, кто населяет последнее купе, - туалетниками, вдруг поймала себя на мысли, что молодой человек, спрашивающий о чае, столь пронзительно красив, что дух перехватило, и она почувствовала, что щеки вновь заливаются краской. Молодой человек еще раз улыбнулся и, разведя руками, произнес низким теплым голосом: - Ну что ж, будем ждать, пока мармит нагреется... У вас, милая дама, чай хороший? Проводница пожала плечами. Чай как чай. А сама уже решила, что заварит ему из собственной пачки и подаст в заварочном чайнике прямо в купе, хотя по ранжиру ее вагона делать этого не полагалось. - Две минуточки только подождите, - произнесла она с мягкостью, на какую была способна. - Побудьте у себя в купе. - Благодарю. Молодой человек слегка поклонился и отбыл восвояси. Проводница Роза, прислонив короткопалые руки к мармиту и ожидая закипания воды, пригрелась и подумала вдруг, что прожила жизнь ничем не примечательную. Ей исполнилось уже тридцать четыре года, она кормила десятилетнего пацана, который не обещал вырасти в нечто особенное, скорее грозил превратиться в слушателя специнтерната для трудных детей. Сие произведение было создано бригадиром поезда Москва - Махачкала в первом же Розином рейсе. Уже на тридцатом километре от столицы бригадир застегивал штаны и не хотел глядеть ни на Розу, ни на унылый пейзаж за окном, а мечтал пробежать к своему вагону и выкушать стакан «Столичной». Сегодняшний секс ему был неприятен... Роза была растерзана. Новенькая форма с петлицами даже треснула под мышками от напора бригадира. Он так больно целовал Розины губы, что проводница не заметила, как превратилась в женщину, а произошло это ровно в два поцелуя. Так что, когда через пару месяцев девушку начало подташнивать по утрам, она никак не связала недомогание с поцелуями бригадира. В общем, в положенные сроки она родила. Заваривая чай Белому - так она про себя назвала красавца блондина, - Роза более ни о чем не вспоминала, так как воспоминания были неприятны, а в поезде она жила жизнью столь же непримечательной, что и семейная, но зато стабильной. Была хозяйкой положения, стараясь уберегать себя от отрицательных эмоций тем, что сама создавала их пассажирам... Наконец мармит закипел. Роза выставила на поднос заварочный чайник, пачку печений, сахарницу и бочком пошла к купе Белого. - Можно к вам? - постучалась и спросила голосом столь елейно-противным, что самой стало не по себе. - Конечно-конечно! - Белый поднялся с полки и распахнул перед Розой дверь до самого предохранителя. - Я вам столь благодарен! Весь вечер хотелось чаю! - Пять рублей, - неожиданно для себя сказала Роза. - Да-да, - встрепенулся пассажир, а Роза назвала себя идиоткой, естественно, не вслух. - Можно потом, - попыталась исправиться. - А можно и вовсе не платить, такая мелочь! - Правда? - Белый успокоился. В двух карманах он не обнаружил ни копейки, а так как был лишен памяти, волновался, что и в других случится пусто. - Может быть, не откажетесь почаевничать со мной? Пассажиров ведь немного и вас вряд ли хватятся? «Господи, какой он красивый», - думала про себя Роза и, ошеломленная, смотрела Белому прямо в глаза, обнаруживая в них коктебельскую волну, кусочки сердолика, небесный простор и многое-многое другое из своей мечты. - Так могу я рассчитывать на вашу компанию? - Белый тоже смотрел в самые проводницыны глаза, но не искал в них ничего, а потому и не обнаруживал. - Сейчас, я только за чашкой! Роза убежала, а молодой человек сел возле окна, скрестив на груди руки. Бледные пальцы особенно контрастировали с черным пуловером под горло. Он улыбался, глядя в окно, и пытался вернуть свою память... - Вот и я! - возвестила Роза, явившись в милом ситцевом платьишке и с большой красной чашкой в руках. - Как мило, - подтвердил Белый, вежливо встал и чуть поклонился проводнице. А может, ей только почудился этот легкий поклон. Затем Роза разливала чай, приговаривая, что сладостей даже в вагоне-ресторане нет, вот только печенье, на что молодой человек ответствовал, что это ничего, что сладкое он почти не потребляет. - Может быть, что покрепче? - почти расслабилась проводница, глотнув свежего чая и согрев желудок. - Есть водка! - подмигнула. Роза всегда брала в рейс несколько бутылок водки, подрабатывая перепродажей, но Белый слегка закатил глаза, подумал и ответил странной фразой: - Пожалуй, я не пью. - И я! - обрадовалась Роза, наврав, так как частенько перед сном выпивала грамм сто. - Станем просто чай пить! Они посидели несколько минут молча, причем все это недолгое время Роза смотрела в ночное окно и видела там отражение Белого, который тоже смотрел на женщину и улыбался. - Как приятно вот так вот... - произнесла Роза тихо, опустив глаза в пол, впрочем, заметив при этом, как по ковровой дорожке