рнулся, чуть пригнувшись и прикрываясь рукой. - Ты эта, парень... твою штуку рукой не прикроешь. Ты бы фуражку надел на нее. Все грохнули и на берегу, и которые в воду зашли. - Да ну тебя... - Чувал с разбегу бултыхнулся в затон. - Якуша, а парень-то у тебя с довеском, - не унимался Биняк. - Держи его про запас на случай, ежели мяса не хватит. - Ох-хо-хо-хо! - Ги-ки-ки-ки-ки... - Хек-хек-хек... Дьявол тебя возьми-то. - Кусок у него добрый... Ты по стольку в котел не кладешь, - добавил Биняк. Вася Соса плюнул на свои оборы и покатился по берегу, стуча локтями обземь: - Брось, Осьпов, брось! Ей-богу, живот подводит. - Ну, пойдем, что ли ча! - крикнул опять Якуша, берясь за водило. - Не то водка прокиснет. Соса наконец встал, скинул с себя все до исподников и полез в воду, сводя лопатки и подымая плечи. - Опускай водило, мерин сивый! - крикнул Бандей. - Что ты его задрал кверху, как ружье? Иль стрелять надумал? - Дай окунуться... Холодно, - лязгая зубами, ответил Соса. Наконец бредень опущен; Соса, отплевываясь и фыркая, как лошадь, зачертил подбородком по воде. Якуша шел вдоль берега и тыкал водилом в воду, как вилами в сено. Вода доходила ему всего лишь до колена. - Эй, Ротастенький! Ты бы лучше послал за себя заместителя по активу - Тараканиху: все ж таки она в юбке, - посоветовал ему Биняк. - Глядишь, и подол не замочила бы. - Что, за подол хочешь подержаться? Вон ухвати кобылу за хвост, - отбрехивался Якуша. Рыбу пугали боталами - двумя широкими жестяными раструбами, насаженными на шесты. - Чувал, пугани от того куста! - кричал с берега Бандей. - Бей в корень! Чувал заносил над головой ботало и резко швырял его под куст: "Угук-гух! Угук-гух!" - утробно вырывалось из-под куста, и далеко за рекой отдавалось размеренно и гулко: "Ух... Ух..." Как будто там кто-то погружался в холодную воду. - Маклак, ударь по камышам, - кричал Бандей. "Угук-гух! Угук-гух!" - неслось от камышовых зарослей, и снова таинственно замирало где-то за рекой: "Ух... Ух..." Чем ближе подходили ребята с верховьев затона, тем шумнее становилось возле бредня, суетливее на берегу. - Кончай заброд, Вася! - кричал Биняк. - Заходи к берегу. А ты подсекай, Якуша... - Я те подсеку, - отвечал Якуша, матерился и плевал в воду. - Ты лучше пугни от берега, не то рыба в прогал уйдет. Биняк грохал донцем ведра о воду, но стоял на своем: - Гли-ко, дьяволы! Рыба скопления не любит, разворот даст. Уйдет! Ей-богу, уйдет... - Куда она денется? Бредень-то с мотней, - ухал басом Бандей. - Мотня, что твоя ширинка, расстегнется - не заметишь, как весь запас вывалится. - Пожалуй, пора! - пускает пузыри Вася. - Не то глыбь пошла, кабы низом, под бредень, рыба-то не выметнулась. - Давай, заходи к берегу! - сдался наконец Якуша и сам стал "подсекать", то есть кренить водило, подтягивать край бредня к самому урезу воды. Улов оказался добрый: когда схлынула потоком вода с берега, в длинной, облепленной ряской мотне забились широкие, как лапоть, медно-красные караси, затрепетали радужным оперением брюхатые и гладкие лини, скользкие, плотные, сизовато-зеленого отлива, точно дикие селезни; лениво извиваясь, тыкали во все стороны расплюснутыми широкими мордами сомы; и прядала, путаясь в сети, пятнистая щука длиной с оглоблю. Набежали ребята с гиканьем, хохотом, стали хватать рыбу, греметь ведрами. - Чувал, а Чувал? Успокой ты щуку! - Чем? - Вот дурень! Ахни ее по голове своей кувалдой. - Тьфу ты, пустобрех! Прилипнет как банный лист. - Дак у него свой молоток отстучал. Он теперь только глядя на чужие и радуется. - Гы-гы... Мысленно. - Эге. Воображая то есть. Рыбой набили оба ведра, да еще несли в руках отдельно щуку и сома. Завидя такую добрую кладь, мужики стали сходиться к Якушиному шалашу, откуда заманчиво поблескивали горлышками обернутые в мокрую мешковину четвертя с водкой. Первым пожаловал к ловцам Максим Селькин: - Я, мужики, дровец нарублю. - А сам все ощупывал карасей, мял их, чмокал губами. - Жирныя... - А сырую съел бы? - спросил Якуша. - Нашто? - Ежели б вареной не дали. - Съел бы, - покорно вздохнув, сказал Селькин. Потом пришел Федорок Селютин в длинной, до колен, тиковой рубахе, босой. Этот заботливо оглядел и потрогал четвертя с водкой. Изрек: - Якуша, надо мешковину смочить заново. Водка теплая. - А может, в реку снести четвертя? - предложил Бандей. На него зашикали: - Ты что, в уме? Берега крутые... А ну-ка да споткнешься с четвертями? - Можно в обход, от затона... - А там крутит... Унесет четвертя... - Они же не плавают! - Говорят, бутылки океан переплывают. - Дак то ж пустые. - Неважно. И водку унесет. - Куда ее унесет? - В омут. Закрутит - и поминай как звали. - Чтобы четвертя с водкой унесло? Ни в жисть не поверю. - А ты знаешь, в Каменский омут Черный Барин мешок проса уронил. Слыхал, где выплыл? - И где? - В Оке, под Касимовом. Мешок по таблу узнали, печати