же самых рук. - Хорошенькое хулиганство - стрельба из ружей по активистам и сторожам, - усмехнулся Возвышаев. - Ружей не было. Стреляли вот из чего. - Озимов вынул из кармана Федькин ключ и положил на стол. - Соскабливали серку со спичек, набивали ее в канал этим гвоздем и палили. - Ну-ка, ну-ка? Знакомая снасть! - потянулся Митрофан Тяпин. - Из этих штуковин и мы бабахали, особенно в половодье на праздники. - Стрелять из ключа? - удивился Поспелов и водворил очки на место. - Ну-ка, дайте мне! К Поспелову потянулись и другие члены бюро: - Что за пушка? - Амбарный самопал! Хе-хе. - Это на сказку похоже, товарищ Озимов, - сказал Возвышаев. - Митрофан Ефимович, бабахните из этой штуки об голову Возвышаева, как о булыжник. Может быть, он поймет тогда, что это не кулацкий обрез. - Это можно, - сказал Тяпин и хохотнул. - Что? - Возвышаев опять вскочил с места и - к Поспелову: - Я предлагаю кончить этот балаган. - Дак вы же не местный, и не знаете, что у нас издавна палят из таких штуковин, - повысил голос Тяпин. - Спокойствие, товарищи, спокойствие! - Поспелов постучал карандашом об стол. - А хулиганы арестованы? - Они несовершеннолетние, - сказал Озимое. - Им по шестнадцать лет. - Чьи ребята? Фамилии? - спросил Возвышаев. - Четунов, Бородин, Савкин. - Посадить родителей! Отцов то есть. - А это уж не ваша забота, товарищ Возвышаев. На то у нас прокурор имеется. - Товарищи, давайте решать вопрос по существу. Хватит перепалок! - опять постучал карандашом Поспелов. - Есть предложение насчет применения чрезвычайных мер, то есть конфискации имущества неплательщиков. Какие будут мнения? - Надо сформулировать так, - сказал Озимов, подымаясь. - Конфискацию имущества с распродажей применять в крайних случаях, то есть как исключение. - Постановление ВЦИК и СНК применять как исключение?! - крикнул Возвышаев. - Согласно этому постановлению, Милентий Кузьмич, мы обложили кулаков еще в августе месяце, - ответил Озимов, но не Возвышаеву, а Поспелову. - А в октябре, согласно новому зерновому балансу, составленному Чубуковым и Возвышаевым, нам спустили новые контрольные цифры. Обложение идет фактически по второму кругу. Мы это должны учитывать. Круг облагаемых значительно расширился, и не каждый способен быстро внести необходимую сумму обложения. - Так что же нам делать? В ноги кулакам кланяться, что ли? - спросил Чубуков. - Есть кулаки, а есть и дураки, - ответил, озлясь, Озимов. - Заниматься политикой - это вам не в подкидного дурака играть. Объявил - бубны козыри и лупи сплеча. А если мы впопыхах в кулаки середняка затолкаем да пустим его в расход, тогда как? Кто отвечать будет? Митька-милиционер, который по твоей указке этой конфискацией заниматься будет? - Не надо бояться ответственности, - сказал Возвышаев. - Ну, это ты учи свою мать щи варить. А мы учены. Я эскадроном командовал. - И мы не на печке сидели. - Товарищи, товарищи! Ближе к делу. Что вы предлагаете конкретно? - спросил Поспелов. - Штрафы накладывать не в пятикратном размере, а в соответствии, то есть почем зерно стоит на рынке. Чтобы каждый знал: не хватает - купи. А штраф в пятикратном размере - это обыкновенная обдираловка, - сказал Озимов. - А ежели все равно платить откажется, тогда как? - спросил Поспелов. - Распродажу проводить только с согласия общего собрания, - ответил Озимов и сел. Спорили долго, гудели, как шмели на лугу. Между тем Поспелов незаметно подвел всех к решению, необидному для каждого: штрафовать надо, но не в пятикратном размере, милицию использовать при конфискации, но... в качестве охраны порядка. Милиция ничего не отбирает, актов и протоколов на конфискацию не составляет. Всю распродажу и конфискацию берут на себя органы Советской власти, то есть сельсоветы и райисполком. Потом по вопросу о сплошной коллективизации делал сообщение Ашихмин. Он заверил от имени окружкома, что сплошная коллективизация округа - дело решенное, что ждут всего лишь утверждения, а вернее, сигнала, чтобы объявить об этом во всеуслышание. В Москве сам товарищ Каганович говорил об этом на закрытом совещании. И уже теперь надо готовиться к этому великому событию, которое опрокинет наконец самую надежную опору капитализма - частную собственность в деревне. - Поэтому, товарищи, в октябре все твердые задания должны быть покрыты. Пример успешного решения этого вопроса был показан товарищем Чубуковым в Степанове. Должен сказать, что некоторым работникам просвещения это не понравилось... Все поглядели в сторону заврайоно - подслеповатого широкобрового Чарноуса, прикорнувшего на диване; при слове "просвещения" он очнулся и удивленно таращил на Ашихмина свои светлые, как стеклярусные бусы, глазки. - Да ведь и то сказать, - продолжал Ашихмин, переждав всеобщее оживление. - Среди просвещенцев много у нас людей из духовного звания, не порвавших со своим прошлым ни в духовном, ни в материальном отношении. Чего греха таить, пуповина