высокой ноте вечер закончился. На следующий день позвонил сам Нил Палыч, и Алла его пустила. Пока она многих не решалась допускать к Стасику, но Нилу не отказала. Он пришел по-прежнему лохматый, но без очков. Станислав скромно сидел в углу, в кресле, ничего не узнавая. Нил подошел к нему и отскочил в сторону. Алла испугалась: что такое? Нил Палыч отозвал ее в коридор. Голубой мрак в его глазах почернел, но в целом дорожденные глаза -- напротив, словно снова родились и выкатились вперед, как ошпаренные. -- Чтобы разобраться, что происходит с ним, Алла, надо понять, что изменилось там, -- и Нил Палыч поднял палец куда-то вверх. А Андрей тем временем метался по комнатам, подходил к брату и исступленно повторял: -- Стасик, Стасик, я потерял тебя... Кто ты?.. Ты откуда? Вернись... вернись! Станислав недоуменно молчал. -- Ты Андрея-то успокой, Алла, -- поучал Нил Палыч. --А то он еще, глядишь, и в петлю прыгнет. Он без стержня, сорвется -- и на пол, на дно то есть... глубокое дно... Андрей тщетно пытался расшевелить Станислава, подкрикивая: -- Где Лао-цзы?! Где даосы?!! Помогите! Но чем больше Андрей подвывал, тем больше Станислав каменел. Алла даже похолодела, вдруг взглянув на него из коридора: "Вот-вот превратится в камень". Нил Палыч юрко угадал ее мысли и истерично пропел: Стою как дурак на дороге, Впервые страшусь умереть. Умру -- и забросят Боги В его ледяную твердь. -- Это из известного стихотворения "Камень" Евгения Головина, алхимика, -- добавил он, но глаза все чернели и чернели. Алла подумала, что Нил сойдет с ума от горя из-за того, что не может понять, что изменилось в Невидимом, чего нам ждать. Она нежно выпроводила его, а он на прощание все бормотал: -- Не объять нам... Не объять... Только бы не провалиться... Мир-то шаток. Смотри за ним, Алла. И исчез. А Андрей после припадка ярости убежал. "Приду, приду, вернусь!" -- только и выкрикнул. Алла осталась одна со Станиславом. Но дикое сострадание к нему (она и не различала теперь, где любовь, где сострадание -- все смешалось) заставляло Аллу приближаться к нему, быть рядом, касаться его холодной руки, но не более... Прежний невинно-жуткий взгляд Станислава давно превратился в какой-то бездонно-каменный, в глубине которого сочетались движение и странная неподвижность. Но все-таки что-то изменялось. Впервые ночью Станислав часто кричал во сне, словно его тонкое тело рвали на части. В его крике ясно различались слова: Алла, Алла! И интонации были прежние, словно он звал ее из глубины прошлого. Она соскочила с постели, бросилась к нему, поцеловала в лицо, но он не проснулся, и крик замер. И потом стал не редкостью этот зов по ночам: Алла, Алла! Алла всегда просыпалась на него, и в синем мраке комнаты ей казалось: Станислав вот-вот встанет, но уже навсегда не прежний, а жуткий в своей отрешенности. И интонации этого зова из другого мира казались ей разными. Часто, будто расшифровывая этот крик, в уме звучало одно: Алла, Алла, сладко ль спать в могиле, Сладко ль видеть неземные сны? Причем могилой тогда ей виделась вся земля, планета наша, а неземные сны -- те, что ей снятся в этой гигантской могиле. Но иногда в этом призыве "Алла, Алла!" ей слышалось тихое, медленное, тайное его возвращение. Однако днем было трудно понять, то ли он возвращается, то ли, наоборот, уходит, уже бесповоротно и окончательно -- до Страшного Суда, до конца миров. Глава 19 Ольга Полянова была удивительным человеком. Лена и Алла знали ее с давних пор, но в последнее время потеряли ее след в огромной Москве. Не только в их кругу об Ольге ходили легенды. Но многое в них было простым фактом. Самым глобальным фактом была Любовь, но не та любовь, которой ограничивались люди. Это была любовь не к "любимому", а ко всем, к самому бытию, к образу и подобию Божьему, скрытому в глубине человеческой души, к Свету сознания и к его Источнику, к великой тайне в человеке. У Ольги все это было проявлено, светилось на лице. Когда она вдруг появлялась, приглашенная, например, в дом, где были незнакомые люди, впервые увидевшие ее, то эффект был ошарашивающим и смущал саму Олечку: наиболее чувствительные люди неожиданно для самих себя точно замирали в лучах невидимого света, исходящего от нее. Некоторые ощущали себя вброшенными на минуты в иную жизнь. Стоило только взглянуть на нее. Все животные токи, все, что объединяет человека со зверем, мгновенно исчезало, превращалось в труп, а душа -- оживала, как будто она попала в райский мир. Да, Олечка была красива, тихая такая голубоглазая русская девушка, но все решалось необъяснимым Светом любви, исходящим от нее, от ее бледного лица, превращенного в отблеск Неба. Люди видели -- и забывали о том, что они на земле, на этой планете, в проклятом темном, но великом мире. Не было и ничего завлекающего с ее стороны -- просто светилась ее душа сквозь телесную