то есть. - Дак то ж под Каменкой, пропасть! - Может быть, и здесь такая ж пропасть. Ты ж туда не лазил, в воду! А хочешь четвертя поставить. Петька Тыран пришел в валенках. Его позвали чистить рыбу. - Не-е, мужики... не могу. У меня обувь не соответствует. - А водку пить она соответствует? - Дак я ж Кольцов! - бил он себя в грудь. Все лето по вечерам носил он валенки, а зимой часто в сапогах ходил. Его спрашивали: - Отчего в жару валенки надеваешь, Петька? Он отвечал: - Валенки летом дешевле, оттого и ношу их летом. А называл себя Кольцовым потому, что любил декламировать его стихи: Что, дремучий лес, Призадумался? Думой темною Запечалился... - Петька, лучше спой. - Это можно. Тыран оборачивался к реке, расставлял ноги пошире, точно в лодке плыл, и, закидывая свою кудлатую голову, безвольно опустив руки, самозабвенно, прикрыв глаза, широко и свободно затягивал песню, знакомую всем до малого словца, до последнего вздоха: На кленовой скамье-е, перед бледной луной, А мы праздной порою сидели; Солове-е-ей распевал над ея голо-во-о-о-о-ой, Липы нежно листвою шуме-е-е-ли. Пока мужики готовили пирушку, ребята носились возле шалашей, затевая одну проделку за другой. На отшибе подальше от реки стоял кое-как сляпанный шалаш Кузьмы Назаркина, бывшего волостного урядника, к старости сильно погрузневшего, бестолкового и неповоротливого мужика. Он сидел у своего костра и ел кашу. Чувал подполз по высокой траве и крякнул ему в спину, точно как дергач. - Ну, черт горластый! - проворчал Кузьма. - Чего тебе надо? Пошел вон! - и бросил в траву головешку из костра. Чувал переполз на другое место и, только Кузьма взял ложку, крякнул ему в спину еще звонче. Кузьма опять оставил кашу, вытянул головешку из костра и запустил ее в траву, взял котелок с кашей, перешел на другое место. Но только принялся за кашу, как снова за его спиной раздалось навязчивое: "Кррр-я-як". - Кузьма Иванович! - кричали с берега мужики. - Дай каши дергачу! Не жадничай... - Птица тожеть есть хочет. - У нас ноне равноправия... - Не жадничай... Это тебе не при старом режиме... Гы, гы. Кузьма бросил наземь котелок и, переваливаясь, как старый гусь, пошлепал в шалаш. Меж тем Федька Маклак облюбовал Кукурая; тот собирался ехать в Тиханово и запрягал в телегу такого же подслеповатого, как сам Кукурай, серого мерина. Телега от Кукураева шалаша стояла далеко, и пока Кукурай сходил в шалаш за хомутом, Маклак обернул мерина в оглоблях, поставив его мордой к телеге, задом на выход из оглоблей. Кукурай, смутно видя мерина, занес хомут над ним и опустил его прямо на круп. Мерин выдул животом воздух, а Кукурай бодро прикрикнул на него: - Но-о! Рассапелся!.. Проснись, ненагляднай! Мужики, сидевшие у костра, так грохнули, что даже мерин поднял голову, а Кукурай выпустил хомут из рук. - Андрей! - кричали ему. - Поищи у него под хвостом голову-то. - Он ее промеж ног спрятал. - Атаманы, грабители! Что я вам сделал? - чуть не плача спрашивал Кукурай. - А мы что тебе сделали? Телегу увезли?! - Ты ж сам на задницу хомут надевал... - Звонарь бестолковый, звонарь и есть. Когда поспела рыба, ее вытащили на деревянные тарелки, нарезали большими кусками и посолили крупной солью. Уху черпали кружками, водку запивали ухой, потом уж заедали рыбой. Без малого сорок мужиков чинно расселись в кружок и в напряженном молчании ожидали свою порцию водки; каждый пришел либо с кружкой, либо с ковшом, но наливали всем одну и ту же мерку. Якуша держал очередную четверть за бока, как гусыню, и, наклоняя, лил в свою алюминиевую кружечку, размером с чайный стакан. Пили не чокаясь, - вольют ему порцию, он глянет на нее, жадно потянет ноздрями воздух и, нахмурившись, словно недовольный, решительно опрокинет в рот. "Эх, кабы вторую вослед пропустить!" - "А что, соседу не надо? Он у тебя рыжий, что ли?" Собрались на круг всем шестаком, только Кузя Назаркин не пришел - обиделся за дерчага, да Тарантас надулся, что его улишки в общий котел пошли: "Вам только волю дай - не токмо что улишки, загоны пропьете". - Мужики, чего ж мы под сурдинку пьем? - спросил Якуша Ротастенький. - Хоть бы гармошку-то растянули. - А где Буржуй? - С ребятами. - Обиделись они: рыбу, говорят, гоняли, а выпить не дают. - Рано ишшо. Пусть сопли научатся подтирать. - Буржую-то можно. Все ж таки - гармонист. - Бурж-у-у-уй! Он выкатился откуда-то из травы, по-собачьи отряхнулся, встал - голова большая, ноги короткие - с готовностью таращит глаза, руки по швам: - Чего надо? - Выпить хочешь? Только головой мотнул. Подали кружку - осушил единым духом. - Ого, этот без приманки берет. - Шелешпер. - А закусить хочешь? - Мы уже рыбки поели, - сказал Буржуй. - Молодец! Впрок закусывает. - Ты чего в траве лежал? - За Тарантасом смотрел. - Зачем? - Так. - Где же он, Тарантас? - На реку пошел, котел моет. - Эй, мужики! Хватит ему экзамены устраивать. Неси