пристойную песню, лихо посвистывая и напрягая остуженные глотки. Гимназистки переглядывались. Гимназисты заржали. Кто-то из учителей кашлянул. Забеспокоилась толстая начальница. - Подпоручик! - крикнул полковник. - Это что за балаган? Отставить! Позади всех шел, спотыкаясь в огромных сапогах и путаясь в шинели, маленький, тщедушный солдатик. Он старался попасть в ногу, быстро семенил, подскакивал и отставал. Гимназисты узнали в нем отца одного из наших гимназистов-бедняков. - Вот так вояка! - кричали гимназисты. - У нас в третьем классе его сын учится. Вон стоит. Все захохотали. Солдатик подобрал шинель руками и вприпрыжку, судорожно вытянув шею, пытался настичь свою роту. Третьеклассник, его сынишка, стоял, опустив голову. Красные пятна ползли по его лицу. Дома меня ждал с нетерпением Оська. Он жаждал услышать описание боя. - Очень стреляли? - спросил Оська. - Ты знаешь, - сказал я, - война - это, оказывается, ни капельки не красиво. СЕРЫЙ В ЯБЛОКАХ Кончался 1916 год, шли каникулы. Настало 31 декабря. К ночи родители наши ушли встречать Новый год к знакомым. Мама перед уходом долго объясняла нам, что "Новый год - это совершенно не детский праздник и надо лечь спать в десять часов, как всегда..." Оська, прогудев отходный, отбыл в ночную Швамбранию. А ко мне пришел в гости мой товарищ - одноклассник Гришка Федоров. Мы с ним долго щелкали орехи, играли в лото, потом от нечего делать удили рыб в папином аквариуме. В конце концов все это нам наскучило. Мы потушили свет в комнате, сели у окна и, продышав на замерзшем стекле круглые глазки, стали смотреть на улицу. Светила луна, глухие синеватые тени лежали на снегу. Воздух был полон пересыпчатого блеска, и улица наша показалась нам необыкновенно прекрасной. - Идем погуляем, - предложил Гришка. Но, как известно, выходить на улицу после семи часов в декабре гимназистам строго-настрого запрещалось. И наш надзиратель Цезарь Карпович, грубый и придирчивый немец, тот самый, что был прозван нами Цап-Царапычем, выходил вечерами специально на охоту, рыскал по улицам и ловил зазевавшихся гимназистов. Я сразу представил себе, как он вынырнет из-за угла, сверкая золотыми пуговицами с накладными двуглавыми орлами, и закричит: "Тихо! Фамилия? Стоять столбом!.. Балда!" Такая встреча ничего доброго не предвещала. Четверка в поведении, часа четыре без обеда в пустом классе. А быть может, еще какой-нибудь новогодний подарок. Цап-Царапыч был щедр по этой части. - Ничего, - сказал Гришка Федоров, - он где-нибудь сейчас сам Новый год встречает. Сидит, небось, уписывает. Долго уговаривать меня не пришлось. Мы надели шинели и выскочили на улицу. Недалеко от нашего дома, на Брехаловке, помещались номера для приезжающих и ресторан "Везувий". В этот вечер "Везувий" казался огнедышащим. Окна его извергали потоки света, земля под ним дрожала от пляса, как при землетрясении. У коновязи перед номерами стояли нарядные высокие санки с бархатным сиденьем и лисьей полостью, на железном фигурном ходу с подрезами. В лакированные гнутые оглобли с металлическими наконечниками был впряжен высокий жеребец серебристо-серой масти в яблоках. Это был знаменитый иноходец Гамбит, лучший рысак в городе. Мы сразу узнали и коня и самый выезд. Он принадлежал богачу Карлу Цван-цигу. "ТПРУ" ПО-НЕМЕЦКИ?.. И тут мне в голову пришла отчаянная затея. - Гришка, - сказал я, сам робея от собственной дерзости, - Гришка, давай прокатимся. Цванциг не скоро выйдет. А мы только доедем вон дотуда и кругом церкви и опять сюда. А я умею править вожжами. Гришку не надо было долго уговаривать. И через минуту мы уже отвязали Гамбита, влезли на высокое бархатное сиденье санок и запахнули пушистую полость. Я взял в руки плотные, тяжелые вожжи, по-извозчичьи чмокнул губами и, откашлявшись, произнес басом: - Но! Двигай!.. Поехали!.. Гамбит оглянулся, покосился на меня своим крупным глазом и пренебрежительно отвернулся. Мне даже показалось, что он пожал плечами, если это только вообще случается у лошадей. - Он, наверно, только по-немецки знает, - сказал Гришка и громко закричал: - Эй, фортнаус! Но и это не подействовало на Гамбита. Тогда я с размаху ударил его по спине скрученными вожжами. В ту же секунду меня отбросило назад, и, если бы не Гришка, поймавший меня за хлястик шинели, я бы вылетел из санок. Гамбит прянул вперед и пошел. Он не понес - он шел своей обычной широкой и в то же время частой иноходью. Я крепко держал вожжи, и мы мчались по пустынной улице. Эх, жаль, что никто из наших не видит нас! - Знаешь, Гриша, - предложил я, - давай заедем за Степкой Гаврей, он тут за углом живет, мы успеем. Я натянул правую вожжу. Гамбит послушно свернул за угол. Вот домик, в котором живет Степка. - Стой, приехали. Тпру! Но Гамбит не остановился. Как я ни натягивал вожжи, иноходец