дет. - Как же, приведут. На моркошкино заговенье. - Пашка хлопнул дверью и ушел. - Ну, мать, теперь жди гостей повыше, - изрек глубокомысленный Фомич. Через день пополудни они нагрянули. Один совсем молоденький, востроносый, простовато одетый - полушубок черной дубки, на ногах черные чесанки с калошами. На втором было темно-синее пальто с серым каракулевым воротником и такая же высокая - гоголем - шапка. И телом второй был из себя посолиднее, с белым мягким лицом, и смотрел уважительно. Вошли, вежливо поздоровались, сняли шапки, обмели у порога ноги и только потом прошли к столу. - Вы писали жалобу? - спросил Фомича тот, что посолиднее. - Не знаю, - Фомич выжидающе поглядывал на них. Авдотья замерла возле печки с ухватом в руках - чугун с картошкой выдвигала, чтоб немного остыл к обеду. - Мы представители обкома, - сказал младший. - Не знаю, - Фомич и ухом не повел. - А-а, понятно! - улыбнулся востроносый. - Федор Иванович, покажите ему бумаги. Тот, что посолиднее, вынул из бокового кармана конверт с бумагами и протянул Фомичу. Живой взял конверт, проверил бумаги - все писано им, но ответил опять уклончиво: - Не знаю... Кто такие будете? - Да вы, товарищ Кузькин, воробей стреляный! - засмеялся опять востроносый. - Вот наши документы. - Он протянул Фомичу свое обкомовское удостоверение, за ним последовал и солидный. Фомич, не торопясь, прочел удостоверения и только потом предложил сесть к столу. Вошли ребята - сразу втроем - с сумками в руках и, не глядя, кто и что за столом, заголосили от порога: - Мам, обедать! - Да погодите вы, оглашенные. Не успели еще порог переступить. Как грачи. Не видите - люди за столом. - Нет, нет, кормите! - быстро встал из-за стола молодой. - Мы посидим, подождем. Фомич вынес из чулана лавку и усадил обкомовцев. Авдотья налила чашку жидкого гречневого супа и поставила в алюминиевой тарелке очищенную, мелкую, как горох, картошку. Ребята бесцеремонно осматривали гостей и только потом проходили к столу. Ели они молча, дружно и быстро, как вперегонки играли. Вместо хлеба ели картошку, макали ее в соль и отправляли в рот. Опустошив алюминиевую тарелку, выхлебав чашку супа, они полезли на печь. - А что ж вы им второе не подали? - спросил Авдотью солидный. - Все тут было, - ответил Фомич. - В чашке, значит, первое, а в люменевой тарелке второе. - Мам, а что было на второе? - спросил от порога меньшой Шурка. - На второе кресты, - ответила Авдотья. - Перекрестись, да на боковую. Так, что ли? - солидный с улыбкой смотрел на Фомича. Фомич принял шутку: - Да живот потуже подтяни. - Кажется, вы уж и так на последнюю дырку затянулись, - сказал солидный. - Есть еще запас, есть, - отшучивался Фомич, похлопывая себя по животу. Солидный вопросительно поглядел на молодого, а тот, еле заметно подмигнув Фомичу, улыбаясь, сказал: - А вы покажите-ка нам свои запасы. - И солидному: - Начнем с подпола, Федор Иванович. - Да, конечно. Посмотреть надо. - Солидный встал и начал расстегиваться. Фомич принял его тяжелое пальто и положил на кровать. - Вы бы лучше повесили, - сказал солидный, с опаской поглядывая на кровать, на ветхое лоскутное одеяло. - Да у нас на вешалке шоболья-то больше, - сказал Фомич. - Как хотите! Я повешу. Но солидный, увидев на вешалке драную Фомичову фуфайку да обтрепанные ребячьи пиджаки, поспешно остановил его: - Нет-нет. Пусть там лежит. Я ведь ни о чем таком не подумал. Востроносый, растягивая во все лицо подвижные смешливые губы, похлопывал дружески хозяйку по плечу: - Ничего, ничего. Уладится. - Свой полушубок он кинул рядом с пальто на койку. - Айда в подпол! - Он сам открыл половицы и первым же спрыгнул. - Посветить чего не найдется? Фомич подал ему зажженную лампу. - Ну как, Федор Иванович, спуститесь? - спрашивал он из подпола. - Да, да. - На Федоре Ивановиче был хороший черный костюм и ботинки. Он осторожно оперся о половицы. - Да тут глубоко! Без парашюта не обойдешься. А ну-ка мне точку опоры! - Сейчас табуретку поставлю. - Фомич подал им табуретку. Федор Иванович спустился в подпол, и они с минуту оглядывали небольшую кучу мелкой картошки. - Это что у вас, расходная картошка? - спросил Федор Иванович. - Вся тут, - ответил Фомич. Они молча вылезли. - Кладовая у вас есть? - Нет. - Это что ж, весь запас продуктов? - Федор Иванович ткнул рукой вниз. - Вон еще кадка с капустой в сенях стоит. Они вышли в сени. - Как же вы живете? - спросил Федор Иванович растерянно. - Вот так и живем, - ответил Фомич. - Я же говорил вам - типичный перегиб, - сказал востроносый. - Мотяковщина! Федор Иванович как-то посерел, и лицо его вроде бы вытянулось. Не сказав ни слова, он возвратился в избу, быстро оделся и попрощался с хозяйкой, глядя себе под ноги: - Извините за беспокойство. Постараемся помочь. А вы пройдемте с нами, - сказал он Фомичу. Возле бригадировой избы стоял "газик". - Садитесь! - Федор Иванович пропустил Фомича