олю не давай. - Дак мы теперь на какое довольствие перешли? Око видит, а зуб неймет? - Во-во. Погляди да утрись. Но питались мужики в эту зиму - дай бог каждому. Недаром цена на кадки подскочила вдвое - всякая посудина шла под засол мяса. И солили его, и коптили, и морозили. От бань по задворкам чуть ли не каждый вечер тянуло паленой щетиной; и горьковато-пряный дымок горевших ольховых полешек отдавал приторно-сладким душком прижаренного сала. Окорока коптили! Все районные ветеринары: и врач, и фельдшер, и бывший коновал, работавший санитаром при случном пункте, ходили в дымину пьяными, они открыли новую болезнь - "свиную рожу", по причине которой разрешалось не только забивать скотину, но и палить свинью, дабы при снятии шкуры не заразиться. А ежели хозяину хотелось продать свинину, так сдирали приконченную шкурку, и на свежий сальный обрез тот же ветеринар ставил чернильное клеймо - "К продаже подлежит. Здоровая". Зато уж к масленице тишина установилась на селе благостная: со дворов ни свиного визга, ни телячьего рева, ни блеяния ягнят, ни гусиного кагаканья - лишние голоса были убраны. Оно и то сказать: не так голос был страшен, как лишняя голова. Все, что появлялось на крестьянском дворе, попадало в опись и подлежало учету и налоговому обложению. Да не только налоги пугали... Ходили слухи, что по округу вынесено постановление - к двадцатому февраля всех загнать в колхоз. Значит, всякая животина на твоем дворе, считай, что уж и не твоя. А поскольку появление на свет божий новой головы пока еще происходило без свидетелей, так и старались прибрать ее вовремя. У Бородиных ожеребилась Белобокая. - Боже мой, к двум лошадям да еще третья!.. На тебе креста нет, - бранила мужа Надежда. - Я, что ли, виноват, что кобыла ожеребилась? - А кто же? - Окстись, Маланья! Я тебе кто, производитель? - Ты чурбан с глазами! Вот запишут на нас три лошади да раскулачат. Что тогда скажешь? Каким голосом запоешь? Мир в семейство принес Федька Маклак. Он пришел из Степанова на воскресный отдых и, послушав перебранку родителей, сказал: - Жеребенка могу продать. - Кому? - Ваньке Вожаку и Андрею Слепому. - Он им на что? По избе в иго-го играть? - Зарежут да съедят. - Вот и слава тебе господи! - обрадовалась Надежда. - Жеребенка резать? Да вы хуже татар! - сорвался Андрей Иванович. - Из него лошадь вырастет... Лошадь! Понимаете вы, тыквенные головы? - А вот как раскулачат и посадят тебя за трех лошадей... Из тебя самого лопух вырастет. Продай от греха! Какое твое собачье дело, на что он пойдет? Продали. Вечером Федька накинул жеребенку на шею аркан и отвел напротив, к Слепому. А утром чуть свет Вожак стучится в дверь: - Андрей Иванович, отдай деньги! А мясо назад возьми. - В чем дело? - Он у вас заразный. Как наелись с вечера этой жеребятины, так всю ночь со двора не сходили. - Проваривать надо мясо-то, печенеги... Потом целый день вся Нахаловка потешалась: - Ты слыхал, ночью Слепой с Вожаком волком подвывали? - С чего это они? Ай с ума спятили? - Жеребятины сырой наглотались. - Эка, дорвались, родимые, до дешевизны-то. - Да, за бесценок и мясо впрок не пойдет. - Жеребятина что за мясо? Ее татаре только переваривают. Дак у татарина не желудок, а требуха. - Гли-ко, говорят, что ежели собака волком завыла - быть покойнику. А человек ежели волком завыл? К чему бы это? - К войне. Ай не слыхали - Китай опять подымается. И слухи, слухи по селу ходили странные... Говорили, будто на лесных Пугасовских выселках одна баба тройню родила - головы и руки человечьи, а задняя половина туловища у новорожденных собачья, шерстью покрыта. И с хвостами! А еще будто божий человек появился, по селам ходит. Увидит какого ребенка и скажет: "Дайте мне эту девочку поносить!" Очень мне, говорит, девочка понравилась. А уж какого ребенка возьмет на руки, так тот и помирает. Маленький такой мужичонка, калека убогий. А силу притяжения большую имеет. Пугали войной, а более всеобщим колхозом и концом света. Слонялись мужики без дела, засиживались вечерами у соседей, а которые побойчей, одержимые беспокойным желанием узнать "судьбу решающую" поскорее, собирались возле бывшего трактира, а теперешней почты. Распивали самогонку и медовуху, принесенную в бутылках, заткнутых тряпичным или бумажным кляпом, закусывали курятиной, которую бабы из-под полы продавали возле раймага. Судачили. - И откуда курятина появилась?.. Скажи ты на милость - пост на дворе, а они кур продают! - До поста не доживем. Говорят, двадцатого февраля наступит сплошной колхоз. Конец света то ись. - А куда же все денется? - Все, что ходит на четырех ногах, будет съедено. Гы-гы. - А потом что? Куда мы все денемся? - Известно... Разбегимся... - Куда ж ты разбежишься? - Известно куда. На трудовой фронт. Давать пятилетку в четыре года. - Во-во... С рабочего плеча. - А скажи ты, сколько будет этих пятилеток? - А сколько в лапте клеток. - Одни лапти износим - другие дадут. Так и с этими пятилетками: из одной вылезешь - в другую сунут. Теперь не вырвешься до смерти до самыя. - Это верно. Пока будут пятилетки - хлеба досыта нам не едать. - Почему? - Потому как окружение мировой буржуазии вредит. - А при чем тут хлеб? - Как при чем? Ежели бы у нас хлеба не было, они бы и не вредили нам. То ись не выколачивали бы из нас этот хлеб. Никто бы никого не раскулачивал. - Это верно. За свое добро страдаем. - Э-э, об чем тужить! Двум смертям не бывать, дальше Сибири не пошлют. А ежели захотят, чтоб мы работали, накормют. Вон столовую открыли. Столовую открыли в Капкиной чайной. Клубный активист, комсомолец Андрей Пупок, нахрапистый малый с красным лицом и светлыми свиными ресницами, стал директором столовой. А Тараканиха пошла поварихой. Говорят, с ковшом в руках посреди обеда засыпает, прямо стоя у котла. А Кулька поставили начальником тюрьмы. Из калашной сделали тюрьму; сломали печи в полуподвальном этаже, ногородили камер, окна забрали железными прутьями, а снаружи все здание обнесли высоким плотным забором. Но главное, главное - почти в каждом селе появился колхозный скот, общие дворы и недвижимый инвентарь - зачаток колхозного строя. И к февралю месяцу количество объявленных колхозов по району подошло к плановой цифре. Но вот беда: колхозов много объявилось, да колхозников в них было маловато; по двадцать, по пятнадцать, а то и по десять семей приходилось на колхоз. А в Гордееве, Веретье и в Пантюхине колхозов вовсе не было создано. Руководители этих Советов были взяты на особую заметку. Да и в самом Тиханове туго шло дело: за всю эту бурную пору ни одного семейства не прибавилось в колхозе - как было двадцать шесть, так они и остались. Их еще окрестили бакинскими комиссарами и название предлагали колхозу дать - имени Бакинских Комиссаров. А другие требовали - нет, осудить надо интервентов, которые расстреляли тех комиссаров. Потому колхоз назвать "Ответ интервентам". Чтоб международная контра не забывала о том, как новые ряды встают над павшим строем. Но Сенечка Зенин настоял на своем: назвал колхоз "Светлым путем", ибо всем колхозникам теперь нужно учиться не только ненависти к врагу внутреннему и внешнему, но и любви и нежности по пути ко всеобщему братству. Оно бы, может, и привилось с ходу, это чувство любви и нежности по пути ко всеобщему братству, кабы не помешало тому вспыхнувшее невесть по каким законам повальное воровство. Первым делом растащили мед, оставшийся от кулаков. У деда Вани Демина было девяносто ульев, да у Черного Барина тридцать, да у братьев Амвросимовых сорок, да у Костылиных более полсотни... И вот какие чудеса: когда брали хозяев, все ульи пересчитали и в описи внесли, омшаники опечатали, а через несколько дней сунулись с проверкой - и печати, и все ульи стояли на месте, но меду не было. "Он утек медовухой прямо в шинки", - смеялись мужики. И пьянь такая пошла, хоть колхоз закрывай. Вся эта мелочь конфискованная: куры, гуси, утки, поросята, ягнята, овцы - все это уменьшалось в числе и появлялось в жареном виде в корзинах да в туесах возле магазинов на мимолетных толкучках. Главное, некуда девать было эту мелочь. Не соберешь ведь на одном дворе всех чужих кур, гусей и уток вместе. Передерутся, перетопчут друг друга. Раздавать по домам колхозникам - тоже нельзя. Держали их пока на своих местах да рассовали частично по лошадиным дворам. Вот тебе каждое утро двух, а то и трех голов не хватает. Куда делись? То хорек утащил, то лошади затоптали... С крупной скотиной полегче было. Оставшихся от кулаков коров да телят свели на дворы братьев Амвросимовых и объявили это скопище - мэтэфэ. Мало кто знал, что значили эти таинственные буквы. Но догадывались, что молоко от коров пойдет в столовую при райисполкоме, а еще в маслобойку сосланного Арсения Егоровича, где теперь хозяйничал человек, приехавший из города. Главной дояркой на этой мэтэфэ поставили Саньку Рыжую, а в помощницы ей назначили Настю Гредную и Козявку. Настя доила два дня, на третий забастовала. "У меня, - говорит, - всего один глаз". - "Ты что, глазом доишь?" - ругается Санька. "Я, - говорит, - смотреть устаю, потому сиськи в руках путаются". Эту прогнали, привели Матрену Селькину. Тут Козявка заупрямилась. Я, говорит, не могу избу свою на произвол судьбы бросать, потому как мужа отослали сторожем на хутор Черного Барина. Иван Евсеевич Бородин зашел к Якуше Ротастенькому: "Посылай свою Дуню!" - "Ой, что ты, Иван Евсев! Она у мяня с грыжей. На барском поле надорвалась". - "Ну, мать перемать, тогда иди сам дергай коровьи сиськи!" - "Какие сиськи? На мне вся беднота замыкается! Я свой пост не могу добровольно оставить - меня райком ставил. Я все ж таки партейный" Выручила Авдотья Сипунова, жена Сообразилы. Лошадей, которые получше, отобрал для себя РИК. Остальных передали в колхоз. И с лошадьми морока - их более тридцати голов, а дворы