в или нет? - Слушай, Сольда, - спросил Коньков. - А ты не слыхал вчера вечером мотора на реке? - Слыхал. - Не Зуева? Не узнал? - Нет, не Зуева. Проходили два мотора "Москва". - Чьи? - Не знай. Зуев и в самом деле завернул в протоку; его новая длинная лодка, крашенная в голубой цвет, стремительно вылетела из-за кривуна и, обдавая волной стоявшие на приколе удэгейские и нанайские баты, лихо пришвартовалась к причальной тумбе. Зуев, сильный, рослый мужчина средних лет, с коротко подстриженными рыжими усиками, в кожаной тужурке и в высоких яловых сапогах, пружинисто выпрыгнул из лодки и быстро пошел вверх по песчаному откосу, остро и резко выбрасывая перед собой колени. - Здорово, лейтенант! - подошел он к Конькову, протягивая руку. - Я уж в курсе. В городе слыхал о несчастье. Хочу поговорить с тобой. - Вот как! - удивился Коньков. - И я тоже хочу с тобой поговорить. - Потом крикнул Кончуге: - Батани, сбегай к Дункаю, принеси ключ, от конторы! - Зачем бегай? Контора открыта. Заходи и говори сколько хочешь, - сказал Сольда. Деревянная контора артели, похожая на обычный жилой дом, стояла тут же, у самой протоки. Невысокое крыльцо, дощатый тамбур и - наконец - рубленая изба, перегороженная тесовой перегородкой на две половины. На стенах были наклеены плакаты: "Берегите лес от пожара!" - огромная спичка, от которой вымахивает пламя на зеленую стенку леса; "Браконьер - злейший враг природы" - стоит молодчик в болотных сапогах и целится из ружья в стаю лебедей; в кабинете председателя висела карта района величиной с Бельгию. Из мебели - в одной половине скамьи вдоль стен и табуретки возле стола; в другой половине, в кабинете, стоял клеенчатый диван, просиженный до ваты, и несколько венских стульев возле длинного стола, покрытого красным сатином. Двери настежь. И - ни души. - Садись! - указал Коньков Зуеву на диван, сам же сел за стол, на председательское место, вынул из планшетки толстую клеенчатую тетрадь и ручку. - Эх, мать-перемать! - выругался заковыристо Зуев и хлопнул ладонью о голенище своего сапога. - Ведь надо же?! Такого человека ухлопали! Окажись я дома - может, ничего и не было бы. - То есть как? - спросил Коньков с некоторым удивлением. - У меня жил бы - и вся недолга. - Значит, вы знакомы были? - А как же?! Положение мое - прямо скажем - незавидное. - Зуев потупился, сцепив зубы и выдавливая на скулах желваки, покрутил головой с досады. - В чем же дело? Что значит незавидное положение? - Да как ни верти, а случилось это неподалеку от моего дома. Вот и гадай и думай что хочешь. Теперь каждому вольно нос совать. То да се... трепать начнут. Мало меня, так и жену прихватят. Народ есть народ: на несчастье и любопытные летят, как мухи на мед. - Он требовательно уставил на Конькова свои узкие, стального отблеска глаза и хищно передернул ноздрями. - Ведь не просто же ты меня завел в эту контору? - Тебе неприятен этот разговор? - Да не в том дело... - А чего ж ты волнуешься? - Ну, как не волноваться? Ведь знакомы... И не один год. - Бывал он у вас? - Перед моим отъездом ночевал на сеновале. Следователь спрашивает: на кого думаешь? Ну, как скажешь? Сболтнешь - на человека подозрение. А я за сто верст оказался. Ну, предположения у тебя есть? - спрашивает. А какие предположения? Что я их, во сне видел? - Поди, знаешь, что у него были с кем-то трения? - спросил Коньков. - Как не бывать! Живой человек. Взять хоть эту же промысловую артель. Они убили семь пантачей сверх лицензий. Калганов