осов и тутовых ягод. Гюльриз перетерла тряпочкой глиняные пиалы. - Смотрю я, Шо-Пир, на тебя, ведешь ты ее, думаю: дома не было, сада не было, теперь дом есть, сад есть, корова есть, теперь дочка у меня есть. Все есть! - Ну не все еще! - остановился перед столом Шо-Пир. - Хлеба вот нет еще. Ты на свою богару когда, Бахтиор, пойдешь? - Теперь скоро пойду, канал кончим - пойду. Последний год на проклятую эту богару ходить! - Да уж... В таком месте твоя богара, что удивляюсь я, как шею ты до сих пор не сломал. Не горюй, Бахтиор, - теперь пустырь оросим, землю получишь. А насчет дочки, Гюльриз, это ты ее спроси, захочет ли еще она твоей дочкой быть! Убежать грозится! Верно, Ниссо? Ниссо жадно глядела на еду и, казалось, не слышала разговора. - Вот, Ниссо, - легонько подтолкнул ее Шо-Пир, усаживаясь за стол, - это называется "скамья", русское слово, на вашем языке нет такого. Довольно ты на своих пятках сидела, теперь будешь, как я, за столом сидеть. Выбирай себе место. Шо-Пир подтолкнул Ниссо к скамье. Ниссо робко уселась на краешек, но тотчас подобрала под себя ноги. Гюльриз рассмеялась: - Не умеет еще! Первый раз, когда Шо-Пир мне велел, я тоже так села. Он смеялся, а я сердилась. Спусти, совсем спусти ноги на землю! Стесняясь своих движений, Ниссо послушалась старухи. Шо-Пир сам налил из кувшина молока в чашку Ниссо, и она совсем смутилась: разве достойно мужчины услуживать ей? И где это вообще видано, чтоб мужчины ели вместе с женщинами? И какая же эта мужчины власть, если они ведут себя так? И зачем он сказал это слово о дочке? Значит, они не собираются отдать ее Азиз-хону? Но ведь они же и не знают, откуда прибежала она, не проговориться бы. Надо молчать... А вместе с тем все вокруг возбуждало ее любопытство. Ей хотелось спрашивать, говорить... Но прежде пусть они ее спросят, и она им не ответит, и тогда... Она и сама не знала, что будет тогда... Поборов смущение, Ниссо взялась за еду, сначала робко, затем, подстрекаемая голодом и жадностью, все смелее. Они заговорили о каких-то своих делах и, казалось, совсем забыли о ней. Уловив косым взглядом, что никто на нее не смотрит, Ниссо украдкой опустила кусок сыра под стол, зажала его между коленями: неизвестно еще, что впереди, может быть, придется бежать, голодать, - надо запасти как можно больше еды! Но, раскрасневшись, она потупилась, когда Шо-Пир протянул руку и, взяв утаенный кусок сыра, положил его на стол. - Ниссо, разве колени твои голоднее твоего рта? Все рассмеялись, Ниссо рванулась в сторону, но Шо-Пир погладил ее по голове. - Ешь, Ниссо, сколько влезет! У нас для тебя еды всегда хватит... Захочешь есть - только Гюльриз скажи! И, отвернувшись от Ниссо, снова заговорил с Бахтиором о канале, о какой-то земле, которую надо распределить, перечислял имена людей, и Ниссо почувствовала признательность к нему за то, что он не смотрит на ее пылающее лицо. И, сразу укротив свою жадность, стала следить, как едят другие, чтобы есть, как они, и не больше их. Гюльриз сходила в дом за чашкой гороховой похлебки, и все взялись за деревянные ложки. Бахтиор заговорил о голоде, который грозит селению, и Ниссо подумала: какой же голод, когда вот на столе так много еды... Правда, у Азиз-хона еды всегда было больше, но, во-первых, там никто никогда о голоде и не говорил, а во-вторых, Азиз-хон все съедал сам, и если ел мясо, то женщинам оставлял только обглоданные кости, а если не жалел лепешек, то ведь Ниссо знала: все селение приносит ему от своих урожаев зерно. Черные глаза Ниссо перебегали с предмета на предмет. Она следила за каждым движением Шо-Пира, почти не обращая внимания ни на Бахтиора, ни на Гюльриз. Каждую ложку гороховой похлебки, которую он подносил ко рту, она провожала взглядом. Шо-Пир долго расспрашивал Бахтиора о предполагаемом урожае тута, потом, будто невзначай, обратился к Ниссо: - А там, где ты жила прежде, урожай будет в этом году хороший? - Плохой, наверно, - просто ответила Ниссо. - Не знаю. Ветры в селении том. - А называется как? - Дуоб, - не успев понять истинного значения вопроса, быстро произнесла Ниссо. - Так ты из Дуоба? Это же в третьем ущелье отсюда... Четыре дня пути. Знаю я это селение, хоть и не был там никогда. Совсем дикое место. Отчего ж ты ушла оттуда? - Так, ушла, - опустила глаза Ниссо. - Отец, мать у тебя там есть? - Нет. - И ты прямо из Дуоба сейчас? - Нет, - помедлив, чуть слышно уронила Ниссо. Шо-Пир многозначительно взглянул на Бахтиора, тот понимающе кивнул головой. - А вернуться хочешь в Дуоб? - Нет! - Ниссо упорно разглядывала горошину, которую вертела дрожащими пальцами. - А туда, откуда сейчас прибежала? - Нет! Нет! - Плохое это место? - Очень плохое, - прошептала Ниссо. - А что, Бахтиор, - резко отвернулся Шо-Пир от Ниссо, - клевер, который вдоль канала растет, никто не собирается жать? Бахтиор что-то ответил, - Ниссо вовсе его не слушала. Она снова почувствовала признательность к Шо-Пиру, который больше ни о чем ее не спросил. Быстро доев похлебку, Шо-Пир положил ложку на стол и, вставая, сказал Бахтиору: - А теперь идем на канал. Кончать надо работу... А ты, Ниссо, будь дома, никуда не уходи, так для тебя будет лучше. Хочешь - спи, хочешь - в саду будь... Гюльриз, ты накорми ее днем получше... Пойдем, Бахтиор! 