дов, в белой рубашке и черных брюках, завидев гостей, спрыгнул с телеги и, наказав Лариону ехать на двор, двинулся к костру. - Хорош гусь! Позвал гостей, а сам в кусты, - встретил его Жук, посмеиваясь. Рядом у костра сидела босая Верка, как бес вертела мокрой головой. И Жук был босой, в майке. - Я вижу - вам тут было не до хозяев, - сказал Жадов и поглядел на бугор; там, под сосной, сидела Алена, обхватив оголенные кипенно-белые колени, ждала. Он сухо сглотнул слюну и для приличия потоптался возле костра. - Иди, отопри ворота! Чего рот разинул? - приказал Семену. - Дай овса пегому. - Дык-кыть ворота отперты. - Семен встал и лениво побрел ко двору, куда сворачивала телега. Алена все ждала, глядела на Жадова исподлобья. - Ну чего там колдуешь, баба-яга? - крикнул ей Жук. - Иль особое приглашение ждешь? Она и не шелохнулось. Жадов коротко глянул на нее и опять сухо сглотнул, только кадык дернулся. - Лошадей видел? - спросил он Жука. Тот кивнул головой: - Рыжая кобыла хороша. Трех сотен не жаль. - Трех сотен... - Жадов только ухмыльнулся. - Ладно, столкуемся. Несите все в избу. Накрывайте столы. И окна закройте - не то комары заедят. А сам пошел на бугор, туда, к Алене, как бык, нагнув голову, словно забодать ее хотел. - Ну, здравствуй! - остановился перед ней, широкоскулый, приземистый, тяжело сопя, перекатывая под кожей бугристые желваки. Она только сощурилась, и голубые глаза ее недобро потемнели, да складка легла надо лбом промеж бровей. Убей - не встанет. Он глухо рыкнул, бессильно стиснул кулаки и сел рядом. - Вот так! - сказала она, убирая руки с колен. - Подлец ты, Ванька, и трус. Он опасливо метнул взгляд на костер - не слышат ли? Жук с Веркой возились с котлами и чайником - расстояние далекое, не слышат. - Ты все-таки поосторожней, - сказал Иван. - Не то я ведь... - А что? - вызывающе спросила Алена. - Давану разок - язык высунешь. - Ну-ка, давани! Давани!.. - Ладно, - он опустил голову. - Не мог я приехать. - Зачем же трепался? Я ушла с работы... Вещи упаковала. Три дня на узлах сидела, как дура. А ты?.. - Что я? Не могу я в Ермилово тебя взять... - Кого ж ты боишься? - Никого я не боюсь... Мне просто пора сматываться отсюда. Хотя бы на время... Поняла? - Вот и поедем вместе. - Для этого деньги нужны... И немалые. Да место хорошее. Подготовленное!.. - Поедем в Орехово... Мой дядя устроит тебя по снабжению... И я на фабрику поступлю. - Ты еще на стройку меня позови! - хохотнул Жадов. - В ударники... Темпы давать... - Но я больше не хочу из-за тебя торчать в этом трактире. Понял? Больше ко мне не сунься. Я одна уеду. - Да погоди ты горячку пороть. Что-нибудь придумаем. - Он взял ее за руку и потянул за собой в избу. - Пошли! Гуляли долго с каким-то отчаянным остервенением, - две четверти водки выпили, пять бутылок красного, посуду побили, струны порвали на гитаре, наспорились, напелись до хрипоты и расползлись только на рассвете: кто зарылся в сено на повети, кто в сенях свалился, а кто и за столом уснул. А начинали чинно: Жадов по-хозяйски сел с торца, по правую руку поставил четверть водки, по левую посадил Алену. - Горько! - крикнул было Лысый, подобострастно ухмыляясь, заглядывая на Алену, порозовевшую под жарким светом висячей лампы, как сдобная булка. - На, чмокни ее в горло и заткнись! - цыкнул на него Жадов, подставляя четверть водки, и сердито осмотрел все застолье: - Сперва дело обговорить надо, а потом - вольному воля... У запасливого Кнута все имелось на такой случай: и вилки с ножами, и тарелки, и маленькие стаканчики, и даже рюмки на тонкой ножке - для барышень. Но только лишь Кнут открыл жаровню с духовитым мясом, как Сообразило залез в нее всей пятерней. - Азият! - стукнул его по черепу ложкой Кнут. - Здесь обчество сидит, а не базарные мужики. Ларион виновато ощерил свой щербатый рот и только тыкнул, беря вилку. Но когда Жадов стал разливать водку, он опять пожадничал - схватил посреди стола фарфоровую чашку и потянулся с ней к четверти, а свой маленький стаканчик накрыл рукавом. - Сообразило, за этим столом все равные... Коммуна, понял? - изрек Жадов. - Вот и веди себя, равняясь по всем остальным членам. И не хапай, как единоличник. Не то руки оторву, согласно Уголовному кодексу РСФСР. Все засмеялись. - Да, кодекс у нас все серьезнее с каждым днем, - сказал помрачневший Жук. - Меня так обложили налогами, что каждая лошадиная голова не в карман, а из кармана тянет. - А ты что их, по ведомости проводишь, головы-то? - спросил Жадов. - Нет, Ваня... Даже с тобой дело иметь накладно стало. - Вон как... Что ж ты задумал? - Пока только одно скажу - закрываю лавочку. Жадов присвистнул: - Ну, поехали! Остальное по дороге доскажешь! Выпили и девчата. Им налили нежинской рябины. С минуту воцарилось молчание - все шумно работали челюстями и сопели, как будто воз везли. - Так берешь лошадей? - спросил опять Жадов. - Беру всех