мчал нас дальше, и через минуту домик Степки Гаври остался далеко позади. - Знаешь что, Гришка? - сказал я. - Лучше не надо Степки, он, знаешь, дразниться будет только... Лучше Лабанду захватим, он вон где живет. Я уже заранее намотал на руку вожжи и что есть силы уперся в передок саней. Но Гамбит не остановился и у Лабанды. Меня стала забирать нешуточная тревога. - Гришка, а как он вообще останавливается?.. Тут, кажется, Гришка понял, в чем дело. - Тпру, стой! - что есть силы закричал он, и мы стали тянуть вожжи в четыре руки. Но могучий иноходец не обращал внимания на наши крики и на рывки вожжей, шел все быстрее и быстрее, таща нас по пустым улицам. - Не понимает, наверно, по-нашему! - с ужасом сказал Гришка. - А кто знает, как будет "тпру" по-немецки! Мы это не учили. Он теперь нас с тобой, Лелька, без конца возить будет. - Не надо ехать больше! Тпру!.. Стой, довольно! - кричали мы с Гришкой. Но Гамбит упрямо вымахивал вдоль по ночной улице. ЛОШАДИНОЕ СЛОВО Я стал припоминать все известные мне обращения к лошадям, все лошадиные слова, которые только знал по книжкам. - Тпру, тпру! Стой, ми-ла-ай!.. Не балуй, касатик! Но, как назло, на ум лезли все какие-то выражения былинного склада; "Ах ты, волчья сыть, травяной мешок", или совсем погонятельные слова, вроде; "Эй, шевелись... Поди-берегись!.. Ну, мертвая!.. Эх, распошел!.." Использовав все известные мне лошадиные слова, я перешел на верблюжий язык. - Тратрр, тратрр... чок, чок! - вопил я, как кричат обычно погонщики верблюдов. Но Гамбит не понимал и по-верблюжьи. - Цоб-цобе, цоб-цобе! - хрипел я, вспомнив, как кричат чумаки своим волам. Не помогло и "цоб-цобе"... На Троицкой церкви ударил колокол. Один раз, другой, третий... Двенадцать раз ударил колокол. Значит, мы уже въехали в Новый год. Что же нам, веки вечные так ездить?! Когда же остановится этот неутомимый иноходец?! Таинственно светила луна. Зловещей показалась мне тишина безлюдных улиц, на которых только что один год сменил другой... Неужели же мы на веки обречены мчаться вот так?.. Мне стало совсем не по себе. И вдруг из-за угла блеснули в лунном свете два ряда начищенных медных пуговиц, и мы увидели Цап-Царапыча. Гамбит мчался прямо на него. И я со страху выронил вожжи. - Тихо! Что за крик? Как фамилия? Стоять столбом, балда! - визгливо прокричал Цап-Царапыч. И произошло чудо. Гамбит стал как вкопанный. С НОВЫМ СЧАСТЬЕМ! Мы мигом соскочили с санок, обежали с двух сторон нашего иноходца и, приблизившись к надзирателю, вежливо, щепотью ухватив лакированные козырьки фуражек, обнажили свои буйные головы и низко поклонились Цап-Царапычу. - Добрый вечер, Цап... Цезарь Карпыч! - хором произнесли мы. - С Новым годом вас, Цезарь Карпыч, с новым счастьем! Цап-Царапыч не спеша вынул пенсне из футляра, который он достал из кармана, и утвердил стекла на носу. - А-а-а! - обрадовался он. - Два друга. Узнаю! Прекрасно! Прелестно! Отлично! Превосходно! Вот мы и запишем обоих. - Цап-Царапыч вынул из внутреннего кармана своей шубы знаменитую записную книжечку. - Обоих запишем, и того и другого. И оба они у нас посидят после каникул по окончании уроков в классе, без обеда, по четыре часа: один четыре часа, и другой - четыре. С Новым годом, дети, с новым счастьем! Тут взгляд Цап-Царапыча упал на наш выезд. - Позвольте, дети, - протянул надзиратель, - а вы попросили у господина Цванцига разрешения кататься на его санках? Что? Мы оба вперебой стали уверять надзирателя, что Цванциг сам попросил нас покататься, чтобы Гамбит разогрелся немножко. - Прекрасно, - проговорил Цап-Царапыч. - Вот мы сейчас туда все отправимся и там на месте это и выясним. Нуте-с... Но нас так страшила самая возможность снова очутиться на этих проклятых санках, что мы предложили Цап-Царапычу ехать одному, обещая идти рядом пешком. Ничего не подозревавший Цап-Царапыч взгромоздился на высокое сиденье. Он запахнулся пышной меховой полостью, взял в руки вожжи, подергал их, почмокал губами, а когда это не помогло, стегнул легонько Гамбита по спине. В ту же минуту нас разметало в разные стороны, в лицо нам полетели комья снега. Когда мы отряхнулись и протерли глаза, за углом уже исчезали полуопрокинутые санки. На них, кое-как держась и что-то вопя, от нас унесся наш несчастный надзиратель. А из-за другого угла уже бежал в расстегнутой шубе, в галстуке, сбитом набок, хозяин Гамбита, господин Карл Цванциг, крича страшным голосом: - Карауль!.. Конокради!.. Затержать!.. И где-то уже заливался полицейский свисток. Как у них там потом все выяснилось, мы не пытались разузнать... Но и сам наш надзиратель после каникул ни слова не сказал нам о ночном происшествии. Так начался для нас Новый год - год 1917. ФЕВРАЛЬСКИЙ КОНДУИТ О КРУГЛОЙ ЗЕМЛЕ, О БОЛЬШИХ НОВОСТЯХ И МАЛЕНЬКОМ МОРЕ Папа и