и сцепился с председателем, с Дункаем. - А что же Дункай? - Дункая тоже понять можно: нынче взяли сверх плана, а могли бы и недобрать. Зверь есть зверь, не в загородке пасется. - Ну, не скажи! - возразил Коньков. - И зверю можно учет наладить. - Конечно, можно. Оттого-то Калганов и встал у них поперек горла. - Зуев даже по коленке прихлопнул. - Артель с охотоуправлением спелись. Те спускали сюда план только для видимости. Сколько ни набьют охотники - все хорошо. Да еще проценты получали за перевыполнение... А Калганов шел от науки. Он говорил: это, мол, узаконенное браконьерство. Судом грозил. - Он часто бывал здесь? - Каждое лето. А то и зимой приезжал, смотрел, как соболь расселяется. Он выпускал в здешней тайге баргузинского соболя, а тот не держится, ходом идет. - Но эта же территория не относится к заповеднику? - В том-то и дело, что нет. Вот охотники и сердились на него: чего это он лезет в наши угодья? - А что, потихоньку браконьерствуют охотники? - Х-хе, потихоньку! - усмехнулся Зуев. - Наш, местный охотник как скроен? Где зверя увидит, там его и убьет. Взять того же Кончугу - у него карабин отбирали за браконьерство, вроде в прошлом году. И не кто-нибудь, а Калганов. - Зачем же он взял его в проводники? - Ума не приложу. Дункая спроси - он назначал. Он и знает. И насчет Ингани знает. - Какой Ингани? Зуев как-то дернул плечом и вроде бы нехотя ответил: - Это племянница Кончуги. Она в прошлом году ложилась от Калганова в больницу. И теперь, говорят, у них произошла промеж себя запятая. - Зуев вроде как бы извинительно развел руками: передаю, мол, слухи по необходимости. - Вот я и говорю: лезть в чужую душу со своим копытом... Дело нескладное. - Правильно! - кивнул головой Коньков. - Чужая жизнь - потемки. Помолчали. Коньков что-то записывал в свою тетрадь. - Дак я пошел? - спросил Зуев в некоторой нерешительности, втайне надеясь, что Коньков, заинтригованный этими известиями, задержит его с расспросами. Но лейтенант неожиданно сказал: - А чего ж время-то терять? Зуев встал, козырнул по-военному и пошел к двери. - Квиток от гостиницы не сохранился? - спросил Коньков. Зуев остановился у порога и сказал небрежно, через плечо: - Я его оставил у следователя. 7 Коньков познакомился с Дункаем еще в Приморске, в ту пору, когда уволился из милиции. Семен Хылович учился в краевой партшколе, а Коньков был внештатным корреспондентом молодежной газеты, заочно учился в университете на юридическом факультете и еще подрабатывал шофером. Однажды он возил по городу удэгейскую делегацию из Бурлитского района. Старшим этой делегации был Дункай. Разговорились. Оказалось, что у них был общий знакомый - старшина милиции Сережкин. Старшине Сережкину Коньков когда-то помогал распутать дело о краже в селе Переваловском. А Дункай был односельчанином этого Сережкина, ходил в парторгах колхоза имени Чапаева, а потом уж попал в партшколу. Дункай был нанайцем, выросшим в русском селе Тамбовке, говорил отменно по-русски, по-нанайски и по-удэгейски. После окончания партшколы его и направили сюда, на Верею, председателем охотно-промысловой артели, где поселился, по выражению самого Дункая, целый интернационал. Здесь, в артели, знание языков очень пригодилось Семену Хыловичу. А года через три попал сюда, в Воскресенский район, и Коньков; хоть и окончил он юридический факультет заочно, но устроиться следователем в Приморске, так, чтобы и квартиру получить, не смог; а жить в частных комнатенках надоело, к