трех, - ответил Жук. - А барахло? - Как обычно... Пускай Семен везет до Мурома, а там свезу куда следует. Что-либо есть ценное? - Шуба на козьем меху, крытая драп-кастором, бекеша из кенгуру, пальто с бобровым воротником. Отрезы есть... сапоги... и так, по мелочам. Нахапал Мельник в голодные годы будь здоров. Мы ему, значит, экспроприацию устроили... - Иван, ну чего ты нудишь, как на поминках! - крикнула через стол Верка, сидевшая рядом с Жуком. - Налей! Иль удачи тебе нет? Иль руки сохнут? Или вахлаки перевелись? Хватит на наш век... - Правильно, Вера! Мы еще покидаем телят на холку. - Иван тряхнул своими длинными волосами и взялся за четверть. - Кнут! Ставь граненые стаканы! Наливай по полному... Не то закисли, как вечорошнее молоко, - крикнула Верка. - Ух ты, ягода-малина! Фу-ты ну-ты... А плясать будешь? - спросил Жук. - Буду! - Сенька, гитару! - крикнул Жук. Семен снял со стены гитару на розовой ленте, достал граненые стаканы с деревянной открытой полки и, дунув в каждый, как в патрон, поставил их на стол. - Хоть бы сполоснул, дикобраз нечесаный, - сказал Жук, принимая гитару. - Чего их полоскать?.. Из них никто и не пил с самой купли. Кружками обходимся, - сказал Семен, усаживаясь на свое место. - Чаво там стакан, лей в кружку! - потянулся к четверти Ларион с кружкой. - Смотри, Сообразило, в колхоз тебя не примут, - засмеялся Жадов, но в кружку налил: - Пей, черт с тобой. И все потянулись к Жадову - кто с кружкой, кто с чашкой, а Жук протянул тарелку. - Плесни сюда! Ложкой хочу похлебать. - А выхлебаешь? - Выхлебаю! - Ваня, налей мне в блюдце! Я вприкуску с сахаром хочу, - потянулась Верка. - Наливайте во что хотите... Пейте! - Иван принес из сеней еще одну четверть и - грох ее на стол... И пошла разливанная... Загудело, закрутилось колесо. Лысый налил всклень оловянный ковш, выпил его одним духом и, надев ковш на голову, пошел вприсядку вокруг стола, посвистывая и приговаривая: "Как зять тещу завел в рощу..." Верка держала пальчиками блюдце и, шумно дуя, как на горячий чай, схлебывала глотками водку. Жук, отставив тарелку, из которой выхлебывал водку ложкой, взял гитару, закинул голову, мучительно свел размашистые черные брови, потянул воздух, как на первом утреннем морозе, и, громко хакнув, тряхнул гитарой и рассыпал высокие, томительные переборы цыганочки: "Эх раз, что ли! Да еще раз, что ли..." - Верка, оторви да брось, чтобы доски загудели-запели!.. Та выкатилась из-за стола, как пущенная с карусельного круга, только дробь грохотом, да сарафан пузырем, да косы вразлет. Жук бросил на стол гитару, поднял Верку на руки и, целуя, спрашивал: - Ну, ягода-малина, проси чего хочешь! Все отдам, не пожалею... - Подари мне рыжую кобылу, - сказала Верка, жарко играя глазами. - Купи у Ивана... - Зачем она тебе? - В гости ездить. Семен возить будет. - Будь по-твоему. - Он опустил ее на пол и сказал Жадову: - Матрос, я покупаю рыжую кобылу и оставляю ее здесь... Для девчат. - Чего? - Жадов выпучил зеленые жабьи глаза, встал из-за стола, подошел к Жуку, поймал его за отворот коричневой куртки и осадил, придвинул к себе. - Лучше меня хочешь быть? Не выйдет! Это я дарю девчатам рыжую кобылу. Кнут, слышишь? Беречь ее как зеницу ока. Во как... Гуляй, ребята, пока Жадов живой... 7 Зиновий Тимофеевич Кадыков решил собрать на совет весь актив артели и обговорить: что делать дальше, куда идти? Собрались в той же конторке при магазине; на скамью вдоль стены сели все три зачинателя артели: Прокоп Алдонин, старчески сухой, но прямой и рослый мужик с аккуратно подстриженными треугольничком седеющими усами, Андрей Колокольцев, по прозвищу Ельтого, круглолицый здоровяк с младенческим румянцем во все щеки, да Иван Бородин, по-уличному Ванятка, несмотря на возраст бойкий еще и черноусый. Руководство артели расположилось вокруг стола: Кадыков в центре, по торцам Успенский и Клим Барабошка - он был и кассиром, и экспедитором, и за продавца оставался. Кадыков поднялся. - Дело вот какое: надо подбить бабки, посчитать - сколько и кому задолжали, какие прибыли и тому подобное. Заодно посоветоваться - наметить новое руководство, а старое переизбрать. - Как то есть переизбрать? - Какое еще новое руководство? - Новый блин всегда жжется. Загомонили на скамье. - На этот счет прениев не требуется, - строго сказал Кадыков. - Да ты чего это надумал, Зиновий Тимофеевич? - обалдело глядел на него Прокоп. - Чем мы тебе не угодили? Что ты, в самом деле, нас прогнать хочешь или сам уходишь? - Обожди малость. Узнаешь все по порядку, кто кому угодить хочет, а кому надоело в угодничество играть! Давай, дорогой Дмитрий Иванович, выкладывай все наши счета. Успенский раскрыл серую картонную папку и сказал, глядя поверху: - А чего тут докладывать? Вы и сами все наперечет знаете. На июнь месяц изготовлено сто пятьдесят тысяч кирпича, да сто тысяч сырца лежит в сараях, ждет обжига. Две печи