3 А когда Ниссо очнулась от своего бездумья, то удивилась, что никого поблизости нет и никто за нею не наблюдает. Встала, прошлась по саду. Старуха, занятая хозяйством, по-видимому, не обращала на нее ни малейшего внимания. Ниссо обогнула сад, подошла с другой его стороны к ограде. Нет, старуха ее не зовет, не идет за ней. Поняла, что, если ей вздумается убежать, никто не станет ее задерживать: вон склон горы, осыпь, - безлюдно, тихо, - иди куда хочешь! Постояла перед оградой, старясь размыслить: как воспользоваться предоставленной ей свободой? И неожиданно поняла: ей никуда не хочется убегать. Медленным шагом обошла ограду и, обогнув весь сад, снова увидела дом. Взобралась на большой, высящийся над ручьем камень... Ветви тутовника, склоненные над ним, охватили Ниссо. Она легла на нагретую солнцем поверхность камня и, раздвинув ветви, стала рассматривать дом. Странный дом: белый, с выдвинутой над ручьем террасой. Частокол тонких бревен упирается в воду. Что делается на террасе, отсюда не видно: она обращена к селению, а селение за домом, далеко внизу, по всему полукружью узкой долины. Справа и слева долина замкнута скалистыми массивами, выгибающими широкую реку. А селение - домов пятьдесят, наверное. Домов сто, наверное! Ниссо не умеет считать до ста и до пятидесяти, пожалуй, не умеет... Она разглядывает незнакомое селение. Дома такие же, как там, где Ниссо родилась, в Дуобе, люди такие же - в сыромятной обуви, в суконных халатах. Во дворах - козы, куры, овцы, ослы. Ограды каменные, на плоских крышах сушатся абрикосы. Совсем как в Дуобе... Только больше здесь всего, только красивее здесь все, долина просторней, река полноводней, сады зеленее и гуще, людей, домов и животных много... Направо, над самой рекой, у мыса, словно толстый черный палец, торчит башня крепости, - как страшно было вчера, когда с огнем, дымом и грохотом рухнула другая башня! Ниссо опять подумала, что там распоряжался Шо-Пир. Сильный он человек, слушаются его! Но только не страшный, совсем не страшный... Говорит на языке Ниссо, как и все здесь, а слова произносит не так, будто чужой... Ну да, конечно, чужой он - русский! Одет, - разве так одеваются люди! - обувь его, штаны, рубашка не такие, как у людей. Ниссо хотелось потрогать его одежду, когда утром он разговаривал с ней. Потрогала бы, если бы не боялась его... "Боишься меня?" - спросил, а сам смеется, никакой в нем важности нет. Азиз-хон никогда не смеялся, никто в доме Азиз-хона не смеялся. А если и смеялся, то вот так, как Зогар. Это был нехороший смех, только злил Ниссо. А Шо-Пир смеется весело, будто ничего страшного в мире не знает. И Гюльриз смеется, и Бахтиор смеется. Глупые они все какие-то, смеются, сами не понимают чему. Особенно Шо-Пир: смотрит на нее и глупости говорит... И это очень обидно, - ну как смотреть такому в глаза? Никогда не видела Ниссо подобных людей! Может быть, все-таки убежать? Бежать вовсе не хочется: впервые в жизни люди так обласкали ее и не требуют от нее ничего. Но это, наверное, обман, и лучше не верить, лучше все-таки убежать... Ниссо раздумывает - куда. Просто слушает голос страха, который нет-нет и закричит в ней, так закричит, что под коленками вдруг заноет. А ведь если бы побежала, старуха, наверное, погналась бы за ней: вот она ходит по двору, изредка поглядывает сюда. Но что старуха? Разве угнаться ей? Вот сейчас, пока нет Шо-Пира и Бахтиора, побежать, прямо вдоль ручья, на ту голую гору. Пусть закричит Гюльриз, Ниссо побежит быстрее ее старушечьего крика... Ниссо сидит на камне, поджав ноги, думает о бегстве. Но не бежит: тепло ей, ветерок ленив, хорошо ей, спокойно. И работы с нее Гюльриз никакой не требует, - где это видано, чтобы старуха работала, а молодая, поджав ноги. Без дела на камне сидела? Вот Гюльриз ломает сухую колючку, несет ее в дом. Вот выходит из дома, режет яблоки, взобралась по приставной лесенке на крышу, положила яблоки на солнцепеке. Сама спустилась, вошла в каменную кладовку, вынесла маслобойку и два кувшина, наверное с молоком. Начинает новую работу... Ниссо немножко стыдно: сидит без дела. Но очень уж ей хорошо на камне. Тепло. Клонит ко сну. Ниссо не борется с ленью. Протягивается на камне ничком. Солнце греет заживающие ссадины. Ниссо опускает голову на руки. Говорит себе, что ей надо убежать, но закрывает глаза, подставив левую щеку горячему солнцу. Не спит, дремлет, но дремота властительней сна. Может быть, Ниссо спит, но ей все слышится тонкий и веселый шум ручья, бегущего между камнями. Ветер легкими порывами проходит по щеке Ниссо. Легко и приятно шелестит листва, чуть-чуть ее задевая. Где-то в безмерных пространствах сладкой дремоты тают далекие голоса людей, перекликающихся внизу; стучит маслобойка Гюльриз... И все это - шум, шум баюкающий, сладкий, спокойный, - лежать бы так и лежать всю жизнь!.. Никогда прежде не ощущала Ниссо такого спокойствия. 