нагло, шевеля во все стороны рыжими усами, ползет жирный таракан. Автоматически проводница выбросила ногу вперед, ловко накрывая насекомое деревянным каблуком. Смачно треснуло. - Вас как зовут? - спросил Белый, отставляя чашку. Он приподнялся, погасил верхний свет, так что на мгновение стало совсем темно, затем щелкнул выключателем ночника. - Роза, - ответила проводница, ощутившая от секундной темноты жар, так что из подмышек потекло. - Еще? - взялась за чайник. - Нет-нет... Он взмахнул белыми руками, отказываясь, и увиделся Розе ночной бабочкой с огромными прозрачными крыльями. - Какое приятное имя!.. - А вас как зовут? Молодой человек встряхнул копной волос, и проводница уловила ноздрями их запах - свежий, как только что скошенное сено. Она вдохнула этот запах до легочных корешков. - Дело в том, что я не помню. Белый улыбнулся, а Роза, поддерживая шутку, захохотала несколько громче и развязней, чем следовало бы в данной ситуации. - Вы не верите мне, хотя это полная правда! - Ха-ха, - Роза заливалась так, будто ей рассказали непристойный анекдот. - И-и-и-и-э!!! - Пожалуйста, перестаньте смеяться! Я вам не вру. Белый уже не улыбался и смотрел на Розу своими голубыми глазами так, что ей будто в рот засунули кусок льда. От неожиданности проводница икнула и замолчала, испытывая прилив стыда и за икоту, и за свой идиотский смех. - Дело в том, что у меня нет памяти, - объявил Белый. - Совсем? - спросила Роза и почему-то испугалась. - Не знаю, - пожал плечами молодой человек. - Я это понял лишь недавно. - Может, головой обо что-нибудь стукнулись? Белый добросовестно ощупал череп и не нашел на голове болезненных мест. - Видимо, дело в другом. - Вы меня правда не разыгрываете? - Честное слово! - Да-а-а... - протянула Роза и замолчала. Между тем где-то вдалеке, километрах в двухстах по пути следования состава, чеховский злоумышленник свинчивал с железнодорожного полотна гайку за гайкой. Сверкающий в темноте глаз его вовсе не походил на глупые зенки охотника за грузилами, но был хищен и злобен. И вообще, злоумышленник не был «чеховским»... - Слушайте! - встрепенулась Роза. - Поглядите в одежде, там наверняка какие-нибудь документы должны быть! Ведь сейчас билеты на транспорт по документам продают! - Правда? - обнадежился Белый и тотчас стал обшаривать карманы. Вытащил пятисотрублевую банкноту, бросил ее на столик. - Деньги? - поинтересовался. - Ага. - Большие? Роза пожала плечами. - Понятно. Молодой человек еще некоторое время обыскивал свой багаж, но, кроме ключа в запасных брюках, уложенных в старинного вида саквояж, ничего более не обнаружил. «Какая-нибудь клофелинщица сработала», - решила Роза. - Вы в пиджачке посмотрите! - предложила. - Так смотрел уже. - И в нагрудном кармашке тоже?.. - Кое-что есть! - обрадованно возвестил Белый, выуживая из висящего на плечиках пиджака какую-то книжечку или удостоверение синего цвета. Он тотчас протянул его Розе. - Взгляните! Проводница почему-то вновь испугалась, но книжечку взяла и, увидав на корочках «Студенческий билет», сразу же успокоилась и улыбнулась. - Так вы - студент! - И зачитала вслух: - Студенческий билет номер триста шестьдесят восемь, выдан Михайлову А.А. в одна тысяча девятьсот девяносто седьмом году Вторым медицинским институтом. - Она что-то прикинула. - Вы - третьекурсник! - Вот как, - ответствовал молодой человек, хотя облегчения от сей ситуации не испытал. - Ну что, студент Михайлов А.А., может, водочки за восстановление памяти? - Куда мы едем? - В Москву. - А откуда? - Из Питера. Роза поняла, что Белый, он же студент Михайлов, так ничего и не вспомнил, а потому слегка расстроилась и более водки не предлагала. Далее они ехали молча. Проводница подумала, что неплохо бы проведать хозяйство свое, но так пригрелось все ее тело, что заставить зад оторваться от полки сил не было никаких. Розе пригрезилось что-то светлое, нечто приятное, что она и выразить, попроси ее, не смогла бы. Точно водки хлебнула. Проводница даже закрыла глаза, а потом услышала щелчки. Это студент Михайлов погасил верхний свет и включил ночничок, поняла, и сейчас в купе должно быть почти темно. В следующий момент ее щеки почувствовали прохладу длинных пальцев, которые словно исследовали кожу, едва прикасаясь подушечками... Мозг Розы отключился, остался лишь ночничок, освещающий сладостные вещи и штуки. Вся она, от макушки головы до мизинцев на ногах, превратилась в однородную плоть, готовую каждой порой воспринимать, впитывать самые ничтожные ласки, увеличивая их силой воображения одного в сотни раз! Студент Михайлов был нежен и ласков. Освобождая тело Розы от тесного ситцевого платья, он улыбался, глаз не закрывал, но и не было во взгляде его ничего особо вожделеющего. Он никак сексуально не оценивал