- Ну, пора! -- тихо сказал Ромашкин. И его будто услышали на противоположной окраине и в центре деревни. Там забухали гранаты, затрещали частые автоматные очереди. Послышались крики немцев, беспорядочная ответная стрельба. И вот уже по дороге мчат галопом две повозки, а по обеим их сторонам -- немцы. Ромашкин напрягся. Кровь толчками понеслась по телу. Он приподнялся и метнул гранату, целясь в повозку. Тут уже открыли огонь разведчики, лежавшие рядом с ним, но невидимые в темноте. Василий тоже приложил автомат к плечу и дал несколько очередей. Дико заржала лошадь, упала и забилась на земле, ломая оглобли. Другая скачками умчалась в поле, волоча за собой опрокинутую повозку. Ромашкин, пригибаясь, пошел к повозке, оставшейся на дороге. За ним выскочили Цикунов и еще двое. -- Быстро осмотреть повозку, собрать документы, -- скомандовал Ромашкин. - Поглядите, может, раненого подберете. Только чтобы на своих ногах ходил, таскать сейчас некогда. Возле забора возникла темная фигура. Василий схватился за автомат. -- Товарищ старший лейтенант, не стреляйте! Это я -- Саша! -- Почему здесь болтаешься? -- Так все трофеи к вам убежали. -- А где грузовик? Упустили? -- На месте стоит. Мы гранатами его покалечили. В нем мины. Полный кузов. Наверное, здесь саперы были. Хотели дороги минировать. -- Вовремя мы застукали их, -- сказал вдруг из мрака Иван. -- И ты здесь? -- Я в дома наведался. Поглядел, может, бумаги какие оставили. Ничего нет. Цикунов позвал Ромашкина. -- Офицер убитый. Посмотрите. Василий подошел, оглядел пожилого толстого обер-лейтенанта. Убитый как убитый, ничего интересного. -- Ну все! Пошли на место сбора. Цикунов, не забудь взять документы у офицера. -- Я тут чемодан нашел -- его, наверное. В чемодане много бумаг и фотографий. -- Неси, разберемся. В назначенном месте собрались все. От возбуждения много курили, пряча цигарки в пригоршнях. Ромашкин спросил: -- Никого не зацепило? Все молчали. -- Двигаем дальше. Вереницей вытянулись вдоль дороги. Рогатин и Пролеткин шагали впереди на значительном удалении с автоматами наготове. На рассвете разведчики обнаружили до роты гитлеровцев. Те ходили в полный рост по склону высотки, копали окопы. -- Вот и промежуточный рубеж, -- определил Ромашкин. -- Я буду готовить донесение, а ты, Епифанов, выясни, есть ли мины перед траншеями. Давай быстро! И поосторожнее, чтобы не засекли. Сержант с несколькими саперами скрылся в кустах. Пока Ромашкин чертил схему, наносил на бумагу почти уже готовую траншею и обнаруженные в ней пулеметы, Епифанов успел вернуться. -- Мин нет, -- доложил он. -- Как определили? -- Немцы сами ходят перед траншеей, в овраг спускаются за дерном. Не по тропинкам идут, а кому где вздумается. -- Хорошо. Так и доложим, -- удовлетворенно сказал Ромашкин. -- Студилин и ты, Голощапов, возвращайтесь в полк. Эту схему передадите начальнику штаба или капитану Люленкову. Потом найдете старшину Жмаченко -- он со штабом идет - и топайте вместе с ним. Многие из разведчиков, не теряя времени, уже спали под кустами, совершенно сливаясь в пятнистых своих костюмах с окружающей местностью. -- Подъем, ребята! Здесь нам больше делать нечего, -- скомандовал Ромашкин... К исходу дня они достигли главной полосы в новой обороне противника. Немцы чувствовали себя в безопасности и особой бдительности не проявляли. Василий, как умел, воспользовался этим. Епифанов присмотрел здесь же длинную лощину с крутым берегом, очень удобным для устройства штабных блиндажей. Лощина была зеленая, травянистая, на дне ее протекал ручей. -- Не штаб, а санаторий будет, -- одобрил выбор Ромашкин. Он выставил наблюдателей, послал навстречу полку дозор с очередным донесением и