гармонь, играть будешь. - Я ее дома оставил. - Как оставил? - Дак девок нет пока. Вот приедут гребсти - тогда и гармонь привезу. - Ах ты, забубенный! Зачем же водку пил? - Впрок. Потом отыграю, - Буржуй ухмыльнулся и дал стрекача. - Чухонин, сыграй на своей нижней губной барыню, а мы спляшем, - сказал Бандей. - Дай воздуху набрать. - Биняк напыжился до красноты, встал на карачки и вдруг отчетливо заиграл на своем нижнем инструменте барыню: Тра-та-та-ти тра-та-та, Та-ра-ра-ра ти-ри-ри... А Селютан с Бандеем тотчас сорвались в пляс, - пошли вприсядку вокруг котла с ухой, присвистывая и приговаривая: Между ног - чугунок, Сзади - сковородка... Ой, вали, вали, вали! Закусали кумары, Кумары да мушки, Не боюсь Ванюшки... - Тяни, Осьпов! Тяни! Крой дальше!! - Дальше она у меня слов не знает, - сказал Биняк. - Биняк, а сорок раз подряд дернуть можешь? - Могу. - В любое время дня и ночи? - Могу. - Если разбудить... И сразу чтобы сорок раз подряд? - Могу. - Спорим на стан колес! - Ого-го! Дай разбить руки! К Андрею Ивановичу подошел Тарантас с косой в руках и взял его за плечо: - Отойдем в сторонку! - В чем дело? - спросил Бородин. - Ты погляди, что твой щенок сделал! - тыкал он пальцем в косу. - Он мне всю жалу заворотил. - Чем? - Пятаком медным по косе поводил. Вот что наделал твой атаман. Мне за такую косу свинью давали. А он, стервец, пятаком по жалу. Это как расценить? - Погоди, я сейчас... - Андрей Иванович бросился к своему шалашу. Но Федьки там не было. Андрей Иванович побежал к затону. Кто-то свистнул от реки, и трое ребят: Буржуй, Федька и Чувал - вылезли на берег. - А ну, подойди сюда! - крикнул Андрей Иванович Федьке. Тот увидел стоящего в отдалении Тарантаса с косой, мигом смекнул, в чем дело, и легким поскоком побежал к затону. - Стой, сукин сын! Догоню - запорю! - заревел Бородин и бросился за сыном. Федька, знавший весь затон вдоль и поперек, добежал до брода и, разбрызгивая воду, кинулся на ту сторону. Легко, по-козлиному выскочил на песчаную гору и побежал к реке. Когда Андрей Иванович, увязая в песке лаптями, с трудом перевалил через гору, Федька снимал уже портки на речном берегу. Лапти с оборами валялись на песке. Завидев отца, Федька скатал штаны с рубахой и, огребаясь одной рукой, в другой держа над головой этот узелок, поплыл через реку. Андрей Иванович погрозил ему кулаком: - Ну, погоди! Вернешься - я тебя распишу этими оборами. Он забрал лапти и подался восвояси. Возле шалаша увидел чужую лошадь под седлом, удивился: что еще за поздний гость? Откуда? Зачем?? Андрей Иванович невольно прибавил шагу. За шалашом на скамеечке для отбивания кос сидел в полной форме, при нагане, Зиновий Тимофеевич Кадыков. Фуражка со звездой лежала на чурбаке. Поднялся навстречу, поздоровались. - Завтра в ночь будем ловить возможного вора твоей лошади, - сказал Кадыков. - Ты мог бы понадобиться. И лошадь опознать... итак, к делу. - Спасибо. Я непременно поеду. Куда? - Сперва в Ермилово, а потом в лес. - Но мне надо домой съездить. Жену сюда послать, - потом замялся. - Ружье можно с собой взять? - Бери, пригодится. Нас всего трое из милиции, а их - неизвестно. - Ничего, справимся. - Давай! Я буду ждать тебя до обеда в Ермилове у Герасима Лыкова. Там спросишь. - Приеду вовремя. - Ну, пока, - Кадыков пожал ему руку и прыгнул в седло. 13 Андрей Иванович, наказав Петьке Тырану приглядывать за Сережкой, еще засветло выехал верхом домой. Лошадь, успевшая нагуляться за день и отдохнуть, легко и резво бежала по высокой траве, подгоняемая комариным зудом. Бородин скакал напрямки, не считаясь ни с болотами, ни с бочагами, бродов не искал - разбрызгивал лаптями воду на переездах; замочил не только штаны, но даже попону, которую подостлал на холку лошади. Думал только об одном - наконец-то посчитаемся, сойдемся в открытую... Только бы не помешали, не спугнули субчиков-голубчиков; а уж там повеселимся, поглядим, чья возьмет. Кто эти воры, Кадыков не сказал; но Андрей Иванович думал теперь только о Жадове, и лупоглазая, длинноволосая физиономия Ваньки маячила перед его мстительным взором, застя собой белый свет, и яростное чувство накатывало волнами из груди, перехватывало горло и жарко било в голову. Очнулся он от этого наваждения только под Пантюхином, когда выехал к Святому болоту. Сперва увидел длинный загон картофельной ботвы, темным клином врезавшийся в широкий луговой разлив уже скошенной травы, - по сочной и шелковистой, салатного цвета отаве вразброс стояли желтовато-бурые копны, присаженные дождем, дальше, к лесу - нетронутая стенка высокого канареечника, синяя снизу и рыжая, от цветущих метелок, почти ржавая сверху, с яркими фиолетовыми вкраплинами одиноких цветов плакун-травы. Облака на закате лилово-синие, размытые, словно расплавленные, и сквозь них багровела, касаясь земли, огромная горбушка солнца. Торопливо и настойчиво, как