на заднее сиденье вместе с востроносым и приказал шоферу: - Посигналь! На звук сигнала выбежал из дому Пашка Воронин. Федор Иванович кивнул ему: - Садитесь... Пашка влез тоже на заднее сиденье, притиснулся к Фомичу, и поехали. Свернули в Свистуново. Остановились возле правления. - Пошли! - Федор Иванович вошел первым. В правлении Гузенкова не оказалось. Лысый Корнеич высунулся из дверей бухгалтерии и сказал услужливо: - Посидите! Я сбегаю за Гузенковым. Мигом обернусь. - Не надо! - остановил его Федор Иванович. - Вы кто здесь? - Счетовод. - И отлично! Вам Кузькин знаком? - Так точно! - по-военному ответил Корнеич. - Завтра Кузькину лошадь выделите. Он в райком поедет. Корнеич передернул усами и с недоумением глядел то на приезжего начальника, то на стоявшего за ним Пашку Воронина. Наконец осторожно возразил: - Я, конечно дело, передам Михаил Михайлычу. Только это, товарищ начальник, лодырь. - И поспешил добавить: - Правление, значит, определило его таким способом. - А это что? - Федор Иванович показал справку. - Кто ее выдавал? Правление? Корнеич только глянул и рявкнул: - Так точно! Я то есть. Но, позвольте сказать, товарищ начальник, эту справку он взял обманом. - Как обманом? - Он у меня выпросил ее для райсобеса. - Это не важно, для кого. Верно, что он выработал столько трудодней? - Это уж точно! - Корнеич по-прежнему стоял навытяжку, и его тяжелые, в крупных синих жилах кулаки доставали почти до колен. - Так вот, завтра же дать Кузькину лошадь. А вы приезжайте в райком к девяти часам, - обернулся он к Фомичу. - Товарищ начальник, я лучше пешком пойду, - сказал Фомич. - Почему? - Боюсь, замерзну в дороге-то. Мороз вон какой. А моя одежка что твои кружева - спереди дунет, сзади вылетит. - Хорошо. Дайте ему с подводой и тулуп, - сказал Федор Иванович. - Сделаем! - рявкнул Корнеич. - А вы, - обернулся Федор Иванович к Пашке Воронину, - сегодня же возвратите Кузькину велосипед. Он у вас где хранится? - В сельсовете. - Вот так. - Федор Иванович, не прощаясь, вышел из правления. Фомич выбежал за ним. - Садитесь! - сказал Фомичу Федор Иванович. - Подвезем вас до дому. Да смотрите, завтра вовремя приезжайте. И непременно на лошади. А поздно вечером Пашка Воронин привел велосипед; он оставил машину на крыльце и постучал в окно. Когда Фомич вышел, его и след простыл. 9 Фомич лошадь все-таки не взял - хлопотно больно: надо идти в Свистуново, глаза мозолить в правлении, потом отгонять ее туда же и топать обратно пешком почти пять верст. Что за корысть? Кабы она на дворе стояла, лошадь-то, или хотя бы в Прудках. А то сбегай в Свистуново туда и обратно - ровно столько же в один конец и до Тиханова будет. И без тулупа нельзя ехать - замерзнешь. А с тулупом еще больше хлопот: не занесешь его в райком, и в санях оставить боязно. А ну-ка кто украдет? Тогда и вовсе не расплатишься. Утречком по морозцу он легкой рысцой трусил без передышки до Тиханова - мороз подгонял лучше любого кнута. "Чудная у нас жизнь пошла, - думал Фомич по дороге. - На все Прудки оставили трех лошадей - одну Пашке Воронину, двух для фермы воду подвозить. А мужики и бабы добирайся как знаешь. Ни тебе автобусов, ни машин. В больницу захотел - иди сперва в Свистуново в правление, выпроси лошадь, если дадут - поезжай. А куда-нибудь на станцию, или на базар, или в район - и не проси. У Гузенкова своя машина, у Пашки лошадь и мотоциклет, а у колхозника - шагалки. Бывало, свой автомобиль на дворе стоял - запрягай и езжай, куда захочешь. Хоть по делу, хоть в гости. А то и так просто по селу покататься, выпимши, к примеру, больно хорошо. И ребятам повозиться с лошадью - одно удовольствие. Там в ночное сгонять, в лес съездить. Красота! А теперь они, как бродяги, цельными днями без дела по лугам слоняются. А ведь раньше в зимнюю пору последний человек пеш ходил в Тиханово. Вон Зюзя-конокрад. Да и то, когда подфартит, и на чужом, бывало, проедет..." В Тихановском райкоме Живого встретила заведующая райсобесом Варвара Цыплакова. - Зайдем ко мне, Федор Фомич, - пригласила она любезно и поплыла впереди, загораживая собой почти весь коридор. Время было раннее, в райкоме - пусто. Фомич удивлен был и ее вежливым обхождением, и таким неожиданным приглашением. Обычно, когда пенсионеры собирались в райсобесе и чересчур шумно толклись возле окошечка кассы, она громовым голосом кричала из соседней комнаты на кассира: - Егор, уйми своих иждивенцев! Не то всех вас выгоню на мороз. А теперь она сама открывает перед Фомичом дверь - райсобес был рядом с райкомом - и пропускает его впереди себя. - Проходите, проходите, Федор Фомич. Было всего лишь половина девятого, Фомич не торопился. Он сел поудобнее на клеенчатый диван. "Уж коли ты вежливость несусветную проявляешь, - подумал он, - то и я тебя отпотчую". Он достал кисет, свернул "козью ножку" толщиной с большой палец и зачадил кольцами в сторону начальства