хрущевки обожгли. Высаживать надо... Это по кирпичному заводу... Теперь каменщики. Капкин дом вывели под стропила, Кости Бердина дом сдали, Семену Луговому заложили фундамент - кирпич свезен на площадку. По кредитам задолженность погасили. Проценты за торговлю внесли. Магазин в полном порядке, можете проверить. Деньги на счету есть. Пусть бригадиры закрывают наряды. Рассчитаемся и с каменщиками и с кирпичниками. - Дак чего у вас приспичило? - спросил опять Прокоп, беспокойно ерзая на скамейке. - Июнь еще почти весь впереди. - На носу Троица, Духов день... Праздники, - нехотя отозвался Кадыков. - А после Троицы навоз будем вывозить. Тогда не до кирпича и кладки. - Дмитрий Иванович-то не возит навоз! - крикнул Прокоп раздраженно. - Он и посчитает все не торопясь... В аккурат расплатится. - Дмитрий Иваныч от нас уходит, - раздельно, точно по слогам, отчеканил Кадыков. - Куда уходит? - Чего ж ты молчишь? - За этим и собрал вас, чтобы сказать. Дмитрий Иванович сдает дела. - Кому? - Ня знаю, - по-пантюхински, упирая на "я", отрезал сердито Кадыков и нахохлился, словно кто-то его обидел. Бородин и Ельтого выжидательно и удивленно глядели на старших, но те молчали. Прокоп метал прокурорские взоры то на Кадыкова, то на Успенского; но Кадыков, резко вскинув подбородок, рассматривал тесовый потолок, а Успенский, низко опустив голову, что-то чертил в папке. - Э-э, как она, как ее... Притчина ухода? - спросил наконец Барабошка. - Указания свыше не обсуждаются, - ответил уклончиво Кадыков. Успенский слегка покраснел и, глядя вкось на Барабошку, пояснил: - Я в ближайшее время поступаю учителем в Степановскую школу. После этих слов Прокоп, все время державший голову поверху, как гусак, сразу осел, подавая вперед мосластые плечи. - Вопросы имеются? - спросил Кадыков. - Кого подготовили взамен? - спросил глухо Прокоп. - Вот рекомендую Клима Борзунова, если он, конечно, согласится, - Кадыков мотнул головой, взглянул на Барабошку. - Э-э, как она, как ее... Работенка не под силу. Не по голове то есть... Запутаю, мужики, все дебеты и кредиты... Сам черт не разберет, а сатана шею сломит. Право слов, мужики, - залотошил Барабошка. Прокоп скривил щеку и вздохнул, потом с надеждой поглядел на Кадыкова: - Может быть, ты возыметь и бумажные дела? А, Зиновий Тимофеевич? - Нет, мужики... Я тоже ведь ухожу, - отрезал Кадыков. - Как? - Прокоп подался к столу и часто заморгал. - Я не обучен с кредитами обращаться... Я человек служилый... То в армии, то в милиции. Пожары тушил, за преступниками бегал. Вот и пойду опять, пожалуй, туда же. - А как же мы? Закрывай лавочку, да? - спросил Иван Бородин, обращаясь к своим приятелям Прокопу и Андрею. - Ельтого, попросим в РИКе, может, пришлют кого с образованием, - сказал Колокольцев. - По почте выпишут, что ли? - усмехнулся Прокоп. - Найти все можно, - сказал Кадыков. - Было бы желание. Боюсь, что в РИКе вам не помогут, а скорее наоборот. - Как то есть наоборот? - спросил Прокоп, все более удивляясь. - А так. Не нравится ваша артель Возвышаеву. Вот кабы все обобществить - землю, инвентарь, скот... тогда другой оборот. - Так была же в Выселках коммуна? - Возвышаев повторить хочет, - сказал Кадыков. - Нет, на это я не согласный, - решительно отрезал Прокоп и хлопнул себя по коленке. - Ты погоди, Прокоп, погоди! - Ванятка положил свою ладонь на сжатый кулак Прокопа. - Раскатать избу куда как просто. Сложи ее попробуй заново! Ты забыл, как мы артель создавали? Сараи строили, печи?! Жилы из себя тянули. Последние гроши закладывали... Думали - оправдает, обернемся... разбогатеем... И теперь вот, когда дело пошло на лад, сами разбегаемся. Куда? Пошто?! - Окстись, Христос с тобой. Кто, я разваливаю артель? Ты их вон спроси, - указал Прокоп на застолицу. - Куда они бегут? И пошто?! - Мы на службе, - ответил Кадыков. - Нас отзовут, других поставят. Это вам решать - быть артели или не быть. Обобществляйте землю, инвентарь, и разговор кончен. - Не для того я двенадцать лет хрип гнул, чтобы свалить все свои манатки в общую кучу, - крикнул Прокоп. - Да кто тебя заставляет делать кучу-малу? - подался к нему опять Ванятка. - Ведь бьем же вместе кирпич, дома вон строим. И ничего. Разбираемся, кто лучше кладет, тот и получает больше. Так и с землей приладимся, и с инвентарем. - Приладимся! Один придет с сохой, другой - с блохой, - усмехнулся Прокоп. - Скажи уж проще: отдай, мол, нам свою молотилку, а сам ходи с цепами. В отличие от худого и мосластого Прокопа, Ванятка был широк и плотен, с большой лысой головой, словно полированной на точильном станке. Взрывается он, как порох; цыганистые глаза его округлились, ноздри задрожали, голова пятнами покрылась: - Скаред лыковый! Ты дождешься... У тебя ее все равно отберут. - Кто это отберет? Да я башку ему отвинчу, как гайку. И брошу под забор. - Мотри, разбросался... - Эй вы, забубенные! Поменьше размахивайте