открывшуюся перед ним первую наготу, виденную лишь бригадиром да сынком, подглядывающим за матерью сквозь прокорябанное стекло в ванной... Он видел контуры настоящей женской груди, выкормившей до кондиции младенца; прекрасный живот с несколькими растяжками, в котором зародилось, жило, а потом явилось миру дитя; лоно, похожее на глубокую ночь в лесу, запертое мощными ногами, которые, впрочем, разошлись запросто, как мосты над рекой. И он вошел в эту дремучую ночь абсолютным Розиным счастьем, пиком жизненного предназначения, самым высшим наслаждением. Его движения были точны, а улыбка неизменна... Она рождала крик, а он ловил его прохладной ладонью, приминая длинными пальцами между губ, зубов... А некто с блескучим глазом, в пятидесяти километрах ближе к Москве, отвинтил все положенные гайки и с надрывом тащил рельс куда-то в сторону, под откос, наверное, сбрасывать. Он уже не помнил, как убил волка... Когда Роза пришла в себя, то обнаружила, чтъ лежит под одеялом абсолютно голая, а студент Михайлов сидит возле окна. Ей было чуточку неловко. Но эта капелька стыдливости растворялась в набегающих волнах сладости, какую Роза прежде не испытывала даже в воображении. Через десять минут ее состояние изменилось. От безумного счастья, владевшего всем телом, не осталось и следочка. Пришло отчаяние, глубокое, словно душа в ад провалилась. Роза поняла, что счастья более не будет. Сначала она его ощутила безмерно, а потом в сознание вползла явь. Этот красавец, студент Михайлов, уйдет из ее жизни, по ступенькам вагона спустится, а она останется с воспоминанием, что такое счастье, более недостижимое для нее. Лучше не знать вкуса сахара, чтобы потом не мучиться от недостатка сладкого! Так подумалось Розе, а оттого она тихонько заплакала и попыталась нащупать под подушкой свое нижнее белье, вспомнив всю его неприглядность. Зато практичное, зачем-то сказала про себя. А тот, у которого недобро сверкали глаза, бежал со всех ног по лесу, падая, корябая в кровь колени, и кричал что-то звериное, словно матерый волчара выл на луну. У-у-у-у! - неслось в небо волчье. У-у-у-у! - выпускал пары локомотив. Машинист даже не заметил разрыва в полотне, а потому крушение произошло на его раскатистом зевке. Локомотив правыми колесами прокатился по земле и понесся по откосу, кренясь набок. Ход времени для машиниста затормозился. Пребывая в процессе зевка, не закрывая рта, он наблюдал, как навстречу локомотиву в свете его мощных прожекторов летят светлячки, разбиваясь о стекло; распрыгиваются в разные стороны лягушки, малые и большие, еж ползет... А потом время сжалось до предела, так что человеческая мысль остановилась, а голова машиниста вдарила по инерции о приборную доску так, что в лоб вошел металлический тумблер, застряв в мозгу, в той его части, которая призвана отвечать за крошечные воспоминания. В секунду своей смерти водитель поезда вспомнил, как он мальцом пытался разгрызть орех фундук, который вовсе не был орехом, а являлся муляжом - батя подшутил. В тот момент, когда подростку удалось сжать челюсти так, что камень муляжа треснул, душа машиниста в сей час выпорхнула из уха убитого и полетела себе неторопливо, поднимаясь к небесам в районе города Бологое. Изо рта трупа обильно потекла кровь и, пока локомотив переворачивался, залила все пространство кабины, от пола до потолка. Помощник машиниста скончался в момент приземления состава в траншею под откосом. Смерть была к нему благосклонна, а потому умер он во сне - вылетел из разбитого окна, был настигнут двухтонным отбойником и раздавлен, словно таракан. Его душа устремилась за душой машиниста, догнала ее где-то в шестистах метрах над катастрофой и чувствовала себя испуганно, как сонная мышь, которую спящей выудили из норы и бросили в холодную воду. Все, что происходило далее с душами, неизвестно. Крохотная частность: в обеих ноздрях помощника машиниста при вскрытии было обнаружено по большой земляничине. А ведь для ягоды давно не сезон. Уже через тридцать минут в район катастрофы прибыл вертолет МЧС, милицейский полковник, исполняющий должность начальника внутренних дел города Бологое, и каким-то образом проехали через лес две кареты «скорой помощи». Полковник разговаривал с представителем МЧС. - Какой-то странный состав! - Чем же? Ответственные господа были в одном звании, а потому обсуждали все как товарищи. - Странный, я бы сказал, состав! Локомотив и всего один вагон к нему! - Ничего странного, - размышлял мужчина из МЧС. - Вероятно, местных рабочих перевозили. - Да это же вагон от «Красной стрелы», и локомотив скоростной! - раздражался недоумием эмчеэсника полковник милиции. - И в самом деле, - согласился оный. - «Красная стрела»! - прочитал он на боку вагона с помощью длинного фонаря, которому милицейский