глянул на Бородина - мужик как мужик: благообразный, с холеными усами, с узким, иконописного овала лицом; вельветовая тужурка на нем, хоть и потертая, но еще аккуратная, щегольская, с накладными карманами и даже с серебряной цепочкой от часов. Лаптей не видно - под столом. Сверху глянешь - учитель... И вдруг такая темная животная ярость? - Вот что она делает с человеком, эта частная собственность... - Вася покачал головой. - Правильно сказал Карла Маркс - эту частную собственность надо под корень рубить. - А ты что, Маркса читал? - усмехнулся Андрей Иванович. - Я Маркса не читал, но вполне с ним согласный. - Ты-то чего подымаешь хвост на частную собственность? Не будет частной собственности - и твоим приятелям-ворам делать нечего! - задетый за живое, вспылил Андрей Иванович. - Как так нечего? - удивился опять Вася. - Вор себе работы всегда найдет: частной собственности не будет, общественная появится. А эту самую общественную собственность красть удобнее: во-первых, она всегда под рукой, а во-вторых, ты ничем не рискуешь, никого не обижаешь и никакой к тебе злобы. Ну, попался... Так все по закону - получил статью и поезжай на отдых, на заслуженный. А частную тронешь - того и гляди пулю получишь еще до статьи. А сколько злобы. Нет, я против частной собственности... Надо с ней кончать. - Ну тебя к лешему! Я было рот разинул - думал, ты что-то дельное скажешь. А ты с побасенками своими. Вошла Юзя, протопала, как козочка, своими сапожками, поставила на стол жаровню с яичницей и вылетела. Вася налил еще по стакану воронка. Выпили. - Я тебе к чему эту уразу развел, - Вася лениво ковырнул вилкой яичницу, пожевал. - Прикроют наш сельков, наверно. - Почему? - Инвентарь не дают, счета позакрыли. Раньше мы одних сеялок по пять, по шесть десятков мужикам распродавали, по пять молотилок, по тридцать - сорок веялок... А плугов не считали. Каждый бери: кому за наличные, кому по векселю... А теперь баста! Никаких векселей. Единоличник - нет тебе ни хрена. Чуешь, куда дело клонит? - Куда? - В колхозы! Весь инвентарь туда попер... И вы скоро туда загремите. - Э-э, нас уже десять лет колхозами пугают, - отмахнулся Андрей Иванович. - Да вон у нас в Тиханове есть две артели, кирпич бьют, дома строят, торгуют. Неплохо устроились. - То артели, а то колхозы. Разница, голова! Ты читал о всеобщей коллективизации? Резолюцию Пятнадцатого съезда? - Читал. Но там сказано - строго на добровольных началах. Так что все по закону: кто хочет, ступай в колхоз, а нет - работай в своем хозяйстве. Надо обогащаться, на ноги страну подымать. Что говорили на Пятнадцатом съезде? - Это, брат, не на Пятнадцатом съезде. Это года три-четыре назад. А теперь вон всю весну поливают в "Правде" твоих обогатителей. Просто их деревенская политика устарела. Вот тебе и обогащайтесь. - Это все разговоры. Мало ли кого поливают. Решений пока нет, значит, все остается по-старому. - Да пойми ты, голова два уха! - Вася подался грудью на стол и заговорил тише: - У меня тут ночевал друг, начальник милиции из Елатьмы. На оперативную выезжал. Воров ловили... Разговорились с ним. Он говорит, что осенью на пленуме решение принято о ликвидации кулаков как класса. - А я не кулак. Мне-то что? - отмахнулся Андрей Иванович. - Ты не кулак, а дурак... - оборвал его с досадой Вася. - Эта ликвидация, как поясняют, будет заодно с коллективизацией проводиться, понял? У них в районе три семьи уже раскулачили, правда, за укрытие хлебных излишков. А тем, кто показали насчет хлеба, двадцать пять процентов от конфискованного дали. - В нашем районе такого веселья не слыхал. - Лиха беда начало. Я тебе к чему это рассказываю? Зря ты убиваешься из-за лошади. Поверь мне, время подойдет - сам отведешь ее за милую душу. - Спасибо на добром слове. Но я двадцать верст трюхал сюда не за утешением. Мне сказали, что кобылу мою угнали сюда. И даже кто угнал известно. - Кто же? - Иван Жадов. - Жадов! Угнал у тебя?! Ах какой сукин сын! У соседа лошадь угнать!.. Мерзавец. - Вася поиграл своими разлапистыми бровями. - Иван - вор серьезный. Его трудно с поличным поймать. - Ну, ты меня знаешь... Я в долгу не останусь. - Дык ты что хочешь, чтоб я его и накрыл? - Нет! - Андрей Иванович схватил Васю за руку и, тиская его горячими пальцами, торопливо заговорил: - Ты только место укажи... Найди его притон и лошадь... И мне скажешь... Я сам с ним посчитаюсь, - брови его свелись к переносице, глаза жарко заблестели. Вася с грустью поглядел на него: - А ты знаешь, Иван два нагана при себе носит? И спит с ними... - Это хорошо... Я разбужу его. А там поглядим, кто кого... Мне и одного ствола хватит. Вася откинулся к стенке, прищурил свои серые навыкате глаза, оценивающе глядел на сухого, поджарого, как борзая, Андрея Ивановича. - Ну что ж, будь по-твоему, - наконец сказал Вася. - Слыхал я, что ты за стрелок, слыхал. Покажи-ка, сколько