кулаками! - крикнул Кадыков и постучал ладонью об стол. - Да я к нему по-человечески, - ринулся к столу Ванятка. - О себе думай и других не забывай. Сколько семей кормит наша артель? А развалим ее из-за каких-то сеялок да молотилок. Уж ежели на то пошло, - обернулся опять к Прокопу, - оплатим мы твою молотилку. - Оборы от лаптей продашь? - с усмешкой спросил Прокоп. - Не оборами, а хлебом артельным за три-четыре года погасим. - Ага, десять лет по кружке молока... - Прокоп Иванович, подумай все-таки. В колхозе тоже жить можно, - сказал Кадыков. - В конце концов твою же молотилку артель и так использует. - То я за ней гляжу, потому как хозяин, а то она у Барабошки под навесом валяться будет, - возразил Прокоп. - Ее ребятишки растащат из озорства. - Э-э, как она, как ее, прошу без выпадов на оскорбление. - Значит, кирпич можно бить сообща, а землю пахать нет? - обиженно спрашивал Ванятка. - Кирпич, тьфу! - плюнул Прокоп. - Комок глины. И кладут его в станок. Лаптем шлепнул - и вся недолга. А земля - особь статья. Кажный клин свой характер имеет. К земле приноравливаться надо. А вы наскоком хотели... - Ельтого, Прокоп Иванович, не согласен - дело табак. Мужики за ним потянутся. Развалится артель наша, - сказал Колокольцев, с надеждой глядя на Кадыкова. - Вот то-то и оно. За нос водить вас не хочу, мужики. Доложу Возвышаеву - все как есть. Захотят - найдут замену. Нет... На нет и суда нет. Значит, придется вам расстаться. По времени оно теперь и не страшно. Кладку кончаете... Кирпич успеете обжечь. А там полевые работы, луга, страда... И до самой осени. А магазин надо прикрыть. Паи раздать сможешь? - обернулся Кадыков к Успенскому. - И паи раздам и жалованье выплачу, - ответил Успенский. - Надо бы с контрактами поторопиться, закончить работы до праздников. По скольку примерно каменщики заработали? - Ельтого, посчитать все со всем, так, пожалуй, рублей по пятьдесят, а то и по шестьдесят выйдет. - И кирпичники примерно по стольку, - отозвался Прокоп. - Мать твою в клюшку подорожную! - выругался Ванятка и головой покачал. - Что ж мне теперь, опять в кузницу итить? Лепиле железку держать? Что вы, мужики? Неужто вот так возьмем да разойдемся? - Зачем же так просто и насухо? - мягко улыбнулся Успенский. - Или мы нехристи? Окропим усы и бороды святой водицей. Смешок получился жидкий, весь какой-то вымученный. - Ладно, мужики. Неча раньше времени слюни распускать. Сегодня же доложу Возвышаеву. А там, если понадобится, и к секретарю райкома сходим. Возвышаев принял Кадыкова после обеда. - Ну, что у тебя загорелось? Он сидел за своим массивным дубовым столом и нетерпеливо поглядывал в окошко, - там, возле зеленой железной ограды, за сиреневый куст был привязан вороной риковский жеребец, запряженный в рессорный крылатый тарантас. В задке на охапке свежескошенной травы сидел в белой расшитой рубахе навыпуск заведующий роно Чарноус, маленький подслеповатый мужичок, дремавший от жары, как кот на лежанке. Они с Возвышаевым собрались ехать в Степаново, принимать учебный корпус и кирпичные мастерские бывшего ремесленного училища под новую, пока что на бумаге созданную школу второй ступени. В кабинете Возвышаева было душно, как на солнцепеке, и Кадыков, прежде чем приступить к делу, сказал: - Хоть бы окна открыли. - Нельзя. Мухи отвлекают - не дают сосредоточиться. Расстегни ворот. - Возвышаев сам расстегнул френч, распахнул отвороты, так что показались узенькие синие подтяжки на белой коленкоровой рубашке. - Ну, что у тебя загорелось? - повторил свой вопрос. - Гореть-то, пожалуй, нечему. Все уж давным-давно истлело. - Как то есть нечему? - Вот так... Решил уходить из вашей артели, если она является тормозом к общественному развитию. Один глаз Возвышаева отвалил в сторону и зацепился за кафельную печь, второй из-под брови сизовато-черной дробинкой зрачка нацелился на Кадыкова: - Во-первых, артель эта не моя. Не я создавал такую квашню для аппетита мелких собственников. А во-вторых... - Но ты же меня посылал хлебать из этой квашни! - перебил его Кадыков. - Или, может, стоять с черпаком возле нее? - Ты, дорогой товарищ, путаешь историческую обстановку. Это раньше, когда ты служил у купца Каманина, тебя единолично мог послать хозяин на выполнение своего задания. У нас же, как известно, такие вопросы решаются коллегиально, и ваше направление в артель решалось на волостном исполкоме. - Вы мне политграмоту не читайте, - сердито вскинул подбородок Кадыков. - Я у купца Каманина эксплуатацией рабочего класса не занимался. Как раз наоборот - меня эксплуатировали за бесценок. И на исполкоме, где посылали меня в артель, председательствовали не кто-нибудь, а вы. - Исполком посылал вас с определенной целью - перестроить артель в общественном плане, то есть весь рабочий инвентарь, землю и так далее - все обобществить. - А если, допустим, артельщики не хотят этого, тогда как? - Тогда