сказать своим судьям. Ведь он ничего им не сказал. Он ведь только бормотал что-то. Ведь нужно было ясно и понятно объяснить им, что он, Сережа Огарков, готов все отдать всем. И что он именно Сережа Огарков, а не кто-нибудь другой, посторонний. Они ведь не могут не понять, что это не то, что должно быть. Он потребует, чтобы его выслушали, не так просто, в какой-то избе, а по-настоящему. Они не имеют права не выполнить его требование. Здесь Советский Союз, где каждый человек имеет право быть выслушанным. Лицо Огаркова просветлело. Пусть они наконец запросят его полк. В конце концов он не офицер связи, а начхим полка. Пусть спросят у майора Габидуллина, у Кузина, у Дубового, у Вали. Вспомнив свой полк, Огарков совсем ободрился. И мысль о том, что ни Вали, ни Кузина, ни Дубового, ни майора Габидуллина уже, может быть, нет в живых, подкралась к нему как-то незаметно и ошеломила его. Так о них, значит, именно о них и говорил майор из оперативного отдела, сказав: "Мы потеряли эту дивизию". Только теперь эти, как казалось ему раньше, отвлеченные слова наполнились понятным и страшным содержанием. "Значит, это я убил вас, мои дорогие?" - шепотом спросил Огарков у медленно вставшей перед его глазами вереницы лиц и имен. Сильная, неудержимая дрожь стала бить его. Дрожь, впрочем, скоро унялась, сменившись мертвой оцепенелостью. Нет, он ничего не имел сказать трибуналу. Все, что произойдет,- должно произойти, потому что это справедливо. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Солдат Джурабаев - тот самый, что сорвал с петлиц Огаркова кубики,- стоял на часах возле землянки осужденного и приглядывался к окружающему миру не просто так, а с точки зрения часового. Большая курица с цыплятами, гуляющая неподалеку, его не касалась. Вороне, пронзительно орущей на верхушке тополя, не мешало бы и помолчать, находясь так близко к объекту охраны. Ветер, шуршащий в траве, несколько раз привлекал его внимание, но покуда это был только ветер и за шуршанием ничего не крылось. Он прислушался к "объекту" - там было тихо. Осужденный не подавал признаков жизни. Джурабаев был один из тех исполнительных, до щепетильности точных солдат, которые иногда кажутся туповатыми. Он попал в армейскую роту охраны недавно, после легкого ранения, и считал это неожиданным счастьем, потому что жизнь при штабе армии была куда более легкой и безопасной, нежели жизнь на передовой. Однако он помнил об оставшихся на переднем крае товарищах, которые были ничем не хуже его,- поэтому он нe мог считать справедливым постигшее его счастье и старался компенсировать свою совесть беззаветной преданностью службе. Службе с большой буквы, выполняя устав до мельчайших тонкостей, не давая себе поблажек ни в чем. Его неподкупность и молчаливая служебная исполнительность вошли у солдат в поговорку. Внешность его была под стать душе: он был приземист, сложен крепко и основательно, круглолиц и узкоглаз. Обладая силой буйвола, он был с товарищами кроток и обходителен той свободной и временами тонкой обходительностью, которая свойственна восточным людям и, может быть, берет свое начало в дровней цивилизации Китая. Он вполне прилично знал русский язык и любил читать русские книги - все равно какие: стихи так стихи, брошюры так брошюры, а попадется старая газета - так и газету. Однако он не ладил с грамматикой и, разговаривая, почти все слова склонял невпопад. Зная эту свою слабость, он был молчалив из самолюбия. Заходило солнце, и Джурабаев определил, что смена ему будет приблизительно через час. Действительно, вскоре послышались шаги, и Джурабаев крикнул: - Кто идет? То не была смена. Подошедшую к землянке девушку Джурабаев несколько раз видел в трибунале и понимал, что онa там служит. Но так как девушка шла одна, без разводящего, он не допустил ее близко. - Товарищ часовой,- сказала она,- мне нужно вручить осужденному копию приговора. Я секретарь трибунала. - Разводящий,- сказал Джурабаев. - Да,- возразила секретарша,- но разводящий ведь при штабе в соседней станице... - Разводящий,- повторил Джурабаев. Секретарша стояла в нерешительности. Разводящий приезжает сюда на повозке для смены часовых не чаще одного раза в четыре часа, так как солдат в роте мало. - Разве вы меня не знаете? - спросила она. - Без разводящий нэльзя,- сказал Джурабаев, и она поняла, что спорить бесполезно. Она уже собралась уходить, когда в небе раздался знакомый зловещий гул моторов. "Воздух!" - послышались крики. Земля затрепетала от разрывов. Удары следовали один за другим с адской быстротой, словно кто-то огромный быстро-быстро хлопал по земле гигантскими железными ладонями все ближе и ближе. Девушка припала к земле, и так как единственным убежищем здесь могла служить землянка с осужденным, девушка поползла к ней, но ее остановил тихий и решительный возглас: - Стой! Она подняла