позавидовал. У него имелся отечественный, способный своим лучом добивать только до полковничьих сапог. Тем временем медики пробрались в искореженный вагон и, готовые увидеть кровавое месиво, не обнаруживали пока ровным счетом ничего. Зато люди из вертолета, вооруженные такими же фонариками, как и их начальство, кое-что нарыли. - Диверсия, товарищ полковник! - доложил один из них. - Подробнее! - потребовал милицейский чин. - Не торопите его, - вежливо попросил полковник МЧС. - Давайте, Зыкин, дальше. - Полотно разобрано. - Так. - Рельсу сняли. - Понял... Здесь и медики расстарались. Голова одного появилась в проеме разбитого окна и объявила почему-то радостно: - Двое пострадавших в предпоследнем купе! - Остальные трупы? - крикнул милицейский полковник и внутренне содрогнулся. - Нет, - уточнила голова. - Здесь в вагоне всего двое! Баба голая и мужик-альбинос! - Трупаки? - Баба, кажется, того! А у альбиноса пульс семьдесят и дыхание двадцать! Голова только в кровище! - Так везите его! - распорядился милицейский чин. - Все-таки странный поезд! - Да чем же? - не понимал эмчеэсник. - Живкин! - крикнул начальник внутренних дел. - А ну, скоренько выясни, сколько вагонов в «Красной стреле» из Питера ушло! - Есть, товарищ полковник! - По ночам здесь ходят только поезда Москва - Санкт-Петербург! - информировал милиционер тупого коллегу. - Почти каждые полчаса. Потому никакие другие составы ходить не могут! «Интересно, - подумал эмчеэсник, - сколько лет полковнику? Пожалуй, что за шестьдесят точно... И какой ему интерес по ночам разъезжать? Вышел бы на пенсию, дачка, цветочки...» А еще эмчеэсник подумал, что непременно поможет полковнику получить именные золотые часы к пенсии... Он отдал приказание своим: - Вызывайте ФСБ! Это их дело! - Кивнул полковнику, запрыгнул в кабину вертолета и через несколько секунд глянул сверху на место катастрофы. Была ночь и нулевая видимость. Через полминуты эмчеэсник уже спал. Две машины «скорой помощи», подвывая, стали пробиваться сквозь лес, а начальник внутренних дел подумал, что эмчеэсник мог бы раненого и вертолетом в больницу! Далее полковник, которому действительно исполнилось к этой ночи шестьдесят три года, работал до самого рассвета, пока не было восстановлено железнодорожное полотно, а спецсостав не забрал искореженные остатки поезда, погрузив их с помощью крана на мощные платформы. Обученные господа прочесали все окрестности и по окончании дежурства отбыли по домам отсыпаться... Студент Михайлов пришел в себя в «скорой помощи», открыл глаза и улыбнулся медсестре, что придерживала его руку с прикрепленным к ней катетером, в который вливался физраствор. Медсестра тоже улыбнулась молодому человеку, уверила, что все будет хорошо, а сама вдруг нестерпимо захотела поцеловать эту улыбку пострадавшего. Ей было далеко за сорок, и сердце удивилось такому порыву, а разум слегка подкорректировал это желание, объяснив все материнским чувством к блондину, чья сметанная белизна, особенно в окровавленных местах, была так притягательна. Женщина тронула длинные пальцы молодого человека и, чувствуя их прохладу, профессионально подумала, что окоченение происходит от потери крови, но видимой сколько-нибудь серьезной раны на теле пострадавшего обнаружено не было. Может быть, сотрясение мозга?.. Внутренние повреждения органов?.. - Скажите, - спросил раненый, - женщина в вагоне... Что с ней? В таких случаях полагалось отвлекать больного. - Вам сейчас лучше закрыть глаза и поспать. Говорить не надо. Молодой человек подчинился и вскоре заснул, а во сне все говорил, говорил: «Студент Михайлов я, Михайлов!.. Студент...» Его привезли бессознанным в Центральную больницу города Бологое. Несколько часов он лежал в коридоре, и лишь под утро санитар прикатил его в смотровую. Никифор Никифорович Боткин, дежурный хирург, откинул простыню с тела пострадавшего и громко сказал: - Чистый йогурт! Я таких белых и не видал! И добавил: - Глядя на такого, сам о себе подумаешь, что негр или, на худой конец, помесь какая! Посчитал пульс и померил давление: - Ого! Двести двадцать на сто восемьдесят! Принялся пальпировать живот, который оказался каменным, обернулся на медсестер и, заметив, что девицы косятся не туда, куда положено, сам взглянул и признал, что «силен братец»! Потом добавил: «Был!» И, накрыв полотенцем пах пострадавшего, увидев струйку крови из уха, подумал, что через несколько минут понадобится простыня. На всякий случай Никифор Никифорович Боткин оттянул белесое веко и поглядел на зрачок голубого глаза. - Не реагирует, - констатировал хирург. - Никифор Никифорович, - запросили медсестры. - Его бы в реанимацию! - Его в морг через пять минут, да и где я вам реанимацию возьму! Сами знаете, что не поможет ему реанимация, да