вы не справились с поставленной задачей. Это - во-первых... А во-вторых, вопрос о вашем пребывании на посту председателя не ставился. Мы требовали только одного - снять с руководящей работы некоего Успенского, как чуждого элемента. - Успенский с работы ушел. - А его обязанности возьмете вы. - Я вам не бухгалтер... - Это одна сторона вопроса, - продолжал Возвышаев, не слушая возражений. - А другая и главная ваша задача - за летний период создать первый настоящий колхоз в нашем районе... - А я вам говорю - бухгалтером не стану работать. В кредитах я не разбираюсь, подряды не брал и подрядчиком не был. Это дело для меня новое. - Создавать колхозы - для всех нас дело новое. Вот нам, коммунистам, его и осваивать. Так что спорить не о чем. Кстати, как у вас подписка на заем? Полностью охватили? Кадыков поморгал глазами, точно спросонья, и выпятил губы. - Ну чего молчишь? Язык проглотил? Я спрашиваю - подпиской на заем всех охватил? - При расчете за весенние работы все подпишутся, кто еще не успел, - ответил хрипло Кадыков. - Ну вот... Доложишь. А пока до свидания. - Возвышаев застегнул китель, встал и резко подал Кадыкову руку. - Я к вам пришел не за тем, чтобы получить задание, - сказал Кадыков, не подавая руки, - я требую делопроизводителя... Иначе артель распадается. - Это что за ультиматум? - раздраженно повысил голос Возвышаев. - Вы с кем разговариваете? У кого требуете?.. Скрипнув, растворилась дверь, и без стука вошел худой носатый человек в черных роговых очках. Кадыков узнал первого секретаря райкома Поспелова, недавно присланного к ним из округа. На нем была коричневая толстовка под широким командирским ремнем, темно-синие галифе и ярко начищенные сапоги, такие же, как у Возвышаева, только с заколенниками. - Ты еще не уехал? - с ходу заговорил он с Возвышаевым. - Я забыл тебе сказать: звонили мне из Степановского селькова. Там у них лес заготовленный не принимают. Заезжай к ним, разберись. А вы кто такой? - строго спросил Кадыкова. - Председатель тихановской артели, - ответил за Кадыкова Возвышаев. - Здравствуйте! - Поспелов подал Кадыкову сухую узкую руку. - А я как раз к вам собирался зайти, - сказал Кадыков, поздоровавшись. - Я бывший работник угрозыска. И товарищ Озимое снова приглашает меня на работу. Говорит, что с вами согласовывал. - Кадыков с вызовом поглядел теперь на Возвышаева - на-ка, мол, выкуси. - Да, говорил, - подтвердил Поспелов. - Милиция у нас не укомплектована. Так вы за этим и пришли? - За этим самым... Но товарищ Возвышаев приказывает мне стать делопроизводителем артели, поскольку нашего делопроизводителя он уволил. - Почему? - глядя в глаза, спросил Поспелов Возвышаева. - Как бывшего лишенца, - ответил тот. - Ничего подобного! Это отец его был лишенцем, то есть попом, - сказал Кадыков. - Наш делопроизводитель был и бухгалтером и подрядчиком. Я за него не останусь, потому как не обучен ни тому, ни другому. Прошу меня отпустить по специальности, а в артель назначить вместо Успенского другого, более грамотного, знающего человека. - А что, специалиста нет? - спросил Поспелов Возвышаева. - Не в том дело... Эта артель, можно сказать, бельмо у нас на глазу... В свое время мы посылали туда коммуниста Кадыкова с целью обобществить все орудия труда, землю, скот и так далее. Но, к сожалению, Кадыков сам пошел на поводу мелких собственников, и артель стала убежищем зажиточных крестьян. Артель надо либо перестроить, либо распустить. В таком виде оставлять ее нельзя. - Можно мне сказать? - Кадыков вскинул подбородок и поглядел на Поспелова. - Давайте, - кивнул тот. - Наша артель является объединением крестьян вокруг производственных задач, а именно: изготовление и обжиг кирпича, извести-хрущевки, строительство кирпичных домов и налаживание товарооборота среди населения - и это есть равноправная форма коллективного движения, я сам читал в брошюре. - Читал, да не понял, - сказал Возвышаев. - Развел тут про кирпичи да хрущевку... Ты лучше скажи, какое хозяйство у вашего артельщика Алдонина? Молотилка у него, к примеру, есть?.. - Есть... - Да еще всякие сеялки-веялки... А где он у тебя заседает? В совете артели, да? - Заседает в совете. Зато он больше всех кирпичу набивает, да известь обжигает, да хлеб молотит. Его молотилкой половина артели пользуется... - Вот так, за счет своего имущества кулаки авторитет себе в артели завоевывают, - криво усмехнулся Возвышаев. - И это называется коллективной формой отношений... - Кулак в артели? - удивленно поглядел Поспелов на Кадыкова. - Он не кулак! У него отродясь батраков не было, - горячился Кадыков. - Он бывший боец. Ленту именную с броненосца имеет. - Пусть он ее повяжет на дышло своей жатки системы "Джон Дир"! - закричал наконец Возвышаев. - Вот когда вы уберете из артели подобных типов да обобщите все имущество, тогда мы пошлем вам делопроизводителя. Кадыков опять выпятил губы и