времени? Андрей Иванович вынул в серебряном корпусе карманные часы "Павел Буре", открыл крышку. - Ну-ка! - Вася взял часы, глянул на золотые стрелки; было половина одиннадцатого. Потом стал читать вслух затейливую надпись на полированной серебряной крышке: - "За глазомер. Андрею Бородину. Рядовому пятой роты, семьдесят второго Тульского пехотного полка..." В каком же году получил ты этот приз? - В девятьсот десятом. - Да... На двух войнах побывал... Сколько же человек ты уложил? - Война не охота. Там не хвалятся - сколько уток настрелял, - сухо ответил Андрей Иванович, забирая часы. - Не обессудь, но часы отдать не могу. Память! - Да об чем речь?.. Сойдемся, - скривился Вася. - Ладно... Помогу я тебе. И они выпили за успех. 2 Надежда Бородина росла невезучей. В детстве болезни ее мучили: то корь, то скарлатина, то ревматизм... На самую масленицу опухло у нее горло. Говорить перестала - сипит и задыхается. Пришла баба Груша-Царица. - Ну что с девкой делать, сестрица? - спрашивает ее мать Василиса. Царица - баба решительная и на руку скорая: - Да что? Давай-ка ей проткнем нарыв-то. - Чем ты его проткнешь? - Вота невидаль! Палец обвяжу полотном, в соль омакну, чтоб заразу съело, да и суну ей, в горло-то. - Ну что ж. Иного выхода нет. Давай попробуем. - А я вот тебе гостинец в рот положу. Только рот разевай пошире да глотай скорее, не то улетит, - ворковала девочке Царица. Пока она обматывала чистой тряпицей свой толстенный палец, Надежда с бойким любопытством зыркала на нее глазенками: что, мол, за гостинец такой в этой обертке? Но когда баба Груша, умакнув палец в соль, сказала: "Теперь закрой глаза и разевай рот шире, не то гостинец в зубах застрянет и улетит", - Надежда отчаянно замотала головой и засипела. - А ты нишкни, дитятко, нишкни! Василиса, ну-к, разведи ей зубы-то! Та-ак... Счас я тебе сласть вложу, счас облизнешься... Та-ак... Ай-я-яй! - заорала вдруг басом Царица. - Пусти, дьяволенок! Палец откусишь... Палец-то! Ай-я-яй! Она вырвала наконец изо рта у Надежки свой обмотанный палец и затрясла рукой, причитая: - Волчонок ты, а не ребенок. Дура ты зубастая. Я ж тебе пособить от болезни, а ты кусаться... Вон, аж чернота появилась, - заглянула она под обмотку. - Я больше к ней в рот не полезу. Вези ее в больницу! Повезли в больницу. Везде сугробы непролазные, раскаты на дороге. Ехать до земской больницы - двенадцать верст. Вот до Сергачева не доехали - сани под уклон пошли, а там, на дне оврага, раскат здоровенный. Лошадь понеслась, сани раскатились да в отбой - хлоп! Мать Василиса на вожжах удержалась, а Надежку вон куда выкинуло - голова в сугробе торчит, ноги поверху болтаются. Вытащила ее из сугроба, а у нее дрянь изо рта хлынула - прорвало нарыв от удара. Вот и вылечилась... Домой поехали. В школе хорошо училась. Что читать, что писать, а уж басни Крылова декламировать: "Что волки жадны, всякий знает" или "Буря мглою небо кроет..." - лучше ее и не было. При самых важных посетителях выкликала ее учительница. Ни попа, ни инспектора - никого не боялась. А по закону божию не только все молитвы чеканила, Псалтырь бойко читала и на клиросе пела. Поп, отец Семен, говорил, бывало, Василисе: - Ну, Алексевна, Надежку в Кусмор отвезу, в реальное училище. В пансион сдам. Быть ей учительницей... Вот тебе, накануне окончания школы на Крещение ездил отец Семен с псаломщиком в соседнее село Борки на водосвятие. Ну и насвятились... Псаломщик уснул прямо за столом у лавочника. Трясли его, трясли, так и бросили. А отец Семен поехал поздно... Поднялась метель, лошадь с дороги сбилась... Ушла аж в одоньи свистуновские, да всю ночь возле сарая простояла, в закутке. А отец Семен в санях спал. Наутро нашли его чуть живого... Так и помер. Сорвалось у нее с училищем. Хотел отец ее забрать в Батум. Он там в боцманах ходил. Договорился устроить ее в коммерческую школу. Но тут в девятьсот пятом году революция случилась. Отец как в воду канул. Два года от него ни слуху ни духу. Приехал в девятьсот седьмом году зимой, накануне масленицы. Привезла его из Пугасова тройка, цугом запряженная. С колокольцами. Ну, бурлак приехал! В сумерках дело было... Вошел он в дом - шуба на нем черным сукном крыта, воротник серый, смушковый, шапка гоголем - под потолок. - Ну, кого вам надо, золотца или молодца? - спросил от порога. А бабка-упокойница с печки ему: - Эх, дитятко, был бы молодец, а золотец найдется. - Тогда принимайте, - он распахнул шубу, вынул четверть водки и поставил ее на стол. - Зовите, - говорит, - Филиппа Евдокимовича, - а потом жене: - Василиса, у тебя деньги мелкие есть? - Есть, есть. - Расплатись с извозчиком. - Батюшки мои! - шепчет бабка. - У него и деньги-то одни крупные. А потом стали багаж вносить... Все саквояжи да корзины - белые, хрустят с мороза. Двадцать четыре места насчитали. - Ну, дитятко мое, - говорит бабка Надежке, - теперь не токмо что