и реанимировать нечем! А у него внутричерепная травма, - распалялся хирург, - и все органы внутренние разворочены! Никифор Боткин расстроился. Нося фамилию великого врача, в молодости нагло врал, что правнук. Распределенный в Бологое, сначала переживал, что больные мрут от недостатка больничных мощностей, потом привык настолько, что считал себя бетонной стенкой непрошибаемой! А здесь вот сам своему волнению подивился. Значит, не все еще закостенело. Впрочем, осознание в себе пусть даже и небольшой чувствительности никак не меняло отношения к происходящему. - В морг, девочки! - и развел руками. - А я не Бог! Не Бог!!! И нейрохирурга у нас нет! Нет у нас нейрохирурга и томографа нет! Ничего нет!!! С этими словами однофамилец гения покинул смотровую, а медсестры все смотрели на альбиноса, дивясь на увядающую красоту, а потом застали картину смерти. Молодой человек выгнулся коромыслом, открыл глаза, выплеснул из них небо и, протяжно выдохнув, умер. Девицы-медички в этом случае определились как особы чувствительные и все вместе, капая на линолеумный пол слезами, повезли каталку к лифту. Отдавая мертвеца патологоанатому, одна даже перекрестилась, погладила белую прядь волос, торчавшую из-под простыни, другая же подумала о несомненной профессиональности Никифора Никифоровича: пострадавший скончался после его ухода на шестой минуте. Медсестра была горда, так как изредка делила с хирургом Боткиным диван в ординаторской. Тут ассоциации привели ее к воспоминанию о наброшенном полотенце, и девушка решила про себя, что в Боткине более ценит профессионала, а потом уже человека... Так уж повелось в народе, что патологоанатомов принято считать алкоголиками и вместе с тем людьми с нервами-веревками - кто ж другой на такой работе потянет! Патологоанатом Центральной больницы города Бологое Ахметзянов мог выпить литр без особого ущерба для мировосприятия, а потому пил крайне редко. - Зачем, - вопрошал он, - зачем, если реальность после водки столь же непривлекательна! Пить хорошо, когда настроение поднимается или алкоголь дает на время забыть о серости бытия, а так выходит перевод продукта! Недешевого, - подмечал... Принимая очередную жертву катастрофы, специалист по мертвой плоти хотел было поострить с медсестрами, но, видя их дождливое настроение, отказался от вступления в диалог, подписал бумажку и запер дверь, оставшись с мертвецом. - Двенадцатый сегодня, - подсчитал Ахметзянов. - А до вечера не близко! Набрав дюжину покойников, патологоанатом и не думал начинать работу. Успеется, решил, почитывая журнал «Российский балет», разглядывая на фотографиях молоденьких балерин, имея свое мнение о реконструкции Большого. Мать Ахметзянова, в бытность солистка Казанского театра оперы и балета, привила сыну трепетность по отношению к своему искусству, даже хотела отдать его в семилетнем возрасте в Вагановское училище, но дед - татарин с кривыми ногами, привыкшими обнимать лошадиные бока, - увесисто заявил: «Нам в семье только педераста не хватало!» Благодаря деду мальчик получил возможность провести «босоногое детство», практически жил на улице в компании себе подобных. Снимал с пьяных часы, оправдываясь тем, что мусульманам Коран запрещает пить, а потому руками Ахметзянова Аллах карает грешных... Но вместе с кражами и драками юный Ахметзянов регулярно посещал материнские спектакли и потрясался, какие фантастические па выделывают эти худые жилистые ноги! Как будто в них, под кожей, не мускулы, а чудесные механизмы! А как гнется спина!.. Он единожды попробовал вот так откинуться назад и слег на месяц в больницу, где его разместили на вытяжке и приходилось мочиться в утку... Подросток в самом деле обожал балет, а если быть точнее, боготворил участников сего действия. Ни драматургия, ни оформление его не волновали вовсе, только ноги, руки, спины... Когда его мать умерла на сцене и, уже бессознанная, докрутившая фуэте за кулисы, рухнула лицом прямо в канифоль, он смотрел на нее, заливаясь слезами, и думал, что хочет заглянуть внутрь материнского организма и обнаружить ту чудесную механику, делавшую ее тело при жизни волшебным... Зазвонил телефон, по которому Ахметзянову приказали срочно выполнять свои служебные обязанности, иначе контракт с ним будет прерван по несоответствию! На такое заявление патологоанатом ответил своим - матерным. Не выходя из себя, он соорудил фразу из семи этажей, смысл которой состоял в том, что он хоть сейчас пойдет куда глаза глядят, а больница уже к вечеру задохнется трупным ароматом! Звоняший пошел на попятный и уже умоляюще просил обслужить тех, кто прибыл с железнодорожной катастрофы! - Как вы мне все надоели, - заключил Ахметзянов. - Пожелание ФСБ, - пояснили в трубке. Он решил начать с женщины, что поступила первой. Судя по