мама ушли в гости. Ахнуло парадное, и от сквозняка по всему дому двери передали друг другу эстафету. Аннушка тушит в гостиной свет - слышно, как щелкнул выключатель, - и уходит на кухню. Немного жуткая пустота влезает в дом. Тикают часы в столовой. В стекла окон рвется ветер. Я сажусь за стол и делаю вид, что готовлю уроки. Братишка Ося рисует пароходы. Много пароходов, и у всех из труб дым. Я беру у него красно-синий карандаш и начинаю раскрашивать в учебнике латинские местоимения. Все гласные буквы - красными, согласные - синими. Очень красиво получается. Вдруг Ося спрашивает: - Леля! А почему знают, что Земля круглая? Это я знаю. Про это есть на первой странице географии, и я долго рассказываю Осе про корабль, который уходит в море далеко-далеко. Потом он скрывается за горизонтом. Его не видно. Значит, Земля круглая. Но Ося не удовлетворен. - А может быть, он утонул, корабль? - говорит он. - А, Леля? А? - Не приставай, пожалуйста! Видишь, я уроки учу. Раскраска местоимений продолжается. Молчание. - А я знаю, почему знают, что Земля круглая, - говорит опять Ося. - Ну и знай! - Знаю! Потому что глобус круглый... Что-о? Вот! - Дурак ты сам круглый, вот что... У Оськи пухнут губы. Грозит ссора. Но... в кабинете отца громко звонит телефон. Мчимся наперегонки в кабинет. Там пусто, темно и страшно. Но я поворачиваю выключатель, и комната сразу меняется, как проявленный негатив фотографии. Окна были светлыми - стали черными. Рамы были черными - стали светлыми. А главное - не страшно. Я беру трубку и говорю важным папиным голосом: - Я вас слушаю! Что? Оказывается, звонят из Саратова, и звонит наш любимый дядя Леша. Он очень давно не приезжал к нам. Мама говорила нам, что он уехал далеко. Но мы с Оськой подслушали раз, что он вовсе сидит в тюрьме за то, что он против царя и войны. А теперь, значит, его выпустили. Вот хорошо! И мы оба кричим в трубку: - Дядечка! Приезжай! - Ладно, ладно, - смеется в телефон дядя. - А ты, Леля, не забудь передать маме, папе, когда придут, что звонил я и сказал, что в России революция... Временное правительство... Царь отрекся... Повтори! - И голос у дяди какой-то необычайно веселый. - Дядечка! - кричу я. - Как же это так вышло? - Ты еще маленький, не поймешь. - Нет, пойму, - обиделся я, - нет, пойму! Я уже в третьем. И дядя из Саратова, из-за Волги, торопясь, рассказывает по телефону о войне, о революции, равенстве, братстве... - Вы кончили? - влезает в трубку чужой голос. - Время истекло. Крррах! Нас разъединили. А я стою, сразу словно вырос на три года. Я стою и готов взорваться от всего того, что услышал от дяди. Но тут взгляд мой падает на Оську. Он стоит смущенный. - Эх, ты! - возмущаюсь я. - А еще знает, отчего Земля круглая! Как не стыдно!.. - Я терпел, терпел, пока ты кончишь по телефону... и не заметил. Я бегу на кухню. В кухне у Аннушки гость - знакомый раненый солдат. Черный и угрюмый, а на груди серебряный георгиевский крестик. Восторженно кричу: - Аннушка!.. Во-первых, теперь революция... свобода... и без царя!.. А во-вторых... Оське надо штаны переодеть... И, задыхаясь, я рассказываю все, что слышал от дяди. И вдруг Аннушкин солдат встает. Левая рука у него забинтована. Правой он обнимает меня. Я оторопел. Солдат крепко прижимает меня к себе: - Эх, милай! Вот разуважил! Спасибочко! Не-ужто ж правда? - и грозит большим кулаком кому-то в четыре окна: - Ну, погоди! Дождались!.. Я смотрю в окна. Но там никого нет. А солдат извиняется: - Вы меня простите, молодой человек... Уж больно вы меня того... Да как же... Господи ж... Вот спаси-бочко! Ровно праздник! Нос у него странно морщится. РАЗГОВОР ПО ПРЯМОМУ ПРОВОДУ В столовой я влезаю на стул и стучу в отдушник. Это вроде телефона. Наверху живут Нюра и Вера Жи-вильские. У них тоже отдушник. У нас постучишь - наверху слышно. В отдушнике Нюрин голос: - Слушаю! - Здравствуйте! (Вообще мы на "ты", но по "телефону" надо говорить "вы".) Здравствуйте, Нюра. Большие новости! Революция, и у нас солдат сидит. - А у меня чего есть! - говорит Нюра. - Отгадайте. - Еще где-нибудь революция? - Нет! Крестная сервиз подарила, и даже с молочником. Я бросаю труб... виноват - захлопываю отдушник. Разве они могут понять? И я, одевшись, бегу к товарищу-соседу, чтобы порадовать его. А латынь так и остается невыученной. ЦАП-ЦАРАПЫЧ ГОНИТСЯ ЗА ЛУНОЙ, ИЛИ ЧТО СКАЗАЛ ОБ ЭТОМ КОНДУИТ На улице пахнет оттепелью. Небо в звездочках, как петлица инспекторского мундира. Я мчусь по пустой улице, а сбоку бежит луна и, как собака, останавливается поочередно за каждым телеграфным столбом. Домики стоят, зажмурив ставни. Как можно сейчас дрыхнуть? Ведь революция же! Мне хочется орать... Из-за угла навстречу нам выплывают два ряда сияющих пуговиц... Цап-Царапыч! Мы с верной луной задаем драпу - бежим