маленькие. Пришлось размещать в трех местах: на дворе Клюева, Алдонина и Успенского. А все, что осталось от кур, гусей, поросят и прочей мелочи, - отвезли на хутор Черного Барина. Сторожами послали туда мужа Козявки, Ивана Маринина, прозванного Котелком, и Сообразилу. Поскольку многие кулацкие дворы заняли под свои нужды всякие конторы, у которых тоже появились и лошади, и телеги, то личный скот колхозникам велено было держать пока при себе. - Обождите малость, - сказал Возвышаев Кречеву и Бородину, - вот подготовим общие стойла и кормушки для всего села - тогда и соберем весь скот. Сплошной колхоз будет, на целый район. А пока существуйте как база для наступления на единоличный сектор. Эта раскиданная по всему селу база доставляла много хлопот Ивану Евсеевичу Бородину: то гуси пропадали, то поросята, то молоко браковали. И за все в ответе председатель. Вызывают на молокозавод. Явился: - В чем дело? Мастер в белом халате, лицо строгое, как у доктора, подводит его к одной фляге, крышку открыл: - Нагнись, понюхай! - А чего там нюхать? Молоко, оно молоко и есть. Подает ковш: - На, зачерпни со дна! Тогда узнаешь, что за молоко. Зачерпнул. Мать честная! Коровий навоз! - Ты что, классовую вражду через навоз выражаешь? И пошел материть на чем свет стоит. А что ты ему скажешь? Он прав. К тому ж он - представитель рабочего класса, из округа приехал. Хоть и не шишка, а место бугроватое. Не успел с молоком скандал уладить, вот тебе - заявляется под вечер на дом Максим Иванович Бородин, старший над всеми конюхами. - Иван Евсев, а на дворе Успенского кормить лошадей нечем. - Как нечем? А где сено Успенского? Мнется. - Ты чего, мать перемать, али язык проглотил? - Дак там до нас лошади райзо стояли... Вот они и травили сено, что на сушилах лежало. - А в саду два стога стояло? Там не менее десяти возов было. - Те стога увезли... - Кто увез? - А я почем знаю? Утром ноне пришел - от стогов одни поддоны. Я вам не сторож. - Это ж грабеж при белом свете! В милицию заявлял? - Я - человек маленький. Ты хозяин, ты и ступай в милицию. Два дня путались с этим сеном. Так и не нашли. Да что на нем, метки, что ли, оставлены? Кулек сказал: - Сено, оно сено и есть; перевезли с места на место, с другим смешали - и вся недолга... Заикнулся было - собрать со всех колхозников по возу сена. Куда там! Шумят: - Бери тогда все, и скот наш забирай! Кормите, как хотите! Отбились. Так и пришлось Ивану Евсеевичу свое сено отдать, отвез пять возов. И лошадь свою на общий двор отвел, а корову на солому поставил. - Иван, она у нас совсем обезножеет на соломе-то, - сказала Санька. - Ничего, мать, не сдохнет, до сплошной коллективизации как-нибудь дотянет. Тогда на общем сене поправится. И мы вздохнем. А пока идет промежуточная фаза, как Возвышаев сказал, значит, надо терпеть. Но в эту промежуточную фазу судьба поставила запятую Ивану Евсеевичу. Случилась эта оказия, можно сказать, из-за проклятых конских хвостов. Всем конфискованным лошадям, переданным в колхоз, Сенечка Зенин приказал обрезать хвосты и гривы. Сам принес овечьи ножницы, отмерял, до коих пор хвосты обрезать, указывал, как из длинной перепутанной гривы делать прямую, короткую, аккуратную щеточку. Чтобы лошади колхозные не походили на стариков-староверов, а все как одна имели юный вид, точь-в-точь - московские юнгштурмовки в коротких юбочках. Обрезать заставляли Максима Ивановича Бородина. Сам Сенечка к лошадиному заду не подходил, примерку делал сбоку, чтобы не уронить партийного авторитета на случай непредвиденного взбрыкивания какой-нибудь норовистой кобылы. Ладно. Обрезали хвосты по самую сурепицу, так что теперь они стали похожими на кропильные кисточки. И тут приказ поступил - ехать за дровами для РИКа. Поехали на трех подводах: сам Иван Евсеевич, Биняк и Максим Селькин. Доехали до Гордеева легко и радостно - дорога накатана до блеска, лошади сытые, сами в кулацких тулупах - не токмо что мороз, буран не страшен. Замахивай полы, закрывай воротник и дуй хоть до Москвы... В Гордееве это благостное настроение улетучилось как прах. Сперва их стали дразнить пацаны: кружились возле подвод, как воробьи у навозной кучи, кричали наперебой и бросали в лошадей и ездоков конские мороженые катухи: - Куцехвостые едут! Куцехвостые! Свиньи, свиньи куцехвостые... Бейте их! Бе-эйте! Биняк не раз выскакивал из саней и, размахивая кнутом, разгонял эту ораву. Одни убегали вперед, другие назойливо, неотступно преследовали их и бросали с дальней дистанции оледенелые комья снега в смиренно ехавшего последним Максима Селькина. На выезде из села, возле старого барского сада, их остановили - поперек дороги протянута была слега, одним концом упиравшаяся в ветхий забор, вторым - в развилку раскоряченной придорожной ветлы. Биняк выпрыгнул из саней и побежал к слеге. И тотчас из-за придорожных кустов, от забора, из сада налетела ватага подростков с палками и кольями