тебе, детям и внукам твоим носить не переносить. Добра-то, добра!.. А хозяин и не глядит на добро. Сели за стол вдвоем с Филиппом Евдокимычем, это муж Царицы, слесарь сормовский, да всю четверть и выпили. Уснул под утро... Стали открывать саквояжи да корзины... Ну, господи благослови! А там, что ни откроют, - одни книги. Да запрещенные! Он всю ячейную библиотеку вывез. Уж эти книги и в баню, и в застрехи, и на чердак... Совали их да прятали от греха подальше. Так и "улыбнулось" Надежкино учение. На какие шиши учиться-то? Если у самого хозяина за извозчика нечем расплатиться. Да и время ушло - впереди замужество. Вроде бы и повезло ей с мужем: высокий да кудрявый и в обхождении легкий - не матерится, не пьянствует. Но вот беда - непоседливый. Не успели свадьбу сыграть, укатил на пароходы. И осталась она ни вдова, ни мужняя жена, да еще в чужой семье, многолюдной. А на свадьбе счастливой была. Свадьбу играли - денег не жалели. Отец быка трехгодовалого зарезал. А Бородины хор певчих нанимали. Служба шла при всем свете - большое паникадило зажигали. Как ударили величальную - "Исайя, ликуй", - свечи заморгали. Попов на дом приглашали. От церкви до дома целой процессией шли, что твой крестный ход: впереди священник в ризах с золотым крестом, за ним молодые, над их головами венцы шаферы несут, дьякон сбоку топает с певчими. - Да ниспошлет господь блаженство человеку домовиту-у-у, - провозглашает священник поначалу скороговоркой, а в конец певуче-дребезжащим тенорком. - А-асподь бла-а-аженство, - ухает басом дьякон, как из колодца, только пар изо рта клубами. - Че-ло-ве-ку до-мо-ви-ту-у-у, - речитативом подхватывает хор, разливается на всю улицу. Но священник не дает упасть, замереть последней ноте, и поспешно, наставительно звучит снова его надтреснутый тенорок: - Иже изыди купно утро наяти делатели в виноград сво-о-ой! Надежда не понимает, что значит "утро наяти делатели в виноград свой". Но ей хорошо, сердце обмирает от приобщения к какой-то высокой и непостижимой тайне. А народ валом валит, и за молодыми хвостом тянется, и по сторонам стеной стоит. Надежда ловит быстрый шепот да пересуды: - Щеки-то, будто свеклой натерты... - Да у нее веки вроде припухлые. Плакала, что ли? - Чего плакать? От радости, поди, скулит. Вон какого молодца окрутили! - Говорят, она колдовского роду... Видишь, прищуркой смотрит... - Бочажина... Все они из болота, все колдуны... А уж гуляли-то, гуляли. Три дня дым стоял коромыслом. А на четвертый день собрались опохмелиться; пришла баба Стеня-Колобок, Митрия Бородина жена, про нее говорили: что вдоль, что поперек; и загремела, как таратайка: - Татьяна! Максим! Наталья! Чего нос повесили? Иль не знаете, что с похмелья делают? Вот вам лекарство! - хлоп на стол бутылку русско-горькой... Максим поставил вторую: - Эх, пила девица, кутила, у ней денег не хватило! И понеслось по второму кругу: - Зови Ереминых! - Дядю Петру кликни! - Евсея не забудьте! - А Макаревну, Макаревну-то! - Поехали в Бочаги! Собрались на пяти подводах. А долго ли? Лошади на дворе стояли. Взяли водки три четверти, два каравая ситного да калачей - к Нуждецким в калашную сбегали да колбасы взяли у Пашки Долбача и понеслись. Приезжают в Бочаги к Обуховым - целый обоз. Василиса выглянула в окно, так и обомлела: - Ба-атюшки мои! Чем их поить да угощать? Она как раз белье стирала после трехдневной гулянки. - Не горюй, сваха! Не хлопочи! У нас все есть! Четвертя на стол - грох! Колбасу, калачи ситные... Гору навалили. Ну, хозяйка свинины нарезала, яичницу сотворила, огурцы, капуста... И давай гулять по второму кругу. И-эх, прощай, радость, жизнь моя. Знаю - едешь от меня... Нам должно с тобой расстаться. Ой, расстаться навсегда. Ой, чтой-то сделалось, случилось Да над тобой, хороший мой? Глаза серые, веселые На свет больше не глядят... Да разуста твои прелестные Про любовь не говорят... За столом пели, пели... - А ну, пошли по селу?! - Дак четвертый день... Вроде бы неудобно? - Неудобно днем вору воровать, так он ночью крадет. А мы что, воры, что ли? Пошли! Вывалили всей кумпанией: Эх, что кому до нас, Когда праздник у нас? Мы зароемся в соломушку - Не найдут нас. А было это на Седмицу сырную... Масленица! И впрямь праздник. Вот тебе, едут по селу горшечники. Две подводы - полные сани с горшками. А Степанида-Колобок да Макарьевна горшками в Тиханове торговали, оптом скупали их. Ну, им все горшечники знакомые. Вот Степанида подбегает к горшечнику: - Тимофей, на сколь у тебя горшков-то в повозке? - На четыре рубля. - Беру все твои горшки. - Мелех, а у тебя на сколько? - У меня на три рубля. - Плачу за все! А ну, открывай возы! Снимай брезент! Бабы, мужики, навались, пока видно! Она первой выхватила два горшка, подняла их над головой и - трах! Вдребезги. - Бей горшки на глину!.. - За счастье новобрачных! И давай пулять горшками. Поставят их вдоль дороги, как