назад. Луна прячется за столбы и заборы. Я бегу, укрываясь в их тень. Но Цап-Царапыч уже заметил. - Стой! Стой, прохвост! - кричит он. - Городовой! Но фамилии не кричит. Значит, не узнал, и я лечу дальше. Луна и Цап-Царапыч следуют за мной. Цап-Царапыч - враг. Луна - сообщница. Вот она, чтоб не выдать меня, юркнула за крышу... Но я ошибался. Цап-Царапыч узнал меня. В кондуите на другой день возникла следующая запись на моей страничке: 4 марта был замечен надзирателем на улице после 7 часов. Несмотря на приказание остановиться, убежал... Луна в кондуит не попала, "ВОЛЬНО!" - ГОВОРИТ СОЛДАТ В гостиную мы приводим Аннушкиного солдата и Аннушку. Мы ходим по ковру, нацепив на папину трость красный Аннушкин платок. Солдату дают маленькое Оськино ружье. Солдат показывает войну. Мы все поем: По Кавказским горам Гимназист гулялся. Он кричал; "Долой царя!" Красный флаг махался. В гостиной замечательно пахнет смазными сапогами. Мы очень сдружились с солдатом, и он дает нам по очереди заклеивать языком его собачью ножку. А Оська сидит у него на коленях и, подпрыгивая, спрашивает: - А вы отгадайте... Если кит и вдруг на слона налезет? Кто кого сборет? Отгадайте. - Не знаю, - говорит солдат. - Ну, скажи, кто? - И я не знаю, - говорит Ося. - И папа не знает, и дядя. Никто. О ките и слоне долго спорим. Мы с солдатом - за слона, Аннушка назло - за кита. Солдат садится за пианино. Он тычет пальцем в одну клавишу и пытается петь "Марсельезу". Аннушка спохватывается, что уже поздно и нам пора спать. - Вольно! - говорит солдат, и мы идем спать, САМООПРЕДЕЛЕНИЕ ОСЬКИ На полу детской начерчены лунные "классы". Прямо хоть прыгай по ним на одной ножке! Мы лежим в своих кроватках и говорим про революцию. Я расска-зываю Осе, что слышал от дяди или читал в газетах о войне, о рабочих, о царе, о погромах... Вдруг Ося спрашивает: - Леля, а Леля! А что такое еврей? - Ну, народ такой... Бывают разные: русские, например, американцы, китайцы. Немцы еще, французы. А есть евреи. - Мы разве евреи? - удивляется Оська. - Как будто или взаправду? Скажи честное слово, что мы евреи. - Честное слово, что мы - евреи. Оська поражен открытием. Он долго ворочается, и уже сквозь сон я слышу, как он шепотом, чтобы не разбудить меня, спрашивает: - Леля! - Ну? - И мама - еврей? - Да. Спи. И я засыпаю, представляя, как завтра в классе я скажу латинисту: "Довольно старого режима и к стенке ставить. Вы не имеете полного права!" Спим. Ночью возвращаются из гостей папа и мама. Я просыпаюсь. Как и все люди после гостей, театра, они устали и раздражены. - Дивный пирог был, - говорит папа, - у нас такого никогда не могут сделать. И куда деньги уходят?! Слышно, как мама удивляется, найдя в подсвечнике на пианино окурок собачьей ножки. Папа пошел полоскать горло. Тренькнула стеклянная пробка графина. И вдруг отец быстрым, очень громким для такой поздноты голосом позвал маму. Мама что-то спрашивала. Папа говорил весело и громко. Они нашли мою записку с великой новостью. Я перед сном написал ее и засунул в пробку графина. Отец с матерью на цыпочках входят в детскую. Отец садится на постель, обнимает меня и говорит: - А революция пишется через "е", а не через "и": ре-волюция. Ты-ы! - И щелкает меня в нос. В это время просыпается Ося. Он, видно, все время даже во сне думал о сделанном им открытии. - Мама... - начинает Ося. - Ты зачем проснулся? Спи. - Мама, - спрашивает Ося, уже садясь на постели, - мама, а наша кошка - тоже еврей? "БОЖЕ, ЦАРЯ..." ПЕРЕДАЙ ДАЛЬШЕ" Утром Аннушка будит меня и Оську на этот раз так - она поет: - Вставай, подымайся, рабочий народ... В гимнастию пора! Рабочий народ (я и Оська) вскакивает. За завтраком я вспоминаю о невыученных латинских местоимениях: хик, хек, хок... Выходим вместе с Оськой. Тепло. Оттепель. Извозчичьи лошади машут торбами. Оська, как всегда, воображает, что это лошади кивают ему. Ося - очень вежливый мальчик. Он останавливается около каждой лошади и, кивая головой, говорит: - Лошадка, здравствуйте! Лошади молчат. Извозчики, которые уже знают Оську, здороваются за них. Одна лошадь пьет из подставленного ведра. Оська спрашивает извозчика: - Ваша лошадка тоже какао пьет? Да? Бегу, мчусь в гимназию. Они ведь еще не знают. Я ведь первый. Раздевшись, влетаю в класс и, размахивая на ремнях ранцем, ору: - Ребята! Царя свергнули!!! - !!!!!! Цап-Царапыч, которого я не заметил, закашлявшись и краснея, кричит: - Ты что? С ума сошел? Я с тобой поговорю. Ну, живо! На молитву! В пары. Но меня окружают, меня толкают, расспрашивают. Коридор гулко и ритмично шаркает. Классы становятся на молитву. Директор, сухой, выутюженный и торжественный, как всегда, промерял коридор выутюженными ногами. Зазвякали латунные бляхи. Стихли. Батюшка, черный, как клякса в чистописании, надел епитрахиль. Молитва началась. Мы стоим и шепчемся. Неспокойно в маренговых рядах, шепот: - А в Питере-то революция. - Это наверху, где Балтийское на карте нарисовано? - Ну да, здоровый кружок: на немой карте - и то сразу найдешь. - А там, историк рассказывал, Петр Великий на лошади и домищи больше церкви. - А как это, интересно, революция? - Это как в пятом году. Тогда с японцами война была. Народ и студенты по улицам ходили с красными флагами, а казаки и крючки их нагайками. И стреляли. - Вот собаки, негодяи! - Эх! Сегодня письменная... Опять пару влепит. Плевать! - ...