глаза и, встретившись со взглядом часового, сочла за лучшее остаться на месте. Самолеты, отбомбившись, вразброд улетали обратно на запад. Девушка поднялась, отряхнулась, негодующе посмотрела на невозмутимое лицо часового и пошла в деревню. На полдороге она встретила разводящего, который eхал к Джурабаeву на повозке. Секретарша уселась на повозку и поехала обратно к землянке, горько жалуясь на Джурабаева. Разводящий усмехнулся: - Этот у нас такой... Родную мать не пустит. Она вручила осужденному приговор. Осужденный, против ожидания, был спокоен, хотя и очень бледен. За несколько часов он невероятно осунулся и даже чуть постарел, вернее - повзрослел. Когда он расписывался в получении приговора, его рука дрожала самую малость. Девушка вышла из землянки с тяжелым чувством. Джурабаев сидел на корточках и ел кашу. Разводящий курил, виновато вздыхал - он не привез смены: двое заболели, двое уехали за продуктами. Джурабаеву предстояло отбывать службу часового eщe полтора-два часа, пока вернутся люди, посланные за продуктами. Еду для осужденного разводящий также не привез: он думал, по его словам, что того "вот-вот кокнут". - Когда его? Скоро? - спросил он. - Еще не утвердил Военный совет. Без утверждения нельзя. - И чего это с таким возятся! - сказал разводящий и посмотрел на Джурабаева. Джурабаев разделил кашу на две части, отломил от своей "пайки" ломоть хлеба и, положив то и другое в крышку котелка, снeс вниз, осужденному. Вернувшись, он быстро доел свой заметно уменьшившийся ужин и снова приступил к исполнению обязанностей часового. Разводящий же и секретарша уехали. Через некоторое время снова появились над станицей немецкие самолеты и, сбросив несколько бомб, улетели. Воцарилась тишина. Джурабаев чутко прислушивался к окружающему и вскоре уловил дальние выстрелы или, может быть, разрывы, хотя это было больше похоже на выстрелы. Ворона на тополе наконец замолчала, улетев или, возможно, заснув. Недалеко в густой пшенице раздавался тихий шорох - там возились суслики или полевые мыши. Все громче становилось стрекотание множества насекомых. Лунный серп выглянул из-за тополя и, с минуту помедлив, лениво пустился бежать мимо облаков, оставаясь на местe. Поскрипывали новые сапоги Джурабаева, на днях только полученные,- предмет его гордости и особых забот. В деревне послышались встревоженные человеческие голоса, гудение автомашин, конское ржание, потом все умолкло окончательно, даже ветер затих. Джурабаев вдруг испытал неизвестно чем вызванное чувство одиночества и полной покинутости. То было вначале инстинктивное чувство, которое он, однако, безуспешно старался подавить в себе. Причину этого он понял несколько позднее: сколько ни приходилось ему стоять ночью часовым, ни разу вокруг не царила такая необычайная, полная тишина; всегда были слышны голоса, ржание лошадей, то тут, то там из открытой на секунду двери в ночь вырывался кусочек света; теперь же все словно вымерло. Тревога Джурабаева усилилась еще и оттого, что прошло часа два, а смена все не появлялась. Джурабаев не принадлежал к разряду тех людей, для которых минута кажется часом. Раз он уже определил, что прошло два часа, значит, прошло наверняка не меньше двух с половиной. А разводящий был человек точный и приехал бы в любом случае, хотя бы для того, чтобы сообщить: люди не вернулись, надо стоять еще час или два или до рассвета. Не допуская мысли о халатности разводящего, Джурабаев постарался успокоиться на том, что он ошибся, прошло не два часа, а час, и некоторым усилием воли заставил себя вернуться к обычным мыслям о службе, то есть о том, что он охрипнет важного преступника, приговоренного к расстрелу, и ему поэтому надлежит быть начеку. Мысли посторонние - вроде мыслей о жене, детях, родных местах - он старался держать от себя на приличном расстоянии. Когда же он ловил себя на том, что думает именно об этих посторонних вещах, он сердито отряхивался и начинал еще внимательнее прислушиваться к ночным шорохам и дыханию осужденного в землянке. Последний, условно второй, час Джурабаев старался растянуть как можно больше и таким образом простоял eщe два часа. За это время случилось одно только происшествие: неподалеку, где-то за соседней деревней, где размещался штаб армии, послышалась ружейная и пулеметная стрельба и разрывы, частые и не очень громкие. Все это продолжалось минут десять с перерывами. Потом стало тихо. Только тогда, когда над степью забрезжило утро, Джурабаев окончательно понял, что произошло нeчто необычное. Солнце, вначале ярко-красное, постепенно стало раскаляться, белеть, и уже пригревало, когда Джурабаев услышал близкие человеческие голоса. Он встрепенулся и крикнул: - Стой! Кто идет? Из пшеницы вышла группа красноармейцев, среди которых были и раненые. Остановившись при внезапном окрике и разглядев Джурабаева, шедший впереди