оболочку. Ухаживать за ней было бы нелепо -- и это чувствовали те, кто к ней приближались. Никакого предпочтения с ее стороны, ничего лично женского, и красота ее была смертельна для земных. Ее любовь убивала похоть. Оля была прихожанкой бедной православной церкви на окраине Москвы. Батюшка там, старенький, как будто вышедший из прошлых столетий, боялся за ее существование на земле и молился о ней, как молились в старину. За ее существование на земле опасались и ее друзья. Ей никто и ничто не угрожало, кроме ее самой: она была, казалось, несовместима с этим миром. И тем не менее эта несовместимость и влекла к ней многих людей. Когда Олечка входила в больничную палату, где лежали обреченные, обреченность падала с них, как туман. Даже самые тупые чувствовали, что бессмертие есть. -- Дай нам частицу твоей души! -- кричал ей с постели раковый старичок. -- Такая частица есть в каждом, -- ответила тогда Оля. -- В каждом, но во тьме, -- заметила врач. -- Не как у вас. Были случаи истерики, когда видели ее. Не всегда все происходило гладко. Один молодой человек взвыл, увидя ее, и закричал: -- Зачем вы здесь? Вы нам мешаете! Но большинство признавало, что в ней таится потерянная часть человеческой души. -- Когда-то мы все были такие, -- вздыхала больная старушка из палаты необреченных. Больше всего поражало отсутствие эгоизма и личной заинтересованности. -- Это даже не политкорректно, -- заметил какой-то журналист. Алла и Лена души не чаяли в Ольге. -- Ваши идут страшным путем познания того, что не дано людям знать, -- повторяла им Оля. -- А ты путем Любви, -- отвечала ей Лена. Но и Оля не чуралась знаний, Богословские труды великих Отцов и учителей Церкви лежали и на ее столе. -- Но твой истинный Божий дар -- это твоя душа, Олечка, -- говорила ей Алла. -- В твоих глазах есть то, что навеки потеряло современное человечество. -- Не говори так, Алла, не говори. Не все потеряно, -- возражала Ольга. -- Да я знаю, не все и не всеми потеряно, -- улыбалась Алла. Это было года два назад. И вдруг Лена позвонила Алле, которая как раз в это время завтракала вместе со Станиславом и Андреем, но к телефону подбежать успела. -- Ты представь, Оля Полякова объявилась, -- провозгласила Лена. -- Она уезжала в глубь России. Даю ее телефон и адрес! И они встретились -- Алла и Оля, там, в маленькой квартирке Поляновой. Говорили долго-долго, погрузившись в общение. В конце концов Алла, ошеломленная, сказала: -- Оля, ты все больше и больше уходишь по своему пути. Этот путь ведет в какой-то высший, особый рай, созданный, чтоб существа могли бы отдохнуть от патологической злобы и ненависти, глубинным идиотизмом раскинутой по всему этому миру, гнездящемуся в каждой клеточке его обитателей. Как ты можешь жить здесь, да еще в их теле? -- Аллочка, я стараюсь ни о чем не задумываться до крайности. -- Оля только развела руками. -- Живу и живу. Через меня проходит то, чего нет в этом мире, я знаю это, глупо отрицать... Ну и что? Я рада уйти отсюда в любую минуту, если на то Божья воля. Как на Руси, у нас, говорилось: здесь мы в гостях, а там дома. Но тут у нас я вижу много страданий и много людей на редкость чистых, живых, открытых... Они не поддались механизму превращения в манекены... -- Конечно, конечно. Кругом одни парадоксы. Мир проклят, а в нем жители рая. А через тебя, Олечка, проходят такие волны неземной нежности ко всему, что существует, что мне становится страшно от этого несоответствия Неба и земли... -- Закончим, Алла. Естественно, я не ставлю себя высоко. Вот вы все рветесь в непостижимое, за грань... Лучше еще раз расскажи о Станиславе. В конце концов Алла попросила Олю приехать к ней, поговорить со Стасиком, может быть... -- Я знаю, мы вспоминали об этом, что твое воздействие нередко встречает сопротивление. Но попробуем, -- страстно добавила Алла. -- Не знаю, -- засомневалась Оля, -- случай со Станиславом уж слишком странен и запутан... И они попробовали. Станислав встретил Олю радушно. Оля, как всегда, ничего и не делала специально, просто была, и все. Но радушие Станислава не перешло в освобождение, в возвращение. Точно образ, красота, свет, вся аура Оли прошла сквозь него, была принята, но не изменила страшной замкнутости его состояния. Все было хорошо, но хорошее ни к чему не привело. Олино предчувствие оправдалось, хотя... Зато на следующий день Оля прикосновением руки излечила девочку-малыша. Это произошло впервые и почти случайно, и она ужаснулась, не смея отвергнуть свой новый Божий дар. Глава 20 В тот день во дворе, где жила Алла, долго выла собака. Она сошла с ума, пристально глядя в глаза хозяина. Что же таилось в глазах этого человека -- никому не было известно. Но Алла ждала гостей. Наконец-то решилась пригласить Ростислава Андреевича, Короля бытия, и его Друга -- Дальниева Антона Георгиевича, при котором