казанки в кону. - А ну, сколько сшибешь одним махом? - Какой у него мах? Он на ногах не стоит. Задницей, может, ишшо раздавит... - Я не стою на ногах? Я?! - Держите его, а то он морду об каланцы разобьет! - Кому в морду? Мне? Да я вас... - Что, кулак чешется? Ты вон об горшки его, об горшки... - Расшибу! Трррах! Трах-та-тах... Брр! Так вот отгуляли свадьбу, и уехал он, как в песне той поется: "Нам должно с тобой расстаться". Два года на пароходах да четыре на войне... Она уж и забывать его стала. - Ну что ж, в любви не повезло - в деле свое возьму. Перед самой войной прислал он ей денег - сто семьдесят рублей. Она и пустила их в дело. За пятнадцать рублей место купила на тихановском базаре - полок деревянный. В Москву съездила за товаром. Два саквояжа мелочи привезла: чулки, да блузки, да платки. Но больше все шарфы газовые, как развесила их на полки: голубые, да зеленые, да желтые. На ветру вьются, как воздушные шары, - того и гляди - улетят. Куда тут! Полбазара на поглядку сбежалось. - Нет, она колдунья. Смотри, к ней толпой валят покупатели. Это их шишиги толкают. Ей-богу, правда! Вот бочажина! Из галантереи - мелочь серебряная хорошо шла: брошки, перстеньки, сережки. Особенно крестики брали. Война! Ну и пугачи с пробками. Бывало, не успеет в Агишево путем въехать, как ее окружат татарчата: - Пробкам есть? - Есть, есть. Тысячами продавала. Пальба по базару пойдет, как на охоте. Свекровь видит - вольную взяла баба... Ну к ней: - Деньги с выручки в семью! - Нет, шалишь! Я и так за двух мужиков ургучу. Митревна каждое лето брюхата (это сноха старшая). Она и в войну ухитрялась родить. К мужу ездила. Он на интендантских складах служил. А Настенку, вторую сноху, чахотка бьет. - Кто пашет, кто косит, кто стога мечет? Я! Так вам еще и деньги мои подай. Дудки! Дураков нет! Надежда упряма, но свекровь хитра: - Ладно, девка, торгуй, если оборот умеешь держать... Только возьми меня в пай! - Давай! Поехали они в Пугасово на двух подводах. Купили две бочки рыбы мороженой: судак, лещ, сазан. Свекровь встретила на станции тихановского трактирщика, напилась в чайной водочки: - Ты, эта, девка, поезжай с Авдюшкой. А я тут шерсть приглядела... - глаза черные, так и бегают. Ну цыганка! - Я, эта, с трактирщиком ладиться буду... Какое там ладиться! Не успела Надежда лошадей покормить, как свекровь с трактирщиком в санках домой укатила. Ну, поехали они с рыбой на ночь глядя. Дорога дальняя - тридцать верст, да раскат за раскатом... Авдей парень неуклюжий, сырой... Шестнадцать лет, а он лошадь запрячь путем не умеет. Вперед его пустишь - дорогу путает. Сзади оставишь - в ухабы заваливается, постоянно останавливать приходится, бежать к нему, сани оправлять. Под Любишином загнал в такой раскат, что и сани опрокинулись, и лошадь из оглоблей вывернуло. Она к саням побежала, уперлась в бочку... Да разве ей поднять? В бочке пудов двадцать. - Авдей! - кричит. - На вот веревку, держи концы! Я захлестну ее за головашки саней да бочку буду поддерживать. А ты привяжи за лошадь и выводи ее на дорогу. Сопит... И что-то подозрительно долго привязать не может. - Ты за что привязываешь веревку-то? - За шею. - Ты что, очумел, черт сопатый? Ты лошадь задушишь! - А за чаво жа привязывать? - За хомут, дурак! За гужи!.. Приехала домой за полночь, еле на ногах держится. А компаньонка ее уже на печи похрапывает. Наутро встали, свекровь за столом уж орудует. Самовар у нее кипит, пышек положила, кренделей. А сама глазами так и стрижет: - Бабы, давайте чай пить, да за дровами езжайте! - Я вчера наездилась, - сказала Надежда. - Спину так наломала, что не разогнусь. - Ну что жа, - отозвалась Митревна. - Поедем мы с тобой, Авдюшка. - Запряги им хоть лошадь, - проворчала свекровь. Запрягла им лошадь Надежда честь честью, проводила. Вот тебе к обеду, смотрит в окно: батюшки мои! И лошадь в поводу ведут, и от дровней одни головашки тащатся. - На пенек в лесу наехали... Ну и сани, того, расташшылись. И пришлось Надежде со свекровью в ночь ехать, собирать и дрова и остатки от саней. Прошел пост - и рыба испарилась. Когда ее продавали, где? Надежда и не видела. Ни рыбы, ни денег... - Мама, а как же насчет выручки? - спросила Надежда. - Какая вам выручка, черти полосатые? Вы пенсию получаете и ни копейки не даете! Вы - это снохи. Митревна получала семь с полтиной - три на себя, как на солдатку, три на подростка Авдея да полтора рубля на младшего сынишку; Надежда получала всего четыре с полтиной, мальчик жил у ее родителей, а Настасья - три рубля. - Это на харч дают деньги. А вы их по карманам! - ворчит свекровь. - Как на харч? Мы ж работаем. Все паи сами обрабатываем! Сколько ты овса продаешь? Сколько шерсти, масла? Две коровы у нас, двадцать овец? На варежки шерсти не даешь! Куда все это идет? Ну, слово за слово... Распалились. А самовар кипел, завтракать собирались. Свекровь сорвала