боец сказал: - Чего кричишь! Не видишь разве, кто идет? - Стой! - повторил Джурабаев. Солдаты переглянулись и пожали плечами. Хотя их было много, а Джурабаев стоял один, он являлся часовым, то есть лицом неприкосновенным, человеком почти не от мира сего. Каждый из них тоже не раз бывал часовым и изведал чувство отрешенности и силы, даваемое часовому уставом. Поэтому они - правда, нe без ворчания - послушно пошли вдоль полосы, обходя Джурабаева. Вскоре они исчезли. Через некоторое время появилась еще одна группа, гораздо более многочисленная. Эта шла организованно, на повозках за ней следовали минометы, и шествие замыкала кухня. Впереди колонны шел ширококостый, немного брюзглый майор с узкими раскосыми глазами, а за ним несли знамя, укутанное в серый чехол. Остановленный окриком Джурабаева, майор пристально посмотрел на него и спросил: -- А что, тут в деревне часть какая стоит? Джурабаев ничего не ответил, ибо знал устав. -- Что ты, глухой, что ли? Джурабаев сказал: - Проходы. - Ты что здесь охраняешь? - не унимался майор. Джурабаев угрожающе сжал шейку приклада. Колонна прошла. Тревога сдавила сердце Джурабаева. Он то отходил от землянки на несколько шагов ближе к станице, то снова подходил вплотную к черному отверстию землянки; он подымался на цыпочки, стараясь увидеть хоть что-нибудь за картофельным полем, за бахчой, полной арбузов и тыкв, за тополями, на которых уже снова орали вороны. Потом, отчаявшись что-нибудь узнать и кого-нибудь дождаться, он замер, неподвижный и суровый, как изваяние, готовый ко всему и уже будто безразличный ко всему. Он видел, как в станицу въехали пушки и тут же покинули eе, как поток людей уходил на восток, не задерживаясь. Проехали машины с ранеными. Пылили обозы. Люди то и дело показывались из пшеницы, брели по картофельным полям и пропадали из виду. С запада, следом за уходящими войсками, медленно шло зарево: зажженные поля пшеницы и овса дымом и пламенем уходили к востоку, вослед пахарям и сеятелям своим. Тонкие дымки струились меж колосьев, обволакивали васильки, кружились вокруг подорожника и высоких стеблей бурьяна, а за дымками с негромким треском, похожим на треск лопающихся арбузов, шло пламя. Джурабаев стоял, ожидая разводящего, который погиб уже несколько часов назад, отражая вместе со своими товарищами и штабными офицерами нападение прорвавшихся немецких танков. Танки эти дымились в семи километрах за станицей, но Джурабаев не мог их видеть. А штаб армии и все его отделы и управления были уже далеко и организовывали оборону на новом рубеже. В полдень послышались короткие автоматные очереди, и Джурабаев увидел среди домов станицы перебегающих бойцов. Они бежали, падали, стреляли, вновь бежали и наконец исчезли. Джурабаев спустился в землянку, поднял с полу крышку котелка, на которой лежала нетронутая каша и ломоть хлеба, положил все это в котелок, плотно закрыл его крышкой и сказал: - Пошли. Огарков медленно поднялся с земли и пошел к выходу. - Шинель,- сказал Джурабаев. Огарков послушно взял шинель, вышел из землянки и оглянулся на Джурабаева. Лицо солдата было сурово. Огарков вздрогнул, но взял себя в руки. Они вскоре очутились в небольшом яру. Здесь Огарков замедлил шаги, остановился и оглянулся. - Иди,- сказал Джурабаев. Огарков пошел дальше. Сначала он ни о чем не думал. Может быть, только удивлялся, почему его ведут так далеко. Потом он впервые обратил внимание на мир вокруг себя. Мир был прекрасен. Ветер шелестел в траве, над землей низко летали большие мохнатые бабочки. Вдали лаяла собака и пел петух. Вероятно, то был большой белый или черный, а может, и янтарного цвета петух с красным гребешком. Огарков вспомнил, что на свете есть петухи, собаки и бабочки. - Иди,- сказал Джурабаев, заметив, что осужденный снова замешкался. Солнце стояло посреди неба, и Огаркову, окоченевшему в сырой землянке, стало совсем тепло. Щебетали птицы. Огарков вдруг подумал, что человек, идущий за ним, может выстрелить в любую минуту,- ведь не обязательно сначала остановиться, приготовиться, а потом уже кончать. Не смея оглянуться, Огарков все шел и шел, чуя холодок в затылке, словно под уже наведенным автоматом. Но человек, шедший сзади, не стрелял. Они шли и молчали. Огарков шел все быстрее, с ужасом ожидая смертельного толчка. Наконец он услышал голос человека, шедшего сзади. Тот сказал: - Стой. "Конец", - не подумал, а почувствовал Огарков и остановился. Минута прошла в тягостном молчании. - Стреляйте же! - крикнул вдруг Огарков, не владея больше собой, и обернулся к своему спутнику. Но Джурабаев не обратил внимания на этот возглас. Он прислушивался к чему-то, потом быстро сказал: - Налево марш! Огарков остался на местe. Он решил, что никуда дальше нe пойдет. Пусть кончают здесь. - Немцы,- сказал Джурабаев. Огарков одно мгновение стоял в глубокой растерянности, потом