4 В тот утренний час, когда Гюльриз вошла в комнату к проснувшейся Ниссо, Кендыри сидел на ковре в запертой лавке, перед зевающим купцом. Между ними лежали мокрые лохмотья одежды Ниссо, и Кендыри рассказывал о ночном посещении дома Шо-Пира. Лучи пробивались в щели между створками резных дверей и освещали загромоздившие лавку товары. Здесь было все, что только могло понадобиться жителю гор: расписные ленчики седел и чугунные котлы; анилиновые краски в банках с красивыми яркими этикетками; румяна и розовая каменная соль; чалмы и иголки; кривые ножи и круглые зеркальца; сухой горох в джутовых мешках и таинственные тибетские снадобья от всех болезней; зеленый подъязычный табак и разноцветная пряжа; медные браслеты и глиняная посуда; узкогорлые кувшины, душистые мази, бобы и просо - все, что можно привезти на ослах с базаров и из колониальных магазинов любого захолустья Востока. Все эти товары, покрытые пылью, лежалые и, видимо, слишком дорогие для жителей Сиатанга, не обновлялись годами. И всякий раз, глядя на них, купец думал о наступающей бедности и предавался воспоминаниям об ушедших годах доходной торговли с мирами и сеидами. Жители Сиатанга изредка обращались к купцу только за съестными продуктами да за опиумом, распространяемым Мирзо-Хуром и составляющим главный источник его доходов. Торговля его обычно была меновой, и только осенью задняя половина лавки наполнялась зерном и мукой, которыми он сразу после сбора урожая взимал с ущельцев накопленные за год долги. Поздней осенью он отвозил часть муки и зерна в Яхбар и, хорошо нажившись, привозил в лавку новый запас опиума и все то, без чего не могли обойтись ущельцы. Другую часть зерна он хранил в своей лавке до самой весны, чтобы под огромные проценты ссужать его ущельцам при наступлении поры посевов. Зимою, когда в селении, отрезанном снегами от всего мира, наступало худое время, ущельцы приходили к купцу за чашкой пшеницы, за мерой гороху, за несколькими пиалами сухих тутовых ягод. Прежде Мирзо-Хур никому ни в чем не отказывал, зная, что только смерть может скрыть от него должника. Но теперь настало иное время. Мало ли что может случиться! И все чаще приветливые разговоры Мирзо-Хура кончались для смиренных и почтительных ущельцев ничем: у них не было ни серебряных денег, ни хорошей одежды, ни крепкой посуды, какую они могли бы оставить в залог. А урожай, неизменно обещаемый ими, уже не был надежной меновой ценностью с тех пор, как в селении появился Шо-Пир. Слушая Кендыри, Мирзо-Хур пощипывал жесткую бороду и, хмуря угольно-черные брови, глядел на него исподлобья. - Лучше нее, - говорил Кендыри, - я видел только девчонку в Хорасане, - это было другое полукружие моей жизни. Я тогда был одет, как ференги, и ехал верхом в Нишапур к брату местного халифа. Хорошее путешествие было! На ночь остановился в каком-то саду. Выходит женщина, выносит мне вареные яйца, кислое молоко, а я посмотрел на нее, - знаешь, в гареме Властительного Повелителя нет таких женщин! Она думает: я - ференги, а я ей говорю: "Поедем со мной, женой моей будешь, в Мешхеде у меня дом..." Она ехать не хочет. Ночью я схватил ее, связал, положил на лошадь, три камня отъехал... Кендыри долго рассказывал историю одного из своих похождений, похвалялся красотой хорасанки. - Но и эта неплоха тоже. Как первая луна, самый расцвет! - Почему же ты в дом не вошел? Кендыри оскалил зубы в сдержанной, холодной улыбке. - Дело, Мирзо, прежде всего! И разве хороший охотник стреляет издалека? Ничего, время придет, купец. Открой дверь немножко, платье ее посмотрим. Мирзо-Хур толчком руки приоткрыл створку двери. Яркий луч упал на платье Ниссо. Разложив мокрые лохмотья на коленях, купец вглядывался в узор ткани. - Это не Яхбар. Это Гармит, - сказал он. - Ты помнишь купца Мухибулло? Кендыри прищурил глаза. - За четвертым перевалом живет? У озера? - Так... Еще, может быть, у Самандар-бека куплено. Но этот узор - гармитский. Его делают только в трех селениях: в Дильшурча, в Наубадане, в Джуме. Там есть старухи, знают его. В других селениях забыли. Видишь: красная нитка с желтой, знаешь этот цветок? Хаспрох это, вырос из пота Аллаха. Зеленый этот - поперек ему - что? Э, Кендыри, скажи - что? Все-таки ты меньше моего знаешь. Никто не знает теперь, я знаю. "Об-и-себзи" - называется этот цветок. Когда зеленое знамя ислама вступило в Лиловые Горы, шел кровавый дождь. Это воины доблестных войск Властительного Повелителя истребляли