в руках, и все вокруг загудело, защелкало, заухало. - Ах вы, туды вашу, растуды вашу мать! - Иван Евсеевич моментально скинул тулуп, по-разбойничьи оглушительно свистнул и прямо из саней в длинном прыжке настиг двух парней и подмял их под себя, как волкодав пару щенков. Но не успел он оторваться от них, как сверху точно громом небесным шарахнуло его так по голове, что шапка отлетела в снег, и в ушах загремело, и в глазах вспыхнули, закружились огненные шары. Он оглянулся и увидел здоровенного верзилу с колом в руках, занесенным в высоченном замахе, и лицо в остервенелой, зверской усмешке. "Ах ты, гад! Ах ты, паскуда! Насмерть бьешь? Ну, лады..." Иван Евсеевич нырнул под несущийся со страшным свистом кол и снизу сильно ударил парня под дых. Тот выронил кол, схватился руками за живот и, переломившись в поясе, повалился в снег. Увидев сраженного наповал своего заводилу, ребятня с тем же гиком и уханьем бросилась врассыпную, оставляя на снегу трех подбитых товарищей. - А ну-ка, давай их в сани! - кричал Биняк. - В милицию их, стервецов, свезти! Пусть отцов вызовут. Это ж кулацкая вылазка на классовую вражду! У него красовался под глазом здоровенный синяк и губы кровоточили. Максим Селькин сидел все так же на санях с оторванным рукавом тулупа и виновато улыбался: - Имушшество колхозное попортили, вот пострелята... Как теперь с этим делом поступать будем? - В милицию! - кричал Биняк. - Протокол составим. И штраф в пятикратном размере... А то родителям твердое задание... Подчистую штобы. Иван Евсеевич осмотрел валявшихся ребят. Притворились подшибленными... Глаза украдкой поблескивали. Ясно, что боятся, кабы не забрали их... - Поехали! - скомандовал Бородин. - Куда? - переспросил Биняк. - За кудыкины горы! Ты забыл, куда мы едем? - Дак теперь важнее классовый карахтер проявить. Насчет политической линии. Надо в милицию заворачивать. - Я те заверну кнутом по шее. Поехали! - Иван Евсеевич тронул вожжами лошадь и поехал первым. Не успели они толком отъехать от места стычки, как лежачие поднялись и стали ругаться: - Свиньи куцехвостые! Свиньи! Вот погодите, мы вас на обратном пути встренем... Еще посмотрим, чья возьмет. Пока дрова пилили, да укладывали, да возы утягивали - стало смеркаться. И Биняк, и Селькин забастовали: - Обратно через Гордеево не поедем. Нам головы посшибают в потемках-то. Поехали в объезд через Климуши, на Черного Барина. Иван Евсеевич давно уж собирался съездить на хутор, поглядеть, как там хозяйствуют Котелок и Сообразило. И он согласился. Почти всю дорогу, и полем до Климуши, и лесом до самого Черного Барина, Иван Евсеевич шел обочь саней, тулуп кинув на воз. И уже на подъезде к хутору его стало поташнивать, и голова кружилась, и вроде бы ознобом пробирало. Он завернулся в тулуп и сел на воз. Так, сидя на возу, и подъехал к околице Черного Барина. Откуда-то из темноты ошалело заорал Сообразило: - Стой! Кто идет? - Свои, - ответил Бородин. И в этот момент блеснуло прямо перед лошадиной мордой острым змеиным языком короткое пламя, и оглушительно грохнул выстрел. Лошадь пронзительно заржала, взвилась на дыбки и бросилась в сторону. Не успел Иван Евсеевич толком сообразить, что к чему, как почуял, что валится вместе с возом наземь. Только дернулся было в сторону, но тулуп за что-то зацепился. Его потянуло, подмяло под воз, и мгновенная, как вспышка выстрела, жгучая боль пронзила правую ногу и разлилась по всему телу. - Стой, окаянная! Стой, дьявол! - орал Биняк, ловя лошадь Ивана Евсеевича. Лошадь быстро поймали, успокоили. Воз поставили на место. И тут Иван Евсеевич с удивлением заметил, что валенок его правой ноги как-то навыверт торчит в сторону. Его подняли под руки. Стиснув зубы от боли, он материл почем зря оторопевшего с ружьем в руках Сообразилу: - Ты что, баламут недоделанный, спектаклю решил устроить? Или покушению задумал? Говори! - Обознался я, Иван Евсеевич. - Врешь, кобель подзаборный! Ты что, голоса моего не узнал? Иль не видел, что лошадь спереди обстрижена, как баба паскудная? - Темно ведь... - А вот отдадим тебя под суд, там тебе посветлеет... Внесли Ивана Евсеевича в дом - и там все сразу прояснилось. Посреди избы на раскаленной чугунке стоял обливной бак, от него в открытый таз с холодной водой отходил медный змеевик, с конца которого, из краника, капала самогонка в подставленную бутыль. Рядом стояла целая кадка медовухи. Иван Маринин, по прозвищу Котелок, щуплый мужичонка с печальным морщинистым личиком, сидел на кровати, свесив короткие ноги, и с испугом глядел на вошедших. - А ну-ка, брысь с кровати! - цыкнул на него Биняк. Тот спрыгнул с кровати и сел на скамью у стенки. Ивана Евсеевича положили на кровать, осторожно подправили отогнутый валенок. Кривясь от боли, он приказал: - Подушки мне под спину! Так... - И, глядя на самогонный аппарат, спросил: - Чья работа? - Николай Жадов и Вася Соса старались, - ответил с готовностью