старого грешного мира еще многих из нас прочно удерживает. Надо рвать ее и выходить на простор новой жизни, который открывает нам всеобщая коллективизация. В ответ на нытье правых, пугающих нас, что-де, мол, темпы коллективизации не под силу, что мы-де захлебнемся в горлышке узких мест, партия призывает в поход против узких мест. Вы все знаете из газет, как в Ирбитском округе три района вошли в одну колхозную семью. Положено начало колхозу-гиганту на площади в сто тридцать пять тысяч гектаров. Вот на какие великие дела надо себя настраивать, товарищи. А для этого смелее ломать сопротивление кулака и в ударном темпе завершить к праздникам все хлебозаготовки. В заключение решили: послать в отстающий Гордеевский куст по хлебозаготовкам специальную комиссию из района. В нее вошли по собственному желанию Возвышаев, Чубуков, и вписали еще судью Радимова. - Товарищи, на разное у нас намечалось несколько дел коммунистов, хромающих в кампании по хлебозаготовкам. Но поскольку мы собрались в экстренном порядке и не успели вызвать их, то предлагаем перенести этот вопрос целиком на следующее бюро, - сказал Поспелов. - Может, проголосуем? - спросил Чубуков. - Чего ж голосовать, когда людей не вызвали? - сказал Озимов, вставая. - С мест не вызвали, зато тихановские здесь. - Возвышаев стрельнул косым глазом на Марию, сидевшую рядом с Чарноусом на диване. - Разбирать, так всех сразу, - сказал Озимов. - Чего поодиночке таскать, как хорек цыплят. - Да, да, товарищи. Давайте перенесем на конец кампании. Может быть, некоторые поймут, подтянутся, - сказал Поспелов, вставая. Тяпин подошел к Марии и слегка толкнул ее локтем: - Ну, Маша, скажи Озимову спасибо. Не то ощипали бы тебя, как курицу. - Жаль, жаль, что разное отменили, - сказал Ашихмин, подходя к Возвышаеву. - Я хотел насчет учителей степановских поговорить. - А что там случилось? - поспешно спросил Чарноус, вставая с дивана. - Отказываются! - Как? От чего отказываются? - От хлебозаготовок. От конфискации имущества. Предложил митинг провести на распродаже - отказались. И мутит воду, по-моему, Успенский. - А-а, этот обиженный! Он когда-то военным столом заведовал в волости, - сказал Возвышаев. - Типично правый элемент. - Педагог хороший, - сказал Чарноус и, вроде извиняясь, добавил: - Инспектор хвалит его. - В наше время мало быть только хорошим педагогом, - возразил Ашихмин. - Учитель - проводник политики партии на селе. А он по взглядам не то эсер, не то славянофил, и не поймешь. - Хорошо! Мы разберемся, - заверил его Чарноус. - И разбираться нечего. Правый уклонист, - сказал Возвышаев. - Впрочем, в одном деле он меня удивил, - сказал Ашихмин уже у порога. - Приехали в Степанове тихановские представители агитировать его за вступление в колхоз. И он, знаете ли, согласился. Все имущество отдает колхозу: и дом, и амбар, и коров, и лошадь... - Вовремя сообразил, - усмехнулся Возвышаев. - Мы бы у него и так все отобрали. Добро это попом награблено и принадлежит народу. Просто его кто-то предупредил. - Ах, вон оно что! Тогда мне все понятно, откуда забил источник благородства, - со значительным выражением поджал губы и покачал головой Ашихмин. - Мы все выясним, все выясним, - торопливо говорил Чарноус и кланялся у порога, пропуская всех впереди себя. 6 В семье Бородиных обеденное время, а еще перед ужином было не только долгожданным, но и веселым, людным и каким-то отрадным. До нынешней осени частенько приезжали и приходили гости, а перед тем, как сесть за стол, подолгу беседовали в горнице. Младшие девочки Елька и Саня просились гостям на руки и любили теребить кофты да полушалки, а то расчесывать бороды или усы. Особенно одолевали бабу Грушу - Царицу. - А почему тебя Царицей зовут? - Нос у меня царский, дитятко, да голос зычной, как у Ильи Муромца. Вот и зовут, стало быть... - А почему у тебя бороды нету? - Нам с дедом одну бороду дали на двоих. Дед Филипп унес ее. - Куда? - На тот свет. - А ты сходи на тот свет и принеси ее... И хохот на всю горницу. Больше всех приставала с расспросами бойкая шалунья Елька, прозванная отцом ласково Коконей-Маконей. Сережа, напротив, был молчалив и застенчив, он любил незаметно присесть где-нибудь в уголке и слушать, слушать без конца эти разговоры взрослых о войне да о колхозах, о тяжелых дорогах, о плутании в метель, о встречах с волками, а то еще про нечистую силу. "Иду я, братушки, с мельницы через выгон в самую полночь... Осень, грязь... в двух шагах ничего не видать. Он и летит. Голова вроде вон конфорки, круглая и светится. И хвост лентой вьется, искры от него во все стороны. Стоп - себе думаю... Это же змей..." Этой осенью гости перевелись, так ребятишки придумали другую забаву - как только отец, убравшись со скотиной, приходил к обеду, они с визгом и хохотом бросались на него с печки, с полатей, лезли по ногам с полу, забирались на плечи, на спину и весело приговаривали: "Пилю