заведенный, бил перепел, мягко трещали кузнечики, да где-то за канареечником, возле ольхов, одиноко и пронзительно плакал чибис. Наконец Андрей Иванович выехал на дорогу, черную, хорошо накатанную и пружинистую, какие бывают только на сухих торфяниках. Перед ним долго бежала, перепархивая время от времени, пестрая трясогузочка с желтоватой грудкой. - Цвить! - крикнет звонко и радостно и бежит, бежит, словно вперегонки играет. Когда взлетает, хвост, белый по краям, раскрывается как веер. Ах вы, пташки беззаботные! Все бы вам чирикать да веселиться, подумал Андрей Иванович. И нет вам дела до нашей суеты да злобы. В Тиханово въехал он уже затемно. Дома застал он настоящий бабий переполох: Надежда, Мария и приехавшая из Бочагов на помощь в сенокосную пору баба Груша-Царица встретили Андрея Ивановича пулеметной трескотней: - Дожили, докатились... Нечего сказать! - кричала Надежда. - Ушла самоходкой... На все село опозорила! Иди сейчас же за ней! Хоть за волосы, но притащи ее, паскудницу. - Кого тащить? Откуда? - Торба наша... Торба выскочила замуж, - потрясала руками над головой Мария, словно в каждой руке у нее было по погремушке, но они не гремели, и Мария от удивления делала ужасное лицо. - Хорошенькое замужество! Она подол себе застирать не умеет. - Эка невидаль, подол? С грязным походит. Не в том дело... Из какого он рода? Вот что важно, - гудела Царица, сидя на табуретке посреди летней избы неподвижно, как идол на пьедестале. - Говорят, он, этот Сенька, из приюта. Как он туда попал? Откентелева? А может, он воровского роду? Мотрите, запустите собачье семя в родню, сами брехать обучитесь... - И смотреть нечего... Взять ее, дуру шелопутную, за косы притащить, - настаивала на своем Надежда. - Кто ушел? Куда? Может, поясните мне толком, - сказал Андрей Иванович, все еще стоявший возле порога. - Ну, Зинка ушла. Господи, вот еще балбес непонятливый нашелся, - хлопнула руками по бедрам Надежда. - В полдень я корову ходила доить в стадо, Маша у себя в конторе задержалась. Она пришла домой, собрала свои манатки - и айда через сад. Там, за градьбой, ее Сенька ждал, Опозорила нас, потаскуха окаянная. Иди за ней. Хоть упрашивай, хоть силой, но веди ее назад. А там поговорим. - Что она, телка, что ли? - сказал Андрей Иванович, все еще думая про свое. - Бирюк ты, бирюк лопоухий. И лошадь у тебя из-под носа увели, и родню поганят, и гляди - еще самого из дому прогонят. А ты и будешь хлопать белками да ширинкой трясти. Слышишь, иди за ней! Не доводи до греха. Надежда застучала ладонью об стол. - С ума ты сошла, баба. Она ж не дите малое. Все ж таки она совершеннолетняя. Это где ж такие порядки заведены, чтоб взрослых людей на веревке водить? Или вы позабыли, что у нас Советская власть? То есть свобода действий... - Во, во! - обрадованно подхватила Надежда. - Это ваша свобода действий доведет до того, что мужики с бабами под заборами валяться начнут. - Да иди ты! - отмахнулся Андрей Иванович, проходя в горницу. - Мне не до ваших глупостей. - Погоди, Андрей Иванович! - сдержанным тоном сказала Мария. - Ну? - он оправил усы и вздохнул. - Дело не в том, чтоб вести кого-то на веревочке. Но узнать, что за человек стал мужем нашей Зинаиды, при каких обстоятельствах они сошлись. Не шутка ли здесь. Не обман ли одной более опытной стороны? Я знаю этого субъекта. Он на все способен. И вообще, брак ли это? Замужество ли? Насколько мне известно, они даже не расписались. Все это необходимо выяснить. И обязан это сделать ты, Андрей Иванович, как глава семьи. Андрей Иванович только головой мотнул: - Попал из кулька в рогожку... Заполошные! Вы даже не спросили, зачем я здесь оказался? Мне ехать надо в Ермилово. Лошадь, кажется, нашлась. - Успеешь, - сказала Надежда. - Если нашлась, то никуда она не денется. А здесь не лошадь - живой человек. - Андрей Иванович, ты у нас надежда и отрада всего рода нашего. Ты и судия и заступник. Разберись толком, рассуди по совести. А вдруг она не по своей воле? - сказала Царица. - Как не по своей воле? - А вот так. Наговором взяли. Как нашу Марфуньку за Филиппа выдали. Она девка видная была, красивая, а он так, ошурок, от горшка два вершка. Гоп-гоп, где мои гогицы! Зато дед его Тереха был колдун. Пришли к ним зимой вальщики, валенки валять. А Тереха им и говорит: "И для нас валяйте и на невесту". - "Как же мы будем валять на невесту, если не знаем, кто она?" - спрашивают вальщики. А он им: "Вон, глядите, девка за водой пошла. Вот на нее и валяйте". А те смеются: "Эта, мол, Марфунька Обухова. Станет она связываться с твоим Филиппком". - "Станет", - говорит Тереха. И добился своего. Придет, бывало, к нам и все к матери: "Сватья, выдай девку к нам!" А мать ему: "Какая я тебе сватья! Ступай с богом". А он все к Марфуньке норовит подсесть. "Терентий, - говорит ему Марфа, - ты человек меченый. Не трогай девку!" - "Да я что? Я так, все ха-ха да хе-хе". А один раз Марфунька пряла на скамье, он к ней все-таки подсел, в ухо ей дунул и в плечо толкнул. И что ж вы думаете? Ушла девка... Вот и я говорю - сходи разберись. Может, он сам меченый? Или подсылал кого? Теперь не прежние времена, за такое дело можно и привлечь куда следует. Андрей Иванович скривился в усмешке: - Ладно, подойдет время, выясним - колдун он или моргун. - Ты не отмахивайся! - крикнула от стола Надежда. - Отвечай прямо: пойдешь или нет? А то сами сходим. Хуже будет. - Хорошо, схожу, - сдался он. - А вы соберите мне поесть да в сумку положите чего-нибудь... С собой, на дорогу. Сенечка Зенин жил возле церкви у Ильи Евдокимовича Свистунова, бухгалтера из райфо. Свистунов был человек хозяйственный, жил в пятистенном доме, детей не имел. Зенину сдавали горницу с отдельным входом и готовым столом: молоко, яйца, жирные щи. По праздникам блины, драчены и брага. И за все это Зенин платил по рублю в сутки. Хозяйка, кривобокая Матрена, отзывалась о постояльце уважительно: не пьет, не курит. Одно плохо - иконы вынес из горницы. Андрей Иванович застал Сенечку и Зинку дома; они сидели за столом и пили чай с конфетами, шумно втягивали воду с блюдцев и громко причмокивали языком. Нельзя сказать, чтобы их смутил приход позднего гостя, Зинка даже обрадовалась, заулыбалась, но покраснела, как недозрелая вишня. - Садись с нами чай пить, дядь Андрей! А Сенечка чинно подал табурет, сам сел напротив, скрестил руки на груди и запрокинул свои открытые шалашиком ноздри. - Тебе налить, дядь Андрей? - повторила еще раз Зинка. На столе стоял самовар, розовые жамки и конфеты "Раковая шейка". - Спасибо, не хочу, - отказался Андрей Иванович. - Поскольку я понимаю, вы пришли на предмет серьезного разговора насчет нашего бракосочетания, - степенно заявил Сенечка. - Какой уж там серьезный разговор! Разговоры ведутся до женитьбы... - Андрей Иванович запнулся, - как принято у добрых людей. Хочу узнать: поженились вы или как? Зинка опять покраснела и уткнулась в чашку. - Если вы имеете в виду церковный обряд, связанный с религиозным дурманом, то такой женитьбы здесь не было и не будет. Все остальное налицо... Как видите, - Сенечка широким жестом показал на стол и потом на кровать. Андрей Иванович посмотрел на убранную постель и узнал свое пикейное покрывало и большую пуховую подушку с вышитыми Надеждой вензелями НБ. Вторая подушка была поменьше и, видимо, принадлежала Зенину. - Ну, кровать это еще не женитьба, - усмехнулся Андрей Иванович. - А как насчет регистрации? - Женитьба есть добровольный союз двух равноправных членов общества. По нашим понятиям, товарищ Бородин, любовь есть главная связь свободного брака. Все же остальные церковные и бумажные формальности только оскверняют истинное чувство. Как видите, мы за новые отношения людей, не зараженных буржуазными предрассудками отживающего мира. Но вы не беспокойтесь, мы распишемся. - А посоветоваться с родными, поблагодарить хотя бы за приданое, - кивнул он на кровать, - это что, тоже предрассудок? А по-воровски убежать из дома? С узлом через заборы лазить? Это что, новый обряд? Примерная свобода действий? Где же вы такое вычитали? В каком уставе? - К сожалению, мы столкнулись с упорным нежеланием родственников считаться с нашим чувством, то есть со стремлением навязать свою волю, почерпнутую из домостроя. И все только потому, что наши представления на классовую структуру и формы борьбы не сходятся. - Какие формы? Какая борьба? Кто с вами не сходится? - строго спросил Андрей Иванович. - Вам лучше знать, - уклончиво ответил Зенин. - А ты чего молчишь? - набросился было Андрей Иванович на Зинку. - Что произошло? Ты почему сбежала? - Я... я больше не могу, - Зинка хлюпнула носом. - Маша с Сенечкой поругались. Она не пускала его к нам. У них по... политические разногласия. Андрей Иванович с трудом удержался от неуместного смеха и сказал строго: - Ну ладно, у них политические разногласия. А у нас с тобой что за политика? Почему ж ты со мной не поговорила, что выходишь замуж? С Надеждой не посоветовалась? Мы тебя вроде в сундук не запирали и на привязи не держали. Зачем же тайком убегать из дома? Зачем обижать людей? Зинка только всхлипывала и заливалась слезами. - Товарищ Бородин, оставьте этот прокурорский тон. Вы не судья, а мы не подсудимые, - сказал Сенечка сухо. - Зина здесь ни при чем. Это я настоял на такой форме наших с вами отношений. - Какая форма отношений! Просто сбежали, как воришки, и приютились в чужом углу. Жили бы у нас. Чай, не стеснили бы. У нас и горница вроде бы попросторнее. - А если мне у вас не нравится? Если обстановка вашей жизни мне не по душе? - Чем же тебя не устраивает наша обстановка? - искренне удивился Андрей Иванович. - К примеру, своим уклоном к частному накоплению. Три лошади, двадцать овец, два дома, кладовая... Не много ли держите в одних руках при нашем всеобщем стремлении к равенству? - Ты что ж, за то, чтобы всем жить в чужих домах и спать на чужих подушках? - накалялся Андрей Иванович. - Как до двадцать второго года, да? - До двадцать второго года был коммунизм, а теперь торгашество, погоня за наживой... - кричал, багровея, и Сенечка. - Не для этого устанавливали Советскую власть. - А ты ее устанавливал? Ты в те годы под стол пешком ходил. А я и четыре моих брата всю гражданскую ворочали. И землю делили. Поровну, без обиды. Бери, старайся, работай... - Я просто считаю по теории классовой борьбы - каждая собственность калечит отношения между людьми. Поэтому я и забрал свою жену из вашего частнособственнического гнезда... Где, между прочим, вы меня все ненавидели. - Подлец! - Андрей Иванович встал и стиснул кулаки. - Если бы не моя племянница, я бы тебе голову намылил за такие слова. Сенечка тоже встал: - Спасибо за откровенность. Но мы еще как-нибудь встретимся. Посмотрим еще - кто кого намылит, а кто и утрется. - Ну что ж, поглядим. Андрей Иванович вышел и сильно хлопнул дверью. У Васи Белоногого в Ермилове был свой человек, некий Герасим Лыков. Работал он в Ермиловском сельпо, а в лесную кампанию был у Васи весовщиком на продовольственном складе. Этот Лыков однажды в Елатьме увидел Жадова на рыжей кобыле, но не мог допытаться - куда уехал Жадов и где прячет кобылу. После убийства ветеринара Белоногий наказал Лыкову: - Герасим, душа из тебя вон... Но с Жадова все эти дни глаз не спускай. Чего заметишь - дай мне знать. И Лыков заметил... Как-то на ночь глядя заехал к Жадову Сенька Кнут на той самой рыжей кобыле, запряженной в тарантас. Не успев толком покормить лошадь, они тотчас уехали в лес. Подался за ними охлябью и Лыков. Часа три рысил он по темным лесным дорогам за отдаленно грохотавшим тарантасом, пока не выехал на открытую поляну к Сенькину кордону. Здесь он спешился, привязал в лесу лошадь, а сам, хоронясь за соснами, назерком подошел к подворью. Со двора доносились незнакомые голоса и лошадиное фырканье. Потом хлопнула сенная дверь, проскрипели под тяжкими шагами ступени, и раздался частый жадовский говорок: - Вы долго тут будете возиться? Лошадь распрячь не умеете! - Да не видать ни хрена. Сбрую вот собрать надо, отнести в хомутную, - ответил кто-то недовольно, ухая басом как из колодца. - Зачем? Оставьте все в тарантасе, - сказал Жадов, - завтра утром я на рыжей уеду в Елатьму. А вы давайте на Воронке в Ермилово. Заберете там все мои пожитки. - А как же насчет барана? - Барана привезешь послезавтра, понял? - сказал опять Жадов. - Я заночую в Елатьме. Вернусь послезавтра к вечеру. Вот тогда и отходную сыграем. - Один приедешь? Или как? - спросил кто-то третий жидким голоском. - А тебе не все равно? - Дак на сколько человек жарить? - Жарь на всех, чтоб себя не обделить, - сказал Жадов, и все засмеялись. - Ну, пошли в избу! Не то ждать не будем. Через минуту хлопнула дверь, и все стихло. Рано утром Лыков был уже в Агишеве. А в тот же день, пополудни, Вася Белоногий поймал в тихановской милиции Кадыкова и выпалил ему прямо в коридоре: - Жадов уволился из лесничества. Послезавтра уезжает. Брать его надо в ночь перед отъездом. Он соберет приятелей на Сенькином кордоне, и лошадь Бородина будет там, и вещи краденые, как я полагаю. А может быть, и вся шайка окажется в сборе. Дорогу мы знаем. С завязанными глазами доведу. Кадыков выпросил у начальника милиции Озимова двух милиционеров: Кулька и Симу; под вечер отправил их вместе с Белоногим в Ермилово, а сам завернул на луга - позвать Бородина. Меж тем Иван Жадов, ничего не подозревая и ни о чем не догадываясь, гулял в Елатьме "последний нонешний денечек". Он приехал налегке и с деньгами. Сенька Кнут удачно продал на базаре в Дощатом пару лошадей да барахло деминское переправил в Муром, за что Жук выдал ему полтыщи задатку. Да еще от лесничества, при расчете, капнуло две сотни за "беспризорные" штабеля дров. Словом, Жадов был богат и весел. Он надел свою лучшую темно-синюю фланель - суконную блузу и шелковую тельняшку в голубую мелкую полоску. Нагладился так, что рубчики с блузки сливались с рубцами на брюках, стояли как завороженные... стрелками! А клеша наглухо прикрывали носочки начищенных ботинок. Оделся, хоть в строй становись, на парад. Алена снимала квартиру на речном съезде, недалеко от пристани. Высокий сосновый пятистенок под железной крышей, на каменном фундаменте был хорошо знаком Жадову. Он круто осадил возле тесовых ворот кобылу, привязал повод за большое бронзовое кольцо, ввинченное в дубовый столб, и легко взбежал на высокое крыльцо. Дверь ему отворила не хозяйка, а сама Алена. Вместо приветствия она сердито отчитывала его: - Ты что, с ума спятил? Зачем лошадь сюда пригнал? Или забыл - где постоялый двор? Он грубо стиснул ее за оголенные плечи и полез целоваться. На ней был розовый сарафан без кофты с широким вырезом на груди, из которого соблазнительно выпирали белые полушария. - Вва! - азартно выдохнул он и запахал носом ей в грудь. - Да пошел же! - она с такой силой оттолкнула его, что он стукнулся плечом о притолоку. - Эх-ва! Пожалей косяк, - осклабился Жадов и снова поймал ее за плечи. - Ну, куда ты от меня денешься, пташка-канареечка? - и вдруг заголосил, выпучив глаза: От наказанья-а-а весь мир содрогнется-а-а, Ужаснется и сам сатана-а-а. - Вот ты и есть сатана. Я что тебе говорила? - Что? - мотнул он головой. И Алена теперь заметила, что был он под хмельком. - Не ездий ко мне больше! Ты меня обманул! Я из-за тебя с работы ушла, понял? - А если и я из-за тебя ушел с работы? Тогда что? А?! - Врешь. Покажи документы? - Отворяй ворота! Вот лошадь распрягу... А там уж покажу тебе белый свет в уголке, который потемнее. - Ты не дури. Хозяин не велит принимать чужих лошадей. - А хрен с ним. Все равно завтра наверняка уедем отсюда. - Куда? - Куда хочешь. На все четыре стороны. - А не врешь? - спросила так, что голос дрогнул и брови разошлись, разгладилось лицо, и даже улыбка заиграла на краешках губ. - Отворяй! Иль не чуешь? За тобой приехал... Вот соберемся в дорогу, купим чего надо, гульнем и завтра уедем насовсем. И-эх! Нас не выдадут черные кони. - Жадов рассыпал ботинками чечетку. - Отворяй ворота! - Сейчас хозяйке доложусь, а ты лошадь отвязывай. - Она, как девчонка, засеменила по длинному коридору к избяной двери. Когда Жадов, оставив телегу на подворье, вводил в конюшню лошадь, Алена кинулась ему помогать: - Я тебе сенца принесу. - Кто же будет теперь старое сено жевать? - А у нас сенцо свежее. - Где? - На повети. Алена проворно полезла по стремянке на поветь. Ее широкий подол сарафана распахнулся, как колокол, и сверху, из-под этого колокола, ударили по глазам Жадова, как световые столбы, мощные белые ноги. - Подожди меня там! - крикнул Жадов. - Чего? - Мне надо тебе что-то сказать. Он быстро привязал лошадь у кормушки и, пыхтя, как бык у месива, раздувая ноздри, полез на поветь. - Чего ты? - спросила она с удивлением, глядя на его разгоряченное алчное лицо. Он, как давеча, стиснул ее за плечи и повалил на сено. - Господи! Вот ненормальный, - бормотала она, не сопротивляясь. - Увидят же! Что подумают хозяева? - Ум-м!.. Ффах! - Он тряс головой, мычал и фыркал, распаляясь все больше, как кузнечный горн. И ему было наплевать на всех, кто его увидит, и на все, что о нем подумают. ...Потом долго лежали, притомленные, молчаливые, отрывисто и глубоко дыша, словно лошади после пробежки. - Значит, завтра уедем? - наконец спросила она. - Уедем. Сперва на Сенькин кордон. Там ночку отгуляем, простимся с друзьями... И гайда! - Куда же? В Муром? К Жуку? - Нет. Жук раскололся. - Как? Посадили? - Хуже - он пошел работать в потребкооперацию. - Жадов помолчал, отрешенно глядя вверх, на самый конек. - Обложили его индивидуалкой... Полторы тысячи рубликов приписали. Он и скис. - А где взять такие деньги? - сочувственно спросила Алена. - Не в деньгах дело. Деньги - навоз. Где люди обитают - там и деньги накапливаются. Деньги брать он умел... Не в том закорюка. - И куда ж мы теперь? - затаенно спросила Жадова Алена. - Двинемся на Пугасово... Продадим там лошадь, а дальше по железке на Орехово. К дяде твоему в гости... Подарков накупим. Надо порадовать человека, заодно и посмотреть - на что он способен. Устроишься на фабрику. А я по задворкам похожу, понюхаю - чем пахнет. Говорят, в Шатуре сейчас весело: народу много. Там ведь недалеко... Поглядим. После обеда, когда схлынула жара, пошли в торговые ряды. Подымались долго по извилистому пыльному съезду, отороченному короткими толстыми столбами. - Погоди, дай дух перевести! - часто останавливалась Алена и опиралась на торец аккуратно зачищенного гладкого столба. - Садись мне на холку - вывезу, - смеялся Жадов и подставлял свой загорелый бычий загорбок. На площади, над старыми белыми корпусами бывших земских да уездных управ, над высоким крепостным валом носились стрижи и ласточки. В отдалении у самого речного обрыва, застя собой полнеба, стоял громоздкий белый куб уездной тюрьмы с плоской и ржавой крышей, с черными квадратными дырами вместо окон, заплетенными узловатыми, такими же ржавыми, как крыша, решетками. Над длинной кирпичной стеной уныло маячила одинокая дощатая вышка с часовым в черной фуражке; он смотрел на площадь, опершись на поручни, и зевал. Рядом стояла, прислоненной к столбу, его винтовка с примкнутым штыком. - А что, Ванька? Давай перейдем площадь, постучимся в ворота. Небось пропустят. Куда еще ехать? Ведь все равно этих ворот не минуешь. Жадов побледнел и нервно передернул пересохшими губами: - Дура! Такими словами не шутят. В торговых рядах под белокаменной аркадой, на исшорканных изразцовых полах было прохладно и глухо, как в подвале. Народу