Котелок. - Так... Понятно. Василь Осьпов, - сказал он Чухонину, - отпрягай лошадь, садись верхом и дуй в милицию. Пусть Жадова заберут. Кража меда - его работа. - Холодно верхом-то, - сказал Биняк. - Я лучше в санях. - Где ты их возьмешь? - Счас, воз развалю... И вся недолга. - Пока ты воз будешь разваливать - он уйдет. - Ночью все равно не поймают, - говорил свое Биняк. - Да и в милиции никто сейчас и не почешется, ночью-то. - Езжай, говорят, в милицию! Понял? - Я сей минут, - сорвался Биняк и скрылся за дверью. - Значит, Жадов тебя поставил на часах возле околицы? - спросил Сообразилу Иван Евсеевич. - Он. Наказал стрелять, кто бы ни появился. - Ах ты, матаня саратовская! Вас зачем сюда поставили? Добро колхозное на самогонку перегонять? - Это не мы... - ответил Сообразило. - Они нам приказали... - А у тебя что на плечах, башка или кочан капусты? Ты думаешь, тебе все с рук сойдет, поскольку колхозник? Нет, мать перемать, мы тебя под суд отдадим за одну компанию с этими живоглотами. Пойдешь, куда Макар телят не гонял. Понял? - Понял, понял, чем мужик бабу донял, - бубнил свое Сообразило. - Говорю тебе, не по своей воле я. Они меня силком принудили. Ты эта... Давай перекуси чего-нибудь. Поди, весь день не емши и назяблись. Нога вон тоже... Ишь, как вывернуло... Сообразило начал ставить самовар, а Иван Евсеевич вдруг откинулся на подушки и не то заснул, не то впал в забытье. Приехали за ним уже под утро на больничной лошади. Фельдшер Семен Терентьевич как глянул, так и валенок сымать не стал - перелом голени. Потом приехала милиция, Кулек и Сима, вдвоем. Рассказали, что ходили с обыском на дом к Сосе и Жадову. У Жадова в подполе оказался тайник. Там нашли пять кадок сотового меда, перемешанного с пчелами, а еще нашли много всякого добра. Самого Жадова и след простыл. С той поры его никто и никогда не видел в Тиханове. Сообразилу и Сосу судили, дали им по году принудиловки. А Ивана Евсеевича Бородина положили в тихановскую больницу на долгие месяцы... Одна кампания - по раскулачиванию - пошла под уклон, вторая же - по коллективизации - набирала силу и страсть. Летели одна за другой вперехлест телефонограммы, требуя сводок и отчетов, стучали телеграфные аппараты, выбивая срочные директивы и постановления, бушевали на страницах окружных, областных и центральных газет призывы и лозунги. "Героев черепашьих темпов коллективизации - под бич пролетарской самокритики". "Дни и часы сосчитаны: не позднее 20 февраля полностью засыпать семенные фонды!" "Корову и лошадь - под крышу колхоза..." "Борьбу с убоем скота не прекратишь одними административными методами. С этим злом надо бороться только массовым обобществлением скота и массовой контрактацией". "Довольно церемониться с волокитчиками!" "Те же, кто не успеют засыпать до 20 февраля семфонды, ответят пролетарскому суду за срыв и невыполнение директив правительства" [газета "Рабочий путь", Рязань, 1929, ноябрь]. В Тихановский райисполком пришло постановление окружного штаба по сплошной коллективизации: "1. В Сапожковском, Сараевском, Ерахтурском районах сбор семфонда проходит неудовлетворительно. Если в ближайшие дни не будет достигнуто резкого перелома, членов райштабов с работы снять и предать суду. 2. Имеют место множественные обследования всякого рода учреждениями хода кампании по коллективизации... Без ведома РИК никакие обследования по коллективизации не проводить. 3. Одобрить мероприятия прокуратуры по привлечению к ответственности работников, допустивших бездействие и халатность в выполнении директив по коллективизации и посевной кампании. Окрштаб по коллективизации. Штродах" [Газета "Рабочий путь". Рязань, 1929, ноябрь]. Возвышаев приказал размножить это постановление и послал с ним уполномоченных по селам. В Пантюхино к Зиновию Тимофеевичу приехал завроно Чарноус. Кадыковы сидели дома, ужинали при висячей лампе-семилинейке. Чарноус, сняв пушистый заячий малахай, поздоровавшись, сказал от порога: - Раненько вы за ублажение собственного чревоугодия садитесь. - Черные, прищуренные глазки, вздернутый носик с открытыми ноздрями, да черные усики вразбег от ноздрей, да маслянисто блестевшие волосы на круглой голове придавали ему сходство с котом, вставшим на задние лапки. - Не такое время теперь, дорогой Зиновий Тимофеевич, чтобы с наступлением сумерек забиваться в теплые норы... Работать надо, работать... - А нам, Евгений Павлович, и работать негде. Разве что на дому, - отвечал, виновато улыбаясь, Кадыков. Он встал от стола, принял от Чарноуса черный полушубок с белым от наметенного снега воротником и, приглашая к столу, все тем же виноватым тоном продолжал пояснять: - Создавайте, говорят, колхоз, а меж тем последнюю контору отобрали. Нам сперва отдали дом Галактионова, раскулаченного. А потом выгнали оттуда. Райпотребсоюз отнял под сыроварню... - Располагайтесь пока в сельсовете. - Там только дратву сучить да лясы