Иже еси на небеси! - Вот тебе и царь... Поперли. Так и надо! Зачем войну сделал? - Тише вы!... А уроков меньше задавать будут? - ...Во веки веков. Аминь. - Наследник-то в каком классе учится? Небось, кругом на пятках... Ему чего! Учителя не придираются. - Ну, теперь ему не того будет. Наловит двоек да колов. Узнает! - Стоп! Как же генитив плюраль будет?.. Ну ладно. Сдуем. По рядам пошла записка. Записку эту написал Степка Атлантида. (Потом эта записка вместе с Атлантидой попала в кондуит.) На записке было: "Не пой "Боже, царя..." Передай дальше". - ...От Луки святого евангелия чтение... Робкий веснушчатый третьеклассник прочел, спотыкаясь, притчу. Инспектор подсказывал, глядя в книгу через его плечо. Последняя молитва: - ...Родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу. Сейчас, сейчас! Мы насторожились. "Господствующие классы" прокашлялись. Мм-да! Маленький длинноволосый регент из Троицкой высморкался торжественно и трубно. На дряблой шее регента извилась похожая на дождевого червя сизо-багровая жила. Нам всегда казалось, что вот-вот она лопнет. Регент левой рукой засовывает цветной платок сзади, в разрез фалд лоснящегося сюртука. Взвивается правая рука с камертоном. Тонкий металлический "зум" расплывается в духоте коридора. Регент поправляет засаленный крахмальный воротничок, выуживает из него тонкую, будто ощипанную шею, сдвигает в козлы бровки и томно, вполголоса дает тон: - Ля-аа... Ля...а - а... Мы ждем. Регент вскидывается на цыпочки. Руки его взмахивают подымающе. Дребезжащим, словно палец об оконное стекло, голосом он запевает: - Боже, царя храни... Гимназисты молчат. Два-три неуверенных дисканта попробовали подхватить. Сзади Биндюг спокойно сказал, как бы записывая на память: - Та-а-ак... Дисканты завяли. А регент неистово машет руками перед молчащим хором. Наканифоленный его голос скрипит кобзой: - ...Сильный... державный, царствуй... И тут мы не в силах сдерживаться больше. Нарастающий смех становится непередыхаемым. Учителя давятся от смеха. Через секунду весь коридор во власти хохота. Коридор грохочет. Усмехается инспектор. Трясет животом Цап-Царапыч. Заливаются первоклассники. Ревут великовозрастные. Хихикает сторож Петр. Ха-ха... Гы-ги... Ох-хо... Хи-хи... Хе-хе-хе... Ах-ха-ха-ха... Только директор строг и прям, как всегда. Но еще бледнее. - Тихо! - говорит директор и топает ногой. Под его начищенными штиблетами все будто расплющилось в тишину. Тогда Митька Ламберг, коновод старшеклассников, восьмиклассник Митька Ламберг тоже кричит: - Тихо! У меня слабый голос. И запевает "Марсельезу". "НА БАРРИКАДАХ" Я стоял на парте и ораторствовал. Из-за печки, с "Сахалина", поднялись двое; лабазник Балдин и сын пристава Лизарский. Они всегда держались парой и напоминали пароход с баржей. Впереди широкий, загребающий на ходу руками, низенький Лизарский, за ним, как на буксире, длинный черный Балдин. Лизарский подошел к парте и взял меня за шиворот. - Ты что тут звонишь? - сказал он и замахнулся. Степка Гавря, по прозвищу Атлантида, подошел к Лизарскому и отпихнул его плечом: - А ты что лезешь? Монархыст... - Твое какое дело? Балда, дай ему! Балдин безучастно грыз семечки. Кто-то сзади в восторге запел: Пароход баржу везет, Батюшки! Баржа семечки грызет, Матушки! Балдин ткнул плечом в грудь Степку. Произошел обычный негромкий разговор: - А ну, не зарывайсь! - Я не зарываюсь. - Ты легче на повороте. - А ну!.. Наверно, от искр, полетевших из глаз Балдина, вспыхнула драка. В классе нашлись еще "монархисты", и через секунду дрались все. Лишь крик дежурного "Франзель идет!" - заставил противников разойтись по партам. Было объявлено перемирие до большой перемены, БОЛЬШАЯ ПЕРЕМЕНА Дивный был день. Оттепель. На обсыхающих тротуарах мальчишки уже играли в бабки. И на солнце, как раз против гимназии, чесалась о забор громадная пестрая свинья. Черные пятна расплылись по ней, как чернильные кляксы по белой промокашке. Мы высыпали во двор. Солнца - пропасть. А городовых - ни одного. - Кто против царя - сюда! - закричал Степка Гавря. - Эй, монархисты! Сколько вас сушеных на фунт идет? - А кто за царя - дуй к нам! Бей голоштанников! Это завизжал Лизарский. И сейчас же замелькали