огляделся, посмотрел на Джурабаева и свернул с дороги в высокую пшеницу. Они долго шли, пригибаясь, по полю и выбрались наконец на заросшую кустарником возвышенность. Здесь они остановились. Джурабаев снова прислушался, свирепо посмотрел на Огаркова, вздохнул и сказал: - Иди. И они пошли. ГЛАВА ПЯТАЯ Беспредельная степь нe имела зримых границ, а только звуковые - она была словно окаймлена пулеметной дробью. Пшеница и ковыль, типчак и подсолнечник, картофельные И свекловичные поля, обширные бахчи, заваленные арбузами и дынями, опустевшие совхозные поселки и одинокие громады сахарных заводов - все это дремало под жарким солнцем, дичало от безлюдья и тревожно прислушивалось к пулеметной дроби, доносящейся со всех сторон. Двое шли по степи, отбрасывая на пшеницу уродливые волнистые тени - одну длинную, другую короткую. Над ними пролетали стаи взволнованно орущих птиц, гонимых войной на восток. Джурабаев иногда останавливался, застывал на месте, весь превращаясь в слух, потом опять пускался в путь, строго на северо-восток. Он не нуждался в компасе - степь была его родной стихией. В степи его деды пасли стада баранов с незапамятных времен. С самого раннего детства он уже бродил с отцом по пастбищам "киргиз-кайсацкой орды", среди белой полыни и зарослей тамариска. Огарков вскоре страшно устал - не так от ходьбы, как от мыслей о своей вине и близкой смерти, верней - от подсознательной, но беспрерывной напряженности и скованности духа. Однако ему казалось нелепым просить об отдыхе, когда его вот-вот ожидал неминуемый отдых на веки вечные. И он шел, прихрамывая, впереди Джурабаева. Так они шли, почти не останавливаясь, двое суток. К вечеру, когда солнце оказывалось сзади, Огарков видел возле себя тень Джурабаева. К этой тени Огарков вскоре почувствовал глубокую антипатию, почти ненависть. Не к Джурабаеву, а именно к его тени. К самому Джурабаеву Огарков не питал неприязни - конвоир делал свое дело. Но тень его, широкая, коротенькая, не отстающая ни на шаг, словно накрепко привязанная, приводила Огаркова в состояние бессильного раздражения, и он старался нe смотреть на нее вовсе. Во время кратких привалов Огарков спал, а Джурабаев сидел напротив него, положив автомат к себе на колени. Вначале это вызывало в Огаркове чувство досадливого презрении: солдат думает, что Огарков способен сбежать! Потом презрение сменилось удивлением. Солдат не спал. Его глаза - однажды Огарков осмелился посмотреть на Джурабаева в упор - покраснели и сделались еще уже. "Он ведь может меня расстрелять,- подумал Огарков.- Почему он этого не делает?" "Потому, что считает себя не вправe",- ответил сам себе Огарков и, почувствовав невольное уважение к своему конвоиру, сказал: - Вы бы поспали, я не убегу... Обещаю вам. Но Джурабаев продолжал сидеть неподвижно, словно не слышал сказанного. К исходу вторых суток они начали обгонять мелкие группы отступающей пехоты и пристроились к хвосту одной из этих групп. Она приглянулась Джурабаеву потому, что шедший впереди лейтенант в немецкой плащ-накидке имел карту и вел себя спокойно и деловито. Группа понемногу росла за счет присоединяющихся к ней одиночек и пар, и Джурабаeв с Огарковым потерялись среди множества, не обращая на себя ничьего внимания. Они шли, не разлучаясь ни на минуту, рядом дремали на привалах, ели из одного котелка перепадавшую им пищу и молчали, не отличаясь этим, впрочем, от всех остальных. Впереди группы уверенной походкой, чуть вразвалку, шел лейтенант в немецкой плащ-накидке. Несмотря на жару, он не расставался с этой накидкой. Видимо, он придавал ей какое-то особое значение - она была снята с убитого немца и символизировала смертность и обреченность всех врагов вообще, несмотря на их нынешний успех. И лягушечьего цвета плащ-накидка развевалась впереди как флаг, как знамя будущей расплаты. Шли проселочными и полевыми дорогами, избегая большаков, потому что немцы наступали где- то совсем рядом: был слышен гул их танков и хрипение автомашин. Лейтенант разбил людей на отделения, выслал дозоры вперед и на фланги. Парные дозоры шли по бокам колонны, на отдалении в двести-триста метров, то мелькая в пшенице и высокой траве, то исчезая за пригорками. Однажды в парный дозор был выделен Огарков. Джурабаев не счел нужным давать многословные объяснения, а просто пошел вслед, и дозор двигался втроем, пока eго не сменили. Люди привыкли видеть Джурабаева с Огарковым всегда рядом и иногда пошучивали по поводу такой неясной дружбы, что вымывало краску стыда на розовом лице Огаркова. Джурабаев не спал. Он только дремал, очень чутко, ежеминутно приоткрывая узкие щелки глаз. Но это не могло продолжаться вечно. Однажды ночью он, забывшись, уснул. Огаркова разбудил его мощный храп. Стояла лунная ночь. В глубокой, поросшей орешником балке все спали, укрывшись шинелями. Только тихие