тихо, но твердо сказал Поспелову: - Я отказываюсь работать в артели. Прошу меня уволить. Пойду на прежнюю работу. Поспелов снял очки, осмотрел их, будто впервые видит, и сказал, глядя в пол: - Людей надо уважать и ценить по заслугам. Работа наша сложная. Поэтому меньше амбиции, больше трезвости, спокойствия... Ну что ж? Придется на бюро выносить... И непонятно было - кому он говорил? Возвышаеву, Кадыкову или самому себе. До бюро дело не дошло - Возвышаев послал в тихановскую артель своего секретаря: "Проведи собрание - лично опроси, уточни: хотят они обобществления или не хотят". Тот вернулся и доложил: "Не хотят!" - "Тогда нечего и огород городить", - сказал Возвышаев и начертил на заявлении Кадыкова - отпустить. А начальник милиции Озимое упросил Поспелова не тянуть с утверждением Кадыкова в новой должности, потому что у него на весь отдел уголовного розыска числился всего один человек. "Ну что ж, в каждом деле должно быть спокойствие и согласованность, - сказал Поспелов. - Не возражаю". И вот новый помощник опера Зиновий Кадыков поехал в Большие Бочаги расследовать кражу. Кадыков хорошо знал и Деминых и Андрея Ивановича Бородина, у которого лошадь угнали. Знал, что они какие-то дальние родственники, и оттого, что кража случилась с малым промежутком у людей близких, Зиновий Тимофеевич полагал, что тут замешано одно и то же лицо. Накануне вечером он зашел к Андрею Ивановичу и, к своему удивлению, застал там Возвышаева. Тот сидел в своем неизменном френче за столом в горнице и распивал чаи. Кроме Андрея Ивановича, чаевничали хозяйка Надежда Васильевна и свояченица его - Мария Обухова, работавшая в райкоме комсомола. Зиновия Тимофеевича пригласили к столу и спросили, что будет пить: чай со сливками или толокно? Кадыков замешкался: - Извиняюсь, вопрос у меня пустяковый, могу и завтра утречком забежать. - А мы все тут пустяками занимаемся, - сказала Надежда Васильевна. - Толокно сбиваем да языками мелем. - Садись, не чванься, - пригласил дружелюбно Возвышаев. - Людей уважать надо. Он был благодушен, улыбчив, сидел, развалясь на деревянном диванчике, и, глядя на его распаренное широкое лицо, можно было подумать, что хозяин здесь он самый, а не кто-нибудь иной. Кадыкова усадили на табуретку, налили полную чашку чаю. Возвышаев, как бы обращаясь к нему, повел прерванный разговор: - Вот пусть Зиновий Тимофеевич нам ответит: когда человек имеет убеждение, может он устраивать не коммунальный, а личный комфорт или нет? - Какое убеждение? - буркнул себе под нос Кадыков. - То есть как это какое убеждение? Убеждение, значит, идейность. А идейность бывает только одна - передовая, прогрессивная, то есть коммунистическая. - А что, убежденный человек или есть не хочет? - спросила Надежда Васильевна. - Вопрос резонный! - подхватил Возвышаев. - Все, что касается поддержания сил и здоровья, а также опрятного внешнего вида, все это есть необходимая потребность. А тут комфорт, то есть самое причудливое излишество: всякие завитушки, финтифлюшки и прочие другие красивости. - Так что ж выходит, Никанор Степанович, кисти на шали или кружева на кофте, к примеру, тоже излишество? - спросила, улыбаясь, Мария и повела рукой. Она сидела в белой кофточке с широкими рукавами, отороченными кружевом. - Мария Васильевна, попрошу меня понять правильно, - Возвышаев от смущения упустил один глаз в сторону и густо покраснел. - Все женские наряды хоть и являются пережитком буржуазного прошлого, но покамест существуют. И я на них не покушаюсь, потому что вопрос женской формы одежды еще далеко не разработан. - Ха-ха-ха! - закатилась Мария, запрокидывая голову. - А все-таки, Никанор Степанович, какую бы форму одежды предложили вы нам, работницам райкома комсомола? - Темно-синие тужурки... Красиво и не марко, - услужливо улыбнулся ей Возвышаев. - Под цвет ваших галифе? - спросила она, смешливо прищуриваясь. И Возвышаев опять сделался пунцовым, затеребил пальцами по столу: - Кроме шуток, мы ведь начали разговор про убежденность, - как-то боком обернулся Возвышаев к Кадыкову. - Разговор бесполезный, - глухо пробурчал тот в ответ. - Нет, извините! Речь идет о смысле жизни, то есть об уважении. Я вот за что уважаю Андрея Ивановича? За умеренность. Он не даст ходу и развитию частной собственности. Потому что имеет высший интерес - коней рОстить для государства, Красной Армии и так далее. А твой друг Прокоп Алдонин натуральное богатство копит. - Он не мой друг, - сказал Кадыков. - Это я к примеру. Андрей Иванович вон даже книжки немецкие читает, - кивнул Возвышаев на этажерку, где в самом деле рядом с Евангелием, Уголовным кодексом РСФСР, толстым томом Бауэра, пухлым справочником по сельскому хозяйству да комплектом журнала "Сам себе агроном" стоял старый немецкий календарь и наставление по скотоводству. - Пустяки! В плену полтора года пробыл, вот и языку научился, - Андрей Иванович только