дуб! Пилю дуб!" Это у них называлось - спилить дуб. Андрей Иванович топтался, как слон по полу, подходил к высоко взбитой, убранной постели и, придерживая детишек, издавал громкий вздох: "Ух ты, спилили!" И валился вместе с ними на кровать. То-то было визгу и хохоту, барахтанья в подушках ребятишек, пока не разгоняли их сердитые окрики матери: - Вы опять всю постель скомкали? Вот я вас мутовкой да по мягкому месту... Да по башке родителя вашего, который дурью мучается... А за обедом сидели чинно, работали ложками вперегонки, особенно когда мясо таскали из чашки по общей команде отца. - Папань, ты говорил - ноне сниматься пойдем к фотографу, - сказала Елька, отработав ложкой. - Я тебя сам сниму, - ответил Андрей Иванович, подмигивая Надежде. - В ботинях? - обрадовалась Елька. - Ага. Давай, тащи их! Елька соскользнула со скамьи и побежала в горницу за новыми ботиночками. - Вот они, вот мои ботини! Снимай! - Это мы сейчас... Надевай их! Андрей Иванович принес сапоги, поставил на табуретку Елю и сказал: - Ну, Коконя-Маконя, покажи, как ты будешь стоять у фотографа? - Вот как! - Еля вытянула руки по швам и замерла. Андрей Иванович поднес сапоги к вискам, накрылся черным платком и поглядел, пригнувшись, из-под платка на Елю: - Ты меня видишь? - Вижу, - ответила Еля. - И я тебя вижу. Завтра будет карточка готова. Маруся, Елька, Саня захлопали от радости в ладоши, а Сережа и мать засмеялись. Тут и вошел Санька Клюев, снял шапку и, глядя себе под ноги, изрек от порога: - Андрей Иванович, тятька тебя зовет. - Что случилось? - Нам штраф принесли, семьсот рублей. Ежели ф не заплатите, говорят, в двадцать четыре часа, все отберем и распродадим. - Кто говорит? - В бумаге написано. Мамка в голос вопит. Не знаем, что и делать. - За кем еще ходил? - За Алдониным, за Бандеем. - Ладно, приду, - сказал Андрей Иванович, провожая парня. - Доигрались, - сказала Надежда. За столом Бородиных воцарилась мертвая тишина, даже ребятишки присмирели, толком не понимая - что случилось, отчего так посуровели отец с матерью. Наконец Андрей Иванович обмыл над лоханью руки, обтер полотенцем усы и двинулся к вешалке. - Не ходил бы, Андрей, - неуверенно сказала Надежда. - Еще чего? - отозвался сердито Андрей Иванович от порога. - А может, всех вас там на заметку возьмут, как эти самые алименты. - Ты вон со стола убирай. Да скотину напои, - насупившись, отвечал Бородин, натягивая шапку. - А в мои дела не суйся. Я и без тебя разберусь как-нибудь. - Гляди-ко, твои дела... А это чьи дела? - показала она на детей. - Дядины, что ли? Ежели с тобой что случится, куда их девать? Тебе ж на шею не намотают их, а со мной оставят. - Намотают, намотают, намотают, - засмеялась Елька и замахала ручонками. - Цыц ты, бесенок! Типун тебе на язык, - шлепнула ее мать. Та притворно захныкала. - Ладно тебе каркать, ворона! А то, не ровен час, накаркаешь беду, - сказал Андрей Иванович. - Не могу ж я к человеку задом обернуться? Надо же посоветоваться, помочь ежели в чем. Иль мы не люди? Сегодня его тормошат, завтра за меня возьмутся. А мы, как тараканы, по щелям расползаемся? Так, что ли?! - Тебя разве перетолкуешь? Ты как жернов на помоле - закрутишься, так черт не остановит. Ступай, ступай, только потом не пожалей. Локоть близко, а не укусишь. - Ты чего, сдурела, что ли? - Не я сдурела, а вы с ним вместе сдурели. Уперлись, как быки. Довели ж ему задание на сто пудов, так пусть сдает. Чего ждать-то? Власть шутить не любит. Поперек пути пойдешь - все потеряешь. Не он первый, не он последний. Чего он ждет? - Да голова - два уха! Сегодня они сто пудов наложили - отдай им без слов, завтра, глядишь, еще сто привалят. Вон как Костылину. Не то еще и двести запишут. У них аппетит, как у того Тита, что с большой ложкой лезет за стол кашу есть. Ежели окорот им не давать, они нас без порток по миру пустят. Понятно? - Тоже нашлись укоротители! Смотрите, сами на задницу не шлепнитесь. Окорот! Кому, властям, что ли? - Да ведь власть-то из живых людей состоит, а они все разные. Один прет напролом, глаза вылупив, а другой и посмотрит, что к чему... Да что с тобой говорить! - Андрей Иванович махнул в сердцах рукой и вышел. А что, пожалуй, Надежда права, думал он, идя к Федоту Ивановичу. Такая карусель завертелась, что поперек дороги станешь - сомнут. Клюев не понимает этого - больно азартен до выгоды. Где что услышит насчет купли и продажи, да по дешевке - ночи не будет спать, на край света улетит, а достанет. Недаром его Совой прозвали: "Энтот на локте вздремнет и снова на добычу улетит". Он и мышью не побрезгует, уберет, ежели оборот от нее будет. После отмены продразверстки, когда ввели свободную торговлю хлебом, они с братом Спиридоном по три тысячи, а то и по пять тысяч пудов зерна скупали за один базар, засыпали доверху свой семейный амбар, потом нанимали обозы и отвозили его на окскую пристань Ватажку, с Амросиевыми состязались. Прибыль - по копейке с пуда. Над ними смеялись: "Сова, дерьмо клевать и то выгодней - далеко летать не надо". А они богатели - по тридцать и по сорок рублей с каждого базара брали. Вот тебе и дерьмо! Спиридон молотилку купил, а Федот расстроился, как купец Иголкин - к пятистенному дому вышку прирубил да еще теплую мастерскую сложил из кирпича, что твой цех. Весь двор и подворье обнес высокой кирпичной стеной, инструменту накупил дорогого, австрийского и колесы точить начал. Руки у него золотые, ничего не скажешь. Но азарт, зарасть покоя не давали. Мало колес! Шерстобитку подкупил, валенки валять начал в зимнюю пору, а по весне еще и кирпич подряжался бить. И когда он только успевал все делать? Семижильный, что ли? Видать, уж порода такая. Дед его, Омеля, помер через свой азарт. Как напьется - бьет себя в грудь и кричит на весь проулок: "Я капитан!" В Астрахани на ботике людей перевозил с берега на берег. Вернулся домой с неукротимой жаждой - разбогатеть. А земли - всего две души. Так он половину надела морковкой засевал. Вот и ковырялся в ней - всю осень ходил грязный, как боров из лужи. Только что не течет с него. Все морковку продавал на базаре. Про него говорили, смеясь: капитан красным товаром торгует. А как землю получил после революции, так первым делом желоб вырубил из мореного дуба величиной с добрую лодку. "Ты что, Омеля, али купаться задумал в желобе-то?" - "Я, братушки, к этому желобу четыре лошади поставлю". - "Откуда ты их возьмешь?" - "Куплю!" - "На что купишь, на какие шиши?" - "А вот с морковы разбогатею. Таперика земли много". Но разбогатеть с моркови так и не успел. В большой пожар двадцатого года он зацепил желоб вожжами, выволок его со двора на дорогу и тут же помер. Надорвался... Возле кирпичного подворья Клюевых, привязанная за кольцо, стояла накрытая попоной лошадь. Эге, кто-то издалека прискакал, подумал Бородин. Он прошел по дорожке из красного кирпича, выложенного елочкой на подворье. Входом парадным хозяева, видно, никогда не пользовались, двустворчатая дверь была забита наглухо, и на каменных ступенях крыльца торчал рыжий, спаленный морозом пырей. На подворье Бородин заметил свежую кучу березовых болванок, приваленных к стенке мастерской. Ба! Да это ведь Скобликове добро-то перекочевало сюда. Видать, в ту ночь Клюевы не спали. В горнице за столом кроме хозяина сидели брат его, Спиридон-безрукий (руку оторвало ему на молотилке), Мишка Бандей, Прокоп Алдонин, Иван Никитич Костылин да еще бродячий юрист Томилин, который забрел из далекой Елатьмы. Он летел сюда, как ворон на добычу; чуял, когда мужиков трясли. Появлялся он здесь и в ту пору, когда прогрессивным налогом обкладывали, и когда самогонщиков гоняли, и когда торговлю хлебом запрещали, ловили на ночных дорогах подводы с зерном. Завидя его высокую сутулую фигуру в длинном черном пальто, как в сутане, бабы шарахались в стороны и торопливо, истово крестились: отнеси, господи, от порога моего. Тот, к кому он сворачивал, обреченно опускал голову и смиренно выслушивал - куда надо идти жаловаться и кому писать прошение. И вот что диво: горожане знали одного Томилина, а поселяне - совсем другого; в городе Томилин околачивался возле трактира да пивной, попрошайничал, кривлялся, изображая из себя то артиста, то певца, то скомороха, а здесь, по селам, ходил угрюмый и важный, как поп, и вместо грязной рубашки с галстуком надевал черную просаленную, как власяница, толстовку. "Перво-наперво изложите вашу обиду, кто вас потревожил? А насчет закона не беспокойтесь - распутаю и напишу куда следует". Он и рассказывал, покуривая "козью ножку", заложив ногу на ногу в латаных и растоптанных сапогах. Бородин снял шапку и, распахнув полушубок, присел на скамью. Ему кивнул головой хозяин, и он кивком головы поздоровался со всеми разом. Слушали Томилина все, угрюмо насупившись. - Вы, мужики, народ упрямый и недоверчивый. Пока вас оглоблей по шее не ахнут, вы и не почешетесь. Ведь ясно же - проводится политика ликвидации кулачества как класса. В этой связи надо перестраивать свое хозяйство - видимую часть его надо уменьшать, а невидимую - увеличивать. - Это какая же видимая, какая невидимая? - спросил Прокоп. - Видимая часть та, что состоит на учете в сельсовете, а невидимая часть лежит у тебя в кармане. - А чего с этой невидимой частью делать? В карты ежели спустить или пропить, - сказал Бандей. - Деньги, ежели они находятся при трезвой голове, могут делать еще деньги. То-то и видно, что за трезвая у тебя голова, подумал Бородин, глядя на его отекшее серое лицо с проваленными подглазьями. - Нет, - сказал Федот Иванович, - этот оборот не для нас. Наше богатство - вот оно! - выложил он на стол огромные, как лопаты, ладони. - К ним нужен еще добрый инструмент да справное хозяйство - иначе с голыми руками ничего путного не сотворишь. В каждом деле должен быть упор, но когда этот упор выбивают из-под тебя, тогда