облегченно вздохнул: -- Ну, братцы, мы все свои дела сделали, теперь не грех и передохнуть, дайте сюда чемодан обера, пора разобраться, что там в нем. Цикунов открыл чемодан, вынул парадный мундир с Железным крестом и еще какими-то значками, отметил вслух: -- Заслуженный фриц был. -- Проверил карманы и бросил мундир в кусты. -- А вот это нам годится. Тут у него ветчина и консервы. Есть еще =CBакие-то баночки вонючие, мазь, наверное. -- Ну-ка покажи... Чудило, это же сыр! Лучший в мире. -- Фотографий полно, письма, -- продолжал разбиться в содержимом чемодана Цикунов. Фотографии пошли по рукам. На одной из них обер-лейтенант в парадном мундире, наверное, том самом, который выбросил Цикунов, стоял рядом с высокой сухопарой женщиной, в лице ее было что-то совиное. Письмами Ромашкин занялся сам, одолевая неразборчивый почерк, прочитал: "Веймар. 26.7.42 года. Мой дорогой Ганс! Я много раз в день подхожу к твоему портрету и любуюсь тобой. Какое счастье дал нам фюрер! Жили мы с тобой скучной жизнью, никто нас не знал. А теперь ты -- офицер, кавалер Железного креста. Как я счастлива! Смотрю на тебя и не верю, неужели это мой Ганс? Вот и лето пришло. Бог хранит тебя для новых подвигов во имя Великой Германии. Вперед, мой рыцарь! Фюрер смотрит на вас. Целую нежно. Твоя Гретхен". -- Вот стерва! -- мрачно выругался Рогатин. -- Их заставляют так писать, -- сказал Коноплев. -- Не всегда по своей воле такое пишут. -- Нет, эта бабенка от души писала... Неподалеку вдруг затрещали редкие выстрелы. Из-за немецких траншей ударили минометы. Ромашкин в бинокль увидел цепи наших бойцов. -- Идут! -- обрадовался Василий, продолжая глядеть в бинокль. -- Как всегда, впереди рота Куржакова. Интересно было наблюдать за своими со стороны противника. Бойцы бежали, пригибаясь, и почему-то не стреляли. Куржаков с автоматом на груди широко вышагивал в боевых порядках и что-то кричал отстающим, наверное, ругался, но лицо у него было веселым. -- Цикунов! Выйди им навстречу, а то примут нас за немцев... Вскоре Куржаков, сопровождаемый Цикуновым, подошел к разведчикам. -- Явился не запылился, -- весело сказал Ромашкин. -- А вы прохлаждаетесь? -- Чего же еще!.. Оборону разведали, вас поджидаем. -- Не очень-то далеко мы отстали. Вслед за вами шли. -- А все же вслед, -- подмигнул Ромашкин. -- Ну, ладно, старшой, есть хочешь? Садись, у нас тут трофеи. -- Пожрать не мешало бы, -- признался Куржаков, -- да некогда. Попробую с ходу влететь в оборону фрицев, пока они не очухались. Может, зацеплюсь вот на той высотке. Я ведь не разведка, не по кустам воюю. Привет! Он побежал дальше за своими бойцами. Немецкая оборона затарахтела пулеметами, забухала орудиями. Особенно плотным был огонь там, куда нацелился Куржаков. Коноплев в бинокль наблюдал за боем и докладывал, не отрывая глаз от окуляров: -- Зацепились наши за высоту!.. Куржакова вижу... -- Ну и дьявол! -- восхитился Василий. -- Все же влез. Ох и дадут ему фрицы жару!.. Вот чертов Куржак, ни себе, ни людям покоя не дает. Помогать надо. Подъем, ребятки! А ты, Епифанов, здесь с саперами оставайся, встретишь штаб. -- Мне бы с вами! -- попросился Епифанов. -- Нет, сержант, кончилось наше с тобой взаимодействие. Теперь твое дело - землю копать. Готовь НП, Караваев в тылу не засидится. x x x О подготовке немцами нового грозного наступления на Курской дуге весной 1943 года первыми вызнали те разведчики, что носили немецкую форму и работали в глубоком тылу врага, в его штабах и государственных учреждениях. Но и для Ромашкина вместе со всем его взводом перед этой битвой дел было невпроворот. Недаром зачастил в блиндаж разведвзвода Гарбуз -- теперь уже не комиссар, а замполит. Разведчики с интересом