т на ферме остался один на ночь. Что? Да. А? Да. Понятно. Пашка Воронин положил трубку и, весело усмехаясь, с минуту глядел на Фомича. - Ну, что? - не выдержал Фомич. - Он спросил меня: кто за плоты отвечает, Кузькин? Да, говорю. Так вот, пусть эти плоты хоть сейчас сгорят все до единого, он и пальцем не шевельнет. Понял? - Понял, - медленно выговорил Фомич и вдруг почувствовал, как у него руки от злости задрожали, и ему захотелось ударить в нахальное, смеющееся Пашкино лицо... Или нет! Взять бы сейчас промеж пальцев длинный Пашкин нос, сжать бы его, как клещами, и набок повернуть. - Я вам это припомню, - сказал Фомич и выбежал из клуба. На улице темь - глаз коли. Мелкий острый дождь больно сек лицо, хлестко, как дробью, бил в гулкий задубеневший полушубок. "Надо позвать мужиков, - думал Фомич, - попытаться вывести плоты в затон, к Святому озеру. Там затишок. Но кто пойдет в такую пору?" Он остановился возле дома Васьки Котенка, сельского пастуха, еще не женатого парня. "Ежели того уговорить, он хоть в огонь пойдет", - думал Фомич и знал, что слово на Ваську действует так же, как и на колхозного быка. Васька хоть и получил прозвище Котенок, но ленив был, как настоящий старый кот. По лени своей он в деревне остался. Пришел из армии, мать говорит ему: "Васька, поезжай в Горький. Там половина Прудков на пароходах ходит". - "Кого я там не видал". Предлагали ему идти на курсы механизаторов. "Да кого я там не видал", - отвечал свое Васька. Устроился он стадо гонять, три года прошло, а Васька все никак кнута не может сплести. "Да когда его плести! Летом пасти коров надо... А зимой чего стараться? Может, и не придется больше коров гонять?" Так и ходил он впереди стада с палкой. Была у Васьки еще одна слабость - любил выпить. Фомич на этой слабости и решил сыграть. На грохот в дверь долго никто не отвечал. Потом в окне появилась круглая Васькина физиономия: - Кого надо? - Васька, это я. Выйди на минуту! - Никак, ты, дядь Федя?! Чего тебе? - Собирайся скорей! Работенка есть. - Фомич боялся, как бы Васька окна не закрыл. Тогда его не дозовешься. - Какая еще работа в такую пору? - Васька и окна не закрывал, и не проявлял особого интереса. - Начальник ГЭС звонил мне. Приказал плоты перегнать к Святому озеру. Полсотни на рыло обещает, - соврал Фомич. - Ну, так завтра и перегоним. Где начальник-то? - Да начальник там. На станции. А мне наказал расчет произвесть. - У тебя что за деньги? В твоем кармане - вошь на аркане. Васька взялся за оконную створку, намереваясь прихлопнуть ее перед носом Фомича. - Да ты обожди, обожди! - поймал его за руку Фомич. - Он мне наказал после работы литру водки поставить. Васька чуть подался вперед: - А не врешь? - Ну ты что? Начальник велел. Приказ начальника - закон для подчиненного. Сам знаешь - служил в армии. - Обожди маленько, - коротко сказал Васька и захлопнул окно. - Ну, слава те господи! Одного уговорил, - облегченно вздохнул Фомич. - Еще кого? Хотя бы по человеку на секцию... Через минуту Васька вышел, застегиваясь на ходу. - Дядь Федь, а еще кого не надо? - Одного бы человечка не мешало. - Обожди маленько. - Васька перебежал через дорогу и постучался к Губановым: - Гринь, выйди-ка! Вышел тот самый тракторист, которого пытался заполучить Фомич у председателя. Перекинувшись двумя словами, Васька с Гринькой подошли к Фомичу. - Дядь Федь, а трактором нельзя оттащить плоты по берегу? - спросил Васька. - Можно попробовать, - безразличным тоном сказал Фомич. - Мне все равно. - Мы сейчас сбегаем заведем трактор и в момент пригоним, - сказал Гринька. - Только через село не гоните, - остановил их Фомич. - Нечего народ булгачить. Давайте по берегу. - А нам все равно. Пошли! - И Гринька с Васькой исчезли в темноте. "Видать, бог-то есть, - думал, ухмыляясь, Фомич. - Вон он как все рассудил. Не хотели мне тракториста дать, чтоб подтянуть плоты... Так теперь я их за версту отведу, к Святому озеру. И не то что на мель - на сухо вытяну". К утру все три плота лежали на пологой отмели Святого озера возле самых коровников. Фомич ликовал: только теперь он понял, что там, в конторе, дали промашку - распорядились причалить возле клубного крутояра. Спала бы вода, их еще пришлось бы вытаскивать трактором из озера. Месяц работы. Да трактор надо гнать за тридцать километров. А здесь они - вода спадет - на сухом месте. И подъезды к ним хорошие. Подгоняй любую машину, нагружай и вези, куда хочешь. "Выходит, я не одну тыщу сэкономил. Может, еще и премию отхвачу. И все за литру водки! Вот тебе и полая вода..." Половодье в Прудках - пора веселого отдыха и кратковременной дармовой добычи. Ребятишки день-деньской кричат, как грачи, на тополиной горке - кто в городки играет, кто в лапту, и на шармака, и в ездушки: проиграешь - вези соперника на своей спине от кона и до кона. Старухи спозаранок выползают на завалинки и долго греются на солнце, из-под ладони смотрят, как переливается в солнечном блеске желтовато-мутная неоглядная вода. "И куда она вся деется?" - "Вода-то?" - "Ну!" - "Сказывают, в море". - "А у моря что ж, ай дна нет?" - "В пропасть уходит..." - "Ах, ба-атюшки мои!" Старики в такую пору не судачат; вместе с мужиками, которые на технике не заняты, шныряют они в лодках по лугам - подбирают плывущие бревна, спиливают сухостой, грузят в лодки, а тяжеленные коряжины буксируют на веревках. В хозяйстве все пригодится... Мало какое добро выносит полая вода; иной в лодке везет бревна, а в руках ружье держит: того и гляди, утка вылетит из-за леса или заяц подвернется на каком-либо незатопленном островке. Приберут. Прудковские жалости не имут. В такую пору по мутной вольной воде начинает биться лещ, сазан, щука. Возле кустарников, у берегов скрывшихся под водой бочажин ставят великое множество двукрылых шахов и однокрылых куликов, горловины затонов и стариц перекрывают сетями. А у кого нет лодок, те бродят вдоль берегов с закидухой - квадратной сетью на конце длинной оструганной жерди. Всякому своя работа. И редкий прудковский мужик откажет заезжему любителю свежей рыбки из какого-нибудь суходольного Тиханова. "Бери, сколько хочешь. По десятке за кило". - "А дешевле нельзя?" - "Пашано нонче почем? То-то и оно. Дешевле нам нельзя. За счет природы только и выезжаем". Полая вода была в этом году высокая, под самую ферму подошла, и неподалеку от коровников стоящие хранилища с семенным картофелем потекли. Пришлось срочно перебирать весь картофель. Гузенков приказал согнать на хранилища все Прудки и сам прикатил на "газике". По домам ходил Пашка Воронин, созывая людей. Фомич после утренней рыбалки сидел на крыльце и читал газету, когда остановился перед ним Воронин. - Председатель приказал всем идти на овощехранилище. И тебе тоже идти с семьей... картошку перебирать. Понял? Фомич, не отрываясь от газеты, спросил: - А кто отвечает за эту семенную картошку? Гузенков? - Да, сам председатель. И приказ его. - Тогда передай ему - пусть вся эта картошка потонет. Я и пальцем не шевельну. - Я передам. Но смотри, не пришлось бы пожалеть. Мы тебя еще снимем. - Руки коротки! - Посмотрим. Когда Пашка передал Гузенкову эти слова, председатель так гаркнул возле хранилища, что Фомич на крыльце услыхал: - Выгоню! Авдотья перепугалась и огородом, потихоньку от Фомича, ушла на овощехранилище. Но Фомич был не из пугливых, к тому же он ждал от своего начальника какой ни на есть похвалы. И она пришла. Только спала полая вода, как с Раскидухи позвонили в Прудки. За Фомичом сбегал избач Минька Сладенький, малорослый паренек с тяжелой головой, болтающейся на тонкой шее, как колдая на цепе. "Давай к телефону, срочно!" - только и выдохнул он на Фомичовом складе. Фомич взял у Сладенького ключ от избы-читальни, как эстафетную палочку, и побежал через выгон. - Как там у вас, сухо? - спросил в трубку начальник ГЭС. - Очень даже, - выпалил, переводя дух, Фомич. - Ребятишки в лапту играют. - Плоты целы? - Все цело, до единого бревнышка. - Завтра пошлем вам трактор, бревна таскать. - Не надо трактора. Бревна на берегу. - Как так на берегу? Кто их вытащил? - Я. - По щучьему велению, что ли? - Приезжайте, посмотрите. А только бревна лежат на сухом берегу, - скромно ответил Фомич. - А подъезд к ним есть? - Очень даже. У самой фермы лежат. - А ты нас не разыгрываешь? Смотри! После обеда приедем. Белый катер начальника летел по реке, как рыбничек, - крылья водяные вразлет, нос поверху. Того и гляди, оторвется от воды и взлетит над берегом. Фомич поджидал его на высоком Кузяковом яру. Он снял кепку и размахивал ею над головой, как пчел отпугивал. Его заметили с реки, катер свернул к берегу и с ходу вылез брюхом на песчаную отмель. Фомич сбежал вниз. В катере было трое: начальник - щеголевато одетый молодой человек в темных очках, моторист в кожаной куртке и в настоящей морской фуражке с крабом и толстый, с портфелем, завскладом, который сдавал Фомичу лес по накладной. - Ну, где твои плоты? - спросил начальник, здороваясь. Фомич провел их до Святого озера, где на зеленой травке лежали все три плота. Дорога и в самом деле проходила мимо бревен всего в каких-нибудь двадцати шагах. - Смотри-ка, да лучше этого места и желать нельзя! - воскликнул начальник. - Что ж это мы не смекнули? А? - Это озеро соединяется с рекой только при очень высокой воде, - сказал завскладом. - Откуда знать, что вода будет такой большой? - А ты как сообразил? - спросил начальник Фомича. - Почему перегнал плоты сюда? - Буря была. Их там и затормошило. - Ишь ты! Не было бы счастья, да несчастье помогло. Но все равно ты молодец. Ты нам больше трех тысяч сэкономил. Мы тебя тоже наградим месячным окладом. Пупынин! Ну-ка, дай портфель! Толстяк подал начальнику портфель, тот раскрыл его, вынул деньги и отсчитал Фомичу четыреста восемьдесят