покручивает усы да посмеивается. - Вот именно - пустяки! - Возвышаев выкинул указательный палец. - Да разве не мог бы Андрей Иванович накупить коров, завести сепаратор и устроить молзавод у себя на дому? - У него голова не так затесана, - сказала Надежда Васильевна. - А я говорю - мог бы, да не хочет. Потому что не в том смысл жизни. - А в чем он? - спросила Мария, озорно поглядывая на Возвышаева. - Строить всеобщее счастье. - А как насчет личного? - Если эта личность не стоит поперек пути всеобщего движения, то она имеет право на счастье. - А что это за право? Вроде удостоверения? За чьей подписью? Мария дурачилась, как школьница, весело поглядывала по сторонам, точно приглашая посмеяться за компанию, а Возвышаев краснел, отдувался и терпеливо пояснял: - Не подумайте, Мария Васильевна, что люди, связанные служебным положением, не хотят строить личного счастья... "Батюшки мои! - сообразил вдруг Кадыков. - Да ведь этот бирюк ухажера изображает... и Бородина хвалит, и насмешки терпит, и краснеет... Кабы на меня не кинулся с досады". Кадыков отодвинул выпитую чашку и сказал: - Спасибо за угощение! Я побегу - нет времени. - Да сидите! Куда торопиться на ночь глядя? - донеслось со всех сторон. - Нет, нет, спасибо! - Кадыков встал. - Андрей Иванович, на минутку можно тебя? - Пожалуйста! Они вышли в летнюю избу, прикрыв за собою дверь. - Дело в том, что мне поручено вести дело по вашей краже. Есть ли у тебя какие-нибудь подозрения? Андрей Иванович, теребя ус, склонил голову. - Пожалуй, нет, - сказал он после некоторого раздумья. - Хорошо. Тебе Демины из Больших Бочагов кем доводятся? - Да седьмая вода на киселе... Дальние родственники по жене. - А ты слыхал, что у них амбар обокрали? - Слыхал. Был у меня позавчера Федот Демин. - Случайно? - Нет... Говорил о краже... - Зачем же приезжал? Просто поговорить? - Не просто... Подозрение у них имеется на родственника, на Василия Демина. А я у него был как раз на той неделе. Он в Агишеве работает, уполномоченным в селькове. - Значит, посоветоваться приезжал Федот Демин? И что ж ты ему сказал? - Сказал, что не думаю на Василия Демина. - Почему? - Улика повторилась... Как-то странно. Лет десять назад Вася обокрал у Демина амбар и потерял свою рукавицу, а может, и подкинул, кто его знает. И теперь вот в амбаре нашли тюбетейку жены Васиной. - Где эта тюбетейка? - У Федота Демина. - Ну, спасибо! - Кадыков тиснул руку Бородину и двинулся к дверям. - Если чего нащупаешь насчет моей кобылы, скажи! - крикнул Андрей Иванович вдогонку. - Непременно! - ответил Кадыков. Кадыков поехал в Большие Бочаги верхом на милицейской лошади не верхней дорогой через сухое Брюхатово поле, а в объезд, низиной, через Пантюхино, мимо Святого болота на Мучинский дубовый лес, чтобы въехать в Большие Бочаги со стороны Прудков, от реки. Ему хотелось как бы окружить село, еще раз взглянуть на все торные и заглохшие дороги, на луговые, безлюдные пространства, попытаться прикинуть, определить - по каким распадкам да буеракам вернее всего, незаметнее уходить от людского дозора мимолетной воровской ватаге. Была у него еще задача - заехать в Пантюхино, оглядеть забитый родительский дом, подворье с амбаром - все ли на месте? Не растаскивают ли дотошные соседушки шелуги с повети или приметины с соломенной защитки. А то, гляди, и до тесовой амбарной крыши доберутся. Многие не любят обходить мимо заброшенной постройки. У кого плохо лежит, а у нас брюхо болит. От Тиханова до Пантюхина идут три дороги; одна торная, столбовая, чуть прихватывает дальний песчаный конец села и у самой околицы сворачивает в луга, минуя Тимофеевку, а там бежит вдоль сумрачного ольховского леса к далекому Богоявленскому перевозу; вторая дорога идет низом вдоль каменистой речки Пасмурки, как бы в обхват Пантюхина с другого "грязевого" конца, а третья виляет по овсам да оржам прямо на церковь, - она самая короткая - версты полторы всего, но по ней снуют пешие да верховые, на телеге ж редко кто ездит, разве что пьяный базарник, нализавшись в трактире, встанет во весь рост на наклестки; натянет вожжи и пойдет чесать напропалую, баб да девок пугать: "Разойдись, кому жизнь дорога!" Перед самой церковью глубоченный овраг, где оставила поломанные колеса не одна забубенная отчаянная башка. Кадыков поехал полевой стежкой; возле церкви спешился, привязал коня за длинную, отшлифованную руками до блеска коновязь, а сам прошел за церковную ограду в дальний угол, где под раскидистой березой была могила его отца. Нагнулся, очистил ладонью могильный камень от моха, оглядел надписи: отколов не было, буквы цельные, аккуратные, будто вчера только выбитые. Сверху под православным крестом славянской вязью стояла дата рождения и смерти, имя и отчество отца, а сбоку еще им самим была выбита надпись: "Вы там в гостях, а я уж дома". Чудак был родитель - подрядился у попа Афанасия подправить