тому же стал подрастать ребенок. И жена забастовала. Вот Коньков и явился с повинной опять в милицию... Его встретили радушно, простили старый грех, но предложили самый захолустный район, где была готовая квартира. Делать нечего, Коньков согласился. Поселились они в Воскресенском, жена пошла работать учительницей, а Коньков стал районным уполномоченным и в зимнее время не раз охотился со своим старым другом Дункаем. Семен Хылович встретил его сегодня по-барски: на столе стояла обливная чашка, полная розоватой талы [нанайское блюдо, строганина из свежей рыбы] из тайменя, присыпанная перцем и черемшой, глубокая тарелка красной икры, нарезанная крупными кусками юкола [провяленная на солнце кета], пропитанная горячим сентябрьским солнцем и оттого облитая проступившим ароматным жиром золотистого оттенка, да еще целая жаровня запеченных радужных хариусов. И бутылка водки посреди стола, и рюмочки, и бокалы желтоватого сока лимонника, который до краев наполнял высокую стеклянную поставку. И вдобавок ко всему - хрустальная ваза, полная, будто золотыми слитками, нарезанного кусками сотового меда. - Семен Хылович, да разве можно голодного человека встречать таким пиршеством? Я умру от аппетита, не дотянув до стола! - сказал Коньков, оглядывая все это богатство. - Все свое. Сам добывал, - смущенно и радостно улыбался Дункай. - Садись, пожалуйста! На Дункае была рубашка с закатанными по локоть рукавами и с распахнутым воротом, обнажавшим его крепкое тело цвета мореного дуба. Голову он коротко стриг, отчего его черные волосы торчали густо и ровно, придавая голове форму идеального шара. - А где Оника? - спросил Коньков, присаживаясь к столу. - Вот он я! - смеясь, выглянула с кухни, из-за цветной занавески, маленькая, похожая на школьницу жена Дункая. - Отчего ж вы не за столом? - Я сытый. Кушайте на здоровье! - и скрылась опять на кухне. - Мы выпьем первую рюмку за ее здоровье. Вот и ей почет, - посмеивался Дункай, наливая в рюмки водку. - А ты знаешь, сюда Зуев заезжал, - сказал Коньков, ожидая вызвать у него удивление. - Я в окно видел, - равнодушно ответил тот. - А чего ж ты в контору не пришел? - Зачем? Что нужно, ты и здесь спросишь. - Пра-авильно! - шутливо произнес Коньков. - А еще знаешь, почему ты не зашел? - Ну? - Не любишь ты его. - Тоже правильно. Ну, поехали! Они выпили, выдохнули, как по команде, и стали закусывать. - Он мне, между прочим, рассказывал про Ингу, племянницу Кончуги. - Есть такая. - Что она делает? - Заведующая нашего медпункта. - Говорит, что она с Калгановым была знакома? - Была. Дункай ел, пил, потчевал гостя и ласково поглядывал на него. И Коньков чокался с ласковой улыбкой, ел, хвалил талу, форели и вдруг сказал: - Слушай, а что у вас тут с Калгановым было? Говорят - он в суд грозился подать на артель? Дункай вздохнул, отложил вилку и, подаваясь грудью на стол, спросил: - Это Зуев говорил? - Допустим. А что, неправда? - Правда. Мы семь пантачей взяли сверх плана. Вот из-за этого и был скандал. - Как же так? - Коньков с удивлением развел руками. - Ты, что ли, разрешил? Дункай поморщился от досады и сказал таким тоном, каким отвечают, оправдываясь при недоразумении: - Ну, зверь же не корова, во дворе не стоит. Как ты его сосчитаешь? Пошли охотники в тайгу - кто ни одного не убил, кто двух. А лицензии даем на бригаду. - А почему не каждому в отдельности? - Потому что у нас нет таперских участков. Коньков не понял: при чем тут таперские участки? И решил зайти с