голоса часовых раздавались неподалеку. Огарков приподнялся, встал и посмотрел на освещенное лукой лицо Джурабаева. Нет, Огарков не испытывал неприязни к Джурабаеву. Он даже был благодарен часовому за то, что тот не выдавал его тайну, не позорил его перед людьми. Но в этот момент, глядя на неподвижное лицо спящего, Огарков ощутил страстное желание избавиться от вечного соглядатая, не видеть его больше. Невдалеке раздались человеческие шаги, послышался тихий разговор. То подошла еще одна группа отступающих бойцов во главе с очень взволнованным и сильно охрипшим капитаном. Капитан поговорил с лейтенантом в немецкой плащ-накидке об общей обстановке. Огарков слышал их голоса. Капитан рассказал, что немецкая танковая колонна стоит поблизости, в двенадцати километрах, ожидая горючего. - Разгромить ее, что ли? - спросил лейтенант, желая, кроме всего прочего, похвастаться перед капитаном боеспособностью своей группы и собственной решительностью. Капитан не советовал. Танков было тринадцать штук, и при них человек сорок пехоты. Надо пробиваться к своим, не ввязываясь, по возможности, в бои. Капитан и его люди пошли дальше. Вскоре послышался поблизости шелест раздвигаемых веток орешника, и возле Огаркова остановился лейтенант в немецкой накидке. - Пойдешь в разведку? - спросил он Огаркова. - Пойду,- сказал Огарков, прислушиваясь к ровному дыханию Джурабаева. Лейтенант вынул из планшета карту и объяснил Огаркову задачу. Надо идти в ближайшую станицу за два километра, выяснить там обстановку, а главное - узнать, заняли ли уже немцы две крупные станицы по пути предполагаемого следования группы. А если заняли, то сколько их там, немцeв. - Почему без оружия? - вдруг спросил лейтенант. Огарков пробормотал что-то, косясь на спящего. Ему очень хотелось, чтобы Джурабаев не проснулся и чтобы этот спокойный и храбрый лейтенант ничего нe узнал. Лейтенант протянул Огаркову свой автомат и, ужe уходя, неожиданно осведомился: - Ты не лейтенант ли часом? - Нет,- сдавленным голосом ответил Огарков.- Почему, вы думаете? Лейтенант усмехнулся: - Следы от кубарей на петлицах... Да и выправка такая. - Нет,- повторил Огарков.- Я не лейтенант. Гимнастерка только... лейтенантская... - Ладно. Пошли. Огарков пошел за ним, ступая тихо и осторожно и то и дело оглядываясь на Джурабаева. Треск каждого сучка болезненно отзывался в его душе. Когда он очутился вне поля зрения Джурабаева и вместе с другим выделенным в разведку бойцом шагал по шляху к деревне, он испытал состояние, близкое к блаженству. Луна заливала степь ровным светом. Тень идущего сзади молодого солдата была совсем не похожа на тень Джурабаева. Да и сам этот солдатик - белесый, немного озадаченный возложенным на него ответственным дeлом и робко жмущийся к Огаркову, назначенному старшим,- как он был не похож на угрюмого и молчаливого Джурабаева! - Как ваша фамилия? - Тюлькин,- ответил солдатик. -- А меня зовут Огарков. Они пошли рядом. - Вы много раз ходили в разведку? - спросил Тюлькин. - Бывало,- неопределенно сказал Огарков, который в качестве старшего счел необходимым играть роль многоопытного солдата. Помолчав, Тюлькин спросил: - Плохо нам, а? - Почему плохо? - успокоил его Огарков и дословно повторил слышанные нeдавно слова Синяева: - Они скоро выдохнутся... Силенок не хватит... Зарвались слишком. - А скоро мы их?..- продолжал спрашивать Тюлькин. -- Это Москва знает,- ответил Огарков. Они приближались к деревне. Заливисто лаяли собаки, раздавалось хлопанье дверей. -- Немцы в деревне,- прошептал Тюлькин. Огарков угрюмо возразил: - Не спешите делать выводы, пока не узнаете точно. Они поползли задами к деревенским домам, обжигаясь крапивой и цепляясь за стебли огородных растений. Чем ближе подползали они, том ясней становилось, что в деревне действительно есть чужие. Но Огарков упорно двигался вперед, пока они не ткнулись в плетень. Здесь они притаились и прислушались. Ржали кони, и раздавались мужские голоса. - Немцы! - с отчаянием прошептал Тюлькин. -- Проверить надо,- сухо ответил Огарков. Вдруг послышался девичий смех и потом громкий женский возглас: - Вася, а Вася! Воды принеси! Не похоже было, чтобы в деревне стояли немцы. Обрадованный Тюлькин хотел выскочить за плетень, но Огарков и тут повторил вполголоса: - Проверить надо. Они поползли вдоль плетня и очутились у сарайчика. Невдалеке белела мазанка. Огарков сказал: - Ждите меня. Он пополз к избе, держась в тени росших здесь кустов смородины. Притаился под одним из маленьких окон. Прислушался. Разговаривали по-русски. - Лейтенант приказал строиться,- произнес мужской голос. - Значит, пошли,- сказал другой. - Дай вам бог дойти счастливо и возвернутъся поскорее,- отозвался женский голос. - Авось и возвернемся, мамаша,- сказал кто-то из мужчин. "Свои",- понял Огарков. Очевидно, это была такая же группа красноармейцев, как и та, которой командовал выславший Огаркова лейтенант. Огарков смутно пожалел о том, что это не немцы. Окажись в деревне немцы, он вступил бы в неравный бой и был бы убит вражеской пулей. "Какое это счастье,- подумал он,- быть убитому не своей, а вражеской пулей". Но ведь можно было просто уйти с этой группой. Раз Джурабаев все равно ему не верит, стережет его, как замышляющего побег преступника,- почему жe ему действительно нe уйти? "Наверное, он ужe проснулся,- подумал Огарков с ненавистью,- и бежит сюда по следам, как сторожевой пес..." "Где он меня будет искать? - подумал Огарков минутой позже.