иконостас, отремонтировать двери, окна, алтарь в храме за могильное место в церковной ограде да за памятник, высеченный из белого известняка. Памятник этот, а в нем было пудов двадцать, приволок домой и хранил на дворе до самой смерти. Да, странный был человек, и религиозный и бунтарь одновременно, думал Кадыков, стоя у могилы. Он вспомнил, как в семнадцатом году летом пантюхинские мужики воевали с уездной милицией. А зачинщиком был его отец. Как раз накануне Троицы... Поехали они в Мучинскую дубовую рощу за молодняком. Отец передом. "Мужики, - говорит он, - поскольку царя нет, таперика распоряжаемся мы". Ну, заехали с краю, который поближе, и пошла щеповня... только роща загудела. Вот тебе является объездчик от управляющего хутором: "Пошто дубье дерем? Кто старший?" - "Я", - говорит Тимофей Кадыков. "Чье решение?" - "Наше... На сходе решили". - "Тогда, говорит, пойдемте к выборным и управляющему. Акт подпишем. Ему ведь тоже отчитываться надо. Лес-то помещичий". Управляющий Квашнин, а помещик Кривокопытов сидит далеко, где-то в Рязани. Его лес-то... "Ну да, был его..." Пойдем, подпишем. Пусть знает наших. Пошли с объездчиком Тимофей Кадыков да кум Епифаний Драный. Энтому не впервой, ходок бывалый по всем мужицким хлопотам. Его и драли не раз в волости за недоимки, отсюда и прозвище прилепилось. Пошли весело, ходко... Вот тебе, не прошло и часу - бежит Епифаний без фуражки, рубаха располосована, пупок наружу и орет: "Ребята, наших бьют". Ну, ринулись мужики на хутор, кто с топором, кто с дубьем... А там - тишина мертвая. Ворота на запоре, двери дубовые... Не дом - крепость. Стучат, грохают в окна, в двери. Ни звука. "Они в погреб его затащили! - кричит Епифаний. - Высаживай двери!" Подняли бревно от завалинки, раскачали - шарах в ворота! Они с крюков слетели. Ворвались на двор... Так и есть. Сидит в погребе Тимофей, связанный валяется, весь в синяках, и кляп во рту. Ах, туды вашу растуды!.. Скрутили, связали управляющего и двух скотников и давай им банки рубить: один шкуру на животе оттягивает, закручивает, а другой ребром шершавой ладони, что доской, по натянутой коже как шарахнет - "бух!". "А-ы-ы!" И лиловые, иссиня-кровавые потеки плывут, растекаются радужным переливом по вспухшей коже. Управляющий Квашнин - мужчина солидный, кожа белая, живот большой. Захватывали толстую брюшину его пятерней, били в две руки глухо, как в дежу с тестом. После трех банок он и голос потерял, только носом свистит да хрипом исходит. Этих кинули посреди двора связанными, Тимофея поставили на ноги. Ну, как - своим ходом пойдешь? Пойду... И только тут заметили объездчика - он на повети хоронился. Они было бросились за ним. Он через забор сверху-то маханул - да в сад. А там лошадь у него привязана была. Пока мужики очухались, выбежали со двора, он уж по дороге зацокал... Только пыль столбом. "Ну, мужики, таперика берегись, - сказать Тимофей. - Всей милицией явятся". - "Ня бойсь!.. Мы тебя не выдадим". На другой день у пантюхинской околицы появился милицейский патруль - шесть верховых с винтовками через плечо. Мужики заставили околицу телегами, набросали на телеги бороны зубьями кверху и сами залегли, кто с дробовиком, кто с берданкой, а кто и с вилами да с косой. Баррикада! - Выдайте зачинщика! - говорит старший наезда. - Не то отряд вызовем. Хуже будет. А те из-за своей засады: - Лес наш. Таперика мы сами хозяева. Подавайте в суд. Пускай рассудят по закону. Так они потоптались возле околицы, а приступом взять побоялись - не осилят. Чего их всего-то? Горсточка... Колами и то зашибут. Ладно, поехали по конопляникам, вдоль задов... Ну, думают пантюхинские, наша взяла, струсили. А те заметили щербину в огородных плетнях - заброшенную усадьбу Марфутки Погорелой - и сквозь эту брешь ворвались с гиканьем в село. Сорвали винтовки: "Расходись по домам! Стрелять будем!" Захлопали выстрелы, забрехали собаки, завизжали свиньи, бабы заголосили. Ну, прямо как на пожаре. Думали милиционеры - мужики, мол, дрогнут от такого внезапного удара с тыла, побросают свои дробовики да вилы и по домам разбегутся. Но не тут-то было... Пантюхинцы, услыхав выстрелы, как в штыковую бросились с обоих концов села с вилами наперевес. Ну, застрелили десяток, другой... А их сотни... Ревущая, разъяренная, неудержимая лавина. Сомнет и в землю втопчет. Постреливая в воздух, не спуская глаз с наседающих мужиков, милиционеры заворачивали коней и один за другим, как застигнутые облавой волки, ныряли в спасительный проран Марфуткиной усадьбы. Победа пантюхинцам обошлась почти бескровно, если не считать убитой свиньи да раненого деда Михея Каланцева, - шальная пуля прошила стену избы и задела ему ягодицу. Он лежал на печи... Мужики смеялись: "Ничего, Михей Корнеевич... Главное, бок не задела - спать можно. А сиделка тебе ни к чему. Похлебать щей и на боку можно. На печь подадут. Еще лучше". Но Тимофея Кадыкова все-т