как? Ну, продам я хозяйство, продам инструмент, а самому куда деваться? В город на торги, что ли? - Зачем в город? Здесь оставайся, - смиренно отвечал Томилин. - Вступай в колхоз. Уравняй себя со всеми иными прочими в этой видимой части. А дома, для себя - ты тот же мастер. Или тебе заказы не принесут? Принесут. Кому самопряху сделать, кому кадку, кому рубель... Да мало ли нужды в хозяйстве у каждого останется. - Это что же выходит? Вы мне вроде бы советуете отвесть самому и лошадей, и коров, и весь инвентарь энтим голозадым? Отдай жену дяде, а сам ступай к б....? Нет уж, дудки. Пускай лучше порушат и хозяйство мое, и меня с ним, ежели ф есть у них такое право. А я погляжу, погляжу! - Клюев сжал кулаки и стукнул себя по коленке. - О каком праве ты говоришь, Федот Иванович? - сказал Костылин. - Разве тебя по праву обложили? Ты же все налоги выплатил? Ну! И я выплатил. Я даже одно твердое задание оплатил, так второе дали. Откажемся - разорят вконец. Вон Лопатина в Степанове из дому выбросили и все имущество распродали. Ступай теперь на все четыре стороны, ищи свое право. Куда хоть жаловаться? - спросил он Томилина. - В этой связи надо писать в президиум ВЦИК на имя товарища Калинина, - ответил Томилин. - А что толку от этих писаний? - сказал Бандей. - Туда писать, что на луну плевать, только себя тешить пустой надеждой. - Ну, не скажите, - возразил Томилин. - Михаил Иванович - свой человек, он из тверских крестьян. - Ты сколько ему писал жалоб-то? - спросил его Прокоп. - У тебя на голове волос, поди, меньше будет, - глянул он на лысеющую голову Томилина. - И что ж, на все ответ приходит? Тут расхлестнулась дверь, и, грохая сапогами, ввалился Федорок Селютан. - Здравствуйте, с кем не виделись! - загремел он от порога. - Кого ждут, а кто и сам идет. - У нас лишних не бывает, - отозвался хозяин. - Присаживайся, Федор! - И опять Томилину: - Вы вот что скажите: отчего этот свой человек из ВЦИКа многого не замечает? Или задание такое получил? - До всех у него руки не доходят, - ответил Томилин. - Сколько нас? Миллионы! А он один. Но верить надо, что твое дело дойдет. - Н-да. И тут верить надо, - сказал Иван Никитич. - А я вот вам что скажу, мужики. Политика - такая штукенция, что она существует сама по себе. Ты в нее вошел, как вот в царствие небесное, а назад ходу нет. Там уж все по-другому, вроде бы и люди те же, а летают; ни забот у них, ни хлопот - на всем готовом. А порядок строгий: день и ночь служба идет. Смотри в оба! Перепутаешь, не ту молитву прочтешь - тебя из ангелов в черти переведут. Нет, мужики, им не до нас, они своими делами заняты. Так что надеяться нам не на кого. Есть у тебя своя голова на плечах - вот и кумекай, чтобы не попасть как кур во щи. - Извини, братец, но у тебя понятие о политике старорежимное, - усмехнулся снисходительно Томилин. - А ты что, политик? Юрист, да? - спросил Селютан, выкатывая на него белки. - Да, юрист, - качнул головой Томилин. - Тогда ответь на такой вопрос: почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин ходит в сапогах? - Ну, это несерьезно! - Как так - несерьезно? Видел на портретах - Ленин в ботиночках со шнурками. И брюки отглажены. Все честь по чести. А Сталин завсегда в сапогах. Почему? - Такая уж форма одежды. Сталин - человек полувоенный, - ответил, пожимая плечами, Томилин. - Чепуха! - сказал Федорок. - Ленин был человек осмотрительный, шел с оглядкой, выбирал места поровнее да посуше, а Сталин чертом прет, напролом чешет, напрямик, не разбирая ни луж, ни грязи. Все засмеялись, задвигались, зашаркали сапогами. Вошла в горницу через внутреннюю дверь худая горбоносая старуха, мать Клюева, прозванная на селе Саррой, хотя по крещению записанная когда-то Сосипатрой. Сурово и прямо глядя перед собой, она несла в протянутых руках графин с зеленоватой, как расплавленное стекло, самогонкой и краюху хлеба. Положив это добро перед хозяином, она все с той же погребальной строгостью прошла к переднему углу, зажгла лампаду перед божницей, перекрестилась, кидая щепоть пальцев длинной худой руки, и вышла все с той же сосредоточенной строгостью на лице, ни на кого не глядя и никого не замечая. С минуту все молчали, будто покойника пронесли. Хозяин, нарезая хлеб, стараясь расшевелить притихших гостей, весело спросил Селютана: - У тебя, Федор, на все есть готовый ответ. Скажи откровенно, платить мне штраф или нет? Только подумай сперва. - Тут и думать нечего: ежели дурак, то плати штраф. За что? Сам подумай! Советской власти ты не должен. Налог внес, самообложение тоже, госпоставки всякие и тому подобное. А это - беднота дурит, она свой оброк на тебя наложила. Ротастенький старается, под корень тебя секут. Покажи им вот такую малину, - он заголил по локоть руку и покачал здоровенным кулаком. - А если мое хозяйство разнесут? - спросил Клюев. - Бери с собой Сарру и топай в Москву. Покажи ее в Кремле. Вот, мол, до чего нас