снежки. Началось настоящее сражение. Вскоре мне влепили в глаз таким крепким снежком, что у меня закружилась голова и в глазах заполыхали зеленые и фиолетовые молнии... Но мы уже побеждали. "Монархистов" прижали к воротам. - Сдавайтесь! - кричали мы им. Однако они ухитрились вырваться на улицу. Увлекшись, мы вылетели за ними и попали в засаду. Дело в том, что неподалеку от гимназии помещалось ВНУ - Высшее начальное училище. С "внучками" мы издавна воевали. Они дразнили нас "сизяками" и били при каждом удобном случае. (Надо сказать, что в долгу мы не оставались.) И вот наши "монархисты", изменники, передались на сторону "внучков", которые не знали, из-за чего идет драка, и вместе с ними накинулись на нас. - Бей сизяков! Гони голубей! - засвистела эта орава, и нас "взяли в работу". - Стой! - вдруг закричал Степка Атлантида. - Стой! Все остановились. Степка влез на сугроб, провалился, снова выкарабкался и снял фуражку. - Ребята, - сказал он, - хватит драться. Повозились - и ладно. Ведь теперь будет... как это, Лелька... тождество?.. Нет... равенство! Всем гуртом, ребята. И войны не будет. Лафа! Мы теперь вместе... Он помолчал немного, не зная, что сказать. Потом спрыгнул с сугроба и решительно подошел к одному из "внучков". - Давай пять с плюсом! - сказал он и крепко пожал школьнику руку. - Ура! - закричал я неожиданно для себя и сам испугался. Но все закричали "ура" и захохотали. Мы смешались со школьниками. В это время сердито зазвонил звонок, ЛАТИНСКОЕ ОКОНЧАНИЕ РЕВОЛЮЦИИ - Тараканиус плывет! - закричал дежурный и кинулся за парту. Открылась дверь. Гулко встал класс. Из пустоты коридора, внося с собой его тишину, вошел учитель латыни. Сухой и желчный, он зашел на кафедру и закрутил торчком свои тонкие тараканьи усы. Золотое пенсне, пришпорив переносицу, прогалопировало по классу. Взгляд его остановился на моей распухшей скуле. - Это что за украшение? Тонкий палец уперся в меня. Я встал. Безнадежно-унылым голосом ответил: - Ушибся, Вениамин Витальевич. Упал. - Упал? Тзк-тэк -с... Бедняжка. Ну-ка, господин революционер, маршируй сюда. Тэк-с! Кррасота! Полюбуйтесь, господа!.. Ну, что сегодня у нас задано? Я стоял, вытянувшись, перед кафедрой. Я молчал. Тараканиус забарабанил пальцами по пюпитру. Я молчал тоскливо и отчаянно. - Тэк-с, - сказал Тараканиус. - Не знаешь. Некогда было. Революцию делал. Садись. Единица. Дай дневник. Класс возмущенно зашептался. Ручка, клюнув чернила, взвилась, как ястреб, над кафедрой, высмотрела сверху в журнале мою фамилию и... В клетку, как синицу, За четверть в этот год Большую единицу Поставил педагог. На "Сахалине", за печкой, они, "монархисты", злорадно хихикнули. Это было уже невыносимо; Я громко засопел. Класс демонстративно задвигал ногами. Костяшки пальцев стукнули по крышке кафедры. - Тихо! Эт-то что такое? Опять в кондуит захотелось? Распустились! Стало тихо. И тогда я упрямо и сквозь слезы сказал: - А все-таки царя свергнули... "РОМАНОВ НИКОЛАЙ, ВОН ИЗ КЛАССА!" Последним уроком в этот день было природоведение. Преподавал его наш самый любимый учитель - веселый длинноусый Никита Павлович Камышов. На его уроках было интересно и весело. Никита Павлович бодро вошел в класс, махнул нам рукой, чтобы мы сели, и, улыбнувшись, сказал: - Вот, голуби мои, дело-то какое. А? Революция! Здорово! Мы обрадовались и зашумели: - Расскажите нам про это... про царя! - Цыц, голуби! - поднял палец Никита Павлович. - Цыц! Хотя и революция, а тишина должна быть прежде всего. Да-с. А затем, хотя мы с вами и изучаем сейчас однокопытных, однако о царе говорить преждевременно. Степка Атлантида поднял руку. Все замерли, ожидая шалости. - Чего тебе, Гав-ря? - спросил учитель. - В классе курят, Никита Павлович. - С каких порты это ябедой стал? - удивился Никита Павлович. - Кто смеет курить в классе? - Царь, - спокойно и нагло заявил Степка. - Кто, кто? - Царь курит. Николай Второй. И действительно. В классе висел портрет царя. Кто-то, очевидно Степка, сделал во рту царя дырку и вставил туда зажженную папироску. Царь курил. Мы все расхохотались. Никита Павлович тоже. Вдруг он стал серьезен необычайно и поднял руку. Мы стихли. - Романов Николай, - воскликнул торжественно учитель, - вон из класса! Царя выставили за дверь. СТЕПКА-АГИТАТОР Двор женской гимназии был отделен от нашего двора высоким забором. В заборе были щели. Сквозь них на переменах передавались записочки гимназисткам. Учителя строго следили за тем, чтобы никто не подходил близко к забору. Но ото мало помогало. Общение между дворами поддерживалось из года в год. Однажды расшалившиеся старшеклассники поймали меня на перемене, раскачали и перекинули через забор на женский двор. Девочки окружили меня, готового расплакаться от смущения, и затормошили. Через три минуты начальница гимназии