Ростислав всегда более тих и разумен в стихии своего невиданного существования. Однако так же, как в приход Ольги, Станислав был неприступен, хотя и общался с гостями на своем уровне. Он совершенно сбил с толку Ростислава, утверждая, что тот похож на смерть. Такое Славе не шептали даже черти во время сновидений. Дальниев тем не менее не был смущен потусторонней развязностью Станислава и только внимательно его созерцал. -- Мы все-таки вернули вам мужа, Алла, -- тихонько вставил Слава, когда Стасик вышел зачем-то из комнаты. -- Но дальнейшее не в наших руках, ей-Богу, я это чувствую. Уж очень далеко ваш Станислав зашел. Стасик, видимо, слышал последние слова, потому, когда вернулся, дико проговорил: -- Я не ушел. Я здесь, я здесь! Здесь так интересно, на земле. Людей нет, а существ много. И провалы. Ха-ха! Впервые после возвращения в квартиру Станислав рассмеялся, и его хохот походил на крик птицы. -- Садись, Стас, -- мрачно сказала Алла. И он покорно сел. Моментами Алле казалась, что ярость бытия, мелькавшая порой в глазах великого Славы, заразит ее Стаса и вызовет взрыв или губы его захотят крови, крови жизни. Но спустя мгновения чувствовала -- поток идет в Стаса, но он сам вне его. И Алла молчаливо, незримо для других плакала, будто, несмотря ни на что, Стасик оставался тем, кем был для нее раньше. Внезапно Дальниев спросил: -- Станислав, скажи, ты знаешь себя, ты знаешь, кто ты? Кто? Скажи. Даже губы Стасика не дернулись, хотя бы чуть-чуть, от такого резкого вопроса. Он сразу, но медленно ответил: -- Этого я не знаю и не узнаю никогда. Да и зачем мне знать? ...Когда вышли прощаться в коридор (Станислав остался в комнате), на глазах у Аллы были слезы. -- Держитесь, Алла, -- Дальниев посмотрел на нее. -- Претерпевший до конца... Сами знаете... И уже в дверях Дальниев заметил: -- Это не будет продолжаться долго. Скоро произойдет поворот -- в ту или иную сторону... ...Алла теперь часто оставалась одна в квартире наедине со Станиславом. Зеркала упорно молчали. Андрей не выдержал: сбежал. -- Это уже не мой брат, Алла, -- сказал он вместо "до свиданья". -- Кому он теперь родня -- не знаю. Скорее, таких существ, родственных ему, вообще нет в этом мире, во всем этом мироздании. И ушел. Но все же появилась другая помощь. От друзей. От Ксюши. Она ловила себя на том, что ей становится страшно со Стасом, когда она одна. В голову даже залезала иногда мысль, что он вернется в прошлое, которое изменили прямо перед его гибелью, и она увидит прежнего любимого Станислава, но уже мертвого, бродящего по квартире и отраженного в зеркалах в виде живого, живого Стасика, которого она познала в первый год их любви. Но любовь стала казаться ей полным безумием, наказанием Божиим за разделенность... Только обезумевший от событий Толя, муж Ксюши, упорно твердил ей: -- Терпи, терпи и забудь о себе на время... Сам же Толя уже окончательно потерял свой практицизм. Но сердечко Аллы порой замирало, когда она открывала дверь в комнату Стаса: вдруг поворот, и не в ту сторону, состоялся и она увидит вместо своего Стасика какое-то уму непостижимое существо, жуткое не агрессией, а своей внезапно раскрывшейся, как бездна, сутью... Но Стасик пока оставался Стасиком. И все же это происходило молнией, моментами. Очень помогали друзья -- приходили Лена и Сергей, Ксюша, ее Толя и еще другие, даже дядя Валя, хоть и пропойца. Ночевали и верили. Дни шли как на надежной лодке, но в океане. И вдруг в один мрачновато-уютный день раздался телефонный звонок и голос Лены провозгласил, что пора Алле немного рассеяться метафизически и подвернулся глубинный случай: мы приглашены на чтение, причем какое -- читать будет Царев, свое. А что свое? Ведь он из непредсказуемых. Оказалось, приглашены Лена с Сергеем, Алла (но без Стасика, так лучше для него). Будут Дальниев и Филипов, Ростислав. Вероятно, кто-то еще. Встреча назначена на завтра, на чьей-то даче, недалеко, в районе Мытищ. Следовательно, состоится чаепитие в Мытищах, но мистическое. Один Царев чего стоит. На следующий день они отправились в путь. Со Стасиком остался полуобезумевший, но ответственный Толя со своей Ксюшей. Лена с Сергеем и Алла добирались с пересадками, в толпе измученно-спешивших людей. Лена видела тем не менее, по глазам, по ауре, что где-то в глубине, в тайне, в закрытых уголках души зреет у многих новая невиданная Россия. И дети тоже были участниками этой незримой тайны -- не все, конечно, но встречи с грядущим были. Наконец они приехали. Лесной участок, довольно великий, скромный домик. Оказалось, что дача -- одного из друзей Царева, он отсутствовал, и Царев был хозяин. Уже вечерело, но тьма почему-то наступала быстрее обычного. Их встретил Антон Георгиевич. "Я так и думала -- Дальниев уже здесь", -- шепнула самой себе Лена. Но он провел их не в дом, а в уголок сада, где за устремленными