неверных огнепоклонников. Слава Аллаху, всех истребили, и там, где прошло зеленое знамя ислама, вырос зеленый цветок, - старые люди так говорят. Этот цветок здесь и вышит. Надо узнать, кто из Яхбара в эти три селения ходил. А вот это, смотри... Тяжелый и неповоротливый Мирзо-Хур, сидя на ковре, толстыми, мясистыми пальцами, украшенными перстнями, перебирал одежду Ниссо. Увлекшись, он разобрал значение всего узора, обрамлявшего ворот рубахи. Потом небрежно швырнул ее на колени Кендыри. - Пойдешь? - Пойду, - сухо ответил Кендыри. - К риссалядару сначала зайди и к Арбоб-Касиму... К Азиз-хону еще зайди, у них уши острые, может быть, раньше узнаешь, у кого пропала жена или дочь... А если не узнаешь, благословен путь твой да будет, иди в Гармит... Если найдешь хозяина, скажи: дорогое дело, но можно вернуть... - Ты объяснишь тут: я за товарами ушел, - думая о чем-то своем, небрежно произнес Кендыри и, свернув платье Ниссо, вышел через заднюю дверь во двор. 5 Мирзо-Хур, отвалив большой камень, распахнул настежь двери лавки. На траве под тутовым деревом сидел оборванный Карашир. И хотя это только Карашир, не имеющий даже халата, самый бедный, самый захудалый факир, на котором едва держатся лохмотья грязной овчины, Мирзо-Хур с удовлетворением щурит глаза. Ведь Карашир - один из тех, кто работает у Шо-Пира, кто признал новую власть, повинуется каждому слову Бахтиора, нарушает Установленное, открыто смеется над ним... И если Карашир сидит здесь, покорный и терпеливый, значит, он, вероятно, долго боролся с собой и сюда его привела та слабость, о которой хорошо знает Мирзо-Хур... Конечно, он пришел просить опиума, и надо ему опиум дать, но сначала поговорить с ним... Мирзо-Хур располагается посередине ковра. Карашир молчит. Может быть, он стесняется заговорить первым? А вдруг так и не заговорит, встанет, уйдет? - Наверно, ко мне пришел, сел под моим деревом? - не вытерпев, с нарочитой грубостью говорит Мирзо-Хур. - К тебе. Говорить пришел! - не вставая и не кланяясь, отвечает Карашир, сидя в той же позе, что и купец. - Значит, благодарение покровителю, хочешь сказать: привет? - Пожалуй, скажу: привет! - отвечает Карашир. - У тебя мука есть? "Ах, вот как, мука! - с неудовольствием думает купец. - Это дело другое: значит, от советской власти муки не дождался. Но от меня тоже ее не получит!" Опыт, однако, приучил Мирзо-Хура никогда не отвечать на вопрос сразу. И, испытующе взглянув на насупленного Карашира, он медленно произносит: - Зачем через траву кричать будем? Иди, Карашир, сюда. Есть ковер для хорошего разговора. Карашир неохотно проходит в лавку, - присаживается на ковер, глядит на купца надменно и важно, будто проситель не он, а купец. Молчит. - Та-ак! - произносит купец. - Теперь разговор пойдет. Скажи, Карашир, зачем тебе мука? - Урожай еще не собрал. Детей много. Полмешка муки дашь, соберу урожай, целый мешок отдам. - Мешок мало. Три мешка дашь! - грубо заявляет купец и насмешливо глядит Караширу в глаза. Карашир, уязвленный этим взглядом, отвечает резко: - Большую пользу себе делаешь? Корыстно нажиться хочешь? - Всякий человек делает себе пользу. - Не всякий бесчестно. - Честность - для маленьких. Для больших - нет честности, иначе не было бы больших людей. - Есть и большие люди четные! - Карашир вызывающе глядит на Мирзо-Хура. - Кто же? - купец язвителен, потому что уже знает ответ. - может быть, ты хочешь сказать - твой Шо-Пир? - Что можешь плохого сказать о нем? - Ха! Чужую женщину взял! - Не знаю я этого... - Карашир небрежно почесывает голое колено. Самоуверенность Карашира раздражает купца. Не такого он ждал разговора. - Ты не знаешь - все знают. Тебя заставляет работать, обещает блага в этом мире... Когда ты есть захотел, ко мне посылает: "Бери у купца"! Честность! - Неправда, - горячо возражает Карашир. - Он не посылал меня. - Ха! Сам пришел! Против воли его? - Против воли, вот, да! Против него я пошел! Мой стыд, а не его стыд. Жуликом он называет тебя, не велит ходить к жулику. Жулик ты и есть. Дурак я, пошел к тебе. Не надо от тебя ничего. Дела с тобой не имею. Карашир порывисто встает, запахивает полы овчины, обдав купца ее кислым запахом. Мирзо-Хур сразу соображает, что даже с таким должником расставаться в ссоре не следует, быстро протягивает руку к полке, загроможденной мелочными товарами, выхватывает маленький мешочек, молча сует его Караширу. В лице Карашира растерянность и борьба. - Нет! Не возьму, не надо, - сдавленным голосом произносит он, соскакивает с порога и торопливо идет от дома. - Погоди, Карашир! - кричит ему вслед купец. - Сегодня голодной будет душа, курить захочешь, ко мне придешь - не дам. Сейчас бери... На! И брошенный купцом мешочек падает у ног Карашира. Карашир хочет гордо переступить его, но останавливается. Медлит раздумывая, быстро наклоняется, сует опиум за пазуху, прижимает его к