было мало - день будний, к тому же сенокосная пора... - Ну, чего тебе надо? Выбирай! - говорил Жадов, водя ее вдоль прилавков. Она взяла темно-синий бостоновый костюм - мечта всех елатомских модниц, подобрала к нему белую батистовую кофточку с шитьем и черные лакированные туфли на высоком каблуке. - Я теперь как из песни, - радовалась Алена. - Чего? - не понял Жадов. - Слыхал песню: Я одену тебя в темно-синий костюм И куплю тебе шляпу большую... - А-а! Сейчас мы сообразим насчет шляпы. Выбирай, пока не передумал, - подталкивал ее Жадов к прилавку с платками и сам удоволенно хмыкал: - Ну, что? Глаза разбежались? Или дух перехватывает? Из яркого набора ситцевых и сатиновых платков, газовых, атласных, шерстяных, одноцветных - синих и красных, малиновых и небесно-голубых, канареечных, вишневых и черных в крупных разноцветных бутонах свисал один королевский персидский плат, весь перевитый тонкой набивной вязью вихревого рисунка, охваченный шафрановым жаром пылающей расцветки, с длинными черными кистями. И такой громадный, что не только голову покрыть, кровать двуспальную застелешь. Алена остановилась перед ним как завороженная. - Понравился? - спросил Жадов. Она только вздохнула. - Сколько стоит эта штука? - спросил он продавца, перегнувшись через прилавок и схватив за конец свисающий плат. - Платок персидский, - строго сказал продавец. - Просьба руками не трогать. - Сколько стоит, говорю? - грубо окрикнул его Жадов. - Пойдем, Иван! Пойдем, - сказала Алена, беря Жадова за руку. - Отойди! - выдернул он руку и опять продавцу: - Ты что, язык проглотил? - Двести сорок рублей, - ответил тот, чинно поджимая губы. - Заверни платок! - Жадов вынул из кармана флотских брюк толстую пачку червонцев и, отсчитав нужную сумму, небрежно бросил на прилавок. - Сморчок! Знай, с кем дело имеешь. А вечером, прихватив с собой Верку, они пошли в трактир. В трактире было пиво, и потому за столиками и возле буфета толкалось много народу. Алена сходила к "самому", который сидел за дощатой перегородкой, выкрашенной в голубой цвет. Через минуту вынесла оттуда круглый столик и поставила его в углу за высоким лопушистым фикусом в кадке. Не успели гости рассесться за столиком, как появился сам хозяин - лысый толстяк в белой куртке с покорным услужливым лицом, скорее похожий на полового, чем на владельца трактира. Извинительно улыбаясь, глядел только на Жадова, как кролик на удава, лепетал: - Есть свежая стерлядка, судачок, грибки маринованные, тоже свежие... - Сперва говори, что есть выпить! - сказал Жадов. - Выпивка у нас известная: значит, рыковка, в розлив и под сургучом, для барышень - кагор и сетское, в бочках. - Давай бутылку рыковки и графин сетского, - приказал Жадов. - А на закуску - всего самого лучшего, по тарелке. И пива поставку. - Сейчас принесут! Хозяин скрылся за дощатой дверью, и тотчас же вынырнул оттуда проворный официант с черными усиками и в такой же белой куртке, он одним махом накрыл на столик белую скатерть и, торопливо оглаживая складки, воровато поглядывал на Алену. - Очень приятная компания, - изрек наконец. - Уезжаете? - Тебе чего? - сказал недовольно Жадов. - На свидание пришел или байки рассказывать? - Поскольку вместе служили... - стушевался тот. - Простое любопытство то есть... - Не в меру любопытных бьют и плакать не велят. Неси, чего приказано! - Сей минут, - официанта как ветром сдуло. Алена прыснула: - Сейчас на кухне устроит переполох. Повара будут в окошко выглядывать. Вот посмотрите... Все решили, что я брошенная. Мы уж с Веркой в Растяпин собрались податься. - Ты хоть меня не приплетай, - недовольно отозвалась Верка, покусывая ноготь. - Веселись, потешайся, но меня оставь в покое. - Ты что сегодня кривишься - или муху съела? - А мне что, на одной ножке скакать, оттого что ты устроилась? - Вот ненормальная. Между тем из раздаточного окна стали выглядывать распаренные физиономии в белых колпаках. Алена хлопнула в ладоши и засмеялась: - Ну, что я говорила, что?! Жадов тоже засмеялся, махнул рукой поварам и крикнул: - Подходите к столу, водки дам! Официант принес на подносе отварную стерлядь, жареного судака, нарезанного крупными кусками, белые грибы, колбасу и сыр. - Ну, девки! - сказал Жадов, наливая им вина. - Давайте помянем наши елатомские малины. Привольная была жизнь, веселая. Дай бог нам в другом месте так пожить. Алена выпила большую граненую рюмку и опрокинула ее донцем кверху. - Кто как, а я всем довольная: и на прошлое не в обиде и на будущее в надежде. - Надеялся волк на кобылу, - сказала хмуро Верка. Она чуть пригубила и отставила на край стола рюмку с вином. - Ты какая-то ноне прокислая, - сказал Жадов. - Все пузыри губами пускаешь. - Ее Жук подвел, а мы виноваты, - хохотнула Алена. - Уж больно ты веселая нонче, - поглядела на нее пристально Верка. - Не рано ль пташечка запела, каб те кошечка не съела. -