довели. Они испужаются и все вернут тебе сполна. Бородин не выдержал и захохотал, потом, сглаживая неловкость перед Клюевым, сердито сказал Селютану: - Обормот ты, Федор! Тебя всерьез спрашивают, а ты жеребятину несешь. Клюев, насупившись, молчал, а Иван Никитич, глядя в передний угол на ровно светившую лампаду, сказал, вздыхая: - Ох-хо-хо! Жизнь окаянная настала. Мечемся, грыземся как собаки, прости господи! А про спасение души своей и подумать некогда. Я уж, грешным делом, совсем запамятовал. Что за праздник ноне, Федот Иванович? - Праздник не праздник, а все ж таки день Иверской иконы Божьей Матери, - ответил Клюев. - Да, да. Принесение иконы в Москву в царствование Алексея Михайловича. Спаси и оборони нас, царица небесная. - Костылин торопливо перекрестился и, склонив голову, задумался. - Да, - подтвердил собственные мысли Прокоп. - Это верно. Кажное явление Божьей Матери своей иконой отмечено. Одно слово - акафист. - Всего было семьдесят пять явлений Божьей Матери. А вот почему теперь их нет? - спросил все время молчавший Спиридон-безрукий. - Явления Божьей Матери исторически никем не зафиксированы, - сказал Томилин. - То есть это вроде мифологии. - Чаво? - Федорок поглядел на него с презрением и добавил: - В другом месте наставил бы я тебе самому эту пифологию под обоими глазами. - Это не доказательство. Ты вот ответь человеку, почему теперь нет этих явлений? Ясно же, что религиозный дурман схлынул и вера в чудеса пропала. - Дурман никуда не схлынул; кто был дураком, тот дураком и остался. А явлений нет потому, что бог махнул на нас рукой. Как вы, говорит, деретесь, так и разберетесь. - Логика оригинальная, но ответ не по существу. - Томилин отвернулся от Селютана и забарабанил пальцами по столу. Вошел Санька Клюев, одутловатый сутулый малый лет двенадцати. Он принес тарелку соленых огурцов и на деревянной чаше квашеный вилок капусты. Клюев-старший, заметив вилок на чаше, строго сказал сыну: - Это кто ж надумал квашеный вилок на хлебную чашу класть? - Бабаня подала из подпола. - Бабаня! А ты чем думаешь? С него сок течет, а дерево влагу не любит. Живо тарелку! Бородин глянул на чашу и поразился ее диковинной резьбе: по широким краям ее были рельефно выточены груши, да яблоки, да виноградные грозди вперемешку с игрушечными седелками и хомутами. И только теперь, будто в первый раз, заметил он и затейливую резьбу на божнице в виде петушков да лисиц, и косяки оконные и дверные, покрытые резьбой на манер церковных колонн, и верхний кружевной бордюр на изразцовой лежанке возле грубки. Ну и ну! Такое вырезать да выточить может только человек, и взаправду не спящий целыми ночами. Санька принес еще тарелку и стеклянные стопки. Федот Иванович мотнул ему головой: - Присаживайся! И тот, зардевшись от радости, с повеселевшим лицом, сел на лавку. Федот Иванович нарезал вилок широкими ломтями, положил их на тарелку и полил конопляным маслом, в стопки налил самогонки. - Ну, будем здоровы, если не помрем. Выпили дружно, с выдыхом, потом шумно хрустели капустой, разгоняя по горнице тяжелый и смрадный запах сивухи. - Явлений теперь нет, это верно, - сказал Федот Иванович. - Не слыхать про них что-то. А вот к чему знамения бывают? - Какие знамения? - спросил Томилин. - Обыкновенные. Летом на старом бочаговском кладбище спаренных волов видели. Не наших быков, а волов - с длинными, загнутыми кверху рогами. Пытались их взять и наговором, и молитвой, по-всякому. Пропадают. Не даются, и шабаш. - Клад, наверно, - сказал Федорок. - Клад рассыпается от удара. А эти даже к себе не подпускают. Пропадают! Растворяются в воздухе, как пар с воды. Нет, это не клад. Это знамение. Ох, не к добру. Вон, в Линдеровом лесу опять немка в белом появилась. В старые времена ходила она и плакала в Ивановскую ночь. А теперь, говорят, по осени ходит. Намедни Тарантас за дровами ездил. Да припозднился. Она его и встретила на порубке. Стоит на пеньке, плачет и все руки к нему протягивает. Лошадь как захрапит - да в сторону. Телега - со шкворня долой. Вожжи оборвались. Лошадь с одними передками умотала, а Тарантас пешком пришел. Инда поседел, говорят. - Куда еще? Он и так седой как лунь, - сказал Прокоп. - Что за немка в белом? Не призрак ли? - усмехнулся Томилин. - Ах, темнота ваша! Федорок положил свою каменную пятерню на плечо Томилину, так что тот вильнул корпусом и охнул. - Ты, паразит, зачем сюда пришел? Жалобы писать? Вот и сиди жди - когда твоя очередь подойдет. А в разговоры наши не суйся! Понял? - Федор! - осадил его Бородин. - Ты где находишься, на базаре? - Это он базарит. Начитанность нам показывает. А я ему об уважении напомнил. - Линдерша, как говорится, здешняя. Эта не в диковину, - сказал Иван Никитич, потом сделал выдержку и понизил голос: - А вот что царская дочь появилась в наших краях, это, мужики, чудо из чудес. - Фантазия. Царская семья вся была расстреляна, - не удержался от