всему, у нее были переломаны ноги, руки и вообще все, что ломается. Простыня была пропитана кровью. Ахметзянов, проработавший в должности пятнадцать лет, хорошо знал, что люди состоят из плоти и крови, что даже у балетных в ногах кости и мускулатура. Но вместе с тем что-то теплилось у него в душе: крошечная надежда обнаружить когда-либо то, что делает обычную плоть - Божественной! Щелкнув перчатками, обрядившись в прорезиненный халат, Ахметзянов откинул с покойной простыню и с удовлетворением отметил, что погибшая голая и не надо тратить времени на срезание одежды. Записал: «Особа женского пола, на вид тридцать - сорок лет, волосы черные, крашеные...» Зачем я о волосах, подумал патологоанатом, как будто милиционер на месте происшествия! Вычеркнул про цвет и продолжил: «Множественные переломы конечностей, сдавливание с повреждением основных органов грудной клетки, несовместимые с жизнью травмы головы...» Зафиксировав на бумаге подробности, Ахметзянов вооружился скальпелем, сделал длинный надрез вдоль икряной мышцы покойной с внутренней стороны. То, что он увидел в ране, на мгновение вернуло его в детство, когда Ахметзянов верил, будто в конечностях человеческих скрыты волшебные механизмы. Нечто, блеснувшее металлом под ошметками рваных мышц, заставило его глаза азартно засиять. - Ай ты! Ай ты! - зашептал Ахметзянов, боясь спугнуть мечту. - Ай-ай! Он командовал себе: «Скальпель, зажим, сушить», - пока, наконец, не добрался до металла. Несколько минут вглядывался и не предпринимал никаких действий, затем осмотрел ногу с тыльной стороны, обнаружил старый шрам, обозвал себя идиотом, скинул перчатки, уселся в кресло и вновь открыл «Российский балет» на рубрике «Премьеры». - Надо же! Проглядеть шрам! - бормотал раздосадованный врач. - Обычный титановый штырь после перелома голени! Идиот! Прочитывая информацию о новой «Баядерке», Ахметзянов решил сегодня более не работать, сославшись на свое психофизическое состояние. - Это вам не с живыми! - воскликнул в потолок. - Мне ошибаться нельзя! За мною никого! За мною только могила! Это вы аппендицит с почечными коликами путаете, а я после вас выношу единственно правильный приговор. - Он встал со стула и потряс журналом. - Скончалась от повреждений, несовместных с жизнью! Успокоившись, он вновь сел и углубился в чтение о «Баядерке». «Молодая балерина Пушкина дебютировала на сцене Саратовского театра оперы и балета в партии Баядерки. Была мила, обаятельна, но техника танца оставалась какой-то угловатой, как будто балерина закончила не школу при Большом театре, а заведение вечно молодого Моисеева». Ахметзянов отбросил журнал и, подумав, что загубили стервецы девке карьеру, закурил папиросу «Герцеговина Флор». Неожиданно к запаху табачного дыма прибавился какой-то другой. Тянуло лесной свежестью и летом. Раздавив папиросу о подоконник, Ахметзянов встал на ноги, приподнял голову и, как исправный охотничий пес, пошел на запах. Сначала мелкими шажочками, а потом все более уверенно добрался до каталки, стоящей в дальнем углу морга, стянул с трупа простыню и обнаружил картину, достойную пера писателя Гаршина. Все тело покойника мужского пола словно под танком побывало! Только вот голова сохранилась целехонькая, без единой царапины... Запах лета исходил от нее. Ахметзянов даже перчаток не стал надевать, просто взял голову за височки и покрутил в разные стороны, пока не обнаружил источник запаха. В обеих ноздрях головы, в каждой дыре картофельного носа, содержалось по большой земляничине. Пришлось идти за пинцетом, после чего патологоанатом приступил к извлечению из носовых пазух летних ягод. Сначала было непросто, так как земляничины выходить не желали, только слегка поддавливались от нажимов пинцета, отчего запах наполнил всю прозекторскую. «Ага!» - догадался Ахметзянов и сунул пинцет к самым аденоидам. Поддел и дернул. Первая ягода поддалась, и каково было изумление патологоанатома, когда оказалось, что земляничина была прикреплена к веточке, вернее, к кустику, какие мы обычно срываем в июле с солнечных пригорков. Ахметзянов таким же способом выудил и вторую ягоду, также оказавшуюся на кустике. «Так они в носу и произрастали!» - догадался любитель балета. Ему не хотелось думать об абсурдности своих выводов, так как в его руках нежилось земляничное чудо - пусть не волшебный механизм, вращающий балерину в прелестных фуэте, но все-таки!.. Важно - не каково чудо, а чудо вообще!!! Внезапно Ахметзянову пришла еще мысль. А вдруг и у остальных покойников в носах произрастает земляника? Он тотчас проверил это, но обнаружил ягоды только у машиниста и у бабы, которую кромсал. Таким образом, в пальцах Ахметзянова образовался целый земляничный букетик. - Земляничная поляна... - пропел патологоанатом. - А блондин? - вспомнил он. - Посмотрим в его ноздри! На мгновение специалист, обслуживающий смерть, залюбовался белым лицом покойного, но азартный ягодник победил созерцателя красоты, и Ахметзянов нос к носу оказался перед физиономией студента Михайлова... В ноздрях блондина не было ровным счетом ничего, даже волоска единого. Ну и черт с ним! Ахметзянов подошел к окну, полюбовался на ягоды в лучах осеннего солнца и в одно мгновение объел земляничный куст. Сглотнув волшебный нектар, почувствовав крошечную косточку в «восьмерке», ковырнув зуб языком, он вдруг услышал сзади: - Простите!.. 