другого конца: - Скажи, пожалуйста, Батани Кончуга знаком был до этого с Калгановым? - Знаком. - Говорят, Калганов у него карабин отбирал. Кончуга, наверное, обиделся? - Зачем обиделся? Калганов добрый человек. Отбирал, да отдал. Кончуга не браконьер. - Но стрелял без лицензии? - Я ж тебе сказал, что наши лицензии вроде разнарядки, бумажки для отчетности. - Но е-мое! - Коньков с досады даже вилкой пристукнул по столу. - Неужели ты не понимаешь? У них же конфликт был! Зачем же сводить их в тайге один на один? Да еще не на день, на два, а на целый месяц. Зачем ты назначил в проводники Кончугу? Или других не было? Дункай замялся, потом сказал с тяжелым вздохом: - Ну что ты привязался? Остальные были на клепке - ясень заготовляли для мебели. - Дак что ж, нельзя было отозвать кого-нибудь с клепки? Они же всего за шесть верст отсюда работают! - Ну и прилипчивый ты! - Дункай покачал головой и опять поморщился. - Пойми же, здесь нет никакого подвоха. У Кончуги детей много. Панты он не добыл в этом году - не повезло ему на охоте. А на клепке какой заработок? Вот я решил отправить его с Калгановым - проводнику хорошо платят. И потом, Кончуга надеялся, что Калганов разрешит ему убить одного пантача. - Но нет же лицензии! - Тогда были. - И ты дал ему лицензию? - Зачем? Калганов сам мог разрешить. Мог войти в положение человека. Ведь нуждается Кончуга. За панты много платят. А Калганов был добрый человек. - Подожди! То Калганов карабин отбирает за браконьерство, то сам вроде бы потворствует. Что-то здесь не вяжется. Ты мне откровенно скажи - в чем дело? - А дело в том, что порядка у нас нет, - сказал Дункай, выходя из себя и наливаясь фиолетовым багрянцем. - Если хочешь знать - мы сами потворствуем этому браконьерству. - Как это так? - опешил Коньков. - А вот так. Ты видел эти заломы? Сколько там одной кеты гибнет? Может, миллион. Видим, но молчим. А мужикам внушаем: не тронь лишней кеты. Она, мол, общее достояние. Значит, одну рыбу не тронь, а миллионы пусть гибнут? Ну, что они, эти мужики, слепые? Или дети неразумные? Как они думают о нас? - Допустим, ты с рыбой прав. Но ведь зверь - не рыба. Здесь особая статья. - Да то же самое! - с силой воскликнул Дункай. - Скажи, кто только по нашей тайге не лазает? И леспромхозовские охотники, и райпотребсоюзовские, и наша артель, и любители всякие из отдаленных центров, и просто шалые хищники. Бесхозная она у нас, тайга-то! Вот мы учимся в школах, в институтах, нам внушают: охотничьи угодья должны быть закреплены за артелями, разбиты на таперские участки... А что на самом деле? Тьфу! Бардак! Извини за выражение. - А что дадут эти таперские участки? - Как что? Зверь-то, он ведь родные места знает. Небось был бы у того же Кончуги свой таперский участок, он бы на пушечный выстрел не подпустил бы к нему ни одного браконьера. И сам бы не взял сверх нормы ни одной соболюшки, ни одного пантача. Потому что кормился бы с этого участка и нынче, и завтра, и через многие годы. - А почему же не закрепят за вами угодья? Кому это на руку? - Всяким бездельникам да хищникам. Да еще любителям дешевой пушнинки да дичинки, да тем, которые любят развлекаться, из некоторых заведений. Один Калганов носился с этими таперскими участками, пока самого не ухлопали. Он и срывал на мне горе: плохо смотришь! А я что? Дух святой, чтоб углядеть за всеми? И семимильных сапогов у меня нету. Тайга велика. Один наш район с Голландию будет. - Н-да, брат, дела... - Коньков в задумчивости