возражения Томилин и опасливо покосился на Федорка. Тот с выжидательной готовностью уставился на Костылина: чего, мол, с ним делать - бить или подождать? - было написано на лице Селютана. - Вся, да не вся, - сказал Костылин. - Анастасия уцелела. И за границей об этом пишут. - Интересно, как могла уцелеть она, ежели их в подвале дома купца Ипатьева расстреляли всех в одну и ту же ночь? - А ты что, сам расстреливал? - спросил все так же враждебно Томилина Федорок. - Ежели ф люди говорят, значит, видели ее. Ну, игде она появлялась? - обернулся к Ивану Никитичу. - Говорят, она целый месяц в Касимовской типографии работала. Заехал за ней брат царя, Михаил. И по дороге в Пугасово они ночевали у Тихона Карузика. И будто бы, прощаясь, они сказали: граждане, пора надевать кресты. Теперь уж, мол, недолго. Мы вернемся еще. - Интере-эсно! - покачал головой Федорок, потом вдруг заматерился, ударил по скамейке кулаком и заскрипел зубами: - Ух ты, мать твою перемать! Давай еще по одной дернем! Клюев, разливая самогонку, повеселев, покосился на Прокопа: - Ну, и что ты скажешь, Прокоп Иванович? Как, будем платить или нет? - Я свое все заплатил. Больше мне платить нечем. - А ты, Иван Никитич? Тот горестно вздохнул и потер лысину: - Эх, Федот Иванович, Федот Иванович! Ты, брат, человек опытный и с понятием. Ну неужто не видишь, что они только и ждут, чтобы мы заупрямились? Тут нас и ахнут, как быка по лбу. Как вон с Лопатиным поступили, так и с нами будет. Надо платить. - А ты что отмалчиваешься, Андрей Иванович? - спросил Клюев Бородина. - Иван Никитич прав. Ва-банк теперь не играют. Не такое время. Заупрямишься - и сразу пойдешь в расход. Иные прыткие из начальства только этого и ждут. Он, мол, несговорчивый. Зачем же самому напрашиваться на конфискацию? Зачем облегчать им работу? - Постой! Но ведь ты сам не внес сто пятьдесят пудов сена?! - Я действовал окольным путем. Руку позолотил. Тройку гусей отдал. У меня приняли. А ты и говорить ни с кем не хочешь. - Не с кем говорить. Да об чем? Отдать семьсот рублей - значит, свести со двора обеих лошадей и корову. Больше продать нечего. А что мне делать без скотины? Как Томилину, по дворам итить? Нет уж, своими руками хозяйство рушить не стану. Пусть берут, что хотят. - Он поднял стопку. - Эх, двум смертям не бывать, одной не миновать. Поехали! Уже по-темному вернувшись домой, Андрей Иванович застал у себя Ванятку Бородина, тот сидел на деревянной приступке запечника и покручивал свои пышные цыганские усы, а за столом - целая орава белоголовых ребятишек. Кроме четверых своих сидело еще три Мишиных девочки, и деревянными ложками все дружно хлебали жидкую молочную кашу - разварку. Андрей Иванович с недоумением глядел то на ребят, то на жену, сидевшую поодаль от стола на табуретке, то на лукаво ухмылявшегося Ванятку. - Папаня, мы на ту сторону пруда переезжаем, - похвасталась из-за стола Елька. - Как все съедим, так и переедем, маманя говорит. - Дак чего, с прибылью, значит? - сказал Ванятка, здороваясь с хозяином. - Откуда бог послал? - спросил Андрей Иванович Надежду, кивая на ребятишек. - Вон, Иван привел. - А Соня где? - А черт ее знает... - Заболела, что ли? - Ага... той самой болезнью, которую лечат чересседельником по толстой заднице, прости господи, - ответила Надежда. - Наша мамка с дяденькой Павлом ушла, - сказала от стола шестилетняя Маруська, старшая. - Куда ушла? - еще не понимая, спрашивал Андрей Иванович. - На собранию, - опять ответила Маруська и хвастливо добавила: - А дяденька Павел принесет нам конфе-эт. Если мы будем сидеть тихо и не орать. - Какое собрание? Какой Павел? - начиная терять терпение, раздраженно спрашивал Андрей Иванович. - Твой друг, Кречев, - сказала Надежда. - Увел ее, суку... туда, где черти собираются на шабаш. - Постой, постой... Кречев увел Соню? - бледнея от скверной догадки и как бы не веря еще тому, что случилось, спросил Андрей Иванович. - Господи! Вот пихтель-то... - хлопнула себя по коленям Надежда. - Да все село об этом языком треплет, а до тебя все еще никак не доходит. - Гадина! Подлюка! Убить ее мало! - взорвался Андрей Иванович и, сжав кулаки, скрипя зубами, бросился в горницу. - Дошло наконец, - сказала Надежда и, обращаясь к Ванятке: - Погоди малость, не ходи к нему, счас он отойдет... Не то с ним толковать теперь, что с цепным кобелем. Из горницы послышался грохот передвигаемых табуреток. - Ну, за табуретки взялся, - пояснила Надежда, прислушиваясь, и вдруг зычно крикнула через дверь: - Ты смотри, комод не опрокинь, Саранпал! Или я тебе покажу гром среди ясного неба. Ступай, ступай! - заторопила она Ванятку. - Расскажи ему, всю картину распиши - не то он и в самом деле как бы чего не поломал. Ванятка застал сердитого хозяина, рыскающего по горнице, как тигра в клетке. - Гадина! Сука! Всю нашу родню опозорила! А Пашка-то, Пашка! Вот подлец! Я ли его не поил? Его ль не привечали всей