в темные облака елями и соснами они увидели стол, стулья и тихие силуэты людей. Среди них был Царев, а на столе, видимо, лежала рукопись. "Сразу -- чтение. Без всяких ненужностей. Погружение -- и точка. Это по-нашему", -- подумала Лена. За столом она также заметила Ростислава и двоих незнакомых (даже по духу) людей. Все-таки состоялся предварительный странный разговор, но эти двое все время молчали -- и когда знакомились, не произнесли ни звука. Ни Лена, ни Алла так и не узнали их имена. Были они в черном. "Но как же здесь читать -- темно", -- удивилась Лена. И сразу возник свет. Рядом висел фонарь. Аллу захватила аура всего этого. "Здесь то и не то вместе, -- подумала она. -- Почему эти двое молчат? По их виду не скажешь, что они немые, да и глаза пронзительно-ледяные, далеко понимающие. Кто они?" Царев открыл рукопись. "Это небольшая повесть", -- сухо заметил он. И его голос стал владеть всеми. Начало ошеломило Лену. Речь шла о том, что на землю опустилась, как туча из невидимого, новая реальность, уничтожившая, закрывшая все то, чем жило человечество в своем сознании до сих пор. Все исчезло, провалилось, ушло -- память об истории, прежняя духовная жизнь, искусство, наука, культура, даже язык и способ мышления. Новая реальность, спустившись на землю, отстранила все, даже сновидения. Но немного людей осталось, и осталась их душа -- ее остаток, ее глубь, непонятная, незнаемая, и надо было жить, начинать все сначала, а главное -- понять новую, не постижимую прежним умом реальность, а может быть, непостижимую вообще. Прежнее человечество кануло в бездну. И то, что осталось, уже не могло иметь с ним почти ничего общего. Эти люди барахтались в непостижимом, как слоны на луне. Но все же была какая-то возможность вступить в контакт с иной реальностью, пробудив не угасший ум, а нечто безумно-новое в своей душе. И главное -- не убить, не сожрать друг друга в спустившейся тьме. С этого и началось действие... Повесть вызывала тревогу, бесконечную тревогу, поднимающуюся с неведомого дна души. Лена сосредоточенно следила и за глазами Царева. Это был уже другой Царев. Никакой непредсказуемости, а холодный, сжатый в одну точку, нечеловечески волевой взгляд творца. Его глаза, казалось, бесповоротно изменились, словно вышел наружу новый Царев -- поднявшийся над землей исследователь неведомого. Нашедший средства через язык выразить то, что недоступно языку. Каждое слово жалило своим намеком, уводило туда, где уже не было ничего, кроме расплавленной магмы души, кроме возгоравшихся язычков пламени иной реальности. Герои повести метались, и по мере этого метания превращались в иные существа. Так длилось еще полчаса. Можно ли было все это выразить, это иное? Внезапно Царев остановился. В его глазах сквозило холодное торжество. Возникла пауза. И Дальниев резко спросил: -- Вы собираетесь это публиковать? -- В своем роде, -- тихо ответил Царев. -- Это никто не поймет, Всеволод Петрович, -- негромкий голос Дальниева звучал из темноты. -- Если Данте могут сейчас понять всего лишь кучка, ничтожное число людей, то это не поймет никто. До конца даже я. И, вероятно, вы сами. Вы лишь знаете одно -- что вас вело, когда вы писали это. -- Антон Георгиевич прав. В середине чтения возможность понимания текста рушится, -- проговорила Лена. -- Мы чувствуем что-то страшное, уничтожающее наше сознание, но не больше... -- Если можно было бы войти в эту иную, новую реальность, -- внезапно прервал Филипов, -- это был бы конец, нас просто не было бы ни здесь, ни, может быть, нигде... Лицо Царева оставалось недоступным. Два молчаливых субъекта, сидевших около него, сохраняли пустоту и тишину. -- Все нити оборваны, текст превращается в безумие Богов, -- прошептала Алла. Один из молчавших тоже что-то прошептал -- еле доходивший до сознания звук сжимал сердце. -- Всеволод Петрович, вы открылись, -- спокойно произнес Дальниев. -- Спасибо. Но что делать с текстом? -- Опубликовать, -- холодно ответил Царев, медленно встал, взяв рукопись, и зажег ее. Все остолбенели. -- Это единственный экземпляр, -- нечеловечески отстраненно сказал он. -- И вот так я его публикую. Рукописи прекрасно горят. Но мысль -- никогда. Вы все знаете, что этот текст, его основа, сохранится на невидимом плане. И когда придет время, он воплотится снова и будет действовать, сметая... Когда и где -- неважно. Рукопись, брошенная на землю, быстро пожиралась огнем, но пожиралась с каким-то безумием, как будто сам огонь сошел с ума. Царев улыбался. Было ясно, что никакие комментарии не нужны. Алла с ужасом посмотрела на Царева, ей показалось, что перед ней уже не стоит человек. Молчаливые вдруг трепетно, задушевно пожали руки гостям. Они оставались. А Царев сразу ушел в глубь дома. В Москве все гости этого чтения разошлись. ...