- Уйти, растаять в степи, потеряться в ней, как пылинка... А Тюлькин? Что Тюлькин! Подождет и пойдет обратно". Но при воспоминании о молоденьком солдате, который так верил в его непогрешимость и военный опыт, Огарков отказался от мысли об уходе. Нет, он не мог, не в силах был обмануть доверие Тюлькина и заслужить презрение лейтенанта в немецкой плащ-накидке. Шаги солдат пропали в отдалении, а Огарков все еще лежал на траве возле окошка и не трогался с места. Снова вспомнив об ожидающей его участи и ощутив при этом страшный холодок в затылке, он опять начал колебаться. Какое ему дело, думал он, до Тюлькина и того лейтенанта, до их уважения и презрения? Кто они? Случайные люди, встреченные на этом мучительном пути и готовые снова кануть в неизвестность. И, однако, именно доверие к нeму этих случайных людей в гораздо большей степени, нежели страх пeрeд степным чутьем и упорством Джурабаева, заставило Огаркова встать и вернуться к Тюлькину, который страшно обрадовался возвращению товарища. Они снова двинулись задами параллельно деревенской улице, иногда перелезая через плeтни и увязая сапогами в жирной земле огородов. У самой крайней избы, стоявшей немного на отлете,- позади нее выстроились низкие ульи,- Огарков остановился и сказал: - Зайдем сюда. Он постучал в окно и в ответ услышал стариковский сиплый голос: - Кто стучит? - Свои,- сказал Огарков.- Откройте, пожалуйста. Вежливое обращение и робкий голос, видимо, успокоили хозяина. Заскрипела щеколда, и на пороге появился маленький, босоногий, сухой старичок, похожий, как показалось Огаркову, на Льва Толстого. Нет, немцев в деревне не было. "Еще не было",- сказал старик, подчеркнув слово "еще" не без желания уколоть отступающих солдат. Со слов односельчан и пришлых людей он сообщил о том, что немцы находятся в станице за девять километров. Что касается тех двух станиц, которые особенно интересовали лейтенанта в немецкой накидке, то и там ужe стояли немцы, вернее, не немцы, а итальянцы, "итальяшки,- как их назвал старик,- черненькиe такие, глазастенькие, и откуда они только взялись, и зачем только сюда приперлись..." - Вроде военное счастье на немца перешло, а? - спрашивал старик тревожно, однако ж выражаясь с витиеватостью, выдававшей в нем старого солдата или даже, может быть, унтер-офицера.- Имеет преимущества немец-то, а?- Заметив сумрачный вид молодых солдат и то ли пожалев их, то ли считая своим долгом более бывалого человека успокоить молодежь, он после краткого раздумья сказал поучающе: - Однако как муравью колоду не уволочи, так и немцу России не завоевать. Он угостил их молоком и медом и, уловив глубокое уныние в глазах Огаркова, сказал, обращаясь к нему: - Не горюй, парень. Ты еще так немцев будешь бить, моe почтение. Все твое еще впереди. Мед показался горьким Огаркову. Он стремительно встал со стула и сразу же попрощался с бойким стариком. За ним поднялся и Тюлькин. Старик проводил их до крыльца, продолжая оживленный разговор. Только тогда, когда молодые солдаты скрылись из виду, старик потерял свою живость и долго еще стоял на крыльцe, маленький и печальный, горестно вздыхая и тревожно прислушиваясь. Ибо так или иначе, а немцы были близко. Молодыe солдаты тем временем быстро шагали к себе в лагерь, восхищаясь бодростью старика и радуясь успешной разведке. Уже у самой балки Огарков встретил Джурабаова. Тот медленно шел ему навстречу, настороженный и взволнованный. Увидев Огаркова, он замер на местe, а встретившись с ним взглядом, опустил глаза. Он ничего не сказал. Его лицо, обычно суровое и спокойное, на мгновение приобрело наивное выражение удивления и признательности. Доложив лейтенанту добытые им сведения и вернув ему автомат, Огарков с тяжелым сердцем возвратился к ожидавшему его Джурабаеву - снова под надзор. Но уже не тот был надзор и не тот Джурабаев. Теперь они шли рядом, и так же рядом шли их тени. Часто к ним присоединялся Тюлькин, сильно привязавшийся к Огаркову. Молодой солдат нe уставал превозносить решительность и воинское умение Огаркова, не обращая внимания на то, с каким странным выраженном лица, недоуменным и тревожным, слушает его молчаливый казах. Лейтенант решил создать отделение развeдчиков и командовать им назначил Огаркова. - У меня командного опыта нет,- пробормотал Огарков.