груди и, виновато ссутулившись, уходит, не смея обернуться к победившему его и на этот раз Мирзо-Хуру. А купец с торжествующей насмешливостью глядит ему вслед, стараясь унять только теперь закипающий гнев... За большими камнями, там, где тропа свернула к селению, Карашира ожидает жена. Эту еще молодую, но уже иссохшую женщину недаром зовут Рыбья Кость. Дав ей такое прозвище, ущельцы давно позабыли ее настоящее имя, и даже сама Рыбья Кость редко вспоминает о нем. Удлиненное желтое лицо ее всегда печально и строго, темные узкие глаза смотрят вниз, - кажется, за всю свою жизнь она не взглянула на светлое небо. Ожидая Карашира, она сидит на камне так неподвижно, будто сама превратилась в камень. Черные растрепанные волосы спадают на плечи, засаленная длинная рубаха неряшливо распахнута. Скрещенные на коленях пальцы обтянуты такой сухой и сморщенной коричневой кожей, что, кажется, невозможно их разогнуть. Дома ее ждут восемь голодных, полуголых детей, и она думает, что правильно сделала, заставив Карашира пойти к купцу. Если он даст муки, - все равно, что будет потом, - только бы он дал Караширу муки! - она сделает сегодня лепешки и сама тоже будет их есть. Она не ела их уже целый год и, представляя себе их вкус, с нетерпением глядит на тот камень, из-за которого сейчас с мешком на плечах появится Карашир. Но когда Карашир, наконец, появляется и Рыбья Кость хорошо видит, что за плечами его нет ничего, ее худое лицо искажает злоба. Карашир робко приближается зажимая мешочек с опиумом под мышкой: вот, в руках у него нет ничего, вообще нет ничего, пусть она даже распахнет овчину... Такая неудача, такая судьба: купец на дал ему ничего! - Почему не дал? - вставая, хрипло спрашивает Рыбья Кость. - Что сказал? - Сказал: кончилась для таких, как я. Ничего, зато я колючие слова бросил ему в лицо, пусть подавится ими. Рыбья Кость молчит. Ведь вкус лепешки был уже у нее во рту... Нет, что-нибудь тут не так, дурак ее муж, и, конечно, он виноват. - Просить не умеешь! - выкрикивает она. - Гордый очень! У русского гордости научился, веришь ему, а голодным надо забыть о гордости: хочешь, чтоб дети твои передохли? Иди домой, без тебя обойдусь, о себе только думаешь! Будет у нас мука! И Карашир покорно побрел домой. Он думал о мешочке, зажатом у него под мышкой. Он думал о том, что, все в мире презрев, он будет видеть страну счастливых и жить в ней и весело болтать с женщинами, совсем не такими, как эта злая его жена! А Рыбья Кость почти бегом миновала деревья на берегу перед лавкой купца и смело переступила порог. Купец встретил ее таким холодным, презрительным взглядом, что смелость ее сразу исчезла. Она опустилась перед ним на ковер, скрестив босые ноги. - Ну? Теперь ты пришла? - Пришла!... Муж мой дурак, не умеет просить... Теперь я иначе прошу, почтенный. Ты давал нам раньше, теперь тоже дай, много не надо, дай, сколько велит тебе бог; сама буду я отдавать... - Сейчас можешь отдать? - нагло глядя на нее, процедил купец. - Что есть у меня сейчас?.. Ио, Али!.. Ты говоришь... Но испуг Рыбьей Кости сразу же сменяется равнодушной покорностью. - Пусть так... Твоя воля, достойный. Она думает о детях и о вкусе горячих лепешек. Купец пренебрежительно оглядывает ее, лениво встает, проходит в темную половину лавки, выносит на свет две черствые гороховые лепешки, швыряет их под ноги женщине. - Рыбья Кость!.. Обглоданные кости нужны собакам!.. Но я добр, иди! За эти прекрасные лепешки тебе ничего отдавать не придется. И Рыбья Кость, пряча свое унижение, опустив голову так, что разметанные волосы упали на лицо, неуверенным шагом побрела прочь от лавки. Лепешки она прижала к груди и совсем не думала о еде. Когда она скрылась за поворотом тропы, Кендыри. Собравшийся в дальний путь, вышел из глубины лавки. - Ты видел? - усмехнулся купец. - Я не слишком жадный... - Видел, - безразлично произнес Кендыри и даже не улыбнулся. - Я бы подавился такой... Видишь, на бедность свою жалуешься ты напрасно: свой товар отдаешь не только в кредит! - Конечно. И пусть этот нищий дурак не думает, что, назвав меня жуликом, он дал мне это слово в подарок... Я тоже не бываю в долгу!.. 