Алла с трудом открыла дверь в свою квартиру. Толя и Ксюша, видимо, уже спали. Алла прошла к себе и вдруг увидела свет в комнате Станислава. Она решилась войти. Станислав лежал на кровати, горел ночник, видно было, что он только что проснулся. -- Алла, -- сказал он вдруг своим давним, хорошо знакомым ей, с прежними интонациями голосом, -- что со мною было, что произошло? Где я существовал, я почти ничего не помню, не знаю! Где же ты была? Алла, что все это значило? Эпилог Возвращение Станислава вызвало скрытую вибрацию и дрожь по всей тайной Москве. Но прежде, чем эта дрожь распространилась, Стасик сам приходил в себя в своей квартире. В ночь его возвращения только Алла была свидетельницей того, что Станислав впал в прежнее свое состояние, стал тем, кем он был, хотя... Они сидели друг против друга в креслах, рядом, глаза в глаза. Алла не решалась раскрывать ему то, что происходило, пока его искали здесь, на этой земле, в этом мире. А он настойчиво спрашивал ее, что произошло. Алла ответила наконец: -- Пожалуй, тебе самому лучше знать, что с тобой произошло. Мы просто нашли тебя в деревне... -- Но я ничего не помню, Алла, -- пробормотал Станисдав, глядя на нее не вполне безумными глазами. -- Я знаю только: что-то мелькало, какие-то лица, куда-то меня вело... Главное помню: все было чуждо, все, все, но еще ужасней -- почти постоянное ощущение, чувство, что я, моя душа точнее, вот-вот провалится в немыслимую черную Бездну, из которой нет возврата... Провалишься -- и тогда конец всему, что есть... душе, уму, концу мира даже -- всему конец... В этой бездне ничего нет постижимого... -- Ты это ясно чувствовал, тебя что-то толкало туда? -- Да, но была невидимая стена... которая охраняла все-таки... Чуть-чуть... Хрупкая стена... Но если бы не она, меня бы не было нигде... И еще: я бродил по какому-то бредовому миру, хотя на первый взгляд это был обычный город, но мое восприятие все меняло... Да, и часто на горизонте я видел сияние, которое охватывало полнеба, отрешенно-жуткое сияние цвета, которому нет аналогов на земле... Цвета, которого нет... -- Стасик, Стасик! -- Алла вдруг истерически вскочила с кресла. -- Но ты вернулся, ты жив, ты прежний!!! Значит, все в порядке!!! Давай жить снова!!! -- Давай, давай, -- проговорил Станислав лихорадочно и тоже встал. -- Я рад, что вернулся. Я хочу жить! Алла словно обезумела в лучшем смысле: -- Пойдем гулять, в город, в Москву, вместе, пусть ночь... Они в экстазе ошеломления выскочили на улицу. -- Ты узнаешь, узнаешь! Это -- Москва, твой город, великий город, -- шептала Алла, прижимаясь к Станиславу. -- Да, да, я узнаю, -- отвечал Стасик. -- Это не чужой город, это Москва. Мне хорошо, все в порядке. Станислав, как после десятилетней разлуки, смотрел на улицы, на пространство, родившее его... -- Ты любишь меня? -- вдруг спросила дрогнувшим голосом Алла. -- Да, да, конечно, -- подхватил Стасик, с абсолютно человеческим чувством. -- Кого же мне еще любить, кроме тебя?! Ты -- моя жена... Они погуляли немного, опьяневши от того, что случилось, и опомнились уже дома, в постели. И отдались другому опьянению, и все было у Станислава как у человеков -- словно и не бродил долго в неведомом мире и не зазывала его в себя Черная Бездна. Утро превратилось в настоящий праздник. Ксюша в первый момент не выдержала: чуть не упала на пол от изумления. А потом -- поцелуи, поцелуи, Стасик, родная сестра, Толя... -- Гитара нужна, гитара, -- бормотал Толя. -- Я хочу спеть. Постепенно все улеглось. Надо было вводить Станислава в жизнь, хлопотать, оповещать друзей... Андрей примчался, не поверил своим ушам, что Стасик -- прежний, но в уме поверил. Выбежал на улицу -- и расцеловал первых встречных. На вопрос: почему? он отвечал: брат умер, а сейчас пришел обратно. Прохожие одобрительно кивали головой. Лена шепнула Алле, что все-таки надо быть настороже: мало ли чего, реальность-то стала причудлива... Глядишь, и напроказит опять... Сергей только твердил: "Мы молились за вас..." Но о морге и всем прочем, непознаваемом, решено было молчать, чтоб не трепать нервы Станиславу, а заодно и психику. "Неизвестно еще, как он себя поведет, если узнает, что по некоторым предположениям он умер", -- волновалась Ксюша. Да Стасик теперь и не требовал особых объяснений: нашли так нашли. Чего же боле?.. Стасику объяснили, однако, что появились новые друзья. Первым, конечно, представили Данилу Ле-сомина. К тому же от него ждали глубинной оценки случившегося. Стасик встретил Данилу крайне дружелюбно. А когда Алла и Лена оказались с Данилой втроем на кухне, Данила дал оценку: -- Алла, его вернула та же сила, которая вела его в ту заброшенную, вне Всего, Тьму, которую он называл тебе Бездной. Вела и вернула без всякого личного отношения к нему -- как вихрь подхватывает человека и выбрасывает его вдруг в тихое место. Все мотивы, почему, отчего и так далее, -- бессмысленны, ибо