семьей. А он, как вор. Хуже Ваньки Жадова. Где они? Скажи, где? - Да погоди ты кипятиться. Все узнаешь в свое время. - К черту это время! Не хочу ждать. Говори сейчас же, ну! - подступал Андрей Иванович к Ванятке. - Откуда я знаю? Кабы знал, к тебе бы не привел детей, голова два уха. Ты сядь. Чего кипятишься, как паровоз? Что ты, в самом деле, иль дите малое, иль не замечал, как увивался вокруг тебя Кречев! Все к Марии норовил подмулиться, так, видно, по зубам получил. А Соня податливей оказалась. Вот он и подлагунился. - Ах, стерва! Ах, сука! - Андрей Иванович достал кисет и трясущимися руками, рассыпая махорку, стал скручивать цигарку. - Опозорила всех нас. - Да что она тебе, жена или дочь? - Какая разница! Семья-то одна. Сам, головастый, в Юзовку укатил, а на меня свалил все. Я ж ей и дров вожу, и картошку... Дом вон строю. Она ж рядом, рука об руку. И такое выделывает? А что, ежели забрюхатеет? На меня ж пальцем указывать начнут. Ведь целыми днями со мной крутится, в пустом доме. А-а! - и головой замотал. - Да ты садись! Что мы, как на большой дороге встретились, - уговаривал его Ванятка. - Давай сядем - и я тебе все расскажу. Сели на диванчик, закурили. - Я, грешным делом, думал, что ты с умыслом не замечаешь. Или отношений портить не хочешь. Все ж таки он председатель. - Да пошел он от меня к едрене фене со своим председательством! - взорвался опять Андрей Иванович. - Ну, ясное дело. Тогда слушай все по порядку. Она ж квартирует напротив меня, и видно же все... Правда, ходил он к ней только по-темному. И с поля заходил, как волк. По ночам, когда девчонки засыпали. И уходил на заре. Однова мы с ним встретились. Я шел на Тимонино болото, мерин у меня там на приколе пасся. Вот тебе, только я вышел на конопляники - и он тут как тут, через плетень лезет. Павел Митрофаныч, говорю, ты что, или за терном лазил? Я, говорит, Иван Евсев, за тем терном, который только ночью в постели щелыкают. И еще подмигнул мне. Ладно. Встрел я ее как-то в картошке на задах. Вокруг никого. И говорю: Соня, ты все ж таки мужняя жена, на тебя дети оставлены. Хоть они тебе и чужие, но ведь матерью зовут. Мотри, говорю, ежели они пожалуются на обиды, я тебя ущучу перед всем селом. Да чхала, говорит, я на ваше село. А к детям ты не прикасайся. Ладно. Стемнелось ноне, собрались мы ужинать. Вот тебе сосед Ботик - грох, грох в окно. Я выглянул: чего тебе? Ступай, говорит, к Соне. Там дети криком надрываются. Схватил я куфайку - и туда. Прибегаю. Заперто на висячий замок. Прислушался, а в доме разлюли-малина! Кошки орут дурным голосом на чердаке, и дети в три голоса в избе визжат, будто кто их режет. Я поднял камень с дороги, ахнул им по замку, ажно дужка отлетела. Вошел - они ко мне, вцепились в штаны и все треской трясутся. А кошки, кошки на чердаке еще пуще заливаются. Я успокоил детей, залез на чердак, а там одна кошка в капкан попалась - на кадке с мясом поставили капкан, а вторая (кот, наверно) за боровом [лежачая дымовая труба на чердаке] сидит и перекликается с этой дурным голосом. Прогнал я кошек, спустился к детям, спрашиваю: где мать? Ушли с дяденькой Павлом, а нам конфет дали и спать уложили. Ну, я туда-сюда. Посидите, говорю, я ее счас найду. Ой, дяденька Ваня, не уходи ради Христа! Вцепились опять в меня, дрожат... Ну что делать? Крикнул свою Нешку: посиди, говорю, с ними, а я Соню поищу. Сбегал в клуб - нет. На квартиру к Кречеву - нет. Оставлять ребят одних - плачут. И есть просят. Я их одел и к тебе вот привел, а Нешку послал Соню искать. Найдет - скажет нам. Нет - пусть у тебя заночуют. Небось придет. - Ну, уж я с ней поговорю, - мстительно сказал Андрей Иванович. - Придется братьев звать. Надо что-то делать. Или Михаила вызывать? - Это уж непременно. Не то она детей загубит. Вошла Надежда: - Вы чего ж тут расселись? Давайте к столу, самовар подходит. - Тут поговорим. Там ребятишки, все ж таки неудобно, - возразил Андрей Иванович. - Чего они понимают? - сказала Надежда. - Все они понимают... Говорю вот, Михаила придется вызывать, иначе детей загубит. - Вызывай... Да толку-то от него, - махнула рукой Надежда. - Он, головастый, в рот ей глядит, как телок в помойное ведро. Что она захочет, то и вытворяет с ним. Ванятка хохотнул, а Надежда, подстегнутая этим смешком, набросилась на мужа: - Еще два года назад я вам что говорила? Она жить с детьми не будет. Ее ж за версту видать - вертихвостка. А вы что? Слюбится - стерпится... Стерпелось... Если уж кому и приходится терпеть, так детишкам. В прошлом годе, как раз перед отъездом Михаила, - обернулась она к Ванятке, - прибегает ко мне Маруська, старшая. Мы завтракали как раз. Она, бедная, глаз от стола не отводит. Ты что, аль есть хочешь? Хочу. Мы, говорит, не завтракали. А где мамка? На конопляники ушла. Что ж она вас не покормила? У нас, говорит, ничего не сварено. Хлебца поели - и все. Ладно, накормила я ее и повела домой. Смотрю - у