6 Проведя день в безделье, Ниссо к вечеру забрела в дальний уголок сада и, ползая на корточках под тутовыми деревьями, собирала сладкие ягоды. Они были темно-синими, крупными, - таких крупных ягод в своем Дуобе Ниссо не видела никогда. В саду Азиз-хона было несколько деревьев с очень крупными ягодами, но те были желто-розовыми, и их приторно-пряный вкус не нравился Ниссо. Ниссо потеряла поясок. Длинная рубаха старой Гюльриз волочилась по земле, мешала. Ниссо постепенно наполнила подол ягодами. Она и сама не знала, зачем и для кого собирает их. Ей никуда не хотелось уходить из этого с ада. Она чувствовала себя в безопасности, не думала ни о чем. Услышав мужские голоса, Ниссо притаилась за деревом. Она не испугалась и поняла, что, в сущности, весь день дожидалась возвращения этого непонятного, доброго человека. Вот он идет, мелькая за стволами деревьев, с тем, другим, которого зовут Бахтиор. Этот другой ничем не примечателен, - он такой же, как все; но русский... Не выдавая своего присутствия, Ниссо прислушивается к спокойному голосу русского. Он сейчас не смеется, он говорит что-то очень решительно, как хозяин; Ниссо напрасно старается расслышать слова: сад шелестит листвою. Пойти в дом? Девушке хочется поближе посмотреть на Шо-Пира, но все-таки лучше остаться здесь. Ниссо садится на траву, лениво пересыпает собранные ягоды и, выбирая самые крупные, не спеша отправляет их в рот. По всему саду раздается громкий зов: - Ниссо! Э-гей, Нис-со!.. Вздрогнув, Ниссо отпускает подол рубахи, ягоды сыплются на траву. - Ниссо! Ну, иди же сюда. Где ты запряталась? Надо, пожалуй, послушаться. Ниссо выходит навстречу Шо-Пиру. Столкнувшись с нею лицом к лицу, Шо-Пир начинает неистово хохотать. Ниссо обижена, озадачена - стоит, смущенно улыбаясь. - Хороша! Ох, хороша! - подбоченясь, выговаривает, наконец, Шо-Пир. - Да ты посмотрела бы на себя! Ну просто чучело чучелом! Тут только Ниссо замечает, что рубаха сверху донизу измазана, что к липким рукам пристала земля. Она хочет убежать, но Шо-Пир удерживает ее. - Идем, идем... Обедать пора. И, шутливо подтолкнув Ниссо, ведет ее к дому. - Что ты ей, нана, такую рубаху дала? Она в ней, как цыпленок в мешке? - А не знаю, не знаю! - отвечает Гюльриз - Весь день не подходила ко мне... Ниссо, повернись! Где поясок? Потеряла? Какая богатая! Возьми теперь вот эту веревочку. - Да пойди ты, умойся скорее! - говорит Шо-Пир, и Ниссо послушно уходит за угол дома. Бахтиор выносит из кладовки пиалку с абрикосовой халвой. Шо-Пир знает: Гюльриз сварила эту халву, чтобы приберечь ее к Весеннему празднику. - Что, Бахтиор, весна на душе у тебя?.. измазалась, как теленок, невеста твоя! Мыться ее послал. Бахтиор, вспыхнув, прикрывает халву ладонью, но не относить же ее обратно в кладовку! - Ты шутишь, Шо-Пир, кто-нибудь услышит, знаешь, какие разговоры пойдут? Председатель сельсовета чужих женщин крадет? - Какая она женщина? Не успела еще на мир взглянуть, - женщина! Девчонка она! - Нет, не девчонка! - убежденно произносит Бахтиор. - Женщина. - И тебе, наверное, нравится? Скажи, нравится? Бахтиор никак не может привыкнуть к подтруниваниям Шо-Пира. Он готов обидеться, а Шо-Пир продолжает: - Впрочем, почему бы в самом деле тебе на ней не жениться? Конечно, по советскому закону. Ведь можешь же ты ей понравиться? Тебе двадцать есть уже?.. Ну вот, поживет она у нас, подрастет, полюбит тебя. Ростом не вышел немножко, но зато весел и горяч - во! Гюльриз выносит из дома котелок гороховой каши. - Сходи за девчонкой, нана! Что она там пропала? - Рубашку стирает... - возвращаясь, говорит старуха. - Очень ты ее, Шо-Пир, напугал. - Да подай ей другую. Вот, в самом деле, коза!.. Когда, наконец, чистую, свежую, с заплетенными косами Ниссо удалось усадить за стол, она заявила, что наелась тутовых ягод. Шо-Пир не стал ее уговаривать, но велел ей сидеть со всеми. Он с удовлетворением заметил, что Ниссо меньше дичится, на вопросы отвечает охотно, хотя и сдержанно. Она уже запросто разговаривала с Бахтиором, и он смущался, удивляя этим Шо-Пира, который не узнавал в нем всегда решительного и смелого парня. Энергия и решительность Бахтиора понравились Шо-Пиру в первый же год его жизни в Сиатанге. Именно потому он и добился избрания Бахтиора председателем сельсовета; самого же Шо-Пира ущельцы выбрали заместителем Бахтиора. В то время Бахтиору было семнадцать лет. Придя в Сиатанг, Шо-Пир, - тогда еще вовсе не Шо-Пир, а демобилизованный красноармеец Александр Медведев, - зашел в первый же тутовый сад, где вода канала была почище, а деревья давали плотную тень. Снял с себя вещевой мешок, двустволку и брезентовую полевую сумку, скинул с плеч скатку шинели и устало опустился на сочную траву. Жители селения рассаживались вокруг на траве, беззастенчиво разглядывая незнакомца, с наивным любопытством ощупывали его одежду и вещи... И завели между собой ожесточенный спор. Особенно горячился молодой черноглазый ущелец, - он чуть не подрался с двумя стариками, утверждавшими что-то повелительным, гневным тоном. Александр еще не понимал тогда языка сиатангцев, но позже узнал: старики хотели его прогнать, и только факирская молодежь, решив, что пришел он "от настоящей советской власти", отстояла его. Парнем, возглавившим местную молодежь, был Бахтиор. С того самого дня и подружился с ним Шо-Пир. Скоро Александру стало известно, что советская власть в Сиатанге только называется советской властью, ибо она в руках двоюродного брата Бобо-Калона, самого богатого, фанатичного и знатного сеида - старого Сафар-Али-Иззет-бека. Когда в Волости установилась