точить. У нас сельсовет что посиделки - то выпивка, то спевка, а то девок щупают... - Как это так? Сельсовет - и посиделки? - Так вот... Председатель попался нам веселый... - Помилуйте, что вы говорите? Он же двадцатипятитысячник!.. - Не знаю. Я эти тыщи не проверял. Садитесь к столу, вместе поужинаем. Нюра, ложку для гостя! Анна Петровна встала со скамьи и потянулась к подвесной зашторенной полочке. - Не надо! - остановил ее жестом Чарноус. - Я уж поел. Да и не ко времени за ужином восседать. Сперва прочти-ка вот это. - Чарноус вынул из портфеля выписку из постановления окружного штаба, подал ее Кадыкову, а сам сел на скамью у окна. Кадыков поднес бумагу к висячей лампе и прочел. - А к чему она, эта штука? То есть какое нам задание от этого? - спросил Кадыков. - Задание вот какое - к двадцатому февраля весь наш район должен быть коллективизирован. - Эта легко сказать. - Кадыков вернул Чарноусу бумагу и, весь погрузившись в собственные мысли, спросил скорее себя самого: - А как это сделать? - План продуман и весь в целом, и по отдельным мероприятиям, - ответил Чарноус. - Затем и приехал - ввести вас в курс дела. Сперва проводим сбор семфонда. Значит, семена зерновых каждый засыпает в собственные мешки, и все сносят в общие амбары. - Нет у нас общих амбаров! - Нет? - Чарноус с удивлением поднял брови и сказал: - Сегодня будут. - Потом снисходительно пояснил: - Амбар - не скотный двор. Семена не лошади, не коровы. Положил их вместе - будут лежать. А где? Куда складывать? Решим сегодня же вечером. Вот сейчас пойдем в Совет и решим. В Пантюхине много амбаров. Почитай, у каждого жителя амбар, а то и по два. Да еще кладовые есть... - Понятно... Но, собрав семена, еще не создашь колхоза. - Не торопитесь... Все надо раскладывать на этапы и решать по пунктам. Итак, первый пункт - сбор семян, то есть создание колхозного семфонда. Конечно, пока мы его не объявляем колхозным. Просто - общий семфонд. Мы заботимся только о весенней посевной, посему у каждого крестьянина семена должны быть налицо. И хранить их надо в надежном месте. Понятно? - А вы думаете, мужики не догадаются, к чему эту карусель затеваем? - с усмешкой спросил Кадыков. - Догадаются они или нет - к нам это не имеет никакого отношения. Наша задача - к двадцатому февраля в Пантюхине создать всеобщий колхоз. Так вот... К завтрашнему утру пункт первый должен быть выполнен, то есть семфонд собрать за ночь. - И сделал выдержку. - Ничего себе заданьице, - сказал Кадыков и почесал затылок. - Второй пункт - собрать общее собрание и проголосовать за сплошную коллективизацию. Но для проведения этого мероприятия приедет к вам особый уполномоченный. С ним решите - на чьи дворы сводить коров и лошадей, то есть: где строить кормушки. И наконец, третий пункт - свести скот и собрать инвентарь в означенных дворах. Это вы и сами сможете сделать. Обойдетесь без посторонней помощи. Как видите, все разработано на законном основании. По науке. - Н-да. - Кадыков только головой крутил и посмеивался: - Весело, ничего не скажешь. Кабы только напоследок не расплакаться? - Замечание не по существу. - Чарноус встал и направился к порогу. - Я иду в сельсовет. Скажу председателю, чтобы актив собирал. Приходите поскорее. - Чего уж там. Вместе пойдем. Я поужинал, можно сказать. Шли темной дорогой посредине села, но Кадыков чуял, как смотрели на них невидимые мужики и бабы от каждой околицы, с каждого крыльца. Догадался по тому, как ребятишки толпились возле его дома и сопровождали их шумной толпой до самого Совета. Даже снег и ветер, подымавший сухую поземку, не мог разогнать их по домам. Председателя Ухарова в Совете не было. Епифаний Драный с рассыльным Родькой Киселевым сидели за столом и резались в шашки. На вошедших - ноль внимания. - Надо все ж таки здороваться, - сказал Кадыков. - Иль я тебя не видал? - отозвался Епифаний. - Я не один... Со мной представитель из района. Что подумают о нас там, в районе? - А что им думать? Им ни жарко ни холодно. У них одна думка - как бы поскорее нас в колхоз загнать. - Ну хватит! Распоясались, понимаешь. - Кадыков смешал шашки на доске и приказал Епифанию: - Разыщи Ухарова. И чтоб одна нога здесь - другая там, понял? Епифаний натянул на голову тряпичную шапку и поспешно вышел. - А ты давай за членами сельсовета! - наказывал Кадыков Родиону. - Тяни всех десятидворцев. И чтоб живо! - Что это за десятидворцы? - спросил Чарноус, когда вышел рассыльный. - Все село разбито на тридцать десятидворок. Во главе каждой десятидворки стоит выборный человек. Вот эти десятидворцы и есть члены сельсовета, наш актив. - Странно! - усмехнулся Чарноус. - А где же классовый подход? - Вот это и есть классовый! В нашем селе только один класс - крестьянский. - А как же беднота? Она, что ж, в стороне у вас? - Почему? Беднота имеет свою группу. Так и называется она - группа бедноты. Во всех делах они тоже принимают