побарабанил пальцами по столу. - Откуда Калганов? - Из филиала Академии наук. А раньше был директором соседнего заповедника. - И часто он у вас бывал? - Не часто... но бывал. Года три назад он выпускал здесь баргузинского соболя. Изучал парнокопытных, книги писал. - Он у тебя останавливался? - Нет, в школе. - В классе, что ли? Или у знакомых? - Учительница тут была. Ну и он при ней, значит, приспосабливался. - Куда же она делась? - Вышла замуж за Зуева. - Настя! - Она. - Вот оно что!.. Помолчали. Коньков вынул папироску, размял ее, Дункай тем временем услужливо вычеркнул спичку. - Как думаешь, Семен Хылович? - спросил Коньков, прикуривая и глядя на Дункая. - Калганов разрешил Кончуге взять пантача, или он ваньку валяет? - Не знаю. Я с ним и не был. - А где сейчас Инга? - Наверное, на медпункте. Коньков засобирался. - Ну, спасибо тебе за угощение и за откровенность, как говорится. Извини, если в чем был навязчив. - Ну, об чем речь, - сказал Дункай. - Служба такая. Я ж понимаю. - Так я пошел на медпункт. - Ночевать приходи. - Спасибо! Коньков закинул через плечо свою планшетку, снял с вешалки фуражку и вышел. 8 Сельская больница размещалась в доме, срубленном из бруса на три связи. И крыльцо высокое, с тесовым козырьком. Коньков, постучавшись, вошел в первую дверь и оказался в амбулатории. За столом в белом халате и в белой косынке, перехватившей ее иссиня-черные волосы, сидела молодая удэгейка с мелкими приятными чертами лица: низкий, но прямой носик, маленькие алые губки - двугривенным можно накрыть - и узкие, диковато-быстрые смоляные глаза. Глянув на Конькова, она сказала: - Присядьте на табурет. И занялась своим посетителем. Перед ней сидел пожилой охотник-удэгеец в мятом пиджачке и в олочах с длинными ремешками, оплетавшими его ноги точно оборы. Рука его лежала на столе - во всю ладонь загноившийся, забитый грязью порез. - Чего же вы так руку запустили? Раньше надо было приходить, - сердито отчитывала охотника Ингани. Тот ей что-то ответил по-удэгейски и засмеялся. - Вот отрежут вам кисть, тогда посмеетесь, - строго сказала докторша. - Э-э, один палец оставляй, чтоб крючок дергай, - и хорошо, - посмеивался старик. - Оля! - позвала Ингани. Вошла медсестра, тоже во всем белом, молоденькая, но русская. - Промойте ему руку как следует марганцовкой, положите мази Вишневского и перевяжите. - Кикафу, пошли в перевязочную! - Оля хлопнула удэгейца по плечу. - Пальцы резать не будешь? - спросил он. - А это как себя станешь вести, плохо - отрежу. - Мне один оставляй - и хватит. Вот этот, - Кикафу, довольный собственной шуткой, пошел за Олей в перевязочную. - Итак, я вас слушаю? - обернулась Ингани к Конькову. - Что у вас болит? - Я - участковый уполномоченный. И, видите ли, - извинительно заулыбался Коньков, - я в некотором роде по иной части. - Понимаю, вы пришли допрос снимать? - Ну, зачем же так? Допрашивает следователь. А я веду беседы, знакомлюсь с обстоятельствами. Вас Ингой зовут? - Да. - А меня Леонидом Семеновичем. Рад познакомиться. - Что же вас интересует, Леонид Семенович? - Ингани не приняла того доверительно-ласкового тона, с которым обращался к ней Коньков, держалась как натянутая струна и отвечала сухо. - Для начала мне хотелось бы знать, что сказал вам старый охотник насчет своей руки? Судя по его улыбке, это было что-то забавное. - Он мне сказал, что рука - не нога. На охоту на руках ходить не надо. Коньков усмехнулся. - Почему же он так запустил рану? - Старые