крепчайшим табачным дымом. - Я давно еще хотела с тобой, товарищ Кузькин, все поговорить. Кх-а, кх-а! Да ведь ты не заходишь. На дороге тебя не словишь. Кх-а, кх-а! Да что у тебя за табак? Аж слезу вышибает. - А ты нюхни, Варвара Петровна, своего, - сказал Фомич, подмигивая. - И все пройдет. Клин клином вышибают. У тебя, чай, покрепче моего будет. Варвара Петровна нюхала табак. Но эту свою слабость она скрывала от посетителей. - Да я ведь просто так, балуюсь иногда. Да уж ладно! За компанию, пожалуй, нюхну. - Варвара Петровна, смущенно улыбаясь, достала из стола большую круглую пудреницу с черным лебедем на крышке, насыпала оттуда на большой палец щепоть нюхательного табаку и сунула сначала в одну ноздрю, потом в другую. Потом она как-то тихо и тоненько запищала, закрыла глаза ладонью, все больше выпячивая нижнюю губу, судорожно глотая воздух, и вдруг как рявкнет! Фомич даже вздрогнул, поперхнулся дымом и тоже закашлялся. - А-а-апчхи! Чхи! Хи-и-и! Ой, батюшки мои! - говорила, улыбаясь и вытирая слезы, вся красная, словно утреннее солнышко, Варвара Петровна. - Кха! Кх-а! Кх-и-и! Черт те подери! - выругался Фомич, сморкаясь и вытирая слезы за компанию с Варварой Петровной. - Ах, грех мне с вами, Федор Фомич! - Варвара Петровна спрятала наконец пудреницу с лебедем и сразу приступила к делу: - Ведешь ты себя прямо гордецом, товарищ Кузькин. Ведь нуждаешься? - Да как сказать, - уклончиво ответил Фомич, - с какой стороны то есть... - В том-то и дело. Нет чтобы зайти ко мне, поговорить, заявление написать. А то приходится все за вас делать. Ведь я одна, а вас, пенсионеров, не перечтешь. - Мы на тебя не в обиде, - на всякий случай ввернул Фомич. - То-то и оно-то. Сказано - стучащему да откроется. А вас надо мордой тыкать в дверь, как кутят. Сами-то небось не подойдете. Да уж ладно. Чего там манежить! - Варвара Петровна открыла серую папку, взяла сверху деньги и протянула Живому. - Здесь пятьсот рублей. Бери! Единовременное пособие. И вот тут в ведомости распишись. Фомич взял деньги и стал медленно пересчитывать их. Пока он считал деньги, мысли его лихорадочно работали: "Кабы мне тут не продешевить? Ежели она вписала эти пятьсот рублей в ведомость, то они никуда от меня не уйдут. Но брать ли их сейчас - вот вопрос. Я ее не просил об этом. Значит, начальство нажало... И что ж получится? Не успели еще мое дело разобрать, а я уже пятьсот рублей взял. Значит, все подумают, что я эту кашу заварил из-за денег. Э-э, нет! Так не пойдет..." Фомич аккуратно сложил деньги, пристукнул пачкой по ладони: - Да, верно. Тут пятьсот рублей. - И положил их обратно на стол. - Это тебе. Пособие, говорю. Бери и расписывайся. - Варвара Петровна, улыбаясь, протягивала ведомость. - Как же я их возьму? Я не писал, не хлопотал. И вот тебе раз! Бери деньги! Какие деньги? Откуда? - Я ж тебе говорю - помощь, пособие! - Пособие обсудить надо. Вот если на бюро райкома решат, тогда другое дело. - Фомич направился к двери и у порога сказал, обернувшись: - А за вашу заботу, Варвара Петровна, спасибо! Оторопевшая Варвара Петровна только глазами хлопала. В райкоме в комнате дежурного уже толпился народ. Вчерашнего Фомичова гостя - востроносого, в черном полушубке - окружили несколько председателей колхозов, среди которых был и Гузенков. - Товарищ Крылышкин, а в наш район будут направлять тридцатитысячников? - спрашивали востроносого. - Бюро еще не собиралось. Но, по-моему, будут. - В какие колхозы? - Кого, товарищ Крылышкин? - Этого я не могу сказать. - А вы сами не думаете в колхоз? - Не думать надо, а решаться, - ответил востроносый. - Во-во! Думает знаешь кто? Гы, гы... - Товарищ Крылышкин, давайте ко мне! Нам зоотехник нужен позарез. - Голова! Он вместо тебя сядет... Столкнет! - А я подвинусь. На одном стуле усидим. - С тобой усидишь! У тебя сиделка-то шире кресла. Ха, ха! - Федор Иванович идет! - крикнул от стола дежурный, и шумный кружок председателей мигом рассыпался и затих. По лестнице тяжело поднимался Федор Иванович. Шапку он держал в руках, и только теперь Живой заметил - сквозь редкие зализанные волосы у Федора Ивановича просвечивала большая розовая лысина. Рядом с ним шел Демин, а сзади в своем военном френче и в сапогах твердо печатал шаги Мотяков. Выражение лица у него было такое, с каким начальник караула обходит посты: кто бы ни взглянул на него сейчас, сразу понял бы - все эти шумные председатели приумолкли при появлении его, Мотякова, а не какого-нибудь Федора Ивановича. - Здравствуйте, Федор Иванович! - между тем раздалось со всех сторон. И Федор Иванович любезно отвечал всем: - Здравствуйте, товарищи, здравствуйте! - и улыбался при этом. Глядя на него, все вокруг тоже улыбались, и Фомич, сам не зная почему, тоже улыбался. - Здравствуйте, товарищ Кузькин! - Федор Иванович протянул руку Живому, и Фомич безо всякой робости пожал эту мягкую, теплую руку. - На лошади приехали? - спросил Федор Иванович. - Никак нет! - ответил Живой, как вчерашний Корнеич, вытягиваясь по стойке "смирно". - Почему? Не дали? - Федор Иванович строго посмотрел на Гузенкова. - Холодно, Федор Иванович, - ответил Фомич, впервые называя по имени-отчеству вчерашнего гостя. - А тулуп? - Так ведь тулуп в райком не внесешь. А в санях оставишь - сопрут. Тогда Гузенков с меня и третью шкуру спустит. Две-то Мотяков спустил. Федор Иванович рассмеялся, его дружно поддержали остальные. - Мотяков, вот так показали тебе кузькину мать, - сквозь смех говорил Федор Иванович. - Ты сапоги-то свои сшил случаем не из шкуры Кузькина? - Его шкура на кирзовые сапоги и то не годится, - мрачно сострил Мотяков, а сам так поглядел на Живого, будто хотел сказать: "Ужо погоди, я тебе покажу такую кузькину мать, что слезами красными обольешься". Федор Иванович вынул из кармана бумагу и показал ее Мотякову: - Кто писал это твердое задание? - Тимошкин, - по-солдатски ответил Мотяков. - А кто подписывал? Мотяков с минуту разглядывал свою подпись и выдавил наконец: - Я. - Так вот за это твердое задание мы с тебя штаны спустим, - и деловым тоном приказал Демину, кинув на Живого: - Сперва решим с ним. - Проходите, товарищ Кузькин! Демин пропустил Фомича в свой кабинет. Народу ввалилось много, все расселись вдоль стен. "Как в шеренгу вытянулись", - подумал Живой. Ему приказали остаться у торца длинного стола, покрытого зеленым сукном. На противоположном конце на секретарское кресло сел Федор Иванович, рядом с ним - Демин. Мотяков теперь пристроился на отшибе, и Фомич глядел на него как бы с вызовом даже. - Ну, докладывайте, Гузенков, что у вас с Кузькиным? - сказал Федор Иванович. Михаил Михайлович шумно откашлялся и, не сходя с места, стоя, сказал: - Исключили мы его как протчего элемента... Потому что не работал. - Как не работал? А восемьсот сорок трудодней за что ему начислили? - спросил Федор Иванович. - Так это он на сшибачках был, - ответит Гузенков. - Вы что там, в колхозе, в городки играете? Какие еще такие сшибачки? - повысил голос Федор Иванович. - Ну, вроде за экспедитора он был. Где мешкотару достать какую, лес отгрузить. Или там сбрую, запчасти купить, - сбивчиво отвечал Гузенков. - Вот за это и писали. Много написали. Недоглядел. - Он что же, плохо работал? Не умел достать? - спросил Федор Иванович. - Насчет этого, чтоб достать чего, он оборотистый. - Та-ак! А что вы требовали, Кузькин? - посмотрел на Живого Федор Иванович. - Поскольку не обеспечили мою семью питанием в колхозе, просил я паспорт. Чтоб, значит, на стороне устроиться. За деньги работать то есть. - Понятно! А вы что? - спросил Федор Иванович Гузенкова. - Отказали... поскольку нельзя. А за невыход на работу исключили из колхоза. - Он вам нужен в колхозе или нет? - Если не работает, зачем нам такой тунеядец? - Эх вы, председатель! Такого человека выбрасывать. Сами говорите, все добывал он для колхоза. И честный, видать. Иной половину вашего оборота прикарманил бы. И жил бы - кум королю, сват министру. Ведь при деньгах был! А у этого изба, как у той бабы-яги, что на болоте живет, - свинья рылом разворотит. Дети разуты-раздеты. Самому есть нечего. А колхоз чем ему помог? Ты сам-то хоть бывал у него дома? Гузенков сделался кумачовым и выдавил наконец: - Не был. - Видали, какой фон-барон! Некогда, поди? Или авторитет свой председательский уронить боишься? Я вот из области нашел время - заходил к нему. А ты нет... Как это можно понять? Гузенков, пламенея всем своим объемистым лицом, тягостно молчал. - Ты сколько получаешь пенсии по инвалидности? - спросил Фомича Федор Иванович. - Сто двадцать рублей. - Да, не разживешься. - Райсобес давал ему в помощь пятьсот рублей... так отказался! - заявил, усмехаясь, Мотяков. - Видать, мало? - Как отказался? Почему? - спросил Федор Иванович. - Такая помощь нужна тем инвалидам, которые на карачках ползают. А у меня руки, ноги имеются. Я прошу работу, чтобы с зарплатой. И потом, чудно вы пособие выдаете, - Фомич обернулся к Мотякову. - За двадцать минут до бюро заманили меня в райсобес и суют деньги. На, мол, успокойся! Я что, нищий, что ли? - Вон оно что! - протянул с усмешкой Федор Иванович. - А вы народ, Мотяков, оперативный. Вот что! - стукнул он карандашом по столу. - Хитрить нечего. Не смогли удержать Кузькина в колхозе. Отпустить! А вам, Гузенков, и вам, Мотяков, впишем по выговору. Дабы впредь разбазаривать колхозные кадры неповадно было. Заботиться о людях надо. Жизнь улучшать. Пора отвыкать от старых методов - с кулаком да с палкой. Вы вон у кого учитесь с кадрами работать, - он кивнул в сторону Пети Долгого, - у Петра Ермолаевича. - Звонарев тоже хорош, - сказал Мотяков. - Кукурузу отказался на лугах сеять. - Почему? - спросил Федор Иванович. - Места низкие - вымокает, - ответил Петя Долгий. - У тебя вымокает, а у Гузенкова нет? - спросил Мотяков. - Наоборот - у Гузенкова вымокает, а я не сеял. - Вы что же, Мотяков, норму Звонарева Гузенкову передали? По кукурузе? - спросил, улыбаясь, Федор Иванович. - Вроде того... А он у Гузенкова кадры переманывает. - Ого!.. Смотри, Гузенков, распустишь колхоз - сам пойдешь рядовым работать. Не то к Звонареву в бригадиры. - В бригадирах не нуждаемся, - отозвался Звонарев. - Вот дояром могу взять. Все так и грохнули, а Гузенков напыжился и смиренно потупил взор. - Ну, хватит! Давайте решать с Кузькиным. Куда его устраивать? - сказал Федор Иванович, вытирая проступившие от смеха слезы. - Дадим ему паспорт, пусть едет в город, - сказал Демин. - Ехать не могу, - ответил Фомич. - Почему? - По причине отсутствия всякого подъема. - Это что еще за прудковская политэкономия? - спросил Федор Иванович. - Это не политэкономия, а тоска зеленая. У меня пять человек детей, да один еще в армии. А богатства мои сами видели. Спрашивается, смогу я подняться с такой оравой? - Настрогал этих детей косой десяток, - пробурчал Мотяков. - Дак ведь бог создал человека, а рогов на строгалку не посадил. Вот я и строгаю, - живо возразил Фомич. Федор Иванович опять громко захохотал, за ним все остальные. - А ты, Кузькин, перец! Тебя бы в денщики к старому генералу... Анекдоты рассказывать. - Так у нас в Прудках живет один полковник в отставке. Да он вроде бы занят. Там Гузенков и днюет, и ночует, - сказал Живой. И все снова захохотали. - Ну ладно, хватит! - сказал Федор Иванович, вынимая платок и утираясь. - Решайте, решайте! Быстрее. - Может быть, на пресспункте устроим его охранником? - спросил Мотяков Демина. - Но там же есть Елкин, - сказал кто-то. - Бреховский. - Его убирать надо, - мрачно сказал Мотяков. - Родственники за границей объявились. - Какие еще родственники? - спросил Демин. - Сын. В Америке оказался. А он уж и поминки по нему справил. - С этим торопиться не следует, - сказал Демин. - Я возьму его к себе, - поднялся худой и нескладный Звонарев, председатель соседнего с Прудками заречного колхоза. - Мне как раз нужен на зиму лесник, заготовленный лес охранять. Плата деньгами и хлебом. - Пойдете? - спросил Живого Федор Иванович. - Пойду. Только пусть Гузенков даст мне отпускную, справку выпишет. А я паспорт получу. - Подожди там. После совещания сделаем, - сказал Гузенков. Совещание затянулось до самого вечера. И когда Фомич пришел наконец с долгожданной отпускной справкой, его встретила в сенях сияющая Авдотья: - Иди-ка, Федя, иди в избу! Посреди избы при ослепительно ярком, как показалось Фомичу, электрическом свете лежали вповалку два мешка муки и три мешка картошки, а поверху на этих мешках еще два узла. Фомич потрогал мешки и определил на ощупь, что мука была сухая, а картошка крупная. Потом он развязал узлы и по-хозяйски осмотрел вещи: всего было три детские фуфайки, три серые школьные гимнастерки, три пары ботинок на резиновой подошве и три новенькие серые школьные фуражки. - А это уж ни к чему! - взял он фуражки. - По весне-то можно и без них обойтись. Лучше бы шапки положили. 10 До самого половодья Фомич жил без заботы; муки хватило почти на всю зиму, картошки он подкупил, так что и на семена осталось. Авдотья даже поросенка завела. Фомич справил детишкам и себе валенки, полушубок купил, малахай собачий. В лес ходил с ружьем, как часовой на пост. Как-то в марте его окликнул с завалинки дед Филат - на солнышке грелся: - Федька, никак, ты? Подь сюда! Фомич подошел, поздоровались. - А я гляжу, что за бурлак идет? Иль кто со стороны приехал? - Дед Филат прищуркой смотрел на Фомича. - Ишь ты как разоделся. - Я теперь вольный казак... вроде лесничего, - похвастался Живой. - Слыхал, слыхал. - Дед Филат поймал его за полу рыжего полушубка, помял пальцами овчину. - Мягкий. Казенный, поди? - Сам справил. А ты как живешь, дядь Филат? - Да ничего. Пензию вот хлопочу. Намедни в Свистуново ходил, в сельсовет. Председатель говорит: "Уходи из колхоза. Тады мы тебя как беспризорного оформим. По восемьдесят пять рублев в месяц". Хочу уйтить из колхоза. Как думаешь, пустят? - Отпустят. Хлопочи! Меня вот отпустили. - Он вскинул ружье и пошел. Но недолго Фомич щеголял с ружьем за плечами. С наступлением полой воды кончилась и его лесная карьера. Остатки заготовленного леса увезли по апрельскому хрусткому снегу. - Что ж мне теперь делать? - спросил он Петю Долгого. - Не итить же назад к Гузенкову! - Переходи ко мне в колхоз. Все-таки у нас за единички не работают. Голодным сидеть не будешь. - А жить где? Ты же мне не поставишь избу? - Это уж на общих основаниях. - Ну конечно, - согласился Фомич. - Был бы я какой-нибудь ценный специалист, тогда другое дело. А то что? Из ружья палить либо хвосты коровам крутить каждый умеет. Колхозники не позволят строить дом такому специалисту. - Пока будешь в Прудки ходить ночевать. - До Прудков восемь верст! Да через реку... Ночью еще утонешь. Нет уж, спасибо и за приглашение. - Живой совсем нос повесил. - Гузенков теперь слопает меня. - Погоди! - задержал его Петя Долгий. - Раскидухинская ГЭС по полой воде лес к нам забросит. Колхозам на столбы. На весь район. Пойдешь охранять этот лес? - Пойду! - Подожди минутку! - Петя Долгий стал накручивать телефон. - Брехово? Раскидуху дай! А? Раскидуха? Начальника попрошу! Товарищ Кошкин? Здорово! Звонарев. Да, да. Слушай, ты нашел охранника на лес? Нет? Так я тебе подыскал. Вольнонаемного, говоришь? А он и есть такой. Нет, нет, не колхозник. Ну и тоже. Что? Из Прудков. Как раз там и базу намечаем делать. Дороги к Прудкам? Нормальные. Как везде. А? Ну и тоже. Петя Долгий положил трубку. - С тебя пол-литра, - пошутил он. - Ступай на Раскидуху, оформляйся в охранники. Лес пригонят по реке под самые Прудки. Работа к тебе на дом прет. Давай! - Петя Долгий сунул на прощание свою лапу и пожелал Фомичу удачи. - Да смотри не проворонь. Поторапливайся! На лугах снег почти весь растаял, огромные лужи талой воды медленно стекали в бочаги и озера, вспучивая старый, ноздреватый, изъеденный солнцем лед. "На озерах еще не опускался лед, - думал Фомич, - значит, и река, наверно, держит. Пройду!" В Прудки возвращался он с легким сердцем - опять ему подфартило. "До самого жнитва теперь очень даже проживем. А там новый хлеб поспеет. Воробей и тот кричит в тую пору - семь жен прокормлю! Главное - весну перебиться". Весной пришла ему на помощь река. Милая сердцу Прокоша! Уж сколько раз она выручала его из беды в самую голодную пору. В сорок шестом году зимовать пошли без корки хлеба. Картошка и та не уродилась. Скот порезали... Казалось бы, тут и конец придет Живому. Ан нет! Наплели они с дедом Филатом сетей, прорубили лунки во льду и всю Прокошу перегородили; и колотушками деревянными били по льду и ботали - пугали рыбу. Шла плохо. Но тут впервой спустили в Оку какую-то химическую отраву. Рыба вся подалась в Прокошу. В каждой ячее по штуке торчало. Хоть и припахивала рыба керосином, но ели всем селом за милую душу. А в тридцать третьем с первесны и рыбы не было... Такой голод был, будто уж и рыба вся вымерла или в землю зарылась. Но и тут Прокоша спасла прудковцев; в затонах ее густо растет мудорезник. Камыш не камыш, трава не трава, не то листья, не то стебли торчат из воды, как пики треугольные. Сунешься с бреднем в воду - промежности царапает, оттого и название имеет. Сплошное неудобство от этой травы вроде бы. И вдруг - на тебе! Старики открыли, что этот мудорезник корни питательные имеет. И вот все малые и старые усеяли берега затонов и заводей, дергали эти черные волосатые коренья, намывали целые корзины, потом сушили на крышах, толкли в ступах и пекли пышки. Ничего, есть можно... вроде бы хлебом пахнет. И вот опять Прокоша ему работенку подкинула. "Рублей четыреста положат - и проживем", - думал Фомич. Оно еще то хорошо, что с весны в прудковский магазин стали привозить из района печеный хлеб. Привозили его, правда, один раз в неделю и давали по две буханки на двор. Но и то подспорье. К этим буханкам да еще картофельных пышек напекут - и довольна ребятня. "Теперь жить можно, - твердил про себя Фомич. - Гневаться на судьбу тоже нельзя". К Прокоше он подошел у Богоявленского перевоза. Лед поднялся на реке и стал теперь вровень с берегами. На берегу лежал черный, неуклюжий, как огромный утюг, дощатый паром. Под его широченное брюхо приплескивала вода. Рядом, в затишке под паромом, сидел у костра паромщик, сухой носатый старик в брезентовом плаще поверх фуфайки. В округе он известен был под именем Иван Веселый. На костре в котелке булькала вода, варилась картошка. - Унесет водой твой ковчег-то! - сказал, присаживаясь к огню, Фомич. - Унесет, - согласился Иван Веселый. - Они, целуй их в донышко, на тракторе хотели утащить паром с осени. Пригнали волокушу, вытащили его на берег... А погрузить не смогли. Так и бросили его тут на берегу. - А ты что, здесь живешь, что ли? - Фомич привстал, заглянул в паром - там весь трюм, до верхней палубы, был забит сеном. - Паром стерегу. Не то по большой воде унесет его ажно в Оку. Им-то что! Сварганят новую колоду - привезут, бросят в реку... и валяй, Иван! А мне на нем работать. Может, новый-то не сручный будет? Пупок надорвешь. А им что? - А уж этот у тебя сручный... - усмехнулся Живой. - Прямо амбар. - Ну не скажи! Он легкий на ходу. Я его один до Брехова догоняю. - Еще бы! Паром в село пригонишь, а сено к себе на двор свезешь... У тебя губа не дура. - Это я сам нагреб сено-то. Места от стогов остались. Подстилка... - Подстилка! - Фомич вытащил из трюма клок мелкого ароматного сена. - Эту подстилку хоть в чай заваривай. Тут воза два будет. - А ты не суй свой нос, куда не надоть! - окрысился Иван Веселый. - Ты лес охраняешь? Ну и охраняй. А луга идут по другой статье. - Это я к примеру, - сказал Фомич и невесело добавил: - Я уж и в лесу боле не охранник. - Ах кончился контрахт? - Кончился, Иван, кончился. Живой подошел к реке. - Как думаешь, Иван, на этой неделе тронется лед? - Тронется! Ноне ночью суршало у берегов. Отодрало лед-то. Теперь не ноне завтра пойдет, целуй его в донышко. - Дай-ка мне вон ту жердину! - Фомич взял с парома легкую еловую жердь, кинул наземь. - Зачем тебе? - Иван Веселый, задрав кадык, с недоумением смотрел на Живого. - На ту сторону перейтить. - Да ты что, в уме? Целуй тебя в донышко! Такие забереги разлились, что озера. Потонешь. - Вынырну. Я, брат, давно уж одеревенелый. Такие не тонут. Дай вон еще ту доску! - Он взял с палубы еще широкую доску, пошел к реке. - Стой, живая пятница! - крикнул Иван Веселый. - Ну? - Ступай по берегу! Возле Прудков полынья большая. Покличь, може, оттуда лодку принесут. Переедешь тогда. - А если не принесут? Кто меня там услышит? Теперь на реке и собаки не встретишь. - Ну, подожди денек-другой. Лед тронется - я тебя перевезу на ту сторону на пароме. - Мне ждать некогда. Фомич кинул через разлившийся заберег доску: одним концом она оперлась о берег, вторым чуть накрыла край ноздреватого льда. - Ну, господи, бласлави! - Он потихоньку пошел по доске, опираясь на шест. Доска захлюпала по воде и стала медленно погружаться. Фомич мелким частым поскоком, разбрызгивая воду, бросился на лед. Но вдруг край льдины, на который опиралась доска, обломился. Фомич одной ногой провалился по колено в воду и с маху, оттолкнувшись шестом, бросился животом на льдину. - Ах ты, живая пятница, целуй тебя в донышко! - ругался с берега Иван Веселый. Фомич снял сапог, вылил воду, перемотал портянку и пошел дальше с шестом и с доской в руках. Лед на середине реки был крепкий. Фомич обходил только лужи - боялся провалиться в прорубь. А на другом берегу лед подходил к самому приплеску. Фомич даже доской не пользовался: разбежался, повис на шесте - и там. На другой день утром рано он был уже на Раскидухинской ГЭС, стоявшей на слиянии Прокоши с Петлявкой. Почти сорок верст отмахал за сутки Живой. Пришел как нельзя кстати - утром на Раскидухе тронулся лед, а пополудни начали вязать плоты - готовить лес к перегону в Прудки. А еще через три дня, лишь Фомич оформился охранником Раскидухинской ГЭС, пузатый, черный, как жук, катеришко поволок три большущих звена бревенчатого плота по Прокоше. Впрочем, Прокоши уже не было, - вокруг, куда ни хватал глаз, стояло море разливанное. Ни тебе излучин, ни берегов. Хочешь - плыви по реке, а захочешь - валяй напрямки по лугам, по кустарникам. Речные берега заметны были только по торчащим из воды верхушкам прибрежных тальников да по редким створным знакам, белым и красным, как оброненные платочки в этом океане. И ни пароходов навстречу, ни лодок... Только ветер да волны. И посреди этого раздолья сидит Фомич и варит кулеш. Хорошо! И Фомич даже жалеет, что так пустынна сейчас речная дорога, что скрылись берега под водой, - нет на них ни одиноких подвод, ни рыбацких палаток, ни шалашей косцов; а то бы на него глазели из-под ладоней да покрикивали: "Эй, Фомич! Скинь бревешко!" Кричите... Как же, скину! Фомич и в ус не дует - сидит у всех на виду и ест кулеш. Катеришко утробно храпит, фыркает, как лошадь, и тянет на длинном тросе плоты. Фомич, поужинав, зарывается в сено и спит в палатке, как бог. Палатку ему дали в конторе, а сено уж он сам раздобыл. Спит Фомич и видит счастливый сон: будто плывет он по Волге на большом белом пароходе и стоит на самом верху, в стеклянной будке, где штурвальное колесо. И смотрит не как-нибудь, а в бинокль. "Кто там на берегу? Что за народ собрамшись?" - спрашивает он вахтенного. А тот кричит ему в матюгальник: "Прудки подошли, товарищ капитан". - "Что еще за Прудки такие?" - строго спрашивает Фомич, будто и не слыхал в жизни такого слова. "На пароход просятся! - кричит вахтенный с нижней палубы. - Причаливать ай нет?" - "Скажи им, которые норму трудодней не выполнили, не посадим! - кричит Фомич вахтенному. - Я сам проверять буду. Причаливай!" "Чуф-чуф-чуф!" - зафыркал пароход и дал гудок. Только вместо гудка заревела сирена: мм-мо-о-о! "Вроде бы корова мычит, - подумал Фомич. - Гудок, наверное, заржавел. Надо приказать, чтобы почистили". И вот Фомич сходит по трапу в белом кителе, в белой фуражке, и бинокль висит на шее. А гудок все ревет и ревет - мм-мо-о-о! "Да заткните вы ему глотку!" - приказывает Фомич вахтенному. Ему очень хочется услышать, что скажут прудковские мужики, увидев его в капитанской форме. А вахтенный вдруг как закричит в матюгальник: "Фоми-и-и-ич!" И такое ругательское загнул, что Живой очнулся. Слышит - ревет сирена на катере, а на корме стоит старшина и вопит в матюгальник: - Фоми-и-ич! Ты что, подох там, что ли? Фомич вылез из палатки. - В чем дело? - У тебя что, зенки повылазили? Видишь, к Прудкам подходим! Только тут Фомич очухался ото сна, - прямо