советская власть, этот старик, выполняя тайное решение сиатангской знати, запретил факирам ходить по тропе, сообщавшей Сиатанг с Волостью: "Кто ступит на тропу неверных, погибнет для жизни в раю, прокляты будут и он, и дом его, и жена, и дети, и весь род его!" Но на случай прихода из Волости кого-либо от новой власти Сафар-Али-Иззет-бек себя самого именовал "председателем ревкома, сельсовета и большевиков". Сеиды и миры, изредка посещавшие Волость, не забывали, зайдя в волисполком, произнести славословие "избраннику своего народа, делающему жизнь бедных людей Сиатанга благословенной". Волость в ту пору еще не могла направлять своих людей в глухие, почти не исследованные ущелья Высоких Гор, - пришельцам из Сиатанга верили на слово и удовлетворялись сведениями о том, что там, как и везде, установилась советская власть и что никто на нее не посягает. По существу же, Сафар-Али-Иззет-бек - ставленник сеидов и миров - ничем не отличался от хана, ибо весь Сиатанг задыхался под его властью, не смея и думать о каких бы то ни было переменах. И если все же до сиатангских факиров и доходили слухи о том, что в Волости существует иная - подлинная советская власть, которую держат в своих руках не миры и не сеиды, а сами факиры, то кто здесь в те годы осмелился бы вслух заговорить об этом?! Тем смелее было выступление Бахтиора, заявившего всем, что русского человека он приютит у себя. Александр узнал от Бахтиора, как тяжко живется здешним людям под самозванной властью Сафар-Али-Иззет-бека. И сразу же почувствовал, что не напрасно, - только от Волости, все в глубь да в глубь диких ущелий, - шел он добрый десяток дней, ночуя в разных селениях, приглядываясь к людям, ища среди них человека, который бы приглянулся сразу, вот так, как этот, искренний в горячих своих речах, страстно жаждущий правды юноша Бахтиор. Да, Александру сказали в Волости, что трудновато будет ему без опыта и в таком отдалении одному. Но что, мол, пусть опирается на пролетарское свое чутье да на совесть; и что уже ежели так твердо решил он жить в "глубинке" и применить свои силы на пользу революции, то вот пусть идет вниз, по Большой Реке: "Никого мы пока не посылали туда, не хватает у нас грамотных людей, места-то, видишь ли, недостигнутые какие!.. Ну а ты все же, когда обоснуешься где-нибудь там, используй всякую оказию, письма шли, будем тебе по мере возможности помогать, в памяти тебя держать будем!" ...Тутовый сад у ручья, где ныне стоит дом Бахтиора, принадлежал тогда одному из миров, позже ушедших в Яхбар. Жалким обиталищем Бахтиора и его матери была задымленная пещера в скалах. Прожив несколько дней в этой пещере, Александр Медведев решил остаться в Сиатанге. Так кончились его долгие блуждания в Высоких Горах. И действительно, что было делать ему? Возвращаться в родной городок? Других ждали семьи: родители, жены, дети. Медведева никто нигде не ждал... Возвращаться туда, где все было разрушено и уничтожено? В тот белостенный маленький городок, среди бескрайних полей пушистого хлопка, откуда Санька еще с детства смотрел на столпотворение бледных, как привидения, загадочных снежных пиков... Никто не знал ни названий их, ни как далеко они простираются... Жители городка рассказывали самые фантастические истории: будто там, среди ледяных высот, живет племя страшных бородатых карликов, роющих себе пещеры во льду. Эти карлики не знают ни трав, ни деревьев, ни обыкновенной человеческой пищи; едят они только особенные, синие камни, а добывают их, перелетая с вершины на вершину на крыльях огромных птиц. Многие жители городка клялись и божились, что видели этих птиц и что однажды, в сильную бурю, одна из таких птиц упала на главной улице и со сломанного ее крыла соскочил испуганный карлик, пробежал по всей улице и скрылся под листьями хлопка за городком. Когда Санька вырос, он понял, что все это сказки, но тайна гор оставалась тайной. Мечта проникнуть в эти заповедные горы не исчезала, а укреплялась. Конечно, может быть, не случись того страшного в его жизни, что произошло позже, когда он стал уже взрослым человеком и обзавелся семьей, он, вероятно, никогда так и не попал бы в эти горы, разъезжал бы на своем грузовике по пыльным, знойным дорогам. Но жизнь повернулась иначе, и детская мечта стала явью: вместе с красноармейским отрядом Александр оказался в этих горах, боролся здесь с басмачами два с лишним года. Когда отряд в первый раз из пустынных Восточных Долин, где встречаются лишь кочевники, проник к Большой Реке и попал в одно из похожих на Сиатанг селений, Александр впервые увидел вот таких - простых, но необыкновенных людей. И показалось ему тогда, что, как в детской сказке, из горной пещеры выйдет какой-нибудь карлик, сядет на птицу и полетит, - кстати, исполинских грифов Санька в Восточных Долинах навидался немало. Комиссар Караваев всегда утверждал, что красноармейцы