трубу с самовара, хлоп на него заглушку: - Черти полосатые! Пенсию не даете - нет вам чаю! Где хотите, там и пейте. И даже из избы ушла. Хлопнула в горнице дверью и заперлась. - Вино пошла пить, - усмехнулась Настенка. У свекрови стоял в горнице большой сундук с расхожим добром, и там, в углу, подглядели снохи, была всегда бутылка водки и кусок копченой колбасы - закусить. И стаканчик стоял. А ключи у нее висели на поясе и хоронились в объемистых складках темной, в белую горошину юбки. Войдет в горницу Татьяна Малахов на, громыхнет крышка сундука, потом - трень-брень: это стаканчик с бутылкой встретится, и забулькает успокоительная влага... - Ну и черт с ней! - сказала Настенка. - Я домой пойду. И Митревна засобиралась к своим: - Что жа, что жа... Я-петь найду чаю... Ушла. Ей всего через дорогу перейти - свои. Настенка тоже тихановская. А что делать Надежде? - Ладно, раз вы по домам, и я домой уйду. Но имейте в виду - я уж больше не вернусь. С меня хватит. Собрала она в узел свои пожитки и через сад, задами, подалась в Бочаги. Не выдержала свекровь, ударилась за ней, бежит по конопляникам: - Надя-а! Надежда-а! А Надежда идет себе и будто не слышит. - Надя-а! Погоди-кать, погоди! Остановилась та. Подбегает свекровь - дух еле переводя: - Ты куда собралась-то, девка? - Домой! - Как домой? Твой дом здесь. - Здесь я уже нажилась. Ухожу я от вас! - Как уходишь? Весна подошла - сев на носу. А я что с ними насею? - Да я вам что? И за сохой, и за бороной, и за кобылой вороной? А что коснется - и на варежки шерсти нет тебе... - Да будет, девка, будет! Я, эта, шерсть вам всю развешу, всю как есть. Косцов найму, и стога смечут мужики. Ты уж давай домой... Ну, погорячились... Не в ноги ж тебе падать!.. - Сейчас я не могу, хоть запорите меня. Вот в Москву съезжу, там посмотрим. Вернулась она через три дня из Москвы, а свекровь уже в Бочагах сидит, ее дожидает: - Ты уж, эта, девка, товар-то можешь здесь оставить. А сами-то поедем. Вон и лошадь готова... Приехали домой - принесла из кладовой мешок шерсти и снохам: - Нате развешивайте! - Бабы! - говорит Надежда. - Пока я здесь, берите. А то уеду - передумает и шерсть спрячет. Так и отбилась от свекрови, завоевала себе вольный кредит. От свекрови отбилась - вот тебе свои родители подладились. Сперва отец: - Давай я тебе помогу овес отвезти. Ладно, дело стоящее. В Москве овес весной семнадцатого года был по 20 рублей за пуд, а в Тиханове - рубль двадцать копеек. Взяли они десять пудов. Насыпали корзину да два саквояжа. Привезли на станцию. В вагон садиться, а отец говорит: - Куда с таким грузом? Опузыришься. Давай в багаж сдадим. Принесли на весы. Весовщик взвесил и спрашивает: - А что это у вас? (Зерно запрещалось возить.) - Ну, что? Вещи! - Уж больно тяжелые. Обождите, я сейчас! - И ушел за контролером. Э-э, тут не зевай. - А ну-ка, бери корзину! - говорит она отцу. - Куда ее? - В вагон тащи, куда ж еще? В то время теплушки ходили, двери настежь, что твои ворота. И проводников нет. Он схватил корзину, она - саквояж. И сунули их в первый же вагон. Надежда залезла, отодвинула вещи в угол и посадила на них женщину с девочкой. Второй саквояж отдала отцу и говорит: - Ступай в конец поезда и растворись там. Билеты у них на руках, все в порядке. А сама осталась на платформе, похаживает, со стороны наблюдает. Вот прибегает весовщик, с ним контролеры в красных фуражках. - Где багаж? А его и след простыл. Они в ближние вагоны сунулись, ходят, смотрят... Ну где найдешь? Клеймо на них, что ли? В Москву приехали, отец и говорит: - Ты как хочешь... Вещи сама выноси. Я и в Пугасове довольно натерпелся. - Э-э, вот ты какой помощничек! Взяла она носильщика, заплатила ему десятку. - Куда тебе нести? - На извозчика. Принес на извозчика. - Куда везти? - Овес нужен? - Нужен. - Вези домой! Сладились по двадцать рублей за пуд. Отец поехал с извозчиком, а Надежда к знакомым, тихановским москвичам. Те в кондитерской работали и сахар продавали по пятьдесят копеек за фунт. А в Тиханове его оптом брали по три рубля за фунт, а на развес и по четыре рубля и по пять. Три пуда взяла сахару, загрузила оба саквояжа, хлопочет с этим сахаром. А отец получил деньги за овес и ходит по Москве, посвистывает. - Папаша, а где деньги? - Какие деньги? Ты сахар продашь, вот тебе и деньги. А мне за овес... Вместе трудились... - Вон ты какой тружельник! На обратной дороге в Рязани контроль накрыл. Отец встал да на вокзал ушел. Надежда выставила свои саквояжи посреди вагона, а сама в уголок села. Один контролер перешагнул через саквояжи, второй споткнулся. Хвать за ручку - не поднять: - Что тут, камни, что ли? Чьи вещи? Молчание. - Что там за вещи? - спрашивает начальник в военном. - Да что-то подозрительно тяжелое. Где хозяин? Нет хозяина. - Забирай их, на вокзале проверим. Тут Надежда из угла подает голос: - Гражданин военный, мое дело