охотники соблюдают старый обычай: за два месяца перед отправкой в тайгу на охоту они не только лекарств никаких не принимают, но даже не умываются. Это у них называется... как бы по-русски сказать? Обтаежиться, что ли? Чтобы весь он лесным духом пропитался, чтоб никаких посторонних, ну, человеческих, что ли, запахов от него не исходило. Тогда зверь его не так остро чует. - Интересно! - покачал головой Коньков. - А что еще вас интересует? - спросила не без иронии Ингани. Коньков развел руками. - Да вот, в больнице вашей ни разу не был. Вроде бы вы неплохо устроились. Кроме этой амбулатории, какие есть еще помещения? - Пойдемте, покажу. Ингани встала и все так же сухо, строго держась, повела его и деревянным голосом давала пояснения: - Здесь у нас родильное отделение, здесь приемный покой, там аптека... - А где же больные? - с удивлением спросил Коньков. - Какие теперь больные? Сезон охоты скоро начнется. Они сами в тайге лечатся. - Аптечку им даете с собой? - Не берут. У них психология не та. С аптечкой не охотник. - Простите, а куда ведет вон та дверь? Ингани убрала прядку волос со лба под косынку и в упор, вызывающе поглядела на Конькова. - Эта дверь ведет в мою комнату... личную. - Извините, но мне хотелось бы заглянуть. Опять пауза и молчаливый упорный взгляд. - Это - моя обязанность, а не прихоть, - извинительно сказал Коньков. - Хорошо! - Ингани пошла вперед, раскрывая дверь. - Прошу! Они вошли в небольшую, уютно обставленную комнату, похожую скорее на мужской охотничий кабинет, - над диваном висел карабин, со стены спадала на подлокотники кресла пятнистая шкура барса. Рога изюбра, чучела птиц... Коньков посмотрел в угол прихожей: под вешалкой, на полочках, аккуратно были поставлены в рядок черные лакированные туфли, расшитые тапочки с меховой оторочкой, желтые олочи с загнутыми носами. Рядом лежали ракетки. - В бадминтон играете? - спросил Коньков, кивнув на ракетки. - Играю. - Ингани стояла посреди комнаты бледная, но спокойная. Коньков улыбнулся. - В бадминтон играете, а кед нету. Как же вы обходитесь? - Я предпочитаю олочи. Они удобнее - отпечатков не оставляют. Коньков пристально поглядел на Ингани, но ни один мускул не дрогнул на лице ее - все та же подчеркнутая сухость и отрешенность. - Интересно вы рассуждаете, - сказал он наконец. - С подтекстом, как теперь говорят писатели. - Уж как могу. На столе стояла большая фотокарточка под стеклом в синей рамочке - это был Калганов в кожаной куртке, с ружьем через плечо на фоне таежных зарослей. Борода и улыбка во все лицо. Коньков невольно задержал взгляд на нем: столько было силы и бесшабашной самоуверенности или даже дерзости на этом лице! Жил человек и думал, поди: неотразим и вечен, как бог, - мелькнула мыслишка в голове Конькова. - Калганов вам подарил? - спросил он. - Не украла же, - вызывающе ответила Ингани. - А шкуру барса тоже он? - Нет, сама добыла. - Вы охотник? - Да. - А я думал, что карабин вашего дяди, Батани. - Коньков подошел к ружью. - Снимайте, снимайте! Вы же за тем и пришли сюда, чтобы карабин осмотреть. - Приятно говорить с человеком, который все понимает. - Спасибо за любезность. - Прошу прощения! - Коньков извинительно развел руками, но карабин снял. - Легонький. Прямо игрушка! - Коньков открыл затвор, посмотрел в ствол. - А ой у вас, простите, не чищен, и порохом пахнет. Совсем недавно стреляли? - Да. Вчера стреляла. Нюх у вас хороший. Он пропустил колкость мимо ушей. - Где стреляли, на охоте? - Нет, