5 Изба Фомича стала подаваться как-то враз. Вроде бы еще в прошлом году стояла исправной, а нонешней весной, когда Фомич откидывал высокий, почти до окон завалинок, он вдруг заметил, что нижние венцы выпучило, словно изнутри их кто-то выпирал. - Обрюхатела изба-то. Впору хоть ремнем ее подпоясывай, - невесело доложил он хозяйке. А к осени сильно просела почерневшая от времени и копоти матица, и по ночам в ветреную погоду, когда тоскливо подвывало в трубе, матица сухо поскрипывала, словно кряхтела натужно. - Федя, подопри ты матицу, - жаловалась в такую пору Авдотья. - Прихлобучит нас вместе с ребятами. Не выползешь. Спала она с детьми на печи, а Фомич - на деревянной кровати, если ее можно было назвать кроватью. Длиной она была не более полутора метров, хотя и занимала весь простенок, до самой двери. Дальше нельзя - некуда! Изба-то семиаршинка... На такой кровати не вытянешься. По ночам рядом с кроватью он ставил табуретку и протягивал на нее ноги. - Жить захочешь - научишься изворачиваться, - любил приговаривать Фомич. После встречи с председателем у озера Фомича вызывали в правление колхоза на центральную усадьбу в соседнее село Свистуново. Но Фомич не пошел. Там решили заглазно - исключить его из колхоза и утвердить это решение на общем собрании. Утвердили. А колхозникам запретили сдавать Кузькину свои телячьи деляны лугов для выкашивания. Так была нарушена неожиданная статья дохода Живого. Но Фомич посмеивался: - Ничего, Дуня! Вот теперь я начну избу ухетовать. Спасибо им, хоть от работы меня освободили. Жизнь не больно баловала Фомича. Детство трудное - сиротское. В юности не успел как следует погулять, как его и оженили. Повезли венчать. Как ехали - в тулупах, - так и вошли в церковь. На Фомиче старый отцовский тулуп тащился полами по ступеням паперти, а воротник и вовсе упрятал его голову так, что одна шапка выглядывала. "Пудоросток, как есть пудоросток, - сокрушенно вздыхала мать, идя за ним вслед, - невестка и то, кажись, поболе его будет". А священник, встретив эту робкую, прижавшуюся в углу свадебную процессию, спросил весело: - А где жених-то, чады мои? Кроме Фомича, из мужиков был еще только отец Дуняши - мужчина рослый, с окладистой седой бородой. Пришедшие поглазеть сдавленно прыскали и прикрывались ладонями, будто крестились. Мать толкнула тихонько Фомича в спину: - Ен, батюшка, только на вид пудоросток, а так парень живой. Поп громко засмеялся: - И наречен был Живым? - Живым, батюшка, живым, - ляпнула с перепугу старуха под общий уже несдержанный хохот. - Если живой, значит, подрастет, - бодро сказал поп. С тех пор и прозвали Фомича Живым... А после свадьбы он и в самом деле подрос, на работе вытянулся. Год вместе с молодой женой батрачили они у свистуновского маслобойщика, а потом купили корову с лошадью и зажили своим хозяйством. Эти первые годы после женитьбы были затяжной и веселой погоней за достатком. - Мы тройкой везли, - говаривал Фомич, вспоминая об этом времени. - Лыска коренником шла, а мы с Дуней - пристяжными. Эх, Дуня, Дуня! Это теперь ты стала на вздохи скорой да на слезы слабой... А раньше, как зяблик, от зари и до зари колокольчиком заливалась, веселей тебя не сыскать... Удивляли они прудковцев тем, что на втором и на третьем году замужества все еще ходили по весенним вечерам на припевки. Собиралась молодежь на красной горке возле церковной ограды. Фомич приходил с хромкой на плече. Дуня в желтых румынках, в цветном платочке да в безрукавной продувной кофточке. Живой, бывало, приглядится к гармонисту, своему ли, чужому ли, все равно. Снимет гармонь - ухо к мехам... Да как ахнет! И голос в голос угадывал - так вольется. И две гармони играют, как одна. А Дуня только того и ждет, ее не надо упрашивать. Как бы нехотя снимет платок, лениво поведет плечами и пойдет по кругу с притопом, только дробь от каблуков горохом сыплется: Гармонист, гармонист, тоненькая шейка! Я спляшу тебе страданье - играй хорошенько. А с лавочки глуховатым мягким баритоном отзывался Живой: Ты залетка-залетуха, Полети ко мне, как муха... - Вот живые, черти! - ворчали на завалинках бабы. - Детей уж пора нянчить, а они все еще ухажерятся. - До женитьбы не успели, теперь отгуляем. Мы свое возьмем, - отвечал Фомич. И на работе в колхозе, и в первые годы на воскресниках Дуня отличалась. Бывало, пойдет бороздой за сохой картошку сажать - от сохи не отстанет. Идет, как на привязи - мелким шажком, корзина на груди, а руки так и порхают от корзины да в борозду. Только корзины поспевай нагружать. Ребятишки на погляд сбегались, когда она сажала картошку. Ни одна ни девка, ни баба по всему колхозу не смогла бы угнаться за ней в борозде. Недаром и ее прозвали Живой. Была она смолоду, как и Фомич, смугла лицом, с быстрыми, серыми, глубоко посаженными глазами. За то ее мать Фомича, острая на язык старуха, прозвала "долбленые глаза". Потом пошли дети с такими же серыми "долблеными" глазами. И так уж получилось - вся тяжесть по домашнему хозяйству, "по поению-кормлению", как говорил Фомич, легла на Авдотью. Сам он скоро отошел от колхозных дел, поскольку получил продвижение "на руководящую линию", потому как был из батраков, бедняцкого происхождения. Это батрацкое прошлое не только не принесло удачи Фомичу, но даже совсем наоборот, - можно сказать, сыграло с ним злую шутку. В первые годы безбедной жизни в колхозе, когда выдавали еще по двенадцать пудов на едока, Фомича направили в сельсовет секретарствовать. Платили самую малость - сапог яловых не справишь. А кирзовых еще не продавали, делать пока не научились. Потом и вовсе худо стало: в Прудках сельсовет закрыли, и Фомич стал работать в Свистуновском сельсовете. Каждое утро и вечер пять верст по лугам туда-сюда бегал. "Я теперь, как дергач, - говорил Фомич, - тот своим ходом на зимовку бегает, а я - на работу. Только вот еще крякать не научился". - "Зима подойдет - небось закрякаешь, - отзывалась старуха. - Одеть-то нечего. Пеньжак вот ветхий, хорошенько дунь в него - разлетится, как сорочье гнездо". - "Счастье, мать, не в пеньжаке". - А в чем?" - "Кто его знает". Фомич и в самом деле не знал, в чем счастье. Когда был маленьким, думал: счастье - это большой дом с хорошим садом, как у попа Василия, откуда пахнет летом сиренью да яблоками, а зимой блинами. Стал подрастать, думал: счастье - это жениться на Дуняшке. Но не успел еще как следует помечтать, а его уж и оженили. Потом он мечтал заработать много денег, накупить лошадей, коров, построить большой двор, совсем как у Лизунина... Но тут колхоз пришел. А в колхозе какое оно, счастье! Богатство не в чести. Революционная дисциплина и работа, чтоб всем было хорошо. Ладно! И такое счастье может быть. Но, работая секретарем сельсовета, Фомич знал, что год от году со всех колхозов берут поставок все больше и больше, а колхозы слабеют. Мало того, поначалу всем колхозникам хлеба давали столько, чтобы голоду не замечалось. На едоков, значит. А приработок шел тому больше, кто работал лучше. А теперь бригадирам, да трактористам, да учетчикам всяким платят много, а кому и совсем чепуху. Как же может быть в таком колхозе всем хорошо? И вспоминались ему слова Лизунина: "Колхоз это вот что такое: хитрый наживется, красивый налюбится, а дурак навалтузится". Пусть это неправда! Но ведь неправдой оказалось и то, во что верил Фомич, когда шел в колхоз: "Сделаем так, чтобы всем жилось хорошо". Выходит, и в колхозе счастья для него нет. В тридцать пятом году Фомича послали как выдвиженца на двухгодичные курсы младших юристов. Однако не прошло и года, как всех недоучившихся курсантов стали направлять председателями в колхозы. Фомича направили в лесной колхоз мещерской полосы. Всю жизнь Фомич хозяйствовал на черноземе да на лугах. И что у него за хозяйство было? Земли - свинья на рыле больше унесет. А здесь колхоз, да еще лесной... К этому времени Фомич стал кое-что понимать - тот председатель хорош, который и начальство подкрепит сверхплановой поставкой, и колхозников сумеет накормить. А для этого великая изворотливость нужна. И главное - крепкая основа хозяйства: либо земля сильная, либо промысел какой доходный. Тогда еще можно продержаться. Но поехал Фомич в тот мещерский колхоз, поглядел: земля - подзол да болота. Зима подойдет - мужики обушок за пояс и пошли в отход. Своя земля и раньше не кормила. Чего же Фомич там сотворит? На чем развернется? А ведь осень подойдет - сдай хлеб государству и мужикам выдай. Это какая же изворотливость, какая голова нужна? Нет, здесь он не потянет. И Фомич наотрез отказался идти в председатели. Тогда его исключили из партии, отчислили с курсов, и приехал он в Прудки с подмоченной репутацией, как "скрытый элемент и саботажник". А вскоре и беда пришла. В тридцать седьмом году по случаю первых выборов в Верховный Совет был большой митинг в районе. Приезжал сам депутат - финансовый нарком. Мужики, съехавшиеся со всех сел по случаю базарного дня, густо запрудили площадь, в центре которой на дощатой трибуне стоял депутат, и зорко подмечали, что росту нарком был с Ваню Бородина, самого высокого мужика из Свистунова, что шапка была на наркоме бобровая, а папиросы он курил "эдакие вот, по сковороднику". После митинга обещали выкинуть на лотки белые булки. Но булок этих оказалось мало, и когда подошла очередь Фомича, продажа кончилась. Фомич прочел вслух вывеску над ларьком: "Потребсоюз" и сказал: "Нет, это потрепсоюз". Вокруг поднялся смех. Тогда к Фомичу подошел представитель рика и сказал: "Попрошу пройти со мной". На лбу у него не было написано, что он эдакий представитель, и Фомич послал его подальше. Представитель взял Фомича за воротник полушубка... Живой в драке был мужик отчаянный. Он захватил руку этого представителя, нырнул ему под мышку и кинул его так через себя, что у того аж калоши с хромовых сапог послетали. Раздались тревожные свистки, и Фомича забрали. Судила его тройка "за антисоветскую пропаганду", да еще в "период подготовки к выборам". Припомнили все: и "скрытый элемент", и саботаж, то есть отказ от председательства, и исключение из партии. И отправили на пять лет в тюрьму по "линии врага народа". Но Живой и в тюрьме не застрял. В тридцать девятом, в финскую войну, многие из заключенных подавали заявления в добровольцы. Фомич тоже написал. Дело его пересматривали и освободили. Но пока заседали комиссии, пока ходили туда-сюда запросы: "Был или не был в лишенцах?", "Выступал ли против коллективизации?" и прочее - пока освобождали его, финская война окончилась. Однако повоевать успел Фомич вдоволь в большую войну... Принес он с войны орден Славы и две медали, да клешню вместо правой руки. И откуда же знать Живому - есть ли на свете счастье? И какое оно? Перебирая дни и годы своей жизни, он сортировал их, как тальниковые прутья для корзины: те, что побольше, поважнее, - на стояки шли, помельче - в плетенку. Отброса вроде бы и не было - все деньки истрачены на дело. Теперь вот стали говорить, что счастье есть труд. Если это правда, тогда Фомич самый что ни на есть счастливейший человек на свете. В любую, самую трудную пору своей жизни он находил себе подходящее дело. Вот и теперь по ночам Фомич на себе приволок из-за Луки несколько дубовых бревешек, подправил нижние подопревшие венцы и, главное, сделал подпорку под матицу - пусть хоть хозяйка спит спокойно. Вместе с холодами постучала в избу Живого и тревога - пришла повестка: явиться в райисполком на "предмет исключения". 6 День выдался слякотный: с утра пошел мокрый снег вперемешку с дождем. Промерзшая накануне земля осклизла и налипала на подошвы. Фомич осмотрел свои ветхие кирзовые сапоги и решил привязать резиновые подошвы сыромятными ремнями: дорога до Тиханова дальняя - десять километров. В такую пору немудрено и подошвы на дороге оставить. Фуфайку он подпоясал солдатским ремнем - все потеплее будет. А поверх, от дождя, накинул на себя широкий травяной мешок. Вот и плащ! Да еще с капюшоном, и шлык на макушке. Как буденовка. - Ну, я пошел! - появился он на пороге. Как увидела его Авдотья в таком походном облачении, так и заголосила: - И на кого же ты нас спокидаешь, малых да старых? Кормилец ты наш ненаглядный! Ох же ты злая долюшка наша... По миру итить сиротинушкам! - Ты что вопишь, дуреха? Я тебе кто - покойник? - Ой, Федя, милый, заберут тебя и посадят... Головушка моя горькая! Что я буду делать с ними, малолетними? - Авдотья сидела за столом облокотясь и, торопливо причитая, пронзительно взвизгивала. Меньшой, Шурка, зарылся в материнские колени и тоже заревел. - Глупой ты стала, Дуня... - как можно мягче сказал Фомич. - Ныне не тридцатые годы, а пятьдесят третий. Разница! Теперь не больно-то побалуешься... Вон самого Берию посадили. А ты плачешь!.. Смеяться надо. И, махнув рукой на квелость своей хозяйки, Живой ушел из дому. "Ну, что теперь преподнесет мне Семен Мотяков?" - думал он по дороге. Председатель райисполкома Мотяков был годком Фомичу. В одно время они когда-то выдвигались - Мотяков работал председателем сельсовета в Самодуровке. Потом вместе на юридических курсах учились. В одно время их направили и работать председателями колхозов. Только Фомич тогда отказался от своего поста, а Мотяков пошел в гору... Живой понимал, что с Мотяковым шутки плохи: тот еще раньше лихо закручивал, а после войны, окончив в области какие-то курсы, и вовсе грозой района стал. Его любимое выражение: "Рога ломать будем! Враз и навсегда..." - знал каждый колхозный бригадир. "Ну и что? У меня и рогов-то нету. Все уже обломано... Поскольку я комолый, мне и бояться нечего", - бодрился Фомич. На исполкоме он решил держаться с вызовом. "Для меня теперь чем хуже, тем лучше. Ну, вышлют. Эка невидаль! На казенный счет прокачусь. А там и кормить хоть баландой, да будут". Вымокшим, продрогшим до костей пришел Живой в Тиханово. Рик размещался в двухэтажном кирпичном доме посреди райцентра. Живой как был в мешке, так и вошел в приемную. - Кто меня тут вызывал? - Вы что, на скотный двор пришли? - набросилась на него молоденькая секретарша. - Снимите сейчас же мешок! Да не сюда. За дверь его вынесите! С него прямо ручьями течет... Вынесите! Живой снял мешок, но с места не двинулся. - А ну-ка его кто унесет оттуда? У меня это, может, последний мешок... - Да кому он здесь нужен? Ступайте! Чего встали у порога? Живой было двинулся к двери председателя. - Ага! Вы еще туда с мешком пройдите... Вот они обрадуются. - Секретарша встала из-за стола и энергично выпроводила Живого за дверь. - Бестолковый народ! Целую лужу оставил. Я вам что, уборщица? Через минуту Живой вошел без мешка, но текло с него не меньше. - Вы что, в пруду купались, что ли? - Ага, рыбу ловил бреднем. А потом думаю: дай-ка обогреюсь в рике. У вас вон и мебель мягкая. На этот раз секретарша и встать не успела, как Живой бесцеремонно прошел к столу и плюхнулся на диван. - Во! В самый раз... - Вы... Вы к кому? - К Мотякову на исполком. - Вы из Прудков? Кузькин? - Ен самый... - Да где же вы шатаетесь?! - словно очнулась она и набросилась на Живого с новой силой: - Встань! Его ждут целый час руководители, а он где-то дурака валяет. Не слушая объяснений Фомича, она быстро скрылась за дверями и тотчас вышла обратно: - Живо ступай! Ишь расселся. Живой вошел в кабинет. На председательском месте сидел сам Мотяков, возле стола стоял секретарь райкома Демин в темно-синем бостоновом костюме. Члены исполкома, среди которых Живой узнал Гузенкова, да председателя соседнего колхоза Петю Долгого, да главврача районной больницы Умняшкина, сидели вдоль стен и курили. Видать, что исполком уже кончился, - за длинным столом лежали исписанные листки бумаги, валялись карандаши. - Вот он, явился наконец, ненаглядный! Извольте радоваться. - Мотяков сверкал стальными зубами, поглядывая на Фомича исподлобья. Демин кивнул Живому на стул, но не успел Фомич и присесть, как Мотяков остановил его окриком: - Куда! Ничего, постоишь... Не на чай пригласили небось. - Мотяков встал из-за стола; на нем были защитный френч и синие командирские галифе. Засунув руки в карманы, он петухом обошел вокруг Фомича и съязвил: - Курица мокрая... Еще бунтовать вздумал. - А у вас здесь что, насест? Если вы кур собираете, - сказал Живой. - Поговори у меня! - крикнул опять Мотяков и, подойдя к Демину, что-то зашептал ему на ухо. Демин был высок и тощ, поэтому Мотяков тянулся на цыпочках, и его короткий широкий нос смешно задирался кверху. "Как обнюхивает", - подумал, глядя на Мотякова, Фомич и усмехнулся. Демин кивнул Мотякову маленькой сухой головой, Мотяков подошел к столу и застучал костяшками пальцев: - Начнем! Тимошкин, на место! Кругленький проворный секретарь райисполкома Тимошкин с желтым, как репа, лицом присел к столу по правую руку от Мотякова и с готовностью уставился на него своими выпуклыми рачьими глазами. Демин отошел к стенке и присел рядом с другими членами исполкома. - Гузенков, давай, докладывай, - сказал Мотяков. Михаил Михайлыч встал, расставил ноги в сапожищах, словно опробовал половицы, - выдержат ли? - вынул листок из блокнота и начал, поглядывая на Мотякова. - Значит, после сентябрьского Пленума вся страна, можно сказать, напрягает усилие в деле подъема сельского хозяйства. Каждый колхозник должен самоотверженным трудом своим откликнуться на исторические решения Пленума. Но есть еще у нас иные-протчие элементы, которые в рабочее время ходят по лугам с ружьем и уток стреляют. Мало того, они подбивают на всякие противозаконные сделки неустойчивых женщин на ферме, которые по причине занятости не могут сами выкашивать телячьи делянки. И косят вместо них, а взамен берут пшеном и деньгами. Куда такое дело годится? Это ж возврат к единоличному строю... Мы не потерпим, чтобы нетрудовой элемент Кузькин разлагал наш колхоз. Либо пусть работает в колхозе, либо пусть уходит с нашей территории. Просим исполком утвердить решение нашего колхозного собрания об исключении Кузькина Федора Фомича. Гузенков сел, а Мотяков злорадно посмотрел на Фомича: - Ну, что теперь скажешь? Небось оправдываться начнешь? - А чего мне оправдываться? Я не краду и не на казенных харчах живу, - сказал Фомич. - Поговори у меня! - крикнул Мотяков. - Дак вы меня зачем вызывали? Чтоб я молчал? Тогда нечего меня и спрашивать. Решайте как знаете. - Да уж не спросим у тебя совета. Обломаем рога-то враз и навсегда. - Мотяков засмеялся, обнажив свои стальные зубы. - Товарищ Кузькин, почему вы отказываетесь работать в колхозе? - вежливо спросил Демин тихим хрипловатым голосом. Длинные белые пальцы он сцепил на колене и смотрел на Живого, слегка откинувшись назад. - Я, товарищ Демин, от работы не отказываюсь. Цельный год проработал и получил из колхоза по двадцать одному грамму гречихи в день на рыло. А в колхозном инкубаторе по сорок граммов дают чистого пшена цыпленку. - Скажи ты, какой мудрый! Развел тут высшую математику... - сказал Мотяков. - А я тебе политику напомню: работать надо было лучше. Понял? Распустились! Небось год назад и не пикнул бы. Права захотел. А я тебе обязанности напомню. Демин обернулся к Мотякову и сказал тихо, будто извиняясь: - Товарищ Мотяков, с этими методами кончать надо. С ними вы далеко не уедете. - Уедем! - крикнул Мотяков. Демин как бы от удивления вскинул голову и сказал иным тоном: - Товарищ Мотяков! - Ну, ну... - Мотяков что-то невнятное пробормотал себе под нос и уткнулся в стол. - Так, значит, вы отказываетесь работать? - опять ровным голосом спросил Демин Кузькина. - Я, товарищ Демин, работать не отказываюсь. Я только бесплатно не хочу работать. У меня пять человек детей, и сам я инвалид Отечественной войны. - Видали! Он себе зарплату требует... Вот комиссар из "Красного лаптя", - засмеялся опять Мотяков. - Ты сначала урожай хороший вырасти, а потом деньги проси. Дармоед! - А ты что за урожай вырастил? - спросил, озлобясь, Живой. - Или ты не жнешь, не сеешь, а только карман подставляешь?! - Поговори у меня! - стукнул кулаком по столу Мотяков. - Семен Иванович! Да успокойтесь, в конце концов. - Демин опять пристально, с выдержкой посмотрел на Мотякова. Тот надулся и затих. - Но ведь, товарищ Кузькин, не вы же один состоите в колхозе, и тем не менее вы один отказывались работать! - сказал Демин. - Странный вопрос! - ответил Фомич. - А если я, к примеру, помирать не хочу? Или вы тоже скажете: не ты первый, не ты последний? - Разумно, - усмехнулся Демин. - Но, товарищ Кузькин, надо же сообща болеть за свой колхоз. - Мы болеем, - ответил Кузькин. - Да болезнь-то у нас разная. У меня брюхо сводит, а вот у Гузенкова голова с похмелья трещит. - Давай без выпадов! Тоже критик нашелся, - не выдержал опять Мотяков. - Но, товарищ Кузькин, почему у вас такой плохой колхоз? Кто же виноват? - Война виновата, - сказал Мотяков. Кузькин пристально, подражая Демину, поглядел на него: - Война-то виновата... - и обернувшись к секретарю: - Вы, товарищ Демин, знаете, как у нас картошку потравили? - Какую? - очнулся Гузенков. - Семенную! - Ну, ну? - заинтересованно подался Демин. - Перебирали ее, перебирали - пошли на обед. Вернулись, а ее три коровы пожирают - хранилище проломили, прямо с неба сошли... Бока во разнесло. - Как же так? - Демин глянул на Гузенкова. Тот весь напыжился и только головой мотнул. - Его работа, - сказал Кузькин. - Нагородили чурку на палку... Он плотников привозил. Премиальные платил им, быка съели. А хранилище слепили - свинья носом разворотит. - А что потом с картошкой? - спросил Демин. - Гузенков сказал: всю картошку перевезти в подвал к Воронину, к нашему бригадиру. Весна подошла - а Пашка Воронин и говорит: нету картошки, вся померзла. - А вы писали куда-нибудь, в районные инстанции? - Писал. А что толку? Писать в нашу районную инстанцию - это одно и то же, что на луну плевать. - Кому это ты писал? - поднял голову Мотяков. - Тебе, например. - Мне? Не помню. - Он обернулся к Тимошкину: - Тимошкин, было? - Не поступало, - выпалил тот. - А это что? Не твоя подпись? - Кузькин вынул из кармана открытку и сунул ее Тимошкину. - У меня письмо с муд... уведомлением. Знаю, с кем дело имею. Тимошкин покосился на открытку: - Мою подпись надо еще документально доказать. А может быть, это подделка? - А ну-ка? - Демин подошел к столу и взял открытку. - Товарищ Мотяков, в этом деле разобраться надо. - Это само собой... Разберемся. Кто письмо потерял, кто факты извратил... Виноватых накажем. Скрипнула дверь, вошла секретарша: - Товарищ Демин, вас к телефону. Из обкома звонят. - Хорошо! Секретарша ушла. Демин положил открытку перед Мотяковым. - Так разберитесь, - и вышел. - Чего с ним говорить! - махнул рукой Гузенков. - Известный элемент... отпетый. - В тридцатом году я колхоз создавал, а вы, товарищ Гузенков, на готовенькое приехали. Еще неизвестно, чем вы-то занимались в тридцатом году. - Мы тебя вызвали не отчитываться перед тобой! - оборвал Живого Мотяков. - А мозги тебе вправить враз и навсегда. Понял? Будешь в колхозе работать?! - Бесплатно работать не стану. - А что вы, собственно, хотите? - спросил Умняшкин. - Выдайте мне паспорт. Я устроюсь на работу. - Мы тебе не паспорт, а волчий билет выпишем, - сказал Мотяков. - Выйди в приемную! Когда надо - позовем. Живой вышел. - Ну, что с ним делать? - спросил Умняшкин, грузный немолодой человек с лицом сумрачным, усталым, с тем выражением насупленной серьезности, которое бывает у много проработавших сельских врачей. - Дадим ему твердое задание... в виде двойного налога, - сказал Мотяков. - А там видно будет. - Но ведь налоги отменены! - возразил Умняшкин. - Это с колхозников. А поскольку его из колхоза исключили, значит, он вроде единоличника теперь. - И мясо с него, и шерсть, и яйца... все поставки двойные! - подхватил Тимошкин. - Ну, как? - обернулся Мотяков к членам исполкома. - Не то, - сказал председатель бреховского колхоза Звонарев, прозванный за свой огромный рост Петей Долгим. - На трудодни ему не заплатили. Надо искать выход. Положение трудное. - Все ясно, как дважды два - четыре. - Мотяков даже ладонью прихлопнул. - Исключить из колхоза - и твердое задание ему враз и навсегда. - А я бы отпустил его, - возразил Петя Долгий. - И надо помочь устроиться. - Это называется либерализмом, - сказал Мотяков. - Если мы станем пособничать лодырям и летунам - все колхозы развалим. Сегодня один уйдет, завтра другой... А работать кто станет? - У нас не уходят, - сказал Петя Долгий. - Дак у тебя колхоз на ногах стоит, а у Гузенкова на четвереньках... Разница! Ты диалектику не понимаешь, враз и навсегда. - Правильно, Семен Иванович! - подхватил Тимошкин. - На Кузькине пример воспитания надо показать... неповадности то есть. Двойные поставки с него и мяса, и шерсти. - Лихо, лихо, - сказал Умняшкин. - Тогда уж и две шкуры с него берите. - А что? - отозвался Мотяков. - По обязательным поставкам положено было сдавать шкуру. Пусть сдает две. Тимошкин, пиши! - Но ведь он же инвалид третьей группы, - сказал Умняшкин. - Вы хоть это учтите. - Подумаешь, трех пальцев не хватает, - усмехнулся Мотяков. - Ты не смотри, что он такой - на заморенного кобеля смахивает. Он еще нас с тобой переживет. Ставим на голосование: кто за исключение, прошу поднять руки! Мотяков, Гузенков, Тимошкин проголосовали за исключение. Умняшкин и Петя Долгий против. - Большинство за, - торжествующе отметил Мотяков. - Х-хе, большинство... в один голос, - усмехнулся Петя Долгий. - Один голос, да мой, - Мотяков поднял палец кверху. - Сравнил тоже - мой голос и твой голос, - и крикнул в дверь: - Позвать Кузькина! Живой на этот раз вошел с мешком в руках. Мотяков подозрительно поглядел на мешок: - Поди, поросят тащил в мешке? - Ага... Поторопился. Не то вы все равно отберете. - Поговори еще! Я отобью у тебя охоту. Враз и навсегда. Дай сюда протокол! - Мотяков взял листок у Тимошкина и зачитал: - "В связи с исключением из колхоза Кузькина Федора Фомича, проживающего в селе Прудки, Тихановского района, числить на положении единоличного сектора, а потому обложить двойным налогом, то есть считая налог с приусадебного хозяйства размером 0,25 га, отмененный последним постановлением правительства, умноженным на два. А именно, подлежит сдавать в месячный срок Кузькину Федору Фомичу тысячу семьсот рублей, восемьдесят восемь кг мяса, сто пятьдесят яиц, шесть кг шерсти или две шкуры". - Семен Иванович, дайте-ка, я ему еще впишу сорок четыре кубометра дров. Пускай заготовляет, - потянулся к председателю Тимошкин. - Ты сам их и заготовишь, - сказал Фомич. - У тебя хохоталка-то вон какая. С похмелья не упишешь. Тимошкин криво передернул ртом: - Может, обойдемся без оскорбленнее? Не то ведь и за личность придется отвечать. - Ага... Я и в тридцатых за тебя отвечал. А твой отец в лавке колбасой торговал. - Вопросы имеются? - спросил Фомича Мотяков. - Интересуюсь, мне по частям сдавать или все враз? - Фомич невинно глядел на Мотякова. Тот важно, официальным тоном сказал: - Хоть сейчас вези... - Все? - Все, все! - Деньги я внесу... Все до копеечки. Из застрехи выну. И мясо сдам - телушку на базаре куплю. Яйца тоже сдам... Но вот насчет шкуры сделайте снисхождение. Одну шкуру я нашел. - Где нашел одну, там и другую найдешь, - сказал Мотяков. - Ну, себя-то я обдеру, а жену не позволят. У нас равноправие. Кто-то из заседателей прыснул. Умняшкин закрылся ладонью - только глаза одни видны, и те от смеха слезились тоже. Петя Долгий заклевал носом и как-то утробно закурлыкал. А Мотяков рявкнул, побагровев, и грохнул кулаком об стол так, что Тимошкин подпрыгнул от испуга. - Вон отсюда! Враз и навсегда... На улице все так же моросил дождь с мокрым снегом пополам. Фомич накинул на голову мешок и побрел по грязной улице. На душе у него было тошно, весь запас бодрости и сарказма он израсходовал в кабинете Мотякова. И теперь впору хоть ложись посреди дороги в грязь и реви. Выпить бы, да в кармане ни гроша... На краю Тиханова, напротив бывшей церкви, а теперь зерносклада, стоял на отшибе обшитый тесом, когда-то утопавший в саду попов дом. В жаркий день, выходя из Тиханова, здесь у колодца обычно приостанавливались прохожие, напивались впрок. Фомич вдруг почувствовал усталость и дрожь в коленках. "Черт, как будто мешки таскал... Вот так исполком". Он прислонился к творилам колодца, поглядел на попов дом. "Вот и исповедальня. Надо зайти", - решил Фомич. В поповом доме теперь помещался райфо. В крайнем боковом кабинете сидел Андрюша, прямо из-под стола высунув свою деревянную ложу, считал на счетах. - Здорово, сосед! - весело приветствовал он Фомича. - Ты что такой мокрый да бледный? Как будто черти на тебе ездили? - Черти и есть. - Фомич присел на обитый черной клеенкой диван и перевел, словно после длительной пробежки, дух. - Вот исповедоваться к тебе пришел. Ты же в поповом дому сидишь. И Фомич рассказал все, что было на исполкоме. Андрюша долго озабоченно молчал, перебирая костяшки на счетах. - Вот что сделай - возьми бумагу от них с этим твердым заданием. Ружье спрячь, козу продай. А велосипед оставь. Он у тебя все равно старый. Пускай что-нибудь да конфискуют. Потом подашь жалобу. И обязательно достань справку в колхозе - сколько ты там выработал за год трудодней. - Да кто мне ее даст? - Схитрить надо. Изловчиться. - А не вышлют меня? - Могут и выслать, по статье тридцать пятой - без определенной работы, как бродягу. - А инвалидов не высылают? - Инвалидов нет. Но у