постороннее, но только я вас предупреждаю - на них флотский матрос сидел. Он пошел обедать на вокзал. Просил поглядеть. - Флотский? - военный почесал затылок и говорит: - Ладно, оставьте их. Поехали!.. Так и возила она то сахар из Москвы, то из Нижнего купорос медный, да серу горючую - торговки на дубление овчин брали да на лекарства. Капитал сколотить мечтала да лавку открыть. Не повезло, поздно надумала. Пришла вторая революция, и деньги лопнули. Тут лет пять торговали на хлеб. Куда его девать? Обожраться, что ли? Плюнула она на торговлю... Вернулся муж с войны, отделились от семьи. Делились пять братьев - трое женатых да двое холостых. Кому избу, кому горницу, кому сруб на дом. Андрею Ивановичу выпал жребий на выдел: кобыла рыжая с упряжкой досталась, корова, три овцы, сарай молотильный да восемьдесят пудов хлеба. Одна овца успела объягниться до раздела. Свекровь забрала ягненка. - Что ж ты его от матери отымаешь? - сказала Надежда. - Или не жалко? А Зиновий, младший деверь, в ответ ей: - Ты вон какого сына у матери отняла, и то не жалеешь. Построились. Пошло хозяйство силу набирать... И опять захлопотала Надежда, размечталась: "Коров разведем, сепаратор купим. Масло на станцию возить будем... А там свиней достанем англицкой породы! Загудим... Кормов хватит. Земли-то на семь едоков нарезано. И лугов сколько! Золотое дно... Только старайся". Да, видать, впрягли их, лебедя да рака, в одну повозку... Один в облака рвется, другой задом пятится. - Пустая твоя голова! Ну, что ты связался с лошадьми? Вон, Евгений Егорович на коровах-то молзавод открыл. А ты что от лошадей, навозную фабрику откроешь? - И то дело, - буркнет хозяин, а дальше и слушать не хочет. С великим трудом убедила она его продать Белобокую кобылу на базаре в Троицу. - Нагуляется она на лугах-то, справной будет, и лошади пока в цене, а коровы дешевые. Белобокую продадим, а корову купим. Ведь пять человек детей. Щадно с молоком живем... Ну, убедила... И тут не повезло. Кобылу рыжую угнали! Куда ж теперь Белобокую продавать? На нее вся опора. Когда Надежде утром сказали, из лугов вернувшись, что кобылы нет, она так и присела. Целый день все из рук валилось. Еще думалось, теплилось: авось найдет лошадь, пригонит хозяин. Нет, приехал на Белобокой... Приехал вечером, стадо уж домой пустили. Она с подойником во двор собиралась. Вышла на заднее крыльцо. Он лошадь привязывал к яслям. И не глядит. Хмурый. Да и с чего веселиться? Открыла она ворота в хлев - вот тебе, оттуда морда буланая рогастая: "У-у-у!" Бык мирской! С коровой пришел. Да кто его пустил в хлев-то? Пошел, черт! "О-о-о!" - заревел он еще грознее, замотал рогами и пошел на Надежду. - Ах ты, морда нахальная! - она стукнула ему подойником по лбу и бросилась на заднее крыльцо. - Андрей, Андрей, скорее беги!.. Бык в лепешку смял подойник и двинулся к Андрею Ивановичу. Тот, бледный, пятился от растерянности задом к яслям, растопырив руки, заслоняя лошадь. - Стукни его чем-нибудь! - крикнул он Надежде. - Я лошадь отвяжу... не то спорет. Надежда кубарем скатилась с крыльца, схватила полено из клетки колотых дров, стоявшей тут же, и - хлясть его по ляжке. Бык мотнул хвостом, легко обернулся - и за ней. - Ага, напорись на крыльцо, бес лобастый! Надежда, раскрасневшаяся, вся взъерошенная, яростно глядела на быка сверху, с крыльца. Эх, кабы когти были, так и бросилась бы на него сверху, вцепилась бы ему в холку. Огреть бы чем, да под рукой нет ничего. А разъяренный бык, обойдя крыльцо, увидел опять Андрея Ивановича. Тот уже успел сорвать оброть с лошади, отогнал ее прочь, и теперь сам напрягся весь в полуприсяди и, азартно раздувая ноздри, крутил в воздухе обротью, как арканом. Бык, нагибая голову, пыхтя и нацеливаясь рогами, мелким шажком подкрадывался к нему. Оброть, выпущенная Андреем Ивановичем, хрястнула удилами его по морде, и в то же мгновение бык, точно птица, пружинисто подброшенный, полетел на Андрея Ивановича. Тот отскочил за ясли. Бык поддел на рога верхнюю переслежину, опрокинул ясли и с треском раздавил их. Андрей Иванович перебежал к заднему крыльцу, встал у дровяной клетки и начал поленьями, словно городошными палками, молотить быка. Тот мычал высоким утробным ревом, наклонял голову, передним копытом рыл землю и бил себя хвостом по бокам. Лев: "У-у-у-у!" Меж тем собирался народ. Время вечернее, теплое - на улице и млад и стар, кто скотину у колодца поит, кто собак гоняет, кто на завалинке сидит. А тут потеха с ревом, с топотом, с криками. - Андрей Иванович! Ты его шелугой одень, шелугой. - О черт! Это ж не мерин... Ты его шелугой - а он тебя рогом... - Шелугой, ежели с крыльца... Сам ты черт-дьявол. - Крыльцо не поветь. Откуда шелуга на крыльце возьмется? Откуда? - А пошел бы ты к матери в подпол... - Я, грю, плетью его... Плетью. Савелий Назаркин дома. - Сбегай за Савелием! А бык, разъяренный криком да