пять рублей. - Держи! Потом любезно взял Фомича под руку. - А много ты посулил заплатить за перегон плотов? - Сотню рублей. И от себя литру водки поставил. - Ах ты, купец Иголкин! - засмеялся начальник. - Спаиваешь рабочий люд? Ладно уж, оплатим тебе и эту литровку. Только впредь у меня смотри, эти купеческие замашки брось. Прокопыч! - обернулся он опять к толстяку с портфелем. - Давай сюда разнарядку! Тот вынул из портфеля ведомость с гербовой печатью. Начальник вручил ее Фомичу: - Вот по этой разнарядке будешь выдавать колхозам лес. Кубатуру считать умеешь? - А чего ж мудреного! - Ах ты, мудрено-ядрено! Да ты в самом деле молодец. Кто говорил, что он не справится?! Фомич с вызовом поглядел на толстяка с портфелем. - Я только в том смысле, что нам кладовщика девать некуда, - пробурчал толстяк. - А он чем не кладовщик? Значит, будешь у нас теперь за кладовщика, временно. А там посмотрим. По этой накладной и выдавай лес. Под роспись, разумеется. Тут сказано, кому сколько столбов. Кому каких распорок, пасынков. Действуй! - Начальник пожал Фомичу руку и шутливо ткнул в бок: - Успеха тебе, купец Иголкин. 12 Фомич долго изучал ведомость - кому сколько отпустить бревен; на каждый колхоз отвел по тетрадочной странице, а потом раз десять замерял каждое бревно - выводил кубатуру. Еще на юридических курсах Фомич познакомился с хитрой наукой гонометрией, как он ее назвал. Всю гонометрию осилить он не успел, но высчитывать кубатуру бревен, определять сено в стогах или солому в скирдах - это он научился. Число бревен в плотах было такое же, как и в ведомости указано, а вот кубатура чуток завышена. Объегорил его толстобрюхий зав ровно на пять кубометров. Но так как колхозам отпускать положено не просто кубометры, а столбы, то есть поштучно, то Фомич не тужил: в таком деле растекутся эти пять кубометров и не заметишь как. Вот-вот должны подъехать машины из колхозов, и Фомич тогда будет нарасхват, в самый почет войдет. "Федор Фомич, отпусти, пожалуйста!"; "Федор Фомич, попрямее каких нельзя?" - "А кривые куда? - строго скажет Фомич. - Андрюше на костыли, что ли?" Нет, одним почтением Фомича не разжалобишь; в деле он человек серьезный и спуску от него не жди. В разгар самых деловых мечтаний Фомича нежданно-негаданно прикатил на "газике" Тимошкин - в белой расшитой рубашке, в белых парусиновых туфлях, в соломенной шляпе - как гусь, важно выхаживал он возле бревен, потом потребовал от Фомича разнарядку. Фомич знал, что Тимошкина повысили, - теперь он стал заместителем Мотякова. Начальство! Фомич вынул из кармана гимнастерки разнарядку и подал. Тимошкин пробежал по ней своими круглыми желтыми глазами и сказал: - Чудненько! Значит, весь этот лес передай по акту согласно данного документа. Сегодня же. - Сдать за день! - удивился Фомич. - Здесь более трехсот кубов. За месяц не увезешь. - Это вас не касается. Вы сдавайте по акту все сразу. Другому человеку. Мы сами найдем охранника за трудодни. Понял? Лес наш. - Дай сюда! - Фомич выхватил из рук Тимошкина разнарядку, спрятал в карман и зашпилил его булавкой. - Вот когда получите лес от меня под расписку, тогда он будет ваш. А пока лес мой! - Твой лес? Ишь ты, частный элемент нашелся. Посмотрите на него! - Тимошкин указывал на Фомича коротким толстым пальцем и спрашивал своего шофера: - Видал, чирей какой? Кто будет деньги за этот лес платить? Мы! - Тимошкин подошел ближе к Фомичу. - А тебе платить не желаем. Понял! Уходи! Сдавай лес общим актом. - Не сдам! - То есть как не сдашь? А мы отберем? Колхозы будут приезжать и брать лес по нашему указанию. - Попробуйте только! У меня вон два ствола... - Фомич кивнул на прислоненное к бревнам ружье. - Кто сунется - уложу на месте. - А за разбой знаешь что бывает? - Я охраняю государственное имущество. Кто меня поставил, тот и снимет. - Так мы же договорились с начальником ГЭС, голова два уха. - Этого не может быть! - опешил Фомич. - Пошли к телефону! Тимошкин покатился вперед, за ним - ружье наперевес - понуро шел Фомич. - Ты чего мне в спину целишь? - обернулся Тимошкин. - Я тебе кто? Арестованный? Иди рядом! И пушку закинь за спину. В клубе возле телефонной будки сидели верхом на скамье Пашка Воронин и свистуновский киномеханик и резались в шашки. - Сидите, сидите! - царственным жестом успокоил их Тимошкин. Впрочем, они и не думали вставать, только посмотрели на него исподлобья. - Мне позвонить надо, - сказал Тимошкин. - Звоните, - кивнул на телефон Пашка и снова склонился над доской. - Почта? Дайте мне Тиханово! Это Тиханово? А? Тимошкин говорит. Соедини-ка меня с гидростанцией. Начальника, да! Прямым проводом, да. Товарищ Кошкин? А! Тимошкин говорит. Мы тут забираем лес. В Прудках, в Прудках. А Кузькин в колхоз пойдет! Ну, как договаривались. Хорошо, передам ему. До свидания! - Тимошкин положил трубку. - Ну вот, начальник не возражает, - сказал он Фомичу и чуть не замурлыкал от удовольствия. - Сдавай по акту лес и топай в колхоз на работу. При этих словах Пашка и киномеханик вскинули, как по команде, головы и уставились на Тимошкина. Фомичу показался этот телефонный разговор подозрительным: и то, как больно скоро соединили Тимошкина с Раскидухой, и этот прямой провод... И главное - так просто и нахально выгоняли его, Фомича. А тот приезд начальника что ж тогда значил? Смеются они, что ли, над ним? Да неужели его начальник такой двуличный человек? - Ну-ка, отойди в сторону! - Фомич оттер Тимошкина и снял трубку: - Свистуново? Нюра, это Кузькин говорит. Мне бы вызвать Раскидуху. Начальника. - Долго ждать придется, дядя Федя, - ответила телефонистка. - Вот те раз! Только же давали Раскидуху! - Это не через меня. Может, через Тиханово. - Давай, как знаешь. Все равно буду ждать. Фомич припал к трубке и долго слушал монотонный, вялый голос телефонистки: "Алле-у-у! Самодуровка, Самодуровка! Алле-у-у! Брехово!.. Алле-у-у!.. Алле-у-у!" И Фомичу чудилось, будто это лепечет на лесной опушке птичка-сплюшка: "Сплю-у-у, сплю-у-у. Брехово!.. Сплю-у-у, сплю-у-у". Наконец Брехово ответило, и телефонистка оживилась: - Брехово! Дайте Раскидуху! А? Начальника соедините?.. И вот в трубке послышался знакомый голос начальника ГЭС: - Слушаю! - Это Кузькин говорит, из Прудков! - В чем дело? Колхозы приезжают за лесом? - Еще нет. Мне передали из райисполкома, будто вы вместе с ними решили меня с работы того... - У Фомича пересохло в горле, он глотнул слюну и наконец произнес: - Снять. - Со мной говорил вчера Мотяков, - ответил, помолчав, начальник. - Видите ли, товарищ Кузькин, вы, оказывается, колхозник. А нам не разрешается принимать колхозников на работу, да еще без согласия колхоза. Вот Мотяков и жаловался, что я колхозников у него переманиваю. - Да я же отпущен из колхоза. У меня есть и справка, и паспорт! - крикнул Фомич. Пашка с киномехаником давно уже отложили свою игру и теперь с напряжением слушали этот разговор. - Меня же отпустили, понимаете, отпустили! - Фомич изо всех сил дул в трубку. - Да вы не волнуйтесь, товарищ Кузькин, - ответил наконец далекий начальник. - Я ведь не сказал, что мы вас снимаем. При всех условиях работайте до конца. А там видно будет. - А сейчас вы тут ни с кем не говорили? - поглядывая на Тимошкина, осторожно как бы спросил Фомич. - Где это тут? У тебя или у меня? - По телефону из Тихановского района сейчас никто с вами не говорил? - Нет. А что? - Да тут передо мной стоит один тип. - Фомич теперь жег глазами Тимошкина. - Прохвост в соломенной шляпе. А еще руксостав!.. Пашка и киномеханик, начиная понимать, в чем суть дела, выжидательно улыбались и нахально смотрели на Тимошкина. Тот снял шляпу и отер взмокший лоб. - А что такое? - спрашивал начальник Фомича. - Говорит, будто вы приказали меня выгнать. А лес по общему акту сдать ему. - Что за чепуха! Не слушайте вы никого. Работайте, товарищ Кузькин. - Вы бы с ним поговорили. Он тут вот передо мной стоит. Я ему сейчас трубку передам. - Фомич сунул Тимошкину трубку, но тот шарахнулся от нее, как от горящей головешки, и в дверь. А вслед ему оглушительно хохотали Пашка с киномехаником. На другой день с утра понаехали из колхозов и на лошадях, и на машинах, выстроились у фермы табором. Каждый к себе тянет - поскорее бы нагрузиться. Все - Фомич да Фомич! А что Фомич! На четырех ногах, что ли? И так совсем закрутился... Сначала решил отпустить подводы из дальних колхозов. Уже нагрузились было хохловские, осталось подсчитать кубатуру да подписи поставить, как прибежала плачущая Авдотья. У Фомича сердце так и екнуло: - Что случилось? Ай с ребятами что? - Федя, хлеб нам не дают в магазине. - Как так не дают? Был вторник - хлебный день, и Фомич не понимал, почему не дают. - Продавец говорит, район запретил. Сам Мотяков звонил: не давать Кузькину хлеба... - Авдотья утирала слезы концом пестрого платка, повязанного углом. - Чем же мы теперь кормить свою ораву станем? Ой, господи! - Да не реви ты! Разберемся - уладим. Фомич сказал хохловским колхозникам, уже нагрузившим подводы: - Подождите уезжать! Я сейчас обернусь! - И побежал через выгон к магазину. Возле древней кирпичной кладовой с отъехавшей задней стенкой, из расщелин которой тянулись тонкие кривые березки, толпилось человек пятнадцать - все больше баб да старух, - хлебная очередь. А в полуразваленной кладовой - наследство попа Василия - размещался прудковский магазин. - Что это еще за новости на старом месте? - спросил Фомич, входя в темное помещение. - Я не виноватая, - сказала продавщица Шурка Кадыкова. - Гузенков приезжал... Говорит, райисполком запретил продавать тебе хлеб... Мотяков! Уж не знаю почему. - А чего ж тут не знать? - Бабка Марфа зло сверкнула глазками из-под рябенького, в горошинку, платка. - Он наш, хлеб-от, колхозный. - И то правда... Много до него охотников развелось... - Они ноне не жнут, не сеют... - загалдели в толпе. - Ваш хлеб в поле остался, - обернулся Фомич к очереди. - А этот вам господь бог посылает, вроде манну небесную. - Так мы ж отрабатываем за этот хлеб-от... - А я что, груши околачиваю? - Фомич махнул рукой. "Да что это я с бабами сцепился?" - подумал. Он побежал в клуб, попросил соединить его с Мотяковым. - Чего надо? - недовольно спросил тот, услыхав голос Кузькина: - Почему мне хлеб запретили продавать? - Этот хлеб для колхозников привозят. А вы не только в колхозе не работаете, но даже помогать отказались. - Так я же работаю в Раскидухинской ГЭС?! - Ну и поезжайте на Раскидуху за хлебом. - Мотяков положил трубку. - Ах ты, сукин сын! Ну погоди. Еще посмотрим, кто в убытке останется. Фомич дозвонился до начальника ГЭС и доложил ему о хлебном запрете. - Я не могу лес отпускать, товарищ начальник. Поеду за хлебом в Пугасово. - Правильно! Не давай им лесу, если они такие мерзавцы. Заворачивай все подводы и машины. И вот что. В Пугасове есть корреспондент областной газеты. Заезжай к нему. Он сидит в редакции "Колхозной жизни". А я позвоню ему, предупрежу. А если что не выйдет, давай ко мне. На свой лесной склад Фомич возвратился злым и решительным. - Разгружай подводы! - крикнул он еще издали хохловским колхозникам. - Да ты что, в себе? Мы еще по-темному выехали из дому, а к ночи еле доберемся назад. И с пустыми руками?! - А если бы вы встали с пустым брюхом, день проторчали тут и пошли бы спать с пустым брюхом? Это каково? - А мы тут при чем? - окружили Фомича шоферы и возчики. - Чего ты нам-то войну объявляешь? - А со мной без объявления начали войну, - сказал Фомич. - Не я начинал, не я и отвечать буду. Езжайте к Мотякову. Раз они так - и мы эдак. - Ты уж нас-то пожалей. Нагрузились ведь... - упрашивали Фомича хохловские колхозники. - А меня кто жалеет? У вас дети есть? Вот ужин подойдет, они придут к матери: "Дай хлеба! А она скажет им: "Ложитесь не емши. Отец хлеба не принес, ему некогда. Он целый день хохловских мужиков жалел". Так, что ли? Хохловские мужики, ругая и Фомича, и Мотякова, а пуще всего некое мифическое начальство, пошли к своим подводам. - Ладно уж! - остановил их Фомич. - Давайте накладную, подпишу. Высокий, сутулый, обросший седой щетиной, как сухостой лишайником, хохловский бригадир протянул Фомичу накладную. Фомич подложил под нее тетрадь и подписал на коленке. - Спасибо! - Хохловский бригадир спрятал накладную и сказал: - У нас тут есть хлеб, с собой брали. Возьми ребятишкам. - Да вы что! Вам самим топать до ночи. - Фомич замотал руками и головой. - Я, чай, найду хлеба-то. А вы, ребята, не сердитесь, - сказал он шоферам. - Я, может, обернусь к вечеру. Хотите, ждите. - Ничего, мы ведь тоже не свое горючее жгем. Фомич отдал Авдотье ружье. - Останешься за меня тут. - А ты куда, Федя? - спросила Авдотья, принимая ружье. - За кудыкины горы! Правду пойду искать. - Фомич, видя, как вытянулось Авдотьино лицо, все-таки пояснил: - В Пугасово пойду за хлебом. - Да туда не дойдешь и дотемна! - ахнула Авдотья. - Авось люди добрые подвезут, - сказал Фомич, поглядывая на столпившихся шоферов. Наконец один скуластый плотный паренек в военной гимнастерке подошел к Фомичу и взял его за плечо: - Ладно, отец... Поехали с нами. Под самое Пугасово подбросим. Не сидеть же ребятишкам голодными. Авдотья вдруг сгребла платок с головы, уткнулась в него и глухо зарыдала; ее острые, худые плечи под выцветшей и застиранной - не то голубой, не то серой - кофтой то поднимались кверху, то опускались. - Хватит, мать, хватит... При людях-то постыдись! - говорил Фомич, оглаживая ее плечи. - Я си-ичас, си-ичас, - торопливо, виновато произносила она и снова всхлипывала. - Мне и того еще досаднее, что свои же бабы из очереди выгнали... Через час Фомич был уже в Пугасове... Первым делом он зашел в хлебный магазин, наложил полмешка хлеба и только после этого разыскал корреспондента. Его встретил очень моложавый, но уже седой, с высокими залысинами, приветливый, начинающий полнеть мужчина. - Я уже в курсе, в курсе, - остановил он Фомича, когда тот начал рассказывать. - Я сейчас позвоню Мотякову. Но у меня к вам просьба - помогайте колхозу. - Я же на работе нахожусь. - А вы после работы, по вечерам. - По вечерам я отдыхаю, потому что ночью опять работа - лес охраняю. - Понятно, понятно... Но все-таки обещайте, что вы будете помогать колхозу. - Корреспондент говорил, улыбаясь, и получалось так, что он и сам будто не верил в эту помощь, а говорил просто для порядка. "Это у них вроде игры, - подумал Фомич. - Как у солдат: назовешь пароль - проходи, куда хочешь, а не назовешь - не пустят". - А почему мне никто не приходит помогать? - спросил Фомич. У корреспондента поползли брови кверху, и он как-то обиженно надул губы: - Странный вопрос! Ведь вы же не колхоз? - А почему все должны помогать колхозу? Раньше ведь никто мужикам не помогал. А они сеяли, пахали, убирали - все вовремя. - Вы говорите не на тему, товарищ, как вас, простите? Федькин? - Нет, Кузькин. - Ну, так вот, товарищ Кузькин, вы обещаете помогать колхозу или нет? - Корреспондент глядел теперь строго, и на лице его не было и тени давешней улыбки. "Да от него, как от попа, не отвяжешься, - подумал Фомич. - Кабы чего хуже не было". - Пока я на работе, никак не могу... Вот опосля - тогда другое дело... Посмотрим то есть. Отчего ж не помочь? - дипломатично ответил Фомич. - Вот и хорошо! - обрадовался корреспондент. - А теперь выйдите на минуту, я по телефону поговорю. Фомич вышел из кабинета, а дверь чуток не прикрыл, прислонился к косяку и стал прислушиваться. - Товарищ Мотяков, запрет снимите... Советую! Да, да. Не то он до самого Лаврухина дойдет. У него дети... Да, да! Сигнал поступил с места. Рабочий класс! Ну, тем не менее... - доносилось из кабинета. А потом вышел сам корреспондент, пожал Фомичу руку и пожелал счастливого возвращения. - Поезжайте. Хлеб вам будут давать. Фомич еще до вечера успел приехать в Тиханово и сразу прошел в кабинет к Мотякову. На этот раз даже сердитая секретарша не задержала его. А Мотяков как стоял у окна, так и не обернулся, будто не Фомич вошел в кабинет, а муха влетела. - Что ж вы теперь прикажете? Продавать мне хлеб или как? - спросил Фомич от порога. - Будут вам продавать. - Выпишите мне бумагу. На слово ноне нельзя верить. - Тимошкин пришлет. Можете ехать домой. - А с чем я поеду? Там дети голодные ждут меня. - Ступайте вниз, в нашем ларьке возьмете буханку. - Да мне чего с этой буханкой делать? По ломтику разделить? В ленинградскую блокаду и то больше хлеба давали на нос. - Ну, возьмите, сколько хотите, - процедил Мотяков, но все-таки не обернулся, только руки его назади в кулаки сжались. - Это коленкор другой. - Фомич даже улыбнулся на прощание. - Спокойной вам ночи... В райкомовском ларьке стояли три женщины; одна из них - в красной, котелком, шляпе, в зеленой, вязанной из шерсти заграничной кофте - была жена Мотякова. Фомич сразу узнал ее, но не подал вида и, так же как Мотяков на него, так и он, не глядя на жену, сказал Настенке Рощиной, продавщице: - Ну и начальник у вас, Настенка! Просто гад. - Какой начальник, дядя Федя? - Она была свистуновской и знала Фомича. - Да Мотяков! Дай бог ему сто лет жить, а двести на карачках ползать. - Что такое? - испуганно спросила Настенка, а посетительницы притихли, и только жена Мотякова - Фомич видел краем глаза - сделалась пунцовой, красней своей шляпы. - Какой гад такие приказы давал, чтобы детей не кормить? А этот паразит приказал моим детям хлеба не давать. Жена Мотякова вышла, хлопнув дверью, а Настенка замахала на Фомича руками: - Да ведь это жена Мотякова была, дядя Федя! - Вот пускай она и доложит своему, какого об нем мнения народ. - Ты уж молчи, молчи, - сказала Настенка, - не то свяжут с тобой вместе... - А ты не бойся! Сказано, нам терять нечего. 13 Накануне цветения яблонь, в самую пору посадки картошки, на склад к Фомичу зашел Пашка Воронин - на нем были новые хромовые сапожки и белая рубашка с откладным воротником. Пашка грыз семечки; по растрепанному рыжему чубу, по красному носу и осоловевшим глазам Фомич сразу догадался, что Пашка выпимши. Дело было вечернее, на бревнышках сидели, грелись дед Филат, Васька Котенок, только что пригнавший стадо, да четверо михеевских колхозников, с ночевой приехавших за столбами с дальней заречной стороны. Сидели, трепались, больше все Фомич старался. Пашка сел на конец бревна и усмехнулся: - Пришел Фомичу помогать, а то у него от работы, поди, задница заболела. - И-ех! Вот это дал! - заржал Васька, закидывая голову, как жеребенок. - А ты, Паша, горло-то вовремя прополоскал, - ответил Фомич. - Мне в помощь собака очень даже нужна. Лес охранять... Теперь смеялись и михеевские мужики, и даже дед Филат заливался мелким клекочущим смешком. "Уж коли ты на испыток пошел, - подумал Фомич, - так давай потягаемся! Посмотрим, кто кого". - Собака тебе будет мешать, - сказал, кисло улыбаясь, Пашка. - Одному-то дрыхнуть сподручнее. - Э-э, нет! Я не один... Я здесь в трех лицах: бог отец, бог сын и бог дух святой. - Это что-то мудрено, - сказал Пашка. - Почему это? Бог отец - это я сам, бог сын - мой старшой помощник... Весь в меня! А бог дух святой - это моя смекалка, которая всегда верх берет над нечистой силой. - Над какой это еще нечистой силой? - спросил Пашка. - А над тобой да над Гузенковым. - И-и-е-х! Вот это дает! - запрокидывал свое красное, обветренное лицо Васька. - Ай да Фоми-ич, крой тебя лаптем! - хватались за животы михеевские колхозники. - И за что только такому брехуну деньги платят, - зло сказал Пашка. - И в самом деле! - подхватил Фомич. - Зачем мне деньги? Воды у меня сколько хочешь, рыбы - тоже вон целое озеро! И воздух бесплатный... Да еще бригадир бесплатно развлекать приходит. Отчего и не поразвлечься с начальством? Мне вот вспомнилось, как у нас в колхозе повышали зарплату... - Фомич достал кисет, стал скручивать "козью ножку", вкось поглядывая на Пашку. Котенок, ожидая новую смешную историю, подался вперед, дед Филат сидел, сгорбившись, обхватив колено, и не то беззвучно смеялся, не то так просто разинул рот, а михеевские колхозники с любопытством поглядывали на Пашку. "Ну и как? Терпишь еще?" - словно написано было на их лицах. - Так вот, значит, собрался на правление весь актив. Встает агроном и говорит: "Товарищи, мы должны повысить зарплату нашему председателю. Все ж таки мы план по хлебосдаче перевыполнили. Кто больше всех старался? Он! Мы без председателя, как слепые, и заблудиться могли бы. Он - вожак!" - "Правильно! - сказал бухгалтер. - Я за то, чтобы надбавить председателю еще одну тыщу рублей. Объявляю голосование: кто против?" Все за. Ладно. Тогда встает председатель и говорит: "Но, товарищи, я же не один старался. В первую очередь и агронома надо отметить. Он за полями присматривал. Кабы не агроном, поля травой позарастали бы. Предлагаю повысить ему оклад на пятьсот рублей. Согласны? Голосуем. Кто против? Никто... Хорошо!" - "Но, товарищи, - поднялся бухгалтер. - Мы ведь выполнили план и по сдаче молока. Надо повысить оклад и зоотехнику. Кабы не он, коровы недоеными ходили бы". Хорошо! Повысили и зоотехнику. "А бухгалтеру? - встает зоотехник. - Он весь расчет у нас ведет... Дебет-скребет. А кто нам зарплату выдает? Опять же он. Кабы не он, мы и денег не имели бы. Надо и бухгалтеру повысить". Ладно, и бухгалтеру повысили. "А бригадиру? - сказал агроном. - Кто на работу колхозников организует? Бригадир. Если не он, и работать никто не станет. Повысить надо и бригадиру..." Хорошо, повысили. "Товарищи, нельзя обижать и моего шофера, - сказал председатель. - Если он будет плохо меня возить, мы плана не выполним. Надо повысить и ему". Повысили. "А мне? - сказал животновод. - Я на случном пункте стою. Если б не моя работа, и телят не было бы. А откуда молоко тогда взялось бы?" - "И правильно, - сказали все. - Как же мы животновода позабыли? И ему надо повысить оклад". - "А мне?" - спросила Матрена. "А тебе за что?" - "Как за что? Я работаю, навоз вывожу". - "Ну и работай. Вывози не три воза, а двадцать возов на день. Вот и получишь пуд хлеба да десять рублей. Больше всех... Какой же тебе еще оклад нужен?" Ладно, пошла Матрена навоз возить. Отвезла воз, другой... На третьем возу лошадь стала. "Но!" Стоит. "Но!" Ни с места. Она взяла шелугу да хлясть ей по боку! Лошадь на другой бок упала. Вот и навозилась. Пошла на конный двор: "Запрягите мне вон ту, крепкую лошадь". - "Эту нельзя, - отвечает ей конюх. - На ней Пашка-бригадир ездит". Подходит весна, а навоз не вывезен. "Опять всю зиму дурака валяли! - ругается председатель. - Ну ж, я вас проучу!" Вызывает он бульдозер из метээс... Тот выволок весь навоз с фермы и деньги Матренины все забрал. "Вон куда ваша зарплата ушла, - сказал председатель Матрене. - Работать надо было лучше". Напилась Матрена с горя самогонки... Утром на работу итить - она с печки не слезет... Но тут приходит за ней бригадир... - Довольно! - крикнул Пашка и встал. - Не твои поганые речи антиколхозные слушать, я пришел сказать... передать приказ председателя - завтра на твоем огороде колхоз посеет просо! - Как это так? - встал и Фомич. - Я на своем огороде пока еще хозяин. - Был! А в прошлом году тебя исключили на собрании и усадьбы лишили. Вот об этом я тебя и предупреждаю. Это решение правления колхоза, понял? Огород больше не твой... Вот так! - Пашка под конец рассмеялся в лицо Фомичу: - Ну, что ж ты не веселишься? Развлекай теперь своих приятелей... И пошел прочь. - Вот так сказка с присказкой! - сказал Фомич, почесывая затылок. - Что ж мне теперь делать? Как думаешь, дядь Филат, отберут они огород? - Они все могут. Вот у Митьки Губанова отобрали... Губанов работал бакенщиком, огород у него отрезали под самое крыльцо, так он потихоньку на Луневском острове вспахал. Но Луневский остров принадлежал пароходству... Кто туда пустит Фомича? - Ведь я ж теперь рабочий класс. Мне пятнадцать сотых положено. А уж закон я найду. До суда дойду... - Э-э, Федька! Пока суд да дело, а они возьмут на твоем огороде и просо посеют, - сказал дед Филат. - Вот кабы ты раньше их картошку посадил, тады другой оборот. - А на ком пахать? На бабе, что ли? К ним теперь за лошадью и не подступись. Молчавшие до сих пор михеевские переглянулись, и ветхий, почти как дед Филат, старичок в черном мелескиновом пиджачке, из-под которого на ладонь выползал подол серой застиранной рубахи, сказал Фомичу: - На ком пахать! О голубь! Вон четыре лошади. За ночь вспашем и посадим... только соху тащи. - А что, Федька! - подхватил дед Филат. - Бери у меня соху и валяй. Подфасонишь им в самый раз. - У нее, поди, и сошники отопрели, - сказал Фомич. - Шшанок! А я на чем сажаю? - вскинул бороденку дед Филат. Соха и в самом деле оказалась крепкой. "И что за дед такой припасливый? - удивился "Фомич, оглядывая Филатове хозяйство. - Еле ноги, кажись, волочит, а двор покрыт, изба проконопачена... И даже курушка в сенях квохчет". Вместе с михеевским стариком Фомич притащил к себе в огород соху, впрягли в нее лошадь... И пошла работа. Пахали впересменку - одна лошадь устанет, вторую перепрягали. А потом выползла вся Фомичева ребятня с хозяйкой во главе, и к одиннадцати часам ночи - уже по-темному - посадили всю картошку. - Вот это по-стахановски, - сказал Фомич, вытирая подолом рубахи пот с лица. - Что значит работа на обчественных началах. Пошли отдыхать. Авдотья сходила к соседке, матери Андрюши, принесла две бутылки самогонки; поставили чугун картошки на стол, михеевские свиного сала нарезали. И сразу повеселело на душе. Фомич сначала плеснул чуток самогонки на блюдце и поджег - высокое синеватое пламя заметалось над блюдцем. - Горит, как карасий! - торжественно произнес Фомич. - Тут на совесть сработано. Михеевский старик понюхал из горлышка. - Да она вродь бы и пахнет карасином. - Ты что! Самогонка сахарная. Андрюша из района привозит сахар. Свесив с печки голову, поглядывая на мигающее синеватое пламя на блюдце, самый младший - Санька - вдруг запел частушку: Нынче сахару не стало - самогоночку варим; Из кила кило выходит, вся до капельки горит. Михеевские засмеялись. Старичок отрезал ломтик пресной пышки, положил на нее кусочек сала и подал на печь: - Ешь, внучек, ешь. - Ма-ам, дай и нам! - С печи сразу свесилось еще три головы. - Вот я вас сейчас мутовкой по лбу! - крикнула Авдотья от стола. Но ласковый старичок разрезал всю пышку и подал ребятам: - Ешьтя, ешьтя... Мы едим, а они что? Ай нелюди? В Писании сказано: дети - цветы нашей жизни. - Нет уж, по такой жизни и дети не в радость, - вздохнула Авдотья, протирая стаканы. - Хоть бы и не было их вовсе. - Ну не скажите, - возразил старичок. - Какая бы ни была жизня, а пройдет - и плохая, и хорошая. Главное - что человек по себе оставит... Ибо сказано в Писании: негоже человеку быть едину. Не то помрешь - и помянуть некому будет. - Ноне и поминать-то негде. Церкву развалили, и бог, знать, улетел от нас, - сказала Авдотья. - Ну не говорите! Бог в нас самих, - поднял палец старичок. - Ибо сказано: бог - наше терпенье. - Оно ведь, терпенье-то, больно разное, - сказал Фомич, наливая самогонку в стаканы. - И кошка на печи терпит, и собака под забором тоже терпит. Ежели бог - терпение, так почему он такой неодинаковый? - Это уж кому что предназначено, - важно заметил старичок. - У каждой божьей твари свои радости есть. Так и человек; писано - не завидуй! Ищи в себе остов радости и блаженства. - А мы уж и так дожили - что на нас, то и при нас... Ищи не ищи... Кто нам в чем поможет? - сказала свое Авдотья. - Ты, мать, не туда поехала. Это он про меня сказал: ежели человек веру в себя потерял, ему и бог не поможет. Так я вас понимаю? - спросил Фомич старичка. - Истинная правда! Потому как в Писании сказано: самый большой грех - уныние. - Будет уж проповедовать... отец Сергей, - сказал с легкой заминкой один из михеевцев - Иван Павлович, как звали его. Он был примерно годком Фомичу, такой же чернявый, сухой, с морщинистой шеей. - Есть хочется! Да и выпить не грех. - Иван Павлович кивнул на самогонку. - Небось выдохнется. Остальные михеевцы были совсем еще молоденькими пареньками, - видать, и в армии еще не служили. - Ну, поехали! - Фомич поднял стакан. Чокнулись. Пили медленно, тянули сквозь губы, будто не самогонку пили, а закваску, кривились так, что глаза в морщинах скрывались: наконец, выпив, шумно выдыхали воздух и нюхали хлеб. - Кряпка! - Да, кряпка-а... - Господь помилуй! - Ты что ж, попом работаешь, что ли? - спросил Фомич старика. - Священником, - кивнул сухонькой головой отец Сергей. - А что ж у тебя волоса-то не длинные? Волосы у отца Сергея были не то седые, не то белесые - реденькие и короткие. - Так он еще у нас молодой поп-то, - сказал Иван Павлович. - Недавний. - Поп - и за бревнами приехал... Этого я чегой-то не понимаю, - сказал Фомич. - Он вроде бы еще неутвержденный, - сказал Иван Павлович. - Настоящий поп озоровать стал. Будто в алтаре напился допьяна. Старухи взбунтовались и прогнали его. А наш отец Сергей плотником работал. Да псаломщиком был. Вот его и попросили, призвали, значит, миром. Служит... А председатель его от работы в колхозе не освобождает. Ты, мол, еще не настоящий поп... - Это ему нагрузка, - сказал осмелевший после выпивки один из парней и прыснул. - Вроде художественной самодеятельности. - Васька! - цыкнул на него Иван Павлович. А отец Сергей смиренно заметил: - Трудимся поелико возможно... П