3. Огромный белый медведь, почти в тонну весом, стоял на вершине бархана, посреди пустыни, широко расставив могучие лапы, с высунутым языком, с которого капала, растягиваясь, слюна, и сквозь взгляд маленьких глаз его прорывалось безумие. Вся эта махина мускулов и жира постепенно утопала лапами в песке. Брызнула струйкой кровь. Причиной послужил желтый коготь, пропоровший зеленую шкурку ящерицы, которая изогнулась в предсмертной конвульсии, умирая совсем без надобности, так, кому-то под ноги попалась. Кровь особенно красна на белой медвежьей шкуре. Пятно ее вскоре исчезло, впитавшись в песок. Неожиданно зверь стал мотать из стороны в сторону громадной башкой, словно только из полыньи вылез и растряхивает водяные брызги. Песок разлетался на десятки метров вокруг. Он опустил голову к самой песчаной поверхности и понюхал ее. Пахло чем-то совсем незнакомым, враждебным. Медведь глухо зарычал, его крошечные глазки злобно сверкали, адреналин хлестал по жилам, как перед смертельной схваткой, но врага видно не было. Только одни барханы и жара, жара, жгущая его нутро, щиплющая кожу едким потом... Медведь лизнул песок, пожевал его, а потом лапы белого хищника подломились, и он повалился куда-то вниз с бархана, закатив глаза. От невозможности осознать действительность зверь потерял сознание и, весь облепленный песком, валялся у подножия бархана. Единственное, что промелькнуло у него в мозгу, - как щенком его кто-то подхватил за загривок и сунул под вонючее тряпье. От нестерпимой вони сознание возвратилось к белому медведю. Над его тушей, установив драконьи лапы прямо на живот, гордо стоял огромный варан. Он то поднимал морду, выплескивая к небу раздвоенный язык, то опускал пасть к медвежьему загривку, стараясь прокусить толстую шкуру. Резко вывернувшись на спину, арктический медведь чудовищным ударом распорол варану брюхо от горла до задних ног, поймал в пасть голову рептилии и что было силы сжал великолепные зубы. Хруст костей, словно выстрел, прокатился по пескам, застряв где-то в дрожащем воздухе. Варан в одну минуту спустил всю кровь на тушу своего неожиданного убийцы и успел подумать, что ошибся, приняв это незнакомое за падаль. Раздвоенный язык, тыркающий по небу медведя, словно жало, наконец расслабился, опал и застрял между зубов победителя. Потомок драконов, проживший хозяином пустыни пятьдесят лет, не знающий врагов и поражений, сам стал падалью, но не сумел, конечно, этого осознать. Его обмякшее тело, источая остатки крови, лежало на медвежьей шкуре. Медведь сразу почувствовал падаль, на всякий случай пару раз хрустнул челюстями и стряхнул варана. Неторопливо поднялся, и если бы кто-то видел его сейчас, то признал бы в нем галлюцинацию, так как красных медведей не бывает! А чего в пустыне не бывает? Сколько крови в этой падали, подумал победитель, опустил морду к варану и понюхал обстоятельно. Пахло омерзительно, так что он отпрыгнул. Песок скрипнул под лапами так же, как и снег. На мгновение медведь зажмурился, отчаянно надеясь, что все - сон, что он вот-вот пробудится и доглодает тюлений хвост, оставленный накануне под ледяным торосом. Он открыл глаза и ожегся солнцем. Два раза прыгнул в сторону и лег, залепляя варанью кровь бесчисленным количеством песчинок. Он не понимал, что происходит, где он, кого сейчас разорвал надвое, почему такое солнце и во что превратился снег. Он чувствовал, что вот-вот опять потеряет сознание, а потому закрутил головой из стороны в сторону и заревел что было сил. Осыпалась верхушка бархана... Ему до боли хотелось пить. Ветер не приносил запаха воды, ветра здесь вовсе не было, ни дуновения. Но вдруг медведь увидел дрожание воздуха и принял видение за воду. Пробежался галопом до места, где только что струилась манящая влага, хватанул пастью пустоту, но теперь воздух дрожал чуть дальше, всего в пяти прыжках. Медведь, задирая зад, вновь глупо запрыгал, но, сделав прыжков гораздо больше, чем пять, опять обнаружил дрожащее пространство отодвинутым. Так он метался несколько часов, пока силы не оставили его. Тогда он лег в тени бархана, закрыл глаза и высунул язык, с которого теперь не капало. Внутренности палило, как будто он сожрал