тебя же третья группа. Должен еще работать. - А я что, от работы отказываюсь? Пусть выдают паспорт - устроюсь. Андрюша только руками развел: - Сие от нас не зависит. Ты вот что запомни - придут к тебе имущество описывать, веди себя тише воды, ниже травы. Понял? Задираться начнут - не вздумай грубить. Сразу загремишь. Пусть берут, что хотят. Только помалкивай. Это заруби себе на носу! 7 Комиссия нагрянула после праздников, по снегу. Фомич успел и козу продать, и ружье припрятать. Ружье он обернул промасленными тряпками и засунул в застреху на дворе. Старый пензенский велосипед, еще довоенный, облупленный, как запаршивевшая лошадь, стоял в сенях, прямо перед дверью: "Вот он я! Хотите - берите, хотите - нет". Комиссия была из пяти человек - во главе инспектор райфинотдела по свистуновскому кусту Настя Протасова - большеносая, стареющая дева по прозвищу Рябуха, за нею бригадир Пашка Воронин да еще трое депутатов Совета - здоровенные трактористы из Свистунова. "Эти на случай, если я брыкаться начну", - подумал Фомич. Он юркнул в чулан и притворился спящим. - Можно к вам? - послышался в дверях Настин голос. - Проходите, - сказала Авдотья. - Здравствуйте, - разноголосо донеслось от порога. - А где хозяин? - Вон, в чулане на лавке. Настя приоткрыла занавеску: - Ты что, ай заболел? - Мне болеть не положено. Ведь я Живой! - Фомич встал с лавки. За столом расселись трактористы и Пашка Воронин. - Извиняйте, гости дорогие! Угощать-потчевать вас нечем, - сказал Фомич. - До вашего прихода были и блины, и канки, а теперь остались одни лихоманки... Что ж вы не предупредили, что придете? Трактористы дружно засмеялись. А Настя набросилась на Фомича: - Что ты комедию ломаешь? Ты лучше скажи, когда налог думаешь вносить? - А мне, Настя, думать никак невозможно. За нас думает начальство. А нам - только вперед! Назад ходу нет. За меня вон Пашка Воронин думает. Трактористы снова засмеялись, а Пашка нахмурил желтые косматые брови и угрожающе сказал: - Мы пришли не побасенки твои слушать. Понял? - И тебе, Федор Фомич, не стыдно? - пошла в наступление Настя. - Такой лоб, и не работаешь! Вон бабы и то целыми днями с фермы не уходят. А ты на лавке дрыхнешь. - Это ж просто симулянт! - подстегнул ее Пашка. - Да он хуже! Тунеядец и протчий элемент, которые раньше в паразитах ходили. Настя и Пашка точно старались друг перед другом раззадорить Фомича. Он мигом смекнул, в чем дело; сел на табуретку, скрестил руки на груди и эдаким смиренным голосом произнес: - Эх, Настя... И ты, Паша! Понапрасну вы свое красноречие расходуете. Я стал человеком религиозным. Это я раньше не верил ни в бога, ни в черта, ни в кочергу. Ты мне слово - я тебе десять в ответ; ты меня - царап, я тебя - по уху. А теперь я прочел в Евангелии: ударь меня в правую щеку - я подставлю левую. Так что кляните меня, как хотите, и берите, что хотите. - Кто тебя предупредил? - простодушно спросила Настя. - А черный ворон в лесу. Ходил я ноне с утра за дровами. Смотрю, сидит на дубу: "Ка-рр! Придут к тебе Настя с Пашкой в гости, смотри не обижай их". - Чего болтовню его слушать! Давайте опись составлять, - сказал раздраженно Пашка. Настя вынула из портфеля протокольную книжечку. - Где твое ружье? - спросил Пашка. - Продал. - Не ври. Спрятал, наверное? - Ищите. Пашка Воронин разогнулся во весь свой длиннющий рост, посмотрел на печь, пошарил за трубой, потом вышел в сени. - Возьми лестницу, на чердак слазь! - сказала ему Настя. - Чего там лестницу! У него не чердак, а шесток. Рукой достанешь. Воронин и в самом деле приподнялся на цыпочках, вытягивая шею, как журавель. - Ты смотри, избу не развали, жираф! - сказал Фомич. - Не то придется тебе новый сруб ставить. - Я б те срубил клетку, как для обезьяны. Да в зверинец бы тебя, лодыря, отправил. Фомич вдруг вспомнил, как Пашкин брат Воронок так же вот шнырял по лизунинской избе после бегства хозяина. Накануне Воронок приказал Фомичу вписать Нестеру Лизунину в твердое задание один центнер семян моркови: "И чтоб в двадцать четыре часа рассчитался!" Воронок был председателем сельсовета. Его указ - закон для секретаря. Фомич и вписал. А к вечеру зашел Нестер: "Федор, ты знаешь, на сколько хватит этих семян моркови?" - "На сколько?" - "На весь район!.. Где ж я столько возьму?" Тогда-то Фомич и выдал отпускную Нестеру Лизунину, а ночью тот смылся со всей семьей. Фомич смотрел теперь на Пашку, а в глазах у него стоял старший Воронок тех дней. "И что за порода нахальная такая! Хлебом их не корми. Дай только покомандовать. Или что отобрать. И ведь с лица совсем не схожие - один рыжий, долговязый, с длинной лошадиной мордой, второй коренаст, черен был в молодости, как жук навозный. А хватка у обоих мертвая. Видать, в отца пошли... Того все по этапам гоняли - первый вор был в округе..." Пашка спрыгнул со стены, отряхнул рукава от пыли. - Ну, что там? - спросила Настя. - Глина