перед катером на берегу виднелись родные Прудки; тополиная гора, где раньше стояла церковь, а теперь крытая жестью старая изба Лизунина, перевезенная туда под клуб; дальше - ветлы над соломенными крышами поредевших прудковских изб, а чуть на отшибе - белокаменные корпуса колхозного коровника под красивой шиферной кровлей, набранной в разноцветную шашку. Перед серыми прудковскими избами, соломенными дворами да плетневыми заборами белостенные коровники высились дворцами. Катер уже вошел в старицу, на берегу которой стояли Прудки. Еще на базе Фомичу приказали причалить плоты в старице возле клуба. "Потом пришлем трактор и выкатаем бревна на берег, - сказал начальник. - Только причаливай крепче. Смотри, чтоб не унесло в реку!" На тополиную горку народу вышло куда меньше, чем видел Фомич во сне, - больше все старухи да ребятишки. Правда, появился было Пашка Воронин, но, разглядев, кто плывет, ушел в клуб. Там у него была будка с телефоном. "Ну, теперь, поди, названивает самому Гузенкову, - думал не без удовольствия Фомич. - Мол, так и так - Кузькин плоты гонит. Что прикажете с ним делать? "Он теперь неподвластный", - скажет Гузенков и матом заругается. Ругайся себе на здоровье. А мне наплевать", - думал Фомич и смотрел на горку. Там среди ребятни он увидел и своих; все они бегали вокруг тополей и кричали: - Пароход! Пароход! Когда плоты подтянули к берегу, Фомич привязал крайнюю секцию веревкой к тополю и важно, как петух, поднялся на гору. Но всю эту торжественную минуту испортила Марфа Назаркина. - Ты, Федька, ровно корову привязал на лугу, - прошамкала она. - Мотри, кабы ребятешки не угнали твои плоты. - Кто сунется - башку оторву! - сердито и громко сказал Фомич, но командиру катера как бы между прочим заметил: - Оно, если по правилам, конечно, мертвяки надо бы зарыть да цинковым тросом плоты причалить. - А вода спадет - они у тебя, что ж, на горе повиснут? - Катерник был сердит за утреннюю побудку и презрительно фыркал в свои рыжие прокуренные усы. - Может, палатку оставишь мне? Для служебной надобности? - сказал Фомич. - Дрыхнуть, что ли? И в избе отоспишься... Катерник запустил свою сирену - она опять протяжно и долго мычала, потом захрапел дизель, забулькала вода под кормой, и катер, описав большую дугу, уплыл, растворился в мутных волнах Прокоши. А Живой шел домой через все село, как с победой - ружье за спиной, котелок в руках: перед ним вприпрыжку неслись табунком его чада и, завидев свою избу, еще издали кричали: - Ма-ам, папка кулеш привез! 11 В ночь накануне Первого мая разыгрался сильный ветер. Фомич был на плотах. Волны стали захлестывать бортовые бревна, вода пошла поверху, бревна осклизли. Потом возле берега начало будто покручивать, и секции полезли друг на дружку. Живой пытался было привязать их к тополям, но веревки то провисали качелями, то натягивались и лопались со свистом, как струны. Фомич понял, что здесь, под горой, плоты ему не удержать в эту бурную ночь. Надо было срочно перегонять их в тихое место. Но перегонять в такую пору было страшновато, да и не управиться одному. Проще всего - вытянуть бы плоты немного на берег, а вода успокоится - снова спустить. Но для этого трактор нужен. Фомич вспомнил, что целый день урчал трактор на ферме, навоз выволакивал. Надо попросить. Он прибежал к Пашке Воронину, торопливо постучал в окно. Тот вышел на крыльцо, позевывая, увидев Фомича, в избу не пригласил. - Тебе чего? - Слушай, дай ты мне трактор на часок - плоты посадить на мель. Не то угонит их в реку. Вишь, какой ветер разгулялся! - Это как же так? Дать трактор за здорово живешь! Кому? На что? - То есть как на что? Плоты спасти! Столбы-то не мне на избу, колхозам на освещение... - Ну так что? Трактор-то не мой, голова, а метээсовский! У него тракторист есть. А там еще и председатель. Как Михаил Михайлович решит. Иди к нему. - Да куда я пойду в такую пору от плотов! - взмолился Фомич. - Позвони ему! - Тебе надо, ты и звони, - лениво отозвался Пашка, поворачивая к Фомичу свою длинную спину. - Да по чем я звонить буду? На столб телефонный лезть мне, что ли? - А мое какое дело? - Ну, паразит! - озверел Фомич. - Свидетели соберу сейчас. Пусть все узнают, что ты отказался государственное имущество спасать. Судить будут тебя, стервеца. - Ты не стерви, а то я те ахну по кумполу, сразу по-другому зазвонишь, - ответил Пашка спокойным тоном. - Я тебе сказал, что тракторами не распоряжаюсь. Хочешь - бери мою лошадь. - Да на что она мне! Звони Гузенкову! Слышишь, не тяни. Пашка ничего не ответил и скрылся в черном дверном проеме. Через минуту он вышел одетым. В клубной телефонной будке Пашка долго накручивал ручку, пока ему не ответили. - Вы что там, сдохли все, что ли? - выругался он. - Квартиру Гузенкова мне. Михаил Михайлович? Я - Воронин. Тут плоты ветром угоняет. Да. Кузькин просит трактор, чтоб на мель их вытянуть. Как быть? У нас ту