это слишком далеко от ума и от людей. Только она и могла его вернуть... Он вернулся, это ясно, и думаю, больше не будет подхвачен, ибо такие случаи уникальны, это аналогично лучам, которые проходят сквозь Реальность, сами не имея к ней никакого отношения. С этим трудно было не согласиться -- и Лене, и Алле. Перешли в гостиную, и тут ворвался Слава Филипов, мощный своим бытием. В руках его был огромный букет цветов, и он вручил их Стасику, поздравив его. -- Я знал, знал... -- выкрикивал Слава и, осмотрев Стасика пронзительно-обволакивающим взглядом, заявил: -- С ним все на уровне... Бытие не ушло... Алла, вина, вина! Если нет амброзии, то хотя бы вино! Стасик выпил за милую душу, покраснел и повеселел. Тем временем по разным углам в Москве происходило параллельно и другое, пусть и более обычное. К примеру, дикий скандал возник в одной московской школе, где директрисой была ведьма. У нее в восьмом классе скопились экстрасенсы, мальчики и девочки, эдак на тридцать процентов класс состоял из таких, включая небезызвестную Дашу, племянницу Лены. Детишки эти превратили жизнь класса в сумасшедший дом, предвидения сыпались за предвидениями, и дети уже перестали понимать, где сон, а где явь, где тот свет, а где этот, будущее путали с настоящим. Предвидение будущего не простиралось, правда, особенно далеко, иногда всего на час-два вперед, как у диких львов, например. Но ералаш получился значительный. Учительницу биологии, приверженку материализма, уложили в сумасшедший дом, а потом в нервную клинику. Возникали и судебные разбирательства, которые тонули в неразберихе. Кончилось дело тем, что класс расформировали, а директрису повысили: отправили служить в Министерство образования. Впрочем, все это еще носило более или менее безобидный характер. Круче произошло с бедной Любовь Петровной, с Самой. Не выдержала она общения с нечеловеческими силами, и контактерство обернулось психическим якобы заболеванием, которого ранее в природе не существовало и по отношению к которому, следовательно, не было ни обозначения, ни диагноза, ни лечения. Впрочем, никакое оно не было "заболевание", но от этого было не легче. Нил Палыч первый искренне испугался, когда пришла к нему весть о подлинном возвращении Стасика в нормальное состояние. Он все лепетал, что этого не может быть, и даже расплакался. И эту весть он решил донести до Любовь Петровны. Но невинно-жуткие глаза его расширились, а квазибессмысленный взгляд потух, когда он увидел Саму, Любовь Петровну. Она лежала на диване, дочь ухаживала за ней. Впрочем, ухаживать было не за кем. На человеческом уровне Любовь Петровна отсутствовала. Состояние ее ума было неописуемо. Все, что с ней происходило, Нил Палыч не мог даже выразить в терминах патологии невидимого мира. Он сник и исчез. На следующий день Нил Палыч укатил из Москвы в неизвестном направлении. Впоследствии говорили, что он обнаружился в Латинской Америке и надолго там застрял. По ночам ему снились иногда, наряду с письменами майя, глаза Любовь Петровны, те, которые он видел в свое последнее посещение ее квартиры. Впрочем, это уже не были глаза Любовь Петровны, Самой. О ее дальнейшей судьбе не знала даже потаенная Москва. Зато Олечка Полянова нежно и трепетно отличилась. Лена сводила ее к небезызвестным Потаповым с их воющим и мрачнеющим не по дням, а по часам Мишей. Сколько Миша ни сдерживал себя, а злые мысли рождались в его голове, как потусторонние мухи в помойной яме. И кто попадался ему на глаза, тот получал удар судьбы, ни с того ни с сего. Родственник Оли православный священник отец Георгий наставил ее, как обращаться со своим необычным даром, не впадая в гордость, и благословил ее на встречу с Мишей. Оля помолилась, Лена и Алла тоже, и вместе они вошли к Потаповым, предварительно договорясь. Миша остервенело взглянул на Олю и вдруг затих. Оля, собственно, ничего и не делала -- просто райская чистота ее души настолько явственно обнаруживала себя, настолько светилась, что Миша затих, потом что-то промычал, и внезапно вся мутная злоба бесьего порождения стала выходить из него. Ненавистные мысли исчезли вместе с их источником. В последний раз он только успел непроизвольно укусить свою матушку--и это было все. Он излечился. Не то что злые мысли совсем покинули его бедную, полупомойную голову -- нет, он не очистился целиком, но они возникали реже, а главное, потеряли свою силу. Больше они никому не причиняли вреда. Никто не падал, не ломал себе руки, не проваливался Бог весть куда. Потаповы со слезами на глазах впоследствии благодарили Олю, когда стало ясно, что зло ушло, перелетело в другие сферы. Оля, конечно, ничуть не гордилась, ей становилось даже страшно от того, что она такая. Страшно не за себя, она просто страдала, что другие простые люди так не могут. ...Довольно странная судьба опустилась на бедного Парфена, того, которого посетили Данила и Степан в первые дни своего знакомства. От своего несжигаемого бурного представления, что этот мир -- всего лишь ошибка, Парфен совсем одурел. Но он убеждался все более и более, что такое его представление -- истинная правда, но именно от правды он и сходил с ума. Данила всегда угрюмо говорил о нем, что Парфен совершенно не понял знаменитого изречения: "Познай правду, и ненависть к ней сделает тебя свободным", иными словами, повторял Данила, Парфен стал рабом правды, ибо не знал, что за любой истиной кроется другая истина, еще более великая, но менее постижимая, чем первая... и так далее. Данила сам советовал Парфену как следует оглядеться вокруг, но тот не внимал. В конце концов Парфен стал считать ошибкой самого себя. Этого он не смог вынести и сбежал, бросив дом. След его потерялся, но поговаривали, что он все-таки нашел успокоение и дошел до смирения своего ума, оказавшись где-то в глуши, около старинного монастыря... Между тем в Москве неумолимо шло время. Лена вдруг чуть не сходила с ума от любви и сострадания к окружающим людям, пусть и случайным. Алла же побаивалась, что внезапно вынырнет кто-то из непредсказуемых и опять проникнет к Станиславу. Его охраняли как могли. Но непредсказуемые шли своей дорогой. По тайной Москве пронеслась весть, точнее слова самого Небредова Корнея Семеновича, что "мы еще покажем себя и убедим всех, а пока временно уходим на дно: придет срок, и вы ахнете". И непредсказуемые действительно ушли в глубь Москвы, откуда о них -- ни слуху ни духу. Не появлялся на поверхности ни нежный Левушка Лемуров, ни лихой Влад Руканов. А Волков вообще исчез -- говорили, что укатил в дальнее зарубежье. К Цареву, разумеется, все это не относилось -- после чтения, слух о котором разросся, все потаенные поняли, что "непредсказуемость" его была только маска, а об его истинном лице после того чтения никто не мог и думать. "Не для мыслей он создан, этот Царев", -- сурово бормотал о нем бродящий Степан. ...И в тот день, когда Степан произнес эти слова, Митя на краю дачного поселка приближался к одиноко заброшенному домику своего давнего, загадочного и скрытого от посторонних глаз друга Ильи Семенова. Друг этот заигрывал с небытием и потому скорее был бывший друг. Митя и сам не понимал, почему туда идет. Вся эта история со Стасиком и его почти неописуемым состоянием как-то поколебала ум Мити, и ему захотелось к чему-либо прильнуть. Он просто стал терять ориентиры, даже в бегстве от самого себя. ...Вечерело. Раза два Митя обошел вокруг дома, не решаясь постучать. Домик-то был относительно хиленький, забор -- тоже, и проще было заглянуть сначала в окно. Но в окне была одна тьма. Митя, нагнувшись, различал только странные еле двигающиеся тени. Но одно окошечко было слегка приоткрыто. Как раз в ту комнатку, где у стены спиной к окошечку сидел Илья. От всего дома веяло такой пустынностью и безразличием к тому, что на земле и вокруг, что впечатлительный Митя содрогнулся до пояса. Ему показалось, что мир -- умер, а есть только этот дом, погруженный в небытие и тьму. В приоткрытое окошечко Митя смертельно боялся заглянуть и остановился рядом, затаив дыхание. Внутренне он не знал теперь, от кого бежать -- от себя или от этого дома, переселившегося в смерть. И вдруг он услышал пение. Это пел Илья. ...Оно было ни на что не похоже, это пение. Не было слов, но безумно-таинственные звуки были, не знаемые на земле, от которых Митя внезапно стал медленно холодеть. Он стоял как вкопанный, а безграничный, бездонный холод медленно охватывал его, двигаясь вверх по телу, к сердцу. Такова уж была эта песня Ильи -- песня небытия и смерти, и тихие звуки ее превращали все живое в холодный сгусток погибели земной жизни. Мертвая тишина этих звуков убивала наповал. Митя все понял и решил бежать. Однако ноги, закоченев, не двигались. Усилием воли он пробудил в себе вечного бегуна, того, кем он был на самом деле. Это позволило ему сдвинуться с места -- чуть-чуть, немного, ибо мертвые звуки замораживали дух, и еще мгновение -- и все, конец, но в последний момент мастерство бегуна спасло Митю. ...Он бежал так, как никогда не бежал от самого себя. Полями, дачами, автомобильными дорогами, мимо многоэтажных построек -- он мог долго бежать, и по мере бега Митя очухивался, холод ушел из всех клеток тела, а он, не веря своему спасению, визжал: "Я нашел сам себя... Я все понял... Теперь я буду бегать не от себя, а от небытия... Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!" И он бежал, ловкий в этом деле. А потом уснул, рухнул на пол в квартире подмосковного своего приятеля, который впустил его и решил, что Митя сейчас "в чуде". Что касается Лютова, то он улетел в далекую страну. Летел ночным рейсом, в самолете было немного пассажиров. Лютов поглядывал иногда в иллюминатор и часто бормотал: "Где же Петя?.. Где Петя?.. Где Петя?.. Петя где?!" Появилась луна, и ему показалось, что Петя может быть там. Приземление прошло благополучно. ...