да пыль. У него там и мякины-то нет. Сожрал, что ли? - Домовому скормил. Он у меня цельный год на одной мякине сидит. Трактористы опять дружно, как по команде, засмеялись. - Где добро-то храните? - спросила Настя Авдотью. - Да рази ты не видишь? У меня его, добра-то, навалом. Что на печи, что на кровати, - ответил опять Фомич. - Ты не валяй дурака. Где сундук? - Под кроватью. Пашка вытащил из-под кровати зеленый, окованный полосовым железом сундук - Авдотьино приданое. - Смотри! - сказал он Насте, а сам деликатно отошел к столу и подсел к трактористам. Настя откинула крышку, и вдруг Фомич заметил среди старого тряпья Дунин кошелек с шишечками. "Мать ты моя родная! Там же козья выручка - три сотни рублей! Все богатство". У Фомича дух захватило, когда он увидел, что Настя цопнула кошелек и открыла шишечки. Первая мысль была - выхватить у нее кошелек. А потом? Эти же волкодавы задушат его. Он вспомнил наставление Андрюши: "Не груби! Пусть что хотят, то и берут". Фомич аж зубами скрипнул от досады и отошел подальше от греха. - Дуня! - позвала Настя. - Иди-ка сюда. Подошла от печи хозяйка. - Смотри-ка! - потянула ее к сундучку Настя. - Это облигации. В тряпье хранить их не след. - И она сунула в руку оторопевшей Авдотье кошелек с деньгами. - Ах ты, батюшки мои! Как это ребяты не добрались до них, - запричитала Авдотья. - Федя, ты, что ль, их бросил сюда? - Между тем она торопливо упрятала кошелек за пазуху. - Ты все валишь на меня, растереха! - нарочито строго проворчал Фомич, а на душе у него отлегло: "Ай да Настенка, ай да Рябуха! Совесть какая! Гляди-ка ты. А еще в старых девках числится..." - Да тут и описывать нечего - одни шоболы, - сказала Настя от сундука. - Коза-то цела? - Давно уж и поминки справили, - ответил Фомич. - Чего ж тогда брать? - Возьмем велосипед, - сказал Пашка. Настя вписала в квиток велосипед и ткнула Фомичу: - На, подпиши! Фомич поставил подпись. Потом в сенях вручил Насте велосипед и продекламировал: - Эх! Что ты ржешь, мой конь ретивый? Послужил ты мне правдой верною. Теперь отдохни и мне отдых дашь. Настя передала Пашке облупленный Фомичов велосипед, и комиссия в полном составе отбыла. - Федя, продадут теперь твой велосипед, - вздохнула Авдотья, взглядом провожая из окна эту процессию. - Не бойся, мать. Хорошие люди не купят. А плохие и взяли бы, да денег пожалеют. Они задарма привыкли все брать. А велосипед мне приведут... Кто брал его, тот и приведет... На другой день Фомич сходил в Свистуново в правление колхоза и сказал счетоводу: - Корнеич, что-то на меня наваливается беда за бедой. Прямо дух не успеваю переводить. - А что такое? - Да глядя на вас, и райсобес озорует. Говорят, что, мол, у тебя минимума трудодней не выработано. А потому - половину пенсии с тебя удержим. - Ну, это они против закона. - Поди попробуй втолкуй им. Ты мне напиши справку - сколько я трудодней за год выработал. - Это можно. Корнеич выписал Фомичу справку "в том, что он со своей семьей выработал за год 840 трудодней". И печать приложил. Фомич тщательно прочел ее, сложил вчетверо и удовлетворенно сказал: - Ну, теперь вы, голубчики, попались у меня. Я эту справку не в собес отправлю, а в ЦК пошлю. - Ну-ка дай сюда! - грозно поднялся Корнеич, но Фомич выкинул ему под самый нос кукиш: - А этого не хотел! Так и передай Гузенкову. - Я скажу, что ты выманил ее обманом. - Привет! - махнул Фомич малахаем. - Приятного разговора с Михал Михалычем. Придя домой, Фомич вырвал из тетради двойной лист и на весь разворот начертил химическими чернилами круг. По этому ободу он вывел большими буквами: "Заколдованный круг Тихановского райисполкома". А в центре круга написал: "Я, Федор Фомич Кузькин, исключен из колхоза за то, что выработал 840 трудодней и получил на всю свою ораву из семи человек 62 килограмма гречихи вместе с воробьиным пометом. Спрашивается: как жить?" К этому чертежу Фомич приложил справку о выработке трудодней и жалобу, в которой изложил, как его исключали, как выдали "твердое задание" и потом отбирали велосипед. Жалобу начал он "издаля". "Подходят выборы. Советский народ радуется: будет выбирать родное правительство. А моя семья и голосовать не пойдет..." Все эти сочинения Фомич запечатал в конверт, написал адрес обкома, на имя самого первого секретаря Лаврухина, и пешком сходил на станцию Пугасово за сорок километров. Там опустил конверт в почтовый ящик на вокзале - "здесь не догадаются проверить". И, довольный собственной хитростью, выпил за успех - взял кружку пива, сто пятьдесят граммов водки, смешал все, и получился преотличный ерш. 8 О том, что жалоба сработала, Фомич догадался по тому, как нежданно-негаданно зашел однажды под вечер Пашка Воронин и, не разгибаясь в дверях, через порог сказал: - Забери свой велосипед. Он в сельсовете стоит, в Свистунове. - Я не имею права, - скромно ответил Фомич. - Кто его брал, тот пусть и приве