участие. - Вот члены этой группы бедноты и должны стоять во главе десятидворок. - Э, нет. Не пойдет такое дело. - Почему? - А потому, что десятидворки созданы не для игры, а для работы. То есть гати гатить, луга чистить, болота, мосты строить. Тут надо, чтоб каждый десятидворец шел в дело во главе своей десятки, на своей подводе. Тогда за ним и другие потянутся. А если он выйдет с одним прутиком в руках - кто за ним пойдет? А что у иного бедняка, кроме лаптей? - Выходит, вы не очень-то жалуете бедноту, - усмехнулся Чарноус. Кадыков вскинул подбородок и зачастил по-пантюхински, с распевкой в конце фразы: - Не надо читать нам политграмоту, радима-ай. Мы ее в гражданскую на пузе с винтовкой в руках усвоили. Я тебе лучше вот какой вопрос задам: Советская власть землю разделила по мужикам или нет? - Разделила, - обиженно ответил Чарноус. - Ага! С энтой самой поры бедняками остались у нас либо калеки да убогие, либо те пустобрехи, которые хотели бы эту землю ложками хлебать, словно дармовую кашу, да пузо на печке греть, а не работать на этой земле до седьмого пота... - Но позвольте, позвольте! - вспыхнул и Чарноус, поддавшись азарту Кадыкова. - Кроме земли есть еще и производственные условия: нужен инвентарь, скот рабочий... - А еще ангел божий, который принес бы этот инвентарь и сам бы землю вспахал. Вы что, не слыхали про сельковы, про кредитные товарищества? Нужен тебе плуг - бери. Денег нету - в кредит дадут. Не только плуг или борону... И сеялки брали, и веялки, и лошадей, и коров! Я сам лошадь в кредит брал, в двадцать втором году. И за год оправдал ее в извозе. Погасил кредит. Чего еще надо? На что жаловаться? На лень-матушку? На этот счет намеков у нас не любят. - Вы упрощаете вопрос классового расслоения, - строго заметил Чарноус и умолк, отвернувшись к окну. Кадыков вышел на крыльцо покурить и столкнулся с Ухаровым. - Что за новости на старом месте? Пошто народ честной тревожим по ночам? - весело спрашивал тот, подымаясь по скрипучим ступенькам, заслоняя собой весь крылечный проем. Он был в пиджаке и в чесанках, котиковая шапка с распущенными ушами и такой же черный воротник были чисты от снега. Значит, у дьякона сидел, сообразил Кадыков, третья изба от Совета. "Экий несуразный верзила, не успеет выпить, а грохочет на все село", - подумал о нем неприязненно Кадыков, но ответил сдержанно: - Приказано собрать семена. - Ну и что? Время подойдет - соберем. - Оно подошло. Собирать будем ноне. - Ночью, что ли? - Да. - Е-о-мое! - Ухаров свистнул и засмеялся. - А ну-ка мы рожь с ячменем в потемках перепутаем? А еще хуже, ежели мужика с бабой! - Прислали к нам человека из района, который вразумит нас, дураков... Пошли! Ухаров при свете лампы да в присутствии маленького Чарноуса казался еще более громоздким и горластым; дружелюбно протягивая руки и смеясь, как это делают все подвыпившие люди, он говорил Чарноусу: - Это вы нас поведете ночью по избам? Извиняюсь, я впереди не пойду - здесь собаки злые. Руки у него были большие и красные, с длинными узловатыми пальцами и далеко высовывались из пиджачных рукавов. Чарноус уклонился от его рукопожатий и, держась за свой портфель, перешел на другую сторону стола. - Да вы меня не бойтесь! - засмеялся опять Ухаров. - Мне ваш портфель не нужен. Между прочим, знаете, как зовут эту штуку здешние мужики? - ткнул он неуважительно пальцем в портфель и сказал: - Голенищей. - Иван Иванович, пока нет посторонних, давайте обговорим, как нам дело делать, - сказал Кадыков, с трудом сдерживая себя, чтоб не рассмеяться, видя, как опасливо отступал Чарноус, готовый в любую минуту дать стрекача от наседавшего на него Ухарова. - Да какое это дело? - отозвался опять со смехом Ухаров. - Дело, это когда человек трудится. А когда по чужим сусекам лазают, это не дело, а дельце, и его не делать надо, а обтяпать. Значит, обтяпаем это дельце, - он довольно потер руки и сел на табурет к столу. - Присаживайтесь, товарищи! Вы здесь гости, а я - хозяин. - Установка райисполкома жесткая, - сказал Кадыков, присаживаясь на табуретку, - к утру собрать весь семфонд. Вот Евгений Павлович привез указание. Чарноус положил на стол перед Ухаровым выписку из постановления окружного штаба и добавил от себя: - За невыполнение задания в срок приказано снимать с работы и отдавать под суд. Ухаров прочел эту бумагу и сразу протрезвел. Его шалые, озорные глаза в темных окружиях подглазий невидяще уставились в занавешенное красным лоскутом окно, и он произнес скорее для себя: - И рожь, и ячмень, и овес, и просо, и всякое прочее... И все это собрать за одну ночь? Чарноус переглянулся с Кадыковым и с многозначительной улыбкой произнес: - Уважаемый товарищ Ухаров, в здешних местах ячмень не сеют, а рожь бывает только озимая. То есть она давно уж посеяна. Так что следует собрать только семена яровых. А их не так много в каждом хозяйстве. Ухаров вопросительно посмотрел на