Тем временем в Москве жизнь продолжалась. У Аллы, собственно говоря, была не жизнь, а праздник. Стасик прямо не по дням, а по часам врастал в земное существование. Хотя хлопот в связи с этим было предостаточно. О возвращении, к примеру, в институт, где его похоронили, не могло быть и речи. Директор вообще все отрицал: и жизнь Станислава, и его смерть. Водитель, который должен был везти на кладбище Станислава или человека, похожего на него, вздрагивал при одном упоминании о Стасике. Но поскольку Алла и Лена были связаны и с Интернетом, на компьютере Станиславу устроили надомную работу в этой сфере. Человек явно врастал. И хохот его становился нормальным, и пел он по-человечески. Но все-таки небольшие странности оставались, точнее случаи. К примеру, однажды на улице Ксеня и Алла буквально на минуту оставили Стасика одного -- и сразу, в тот же момент, перед ним возник человек не совсем постижимого вида, и Станиславу показалось, что этот полунепостижимый подмигнул ему -- хотя Стасик лица его почему-то не разглядел. Да было ли у него лицо? И еще Стасику почудилось, что в его собственном уме мелькнула мысль незнакомца: "Как это вы умудрились вынырнуть?" Вопрос явно был обращен к Стасику. Тут же интуитивно Алла окликнула его, Стасик обернулся... Потом взглянул опять -- но незнакомец исчез, словно его и не возникало. "Случаи" бывали, но ничего не рушилось, в конце концов. Но Аллу удивляло, что и среди их соседей по квартире, у обывателей, проще говоря, вдруг тоже стал заходить ум за разум. Впрочем, муссировались только слухи, и то в связи с началом эры Водолея. Одна старушка напротив, очень интеллигентная, уверяла, что конца света не будет, но перемещения будут огромные. В конечном итоге время будет бегать взад и вперед, взад и вперед, и всякое понятие о жизни тогда перевернется вверх дном. А еще раньше будут такие открытия и такой разгул диких перемен везде и всюду, что половина человечества не поймет, что происходит, впадет в детство и отупеет, став бессмысленным. Одна четверть рода человеческого сойдет с ума, а другая четверть -- приспособится и станет существовать. Слухи обрастали догадками. Дядя Валя, вернувшись из глубокого запоя, так ошалел при виде возвращенного Станислава, что бросил пить. Завываниям не было конца. Дядя Валя же упорно твердил, что ежели обыватель завыл, то неведомых перемен в этом столетии, в этой новой эре не миновать. Время неожиданно стало красться медленно, как подземный крот. Каждый день приносил что-то до боли значительное. Вдруг Лене позвонил Дальниев, причем по делу, и надо было с ним встретиться. Лена назначила Ленинградский вокзал. Хаос, жизненное тихое безумие и дикий непонятный уют вокзальных кафе нравились ей. В метро, пока ехала, все время попадались родные глаза. Среди мешков, среди грязи и скорченных бомжей Лена и Дальниев нашли друг друга. Все было путем, они именно так и хотели увидеться, пусть даже просто по делу, без всякой видимой мистики. Решили поговорить в диком кафе напротив. Пошли. И вдруг Лена вздрогнула: она увидела проходящего мимо, как будто он был на луне, Царева. Он был рядом. Лена, вне всего, подошла и несуразно пробормотала: -- Вы?.. Вы здесь... Вы? -- Да, это я, -- услышала Лена. Подошел и Дальниев. Внезапно Лена отшатнулась, поглядев на лицо Царева. Это уже был не тот Царев, который, далекий от всех прежних непредсказуемых, читал свою мрачную повесть о судьбе человеческого сознания... Тогда его лицо носило черты пророка и гения... Сейчас перед ними снова стоял другой человек. Может быть, с его последним лицом... Иными словами, это было уже иное существо. И последнее лицо Царева выражало Смерть Света. Во всяком случае, именно это почувствовала Лена и потому отшатнулась. Лицо этого "существа", великого Царева, немыслимо бледное, было пронизано уходящим Светом. Дальниев молча отвел Лену в сторону. А Царев и не заметил этого. Они прошли в кафе. В углу пели сибирские песни пьяные... И вообще здесь было ощущение Сибири -- темной и могучей. Наконец, поставив чашки с кофе, Лена прервала молчание и спросила Дальниева: -- Антон Георгиевич, что это было? Что было в нем, в Цареве? Дальниев холодно ответил: -- Единственным аналогом того, что мы увидели в нем, может быть умирающий Свет Абсолюта. Состояние Царева символизирует, точнее, отражает на микроуровне этот будущий процесс. Когда все кончено и все миры, видимые и невидимые, уходят в свое Первоначало, в Абсолют, в Бога в Самом Себе, последним "умирает", уходит туда же Свет Абсолюта, на котором зиждутся миры. Вы сами знаете, что потом. Невыразимо длительный, слова здесь бессильны, период "вечного" покоя, до нового проявления, манифестации Абсолюта, до соверше