костер и угли прожигают кишки. Веки покрылись какой-то липкой гадостью, так что трудно было открывать глаза. Белый арктический медведь приготовился к смерти, ощутил ее прикосновение к потрескавшемуся носу и обгадился... Захлопали крыльями какие-то птицы. Он приоткрыл один глаз и различил общипанную, словно у курицы, шею, которая была красной и увенчивалась уродливой головой с горбатым клювом. Птица беззастенчиво ткнула медведя прямо в зад, вырвав из шкуры клок. Ему не было больно, но одурманенный жарою мозг полыхнул от унижения. Исполин представил, что было бы с чайкой, если бы та посмела совершить такое действие. Адреналин вновь смешался с кровью, но обессиленный зверь сумел лишь вяло приподнять лапу. Птица не испугалась, но на всякий случай отлетела метра на два и смотрела на будущую жертву, изредка переглатывая своим огромным кадыком. Она знала, что самое главное в жизни - терпение. Птице было сто лет, и она собиралась прожить еще двести. В такой длинной жизни спешить было некуда, а потому и терпения имелось вдоволь. А белый медведь понимал, что, как только он заснет, его начнут есть. Вот странность какая, думал он. Раньше сам ел, а теперь меня... Далее мысль не продлилась, и он лежал, не шевелясь и не думая совсем, что позволило птице неторопливо, бочком подпрыгнуть к туше. Теперь она клюнула смелее и достала до плоти, отщипнув кусочек. Эко дело, подумала птица. Пахнет вараном, а мясо совершенно другое! Но падальщику было все равно, чем насыщать свой безобразный организм, а потому клюв вновь погрузился в кровоточащую плоть. Медведь не чувствовал боли, он лежал с закрытыми глазами и еще надеялся, что все, что с ним происходит, - все сон. А каждый сон когда-нибудь кончается. Он непременно проснется и нырнет в полынью, а тюлений хвост, пожалуй, оставит песцу, который сопровождает его уже вторую зиму. Сознание было настолько мутным, что на миг медведю показалось, что это песец жрет его плоть! Это было выше его понимания. Тот, который две зимы кормился его подачками, теперь сам поедает своего кормильца! Этого он вынести не мог! Собрав все силы воедино, крайним усилием воли, чувствуя свое огромное сердце бьющимся, белый медведь поднялся на лапы... Птица отпрыгнула лишь на метр. Ей приходилось видеть множество агоний, а потому ее крохотное сердечко совсем не волновалось. Но то, что произошло дальше, даже ей видеть не случалось. Оттолкнувшись, медведь поднялся на дыбы, заревел так, что солнце чуть было не сорвалось с неба, повернулся на девяносто градусов и всей своей тонной рухнул на предателя-песца с трехметровой высоты. Каково было удивление падальщика, когда на него обвалилась такая махина. Птица успела лишь хлопнуть крылом, подумала, что умирает молодой, даже яйца не снесла, и тотчас оказалась на том свете, если таковой существует для падальщиков. Ярость медведя была бескрайней, так что он в одно мгновение разодрал песца и сожрал без остатка... Затем опять улегся в песок и теперь был готов умирать вновь... Лежал и ждал прихода смерти... А она не приходила... Удивительно, но ему вдруг стало легче. Наверное, так всегда бывает перед самым концом - облегчение. Она не приходила... Желудок принялся переваривать мясо падальщика, а птичья кровь умерила жажду. Через пятнадцать минут медведь разлепил глаза, высунул язык, с которого капнуло. Еще через полчаса сознание зверя очистилось, он огляделся и по валяющимся вокруг перьям понял, что поймал и съел какую-то птицу. А где же песец? А песец ищет его, наверное, потявкивает от холода... Без него погибнет. Медведь поднялся на лапы и пошел по своему следу туда, где оставил мертвого варана. Теперь он знал, что съест вонючее мясо и выживет. Он давился, но ел, понимая, что сладковатое мясо - спасение. Оглянулся - несколько падальщиков братьями-близнецами расселись поодаль и ждали, пока этот незнакомец насытится и даст другим приступить к лакомству. Но медведь насыщался не торопясь. Прошло часа три, прежде чем он оторвался от самой большой в мире ящерицы и, облизывая пасть, лег неподалеку от недоеденной туши. Его желудок был полон, и даже кожа чесалась от пота несильно. Для порядка он пару раз рыкнул, отгоняя птиц от недоеденного варана, а затем заснул... Проснулся медведь ночью, и - о чудо! - дул холодный ветер, высушивая его кожу, так что он даже пару раз прыгнул, проверяя восстановившиеся силы. Только песок немного мешал, попадая в глаза и вызывая слезы. «Ночь!» - понял медведь. Ночь может спасти его. Надо жить ночью, а днем отыскивать убежище и спать. Его мозг не был способен думать о том, почему и как он попал в пустыню, а самое главное - для чего. Медведь просто трусил по кромке бархана и глядел на огромную луну. Затем он различил чью-то тень, метнувшуюся в сторону, покрутил носом, ст