торжественно вводила меня за руку в нашу учительскую. Вид у меня был несколько живописный, как у Кости Гончара, городского дурачка, который любил нацеплять на себя всякую всячину. Из кармана у меня торчали цветы. Губы были в шоколаде. За хлястик засунута яркая бумажка от шоколада "Гала-Петер". В герб вставлено голубиное перышко. На груди болтался бумажный чертик. Одна штанина была кокетливо обвязана внизу розовой лентой с бантиком. Вся гимназия, даже учителя и те чуть не лопнули от смеха. С тех пор я боялся близко подходить к забору. Поэтому, когда ребята выбрали меня делегатом на женский двор, я вспомнил "Гала-Петер", начальницу, розовый бантик и отказался. - Зря! - сказал Степка Атлантида. - Зря! Ты вроде у нас самый подходящий для девчонок; вежливый! Ну ладно. Я схожу. Мне что? Надо ж и им все раскумекать. И Степка полез через забор. Мы прильнули к щелям. Гимназистки бегали по двору, играли в латки, визжали и звонко хохотали. Степка спрыгнул с забора. "Ай!" - вскрикнули девочки, на минуту остановились" а потом, как цыплята на зов клушки, сбежались к забору и окружили Степку. Степка отдал честь и представился. - Атлантида Степан, - сказал он, на минуту отрывая руку от козырька, чтобы утереть нос, - можно и Гавря. А лучше зовите Степкой. - Через забор лазает, - степенно поджала губы маленькая гимназисточка, по прозвищу Лисичка. - Фулиган! - Не фулиган, а выборный, - обиделся Степка. - Что? Еще за царя небось? Эх вы, темнота! И Степан, набрав воздуху, разразился речью, ста-рательно подбирая вежливые слова: - Девчонки... то есть девочки! Вчера сделалась революция, и царя поперли, то есть спихнули. Мы даже "Боже, царя храни..." на молитве не пели и все за революцию, то есть за свободу. Мы хотим директора тоже свергнуть... Вы как, за свободу или нет? - А как это - свобода? - спросила Лисичка. - Это - без царя, без директора, к стенке не ставить и выборных своих выбирать, чтобы были главные, которых слушаться. В общем, лафа, то есть я хотел сказать - здорово! И на Брешке можно будет шляться, то есть гулять. - Я, кажется, за свободу... - задумчиво протянула Лисичка. - А вы как, девочки? Гимназистки теперь все были "за свободу". ЗАГОВОР Поздно вечером к нам пришел с черного хода Степка Атлантида и таинственно вызвал меня на кухню. Аннушка вытирала мокрые взвизгивающие стаканы. Степка конспиративно покосился на нее и сообщил: - Знаешь, учителя хотят попереть Рыбий Глаз, ей-богу, я сам слышал. Историк с Тараканиусом сейчас говорили, а я сзади шел. Мы, говорят, на него в комитет напишем. Честное слово. А ты, слушай, завтра, как выйдем на эту... как ее... манихвестацию, как я махну рукой, и все заорем: "Долой директора!" Ну, смотри только! Ладно? А я побег: мне еще к Лаб-зе да к Шурке надо. Замаялся. Ну, резервуар5! Совсем уже в дверях он грозно повернулся: - А если Лизарский опять гундеть будет, так я его на все четыре действия с дробями разделаю. Я не я буду, если не разделаю... НА БРЕШКЕ На другой день занятий не было. Обе гимназии, мужская и женская, вышли на городскую демонстрацию. Директор позвонил, что прийти не может: болен, простудился... Кхе-кхе! На демонстрации все было совершенно необычайно, ново и интересно. Преподаватели здоровались со старшеклассниками за руку, шутили, дружески беседовали. Гремел оркестр клуба приказчиков. Ломающимися рядами, тщетно стараясь попасть в ногу, шел "цвет" города: солидные акцизные чиновники, податной инспектор, железнодорожники, тонконогие телеграфисты, служащие банка и почты. Фуражки, кокарды, канты, петлички, пуговицы... В руках у всех были появившиеся откуда-то печатные листочки с "Марсельезой". Чиновники, надев очки, деловито, словно в циркуляр, вглядывались в бумажки и сосредоточенно выводили безрадостными голосами: ...Раздайся, клич мести наро-о-дной... Вперед, вперед... Вперед, вперед, вперед! На крыльцо волостного правления, на крыше которого сидела верхом каланча, вышел уже смещенный городской голова. На нем были белые с красными разводами валенки-чесанки и резиновые калоши. Голова, сняв малахай, сказал хрипло и торжественно: - Хоспода! У Петрограде и усей России рывалю-ция. Его императорское величество... кровавый деспот... отреклысь от престола. Уся власть - Временному управительству. Хай здравствует! Я кажу ура! - Ура! - закричала толпа. А Атлантида сейчас же добавил: - И долой директора! Но ничего не вышло. Директор не пришел, и план Степки рухнул. На углу Брешки группа учителей во главе с инспектором оживленно спорила о чем-то. Степка вслушался. Звучал уверенный голос инспектора: - Комитет думы рассмотрит наше ходатайство сегодня вечером. Полагаю, в благоприятном для нас смысле. И тогда мы покажем господину Стомолицко-му на дверь. Пора бездушной казенщины кончилась. Да-с. Степка помчался к