разглядывали его темнозеленые погоны с малиновыми просветами и звездочкой в центре. По приказу погоны полагались всем еще с января, но, пока их шили в тылу, пока везли на фронт, времени прошло немало. -- Скоро, скоро и вас обрядим, -- обещал Гарбуз. -- В дивизии погоны получены. На днях привезут и нам. А сейчас прошу внимания. И в который уже раз заводил речь о задуманной в немецком генеральном штабе операции, о том, какие надежды связывает с нею Гитлер и насколько важно для нашего командования постоянно быть в курсе событий, происходящих по ту сторону фронта. А тем временем весь полк все глубже и глубже закапывался в землю. Сеть свежих траншей покрыла поля, холмы, опускалась в лощины, уходила в перелески. Каких только позиций не настроили многострадальные солдатские руки -- основные, запасные, отсечные, ложные, передовые, тыльные! Руки эти перелопатили столько родной земли, что ладони покрылись сначала твердыми, как роговица, обычными трудовыми мозолями, потом стали появляться белые прозрачно-водянистые волдыри, потом волдыри заполнились розовой сукровицей, а затем кожа порвалась в клочья, обнажив живое мясо, прилипавшее к рукояткам лопат. Строительство оборонительных сооружений ежедневно проверяли офицеры из управления дивизии. Не сидело в штабе и армейское начальство. Однажды в полк прибыл член Военного совета армии генерал-майор Бойков. Командиру полка, начальнику штаба, начальнику артиллерии и другим, кто намеревался сопровождать его, сказал: -- Свиты не надо. Пойду по батальонам только с Гарбузом. Свиту немец заметит, работать не даст, больше придется лежать под обстрелом.. Начальника политотдела дивизии, который приехал вместе с ним, тоже вернул: -- Ты, Борис Григорьевич, действуй по своему плану... К середине дня Бойков обошел почти всю оборону полка и позвонил Караваеву из правофлангового батальона: -- Кирилл Алексеевич, мы закончили, сейчас возвращаемся. Соберите-ка минут через двадцать работников штаба и командиров специальных подразделений, которые поблизости окажутся. -- Пообедать бы надо, товарищ одиннадцатый, -- напомнил Караваев. -- А мы уже пообедали, -- ответил Бойков. -- Вот здесь, где я теперь нахожусь. Должен сказать, харч мне понравился. Солдат любит, чтобы в супе ложка стояла. Мы с Андреем Даниловичем проверили -- ложка стоит!.. И мы, и солдаты довольны... Среди приглашенных на совещание оказался и Ромашкин. Собрались в самом большом из штабных блиндажей. От скопления людей здесь было душно, хотя двери раскрыли настежь. Генерал сбросил пыльную плащ-палатку у входа. Румяный и бодрый, шагнул, пригибаясь, под низкую притолоку. На груди у него маленьким ярким солнышком светилась Золотая Звезда Героя Советского Союза. Василий первый раз в жизни увидел так близко человека, удостоенного самой высокой боевой награды. -- За что? -- показав глазами на Звезду, шепотом спросил он капитана Люленкова, сидевшего рядом. -- За штурм линии Маннергейма, -- тоже шепотом ответил капитан. -- Он тогда комиссаром полка был... Бойков сначала высказал свое мнение о состоянии обороны полка. Похвалил - хорошо поработали. Посоветовал обратить внимание на стык с соседом справа. Подробно рассказал о положении на фронтах. Много и с уважением говорил также о тружениках тыла. Приводил цифры и заверения рабочих, колхозников о том, что они дадут фронту все необходимое для победы. Перед отъездом Бойков спохватился: -- Кирилл Алексеевич, чуть не забыл спросить: среди ваших знакомых есть инженер Початкин? -- Инженер? У меня сосед под Москвой -- Початкин. Старик, участник гражданской войны. -- Нет, этот молодой. Сегодня утром его задержали тут поблизости. Думали, местный житель. Проверили документы -- моск