должны дружить с местным населением. - Вот дело для нас, товарищи, - говаривал он, - остаться здесь да помочь этим людям узнать настоящую жизнь. Поняли бы они, что такое советская жизнь, что такое наш брат красноармеец. Поглядите, козлиными рогами землю пашут! А как поют! Веселой музыка, верно, никогда не слыхали. Сплясать бы им по-нашему, под тальянку! - Известно, дикари! - умозаключил повар отряда Климов, старый солдат, воевавший еще в русско-японскую, единственный в отряде вольнонаемный и пожилой человек. - Не дикари, - пресекал его рассуждения комиссар, - своя в них есть культура, хоть и забиты они. Посмотрите, сколько в каждом из них гордости и достоинства! Я вот вас частенько ругаю за грубость. Ведь вам у них поучиться можно бы обращению... Кто слышал, чтоб они выражались так, как, ну, например, иной раз, Климов, "отрекомендуешься" ты?.. - Товарищ военком, я же ведь старослужащий! - под обычный общий смех оправдывался Климов. - Так вот и будь примером другим, - строго продолжал Караваев, - да знай, что культура у народа здешнего древняя, добрая, а только, как траву свиньи, потоптали ханы ее. А теперь народ поднимается, только показать надо ему, как жить. Разве нет у здешних людей желания жить получше? Бедность одолевает их, горы мешают им хорошую жизнь увидеть! Разве и среди нас не бывает отсталых? Вон Медведев - парень боевой, лучший красноармеец, шоферскую специальность имеет, а в комсомол до сих пор не вступил, и поздно уже ему теперь быть в комсомоле. - Не все понимал я до службы в отряде, - обижался Санька. - А теперь понимаешь? - улыбаясь, спрашивал комиссар. - Теперь - конечно! В партию сразу вступить не задумался бы, если б... - Если б что? - живо подхватывал комиссар. - Вступай. Рекомендацию тебе дам. - Не об этом я... - смущался Санька Медведев. - А что я сделал для партии? И начинался большой разговор о боевых заслугах Медведева, о бесстрашии его, о тех случаях, когда он один, с кромки ущелья, поддерживал наступление отряда стрелков и когда, вынеся из-под огня раненого товарища, долго плыл с ним по горной реке... и когда... Многое припоминал ему тут комиссар и говорил о том, что главная заслуга - его участие в борьбе с басмачами. На все это Медведев обычно отвечал скромно и просто: - Это - по службе. - Разве служба не дело? - Нет, надо такое, где я бы сам... от души... чтобы душою за новую жизнь поборолся я. Стрелять-то всякий умеет. И даже комиссар не мог разобраться в том, что именно значит это: "от души". И говорил ему, что разве весь отряд воюет не от души? И что разве действия отряда не помогут здешним людям стать советскими? - Когда еще станут! - упрямо отвечал Медведев. - Кабы я сам их сделал советскими! - Ишь, чего захотел, а ты сделай, останься среди них, да и сделай! - шутил комиссар, и все смеялись, а Санька Медведев умолкал, задумывался. ...Комиссар Караваев был убит в бою... Ну, а дальше... Шо-Пир сидит за столом, вспоминает, что было дальше, а Ниссо и Бахтиор уже совсем непринужденно ведут беседу. - Разве ты не можешь купить себе жену, Бахтиор? - как взрослая спрашивает Ниссо. Бахтиор силится объяснить, что председателю сельсовета нельзя покупать жен, а даром кто захочет отдать ему свою дочь? И нет таких здесь, что понравились бы ему. Для них он просто хороший товарищ, с некоторыми даже дружит тайком от мужей и родителей: "потому что все они - порабощенная мужьями и отцами женская часть населения, которую нужно освободить от гнета"... Эти слова отвлекают Шо-Пира от его дум. Бахтиор крутит ложкой в гороховой каше. - Ты бы, нана, подшила ей рубаху, - говорит Шо-Пир, - посмотри: запуталась в ней Ниссо. - А где мое платье? - живо спрашивает Ниссо. - его еще можно зашить. Ты, нана, не нашла его? - Не нашла. Дэв унес, - простодушно отвечает старуха. - Наверно, твой дэв, Ниссо. Не знаю, хороший или худой. - А ты уверена, Гюльриз, - спрашивает Шо-Пир, - что у Ниссо есть свой дэв? Может быть, просто платье упало в ручей? - У каждого человека свой дэв есть! - убежденно отвечает Гюльриз. - Нет человека без дэва. А в ручей не могло упасть платье: на террасе оставила... - Темно было, - вставляет Бахтиор. - Может быть, из воды Аштар-и-Калон вылезал? И теперь в желудке Аштар-и-Калона оно? - А может быть, и еще что-нибудь похуже, - иронизирует Шо-Пир. - Хуже желудка Аштар-и-Калона ничего быть не может! - восклицает Бахтиор. - А откуда ты знаешь? - щурит глаза Шо-Пир. - Знаю я. - А ты видел его? - Не видел. Если увижу - умру. Кто увидит его - умирает. - Выдумки все это, Бахтиор, Не стыдно тебе? Председатель сельсовета, в драконов веришь... Никто не видел их, и никто от них не умирал... - Правду я говорю, - хмурится Бахтиор, - кто увидит его - умирает. - Неправда это! - вырвалось у Ниссо. И звонкий возглас ее так решителен, что все с удивлением поворачиваются к ней. - А ты откуда знаешь? - поддевает ее