Кадыкова. - Да, семян немного, - подтвердил Кадыков, - мешок, от силы два, на хозяйство. Овес, просо, еще лен, конопля. Мелочь. На лице Ухарова снова блеснула озорная усмешка. - А не получится у нас такая ж катавасия, как с волгарями-отходниками? Мы отобрали у них по мешку селедки, - обернулся он к Чарноусу, - судья Радимов приказал. Складывали эти мешки в сельсовете, в сенях. У нас чулан есть. Куда их девать? В районе не берут. По мужикам раздать - не разрешают. Они и валялись три недели в сельсовете. Все стены селедкой провоняли. Пришлось уговаривать этих волгарей, чтоб назад забрали. - Семена не селедка, они не завоняют, - глубокомысленно изрек Чарноус. - Это верно, - подтвердил Ухаров. - А если мужики не согласятся сдавать семена? - На этот счет есть приказ: тут же, на месте, составить акт и конфисковать муку, рожь - все, что под руку попадет. Для этого я и приехал. - Чарноус сделал паузу, в упор посмотрел на Ухарова и добавил: - А вы исполнять будете... мой приказ. - Приказ, оно, конечно, исполнять надо. Кабы только по шее не надавали этим исполнителям. Вы у себя живете, а я по домам шляюсь... Вижу и слышу, как народ обозлен. - Так что ж, из-за ваших сомнений отказаться от исполнения директивы? - строго спросил Чарноус. - Не об этом я... Народ, говорю, обижаем. Вместо того чтоб по-душевному подходить, мы с матом да с дубинкой. А враги наши не дремлют. Вот глядите, какую прокламацию я получил. На телеграфном столбе наклеена была. - Ухаров достал из бокового кармана тетрадный листок, развернул его перед собой и стал читать: - "Дорогие товарищи! Граждане православные! Пока посылаю я вам из небесного царства письмо, в котором прошу не вступать в колхозы, а которые взошли, пусть выходят. Всех прошу принять на себя ударную работу по развалу своего колхоза. Кто не поставит себе эту задачу, тот пойдет в ад, а кто поставит, тот будет принят мною в святые угодники и получит царствие небесное". - Кем подписано? - спросил Кадыков. - Бог подписи не ставит, - усмехнулся Ухаров. - Безграмотная галиматья, - сказал Чарноус. - Насчет грамотности не спорю, а вот галиматья это или нет, покажет время. Распахнулась дверь, и вошел Родька Киселев с первой группой десятидворцев. Сидевших за столом обдало холодом, и снегом запахло. Шапки у многих мужиков были сильно заснежены. "Ждали друг друга на улице, по одному не хотелось идти", - подумал Кадыков. Возле порога обметали валенки, выбивали шапки, не торопились проходить. Только Родька-рассыльный сел на табуретку и весело доложил: - Всех обошел. Этих с богатовского конца приволок. Счас придут и с другого конца, возле дьякона собираются. Драный их приведет. Зиновий Тимофеевич приказал внести из сеней пару скамеек и поставить их вдоль стен. Мужики все делали молча, смотрели как-то вкось, под себя, и даже между собой не переговаривались. Чадили все самосадом, покашливали, как спросонья. Не оживились даже, когда подошла вторая группа с Епифанием Драным. - Все собрались? - спросил Ухаров, отрываясь от бумаги, привезенной Чарноусом. - Вроде бы все, - ответил Епифаний. - Рассаживайтесь товарищи! Сейчас представитель района, заведующий роно товарищ Чарноус, поставит перед нами боевую задачу. Чарноус поднялся над столом и, опираясь на свой кожаный желтый портфель, коротко сказал, что теперь нет важнее в районе задачи, чем встретить весеннюю посевную кампанию во всеоружии. А посему необходимо сегодня же собрать весь семфонд и доложить об исполнении к завтрашнему утру. - А чего такая спешка? Иль село горит? Иль сеять завтра, по снегу? - спрашивал Епифаний Драный, оглядываясь на мужиков, как бы ища у них поддержки. - Это не спешка, а организованное проведение соцсоревнования. Кто быстрее всех засыпет семфонд, тот попадет на Красную Доску почета, - ответил Чарноус. - А куда их ссыпать, семена-то? - спросили со скамьи. - Под семфонд выделяются амбары десятидворцев, - ответил Кадыков, - ваши то есть. - А с ключами как быть? - С какими ключами? - С амбарными. Он принесет ко мне на хранение семена, а ежели что случится? Или крысы их поточут? Тогда с ним не разделаешься. - Да не в ключах дело... Вы ответьте: зачем семена собираете? - То ись под каким предлогом? - А зачем вам предлог понадобился? - спросил Ухаров, обращаясь к мужикам. - Нам ничего не надо. У нас все есть. Это вам наши семена понадобились, - загалдели мужики. - Скажите прямо - в колхоз будете загонять? - Али, может, в город их отвезете? - Товарищи, товарищи, что за ералаш? - встал Чарноус и строго вразумлял мужиков: - Кому пришла в голову такая чушь? Семена в городе не нужны. Они нужны здесь, чтобы организованно встретить весеннюю посевную. Пока есть еще время - надо все привести в боевую готовность - сперва семена, потом инвентарь... - А потом и нас заобратаете и в колхоз потащите, - перебили его. - Я попрошу не распускать эти классово чуждые мотивы! - повысил голос Чарноус. - За вра