- Я химик. - Ничего,- возразил лейтенант.- Научишься. На, возьми.- Он сунул Огаркову в руки немецкий автомат. Огарков вопросительно посмотрел на Джурабаева. Тот молчал, потупившись. Лейтенант отошел, и, когда его зеленый плащ уже мелькал вдали, Огарков громко и жалобно крикнул: - Я не могу командовать отделением! Но лейтенант не слышал или не подал виду, что слышит. Огарков молча пошел с Джурабаевым, неся автомат в руках впереди себя, как чужую хрупкую вещь. Вскоре руки устали, и он, покосившись на Джурабаова, надел автомат на ремень. Джурибаов вдруг спросил: -- Комсомолец был? Огарков ответил: - Да. -- Ай-ай-ай!..- сокрушенно закачал головой Джурабаев, выражая этими звуками и порицание, и удивление, и жалость. ГЛАВА ШЕСТАЯ Командовать отделением Огаркову нe пришлось. Группа выбрались из немецкого кольца и вскоре пришла в большую станицу, где находилось множество советских частей. Во дворе МТС, среди наполовину разобранных тракторов и грузовых машин, обосновался формировочный пункт. Седой батальонный комиссар с квадратным лицом принимал прибывающие группы отходящей пехоты и наскоро сколачивал роты и батальоны. Он сидел у маленького столика посреди двора, что-то записывал в полевую книжку и распоряжался громким строгим голосом. Неподалеку на грузовике стояли два лейтенанта. Они раздавали солдатам сформированных рот патроны, гранаты, сухари и консервы. Огаркову очень хотелось попасть под начало лейтенанта в немецкой плащ-накидке, но тот куда-то исчез, и глаза Огаркова напрасно шарили по огромному двору, переполненному людьми. Джурабаев переживал душевную борьбу. Он считал своим первейшим долгом доставить осужденного в штаб армии. С другой стороны, нельзя было так просто уйти с этого двора, где сколачивались ударные роты для особого задания. Пока он раздумывал, его с Огарковым назначили в одну из рот, они двинулись вслед за остальными к грузовику, получили патроны и гранаты и вышли за ограду, где их ожидала целая шеренга грузовиков. Вскоре к ним вышел седой батальонный комиссар с квадратным лицом. Он постоял минуту молча, потом хмуро сказал: - Почему вы такие хмурые? Веселее надо! Кто вы - солдаты или кто вы такие? Нечего хмуриться, вот что! Батальонный комиссар явно не отличался красноречием, но солдаты почувствовали за его словами еще многое другое и заулыбались со смущением, свойственным взрослым людям, когда их жалеют. Колонна грузовиков покатилась по черной степной дороге на юго-запад. Ехали часа три, затем остановились возле какой-то деревеньки, лежавшей в овраге с пологими, сплошь под огородом, скатами. Здесь грузовики повернули назад, а люди двинулись дальше пешком в вскоре очутились на возвышенности, где среди колосьев пшеницы чернела свежевырытая траншея. Получив приказ углубить мелкую траншею до полного профиля, солдаты стали рыть землю - кто большими, кто малыми саперными лопатами. Дно траншеи стелили для маскировки колосьями, колосьями же покрывали черные земляные брустверы. Работали почти молча, лишь время от врeмeни перекидываясь ничего не значащими словами насчет жары и хорошего, но бесполезного теперь урожая. Курносый лейтенант, оказавшийся командиром роты, вылез на бруствер и озабоченно оглянулся. Вздернутый нос и рыжий вихор придавали ему мальчишеский, несерьезный вид. Стоя с биноклем среди высоких колосьев, он выглядел как мальчик, играющий в войну. Он повернулся к солдатам, сидящим в траншее, и спросил: - Кто умеет косить? Косарей нашлось много. Махнув рукой в сторону дремучей пшеницы, лейтенант сказал: - Все это скосить надо. Из за нее ничего не видать. Сходишь в деревню за косами,- приказал он старшине. Старшина взял с собой двух солдат, пошел напрямик через поля вниз, в овраг, и вскоре вернулся с косами. Косари сняли и сложили в кучу гимнастерки. - Начинай,- скомандовал лейтенант. Дюжина кос одновременно сверкнула в лучах солнца. Руки косарей плавно вздымались и опускались, подчиняясь бессознательному древнему ритму труда. Лица косарей были сосредоточенны и строги. Солдаты глядели из траншей на падающие пласты колосьев с глубоким интересом. Все вдруг забыли про войну и про то, что колосья эти будут растоптаны и сгниют под осенними дождями. Косари шли полосой свободно и важно,- может быть, им казалось, что сзади идут бабы со свяслами. Они уходили все дальше, оставляя за собой ровные ряды скошенного хлеба. - Товарищ лейтенант,- взмолился кто-то из траншеи,- так они все скосят, нам ничего не оставят. Дозвольте сменить... Глаза сменщиков, уже снявших гимнастерки, блестели. - Ой, хлеба! Ой, хлеба! - восхищенно крикнул кто-то из них, потирая руки. Они пустились бегом к косарям, почти насильно отобрали у них косы и пошли косить дальше. А первые косари, полуголые, потные, улыбающиеся, медленно двинулись назад, к