поленьями, осипший от рева, бросился опять на Андрея Ивановича, споткнулся о ступеньку крыльца и, пропахав коленями две борозды, вскочил, мотая рогами, добежал до заднего плетня, забился в угол под кладовую и, обернувшись, наклонив голову, стал готовиться к новому броску. - Ребята, камнями его! Лезь на кладовую. Кладовая только еще строилась. Крыши не было - одни стенки да потолок, залитый бетоном. Федька Маклак, старший сын Андрея Ивановича, с приятелями Санькой Чувалом, Васькой Махимом да Натолием Сопатым в момент залезли на кладовую и сверху кирпичами метили быку в холку да в голову. Тот отряхивался только от кирпичной пыли и глуше ревел да копал землю. - Камень ему что присыпка, один чих вызывает. - Плеть нужна, пле-еть... Принесли плеть от пастуха Назаркина. Плеть витая, ременная, длинная... Пять саженей! Конец из силков сплетен, рассекает, как литая проволока. Ручка с кистями на конце... А тяжелая. Размахнешь, ударишь - хлопнет так, что твоя пушка ахнет. Э, рогатые! Берегись, которые на отлете... Андрей Иванович, увидев плеть, спрыгнул с крыльца, выхватил ее у парнишки и пошел на быка: - Ну, теперь ты у меня запляшешь... Перед домом Бородиных поодаль от толпы стоял Марк Иванович Дранкин, по-уличному Маркел. На быка, на толпу любопытных он не обращал никакого внимания; стоял сам по себе возле известковой ямы, курил, обернувшись ко всей этой публике задом, Маркел человек важный, независимого нрава, а если и вышел на улицу, так уж не на быка поглядеть, а, скорее, себя показать. - Маркел! - кричали ему из толпы. - Мотри, бык меж кладовой пролетом выскочит... Кабы не зацепил. - Явал я вашего быка, - отвечал Маркел не оборачиваясь и плевал в известковую яму. Он был мал ростом и говорил сиплым басом - для впечатления; сапоги носил с отворотами, голенища закатывал в несколько рядов - тоже для впечатления. Андрей Иванович ударил быка с накатом и оттяжкой, тем страшным ударом, который со свистом рассекает воздух и оставляет лиловые бугры на бычьей коже. Хх-ляп! - как палкой по воде шлепнули. Бык ухнул, даванул задом плетень, потом ошалело метнулся в пролет между сенями и кладовой. Выскочил он на улицу прямехонько к яме; высоко задрав хвост, радостно мотнув головой, как гончая, увидевшая зайца, он весело полетел на Маркела. - Маркел, оглянись! - заорали в толпе. - Бык, бы-ык! Ну да, не на того напали... Маркел стоял невозмутимо, цедил свою цигарку и мрачно глядел вдаль. Бык сшиб его, как городок, поставленный на попа; тот упал в яму - только брызги белые полетели. И нет Маркела... - Маркел, ты жив? - Посиди в яме, сейчас быка отгоним. Но из ямы никто не отвечал. - Чего он, утоп, что ли? - Да он утоп! Ей-богу, правда... - Бык запорол его... под лопатку кы-ык саданет. - Да спасите человека, окаянные! - завопили бабы от завалинки. - Чего стоите?! Бык победно обошел вокруг ямы, воинственно помотал рогами и двинулся было к толпе, но, увидев подоспевшего со двора Андрея Ивановича с плетью, свернул на дорогу. Тут и появился Маркел... Ухватившись за край ямы, подпрыгнул, подтянулся и, озираясь по сторонам, опершись ладонями, вылез наружу... Он был весь белый, как мельник с помола. - Ну, чаво уставились, туды вашу растуды?! - обругал он занемевшую толпу. - Ай извески не видели? - Он сердито нахохлился и стал обирать свисшие сосульками усы, фыркал, словно кот, и брезгливо отряхивал с пальцев известковую кашу. - Маркел, теперь лезь в печку на обжиг, - сказал Андрей Иванович. - Тогда помрешь - не сгниешь. Толпа грохнула и закатилась заразительным смехом, смеялись и оттого, что смешно было глядеть на маленького сердитого человека, раздирающего белые усы, смеялись и потому, что кончилось все благополучно и что потеха удалась - и азарт выказали, и страху натерпелись... А бык, подстегнутый взрывом хохота, обернулся, увидел на краю ямы Маркела и, озорно взбрыкивая, поскакал на него галопом. Тут и Маркел показал себя... Как шар от удара увесистой клюшки, он катышом покатился по-над землей, отскакивая от каждого бугорка. Не к людям за помощью ринулся он, не под защиту бородинского двора... Первородный страх безотчетно погнал его домой... А жил он через двор от Бородиных. Улица широкая, дорога пыльная да ухабистая, Маркел так сильно и часто застучал по дороге, будто в четыре цепа замолотили. И ноги закидывал высоко-высоко, чуть пятками затылка не доставал. А в двух шагах от него скакал бык - рога наперевес, хвост трубой: "У-у-у! Запорю..." - Маркел, Маркел! Не подгадь! - Давай, давай! Догоня-ает! - Вертуляй в сторону! Скоре-ей! Вертуляй! Кричала вся улица. Перед домом Маркела стояла телега. Это и спасло его - с разбегу он плюхнулся животом на телегу и кубарем перелетел через нее. Бык ударил рогами в наклестку и завяз... А улица долго еще возбужденно гомонила о том, что не судьба Маркелу от быка погибнуть, что каждому на роду своя смерть написана и что нового мирского быка покупать надо, а этого сдать в колбасную Пашке Долбачу. Расходились удоволенные, каждый на свое - девки с парнями на гулянку готовились, бабы коров доить, мужики скотину убирать. Впереди вечер, шумный праздничный вечер... Не грешно и нарядиться, выйти на улицу, на людей поглядеть да себя показать. Вознесение Христово... - Нет, что ни говорите, а хорошо жить на миру! Не соскучишься... И может, оттого отмяк нутром Андрей Иванович, уступил Надежде, договорились они на базаре в Троицу купить свинью или хотя бы породистого поросенка, а объезженного жеребенка-третьяка Набата он продаст. 