своим. Сразу стало веселей, и инспектор показался таким хорошим и ласковым, будто никогда и не записывал Степку в кондуит. А народ все шел и шел. Шли празднично одетые рабочие лесопилок, типографии, костемольного, слесари депо, пухлые пекари, широкоспинные грузчики, лодочники, бородатые хлеборобы. Гукало в амбарах эхо барабана. Широкое "ура" раскатывалось по улицам, как розвальни на повороте. Приветливо улыбались гимназистки. Теплый ветер перебирал телеграфные провода аккордами "Марсельезы". И так хорошо, весело и легко дышалось в распахнутой против всех правил шинели!.. ГАЛОШИ ДИРЕКТОРА Давно пробило в вестибюле девять, а уроки не начинались. Классы гудели, бурлили. Отдельные голоса булькали в общем гуле и лопались пузырьками. В коридоре ходил Цап-Царапыч и загонял гимназистов в классы. В учительской со стены слепо глядело бельмо невыгоревшего пятна на месте снятого портрета. В накуренном молчании нервно расхаживали педагоги. Наконец вездесущий Атлантида решил узнать, в чем дело, и отправился в учительскую, будто бы за картой. Не прошло и трех минут, как он, ошарашенный, ворвался в класс, два раза перекувырнулся, вскочил на кафедру, стал на голову и, болтая в воздухе ногами, оглушил нас непередаваемым радостным ревом: - Робя!!! Комитет попер директора-а-аШ Бешеный треск парт. Дикие крики. Невообразимый гвалт. Восторг! Биндюг, шалый от радости, ожесточенно бил соседа "Геометрией" по голове, приговаривая: - Поперли! Поперли! Поперли! Слышишь? По-перли! Тогда в конце коридора, по которому тек, выливаясь из классов, веселый шум, раскрылись тяжелые двери, и начищенные ботинки на негнущихся ногах мягко проскрипели в учительскую. Преподаватели встали навстречу директору без обычных приветст-вий. Стомолицкий насторожился. - Э-э, в чем дело, господа? - А дело, видите ли, в том, Ювенал Богданыч, - мягко заколыхал бородой инспектор, - что вы... Да вот извольте прочесть. Он аккуратно, как на подпись, подал бумагу. В лицо директору бросилось резкое слово: "Отстранить". Но директор не хотел сдаваться. - Э... э... я назначен сюда округом, - сказал он холодно, - и подчиняюсь только ему. Да-с... И я безусловно сообщу в округ об этом безобразии. А сейчас, - он щелкнул крышкой золотых часов, - предлагаю приступить немедленно к занятиям. - То есть как это так? - вспылил, остервенело теребя галстук, историк Кирилл Михайлович Ухов. - Вы... вы отстранены! Мы на этом настояли, и никаких разговоров тут быть не может... Господа! Что же вы молчите? Ведь это черт знает что! В дверь перла с молчаливым любопытством толпа гимназистов. Задние жали, наваливались. Передние поневоле втискивались в двери, влезали в учительскую, смущенно оправляя куртки, гладили пояса. Степка Гавря, работая локтями, продрался вперед, впился азартным взглядом в историка и не выдержал: - Правильно, Кирилл Михайлович! - И, подавшись весь вперед, рванулся к Стомолицкому: - Долой директора!!! Мертвая тишина. И вдруг словно лавина громом рухнула на учительскую, задавила все и потопила. - Долой! Вон! До-ло-о-ой!!! Ура! Охнул коридор. Дрябнули окна. Тронуло зудом стекла. Гимназия ходила вся, дрожала от неистового гула, грохота, рева и сокрушительного топота. Директор впервые в жизни погнулся, покорежился. Даже на выутюженных брюках появились складки. Инспектор хитро забеспокоился и вежливенько прищурил глаза на дверь: - Вам лучше удалиться, Ювенал Богданыч. Мы не ручаемся. - Мы еще посмотрим, господа! - скрипнул зубами директор и выбежал, зацепившись бортом сюртука за скобу. Он кинулся в кабинет, напялил фуражку с кокардой, влез в шубу на ходу, не попадая в рукава, - и на улицу. За ним на крыльцо засеменил сторож Мокеич: - Галоши-то, Ювенал Богданыч! Галошки позабыли! Директор, не оборачиваясь и увязая в снегу блестящими штиблетами, прыгал на тонких ногах через мутные лужи. Мокеич стоял на крыльце с галошами в руках и глубокомысленно щелкал языком: - Нтц-нтц-нтц! А-а! Господи! Вот она, революция-то! Директор из гимназии без галош дует! И вдруг рассмеялся: - Ишь, наворачивает! Чисто жирафа. Ну-ну! Смеху, прости господи. Бежи, бежи! Хе-хе! Стравус. На крыльцо с шумом и хохотом вылетели гимназисты. - Эх, как зашпаривает! Ату его! Гони! Ура! Карьерист! Рыбий Глаз! Мокрый снежок хлюпнулся в спину Стомолиц-кого. - Фью-ю! Наяривай! Муштровщик! Граф Кассо! Рыба! Захватывало дух. Директор, сам директор, перед которым вчера еще вытягивались в струнку, дрожали, снимали за козырек (обязательно за козырек!) фуражку, мимо кабинета которого проходили на цыпочках, сам директор постыдно, беспомощно и без галош бежал. В окна смотрели довольные лица педагогов. Мокеич увещевал: - Пошто безобразничаете! Нехорошо. А еще ученые! Атлантида подкрался к нему сзади, выхватил из рук директорскую галошу и под общий хохот пустил ее