траншее. Чем ближе подходили они, том явственное сползала с их лиц улыбка, словно пропадало какое-то очарование: то испарялось светлое воспоминание о мирных днях и вступала в свои права воина, ощеренная пулеметными и ружейными стволами на черном бруствере. Они шли по обреченному хлебу, остановились возле траншеи, молча надели гимнастерки и спрыгнули вниз, превратившись снова из землепашцев в солдат. Но так или иначе, а впереди расстилалась открытая, хорошо простреливаемая местность. Немцы подошли на рассвете. Крича: "Рус, сдаваясь!" - они пошли вперед, но сразу же залегли под градом пуль. Лежа, один из них снова крикнул пронзительным голосом: - Рус, сдавайсь!.. - А хрена не хошь? - зычно осведомился у немца чей-то озорной голос. В траншее раздался негромкий и не очень веселый смех, заглушенный выстрелами. Немцы отползли в пшеницу и стали там окапываться, не прекращая стрельбы из винтовок и подоспевших вскоре минометов. Появилась через некоторое время и вражеская авиация, по преимуществу развeдчики, которые снижались над советскими позициями и осыпали траншеи пулеметными очередями. Потом появились бомбардировщики. Когда раздалось гудение их, в траншее стало очень тихо. Опасливо поглядывая вверх, люди устраивались поудобнее, стараясь занимать как можно меньше места. Земля загудела и запрыгала. Послышались стоны раненых, змеиный шип осколков. Снова и снова самолеты заходили на цель, а когда они улетели, минометный и ружейный обстрел показался детским лепетом и почти полным покоем. После бомбежки немцы вновь полезли вперед, и вновь их остановила своим огнем ожившая траншея. Тогда опять появились бомбардировщики и одновременно с ними заработала немецкая артиллерия - сначала одна пушка, потом штук пять. По мере подхода орудий плотность артиллерийского огня становилась все выше. Обозленные непредвиденным сопротивлением на безымянной высотке, немцы, казалось, решили начисто смести с лица земли нe только узкую траншею с людьми, но и вообще все поля, луга и деревни этого края. Джурабаев заменил у "максима" убитого пулеметчика, который лежал тут же рядом, под плащ-палаткой. Огарков стоял возле него с автоматом, и ему в этой жаре и трупном запахе казалось, что он - совсем не он. И мучается он здесь вмеете со всеми потому, что некий офицер связи Огарков, посланный передать им приказ об отходе, струсил, и они тут все погибнут из-за него. И он с тоской и ненавистью думал об этом офицере,- об Огаркове,- о себе самом. В третий раз немцы пошли в атаку, и в третий рaз заработали оглушенные, но все еще живые русские огневые точки. Цепкие большие руки Джурабаева мелко дрожали на ручках пулемета, и лента мелькала, жадно поедаемая приемником. И снова немцы попятились и исчезли в пшенице, оставив на скошенном поле своих убитых. Связь была порвана снарядами и бомбами так основательно, что восстановить ее можно было только ночью, когда прекратится прицельный огонь немцев. Курносый лейтенант после тщетных попыток связаться по телефону со штабом батальона решил послать в деревню посыльного. Он остановил свой выбор на Огаркове, потому что молодой солдат все выполнял точно и быстро и показался ему толковым и славным парнем. Он приказал Огаркову ползти в деревню, передать сведения о потерях, просьбу о пополнении и об эвакуации раненых. Огарков вылез из траншеи и пополз. Немцы били из минометов по полям, простирающимся между позициями и деревней. Поля были изрыты воронками. Деревня горела в нескольких местах и была почти вся разрушена. В штабе батальона на стене висели ходики. К удивлению Огаркова, они показывали всего одиннадцать часов утра,- значит, бой длился часа четыре, не больше, а казалось, что он длится век. - Передай, чтоб держался,- сказал комбат.- До вечера чтоб держался. А вечером пришлем еще людей и восстановим связь. Огарков переждал очередной налет бомбардировщиков и медленно двинулся назад, к полю боя. Издали все представлялось еще страшнее, чем на месте. Казалось, полe встало дыбом, и трудно было поверить, что кто-нибудь там еще жив. Огарков остановился на бахче, разбил и съел один арбуз, а два других взял с собой - люди в траншее страдали от жажды, особенно мучились жаждой раненые. Возле траншеи его догнал комиссар батальона со связным. - Ты чего арбузы тащишь? Тоже нашел время! - злобно сказал комиссар Огаркову. - Для раненых,- объяснил Огарков. - Это правильно,- сказал комиссар и пошел дальше. Спустившись в траншею, Огарком сунул Джурабаеву в руку кусок арбуза, а остальное роздал раненым. Потом он пошел докладывать курносому лейтенанту о распоряжениях комбата и снова вернулся к Джурабаеву. Стало тише. Пули над головой посвистывали реже. Курносый лейтенант неторопливо прошелся по траншее. Он остановился возле Огаркова и сказал: - За образцовое выполнение боевой задачи объявляю вам благодарность. Как твоя фамилия?