3 Федька Маклак, плечистый, широкогрудый малый шестнадцати лет, кучерявый в отца, прямоносый, но с припухлыми обуховскими веками и мелкими темными конопушками на переносице, собирался в ночное нехотя. Надо же! Нынче Вознесение. Вечером сойдутся на Красную горку со всего конца ребята и девки. Две, а то и три гармошки придут. Бабы вывалят из домов, мужики... Круг раздастся, разомкнут, что на твоей базарной толкучке. Девки цыганочку оторвут с припевками. Танцы устроят. А то еще бороться кто выпрет... Позовет на круг: "А ну, на любака! Выходи, кому стоять надоело!.." Не хочешь на кругу веселиться - ступай к Микишке Хриплому. Там в карты режутся: в очко, в горба, в шубу... И вот тебе, поезжай от эдакого удовольствия в ночное, копти там возле костра, Федька заикнулся было: - Папаня, может, месиво сделать кобыле? Постоит и дома одну ночку. - Я те намешаю болтушкой по башке! - отец ныне сердитый. - Она сегодня полсотни верст отмахала... Да завтра ей пахать целый день. Месиво... Пусть хорошенько попасется, а завтра овса ей дам. Федька натянул на плечи старый зипун из грубого домотканого сукна да лапти обул по-легкому, без онуч, на одни шерстяные носки с мягкой войлочной подстилкой. Но в полотняную сумку, с лямкой через плечо, вместе с краюхой хлеба да бутылкой молока сунул свои модные широконосые штиблеты, а под зипун незаметно надел расшитую рубаху да плетеный шелковый поясок с кистями подпоясал. "Сбегу из ночного на игрища... От лощины до села не больше двух верст..." Отец накинул на Белобокую ватолу, прихватил ее чересседельником, узел под брюхо свалил, чтоб не мешался. Подвел кобылу к завалинке, крикнул: - Ты где там провалился? Или спать лег? - Сичас, оборка вот запуталась, - Федька нарочито громко кряхтел и топал ногой. Федька волынил... С порога летней избы он поглядывал в горницу, там, возле комода, перед большим висячим зеркалом в овальной резной раме стояла Зинка в нарядном голубом платье, облегавшем ее сильные загорелые икры, - на зажженной лампе она нагревала длинные щипцы, потом накручивала ими волосы на висках. Каждый раз, когда она захватывала и накручивала щипцами очередной клок волос, Федька видел в зеркало, как вздрагивали и кривились пухлые Зинкины губы. "А, чтоб тебя скосоротило!" - ругался он про себя. Федьке нужен был этот комод позарез, у которого стояла Зинка. Там, в верхнем ящике, под бельем мать спрятала кошелек с деньгами. Он еще днем подглядел и до самого теперешнего отъезда вертелся у комода. Без денег нынче ночью какое веселье! Но, как назло, мать до вечера шила на машинке возле этого проклятого комода, потом пришла со службы Маня, выпроводила Федьку из горницы, стала переодеваться. А теперь вот эта растрепа кудри завивала. Маня и Зинка доводились тетками Федьке, но были чуть старше его, вырастали вместе и оттого дрались с незапамятных времен. - Торба, ты бы язык загнула щипцами, а то он у тебя как помело болтается, - задирал Зинку Федька. - Маклак, возьми онучи, потри лицо... Может, веснушки сотрешь, - отругивалась та, не отрываясь от зеркала. На улице послышался частый конский топот, Федька заглянул в раскрытую дверь и увидел сквозь коридорные стекла подъезжавшего Саньку Чувала: тот, высоко задирая локти и отвалясь на спину, круто осадил своего лысого мерина прямо под окнами и крикнул: - Дядь Андрей, а где Федька? - Ширинку в сенях ищет, - отозвался Андрей Иванович. - Какую ширинку? - От штанов. - А может, он их задом наперед надел? - осклабился тот. На Чувале был черный отцовский картуз с лакированным козырьком да шевровые ботинки. И ни зипуна, ни овчины - один легкий пиджачок. Сразу видно - на игрища удерет с ночного. "Вот живет, ни от кого не прячется, - позавидовал Федька. - Куда хочет, туда и шлепает... А здесь не обманешь - от тоски загнешься..." - Ты скоро там, Парфентий? - позвал опять Андрей Иванович. - Да сичас... Вот лапоть подвяжу... Проушина лопнула, - Федька опять затопал ногой. - Я вот пойду и тебя самого за уши вытащу, - пригрозил Андрей Иванович. Федька лихорадочно соображал - как бы, чем бы выудить из горницы Зинку: что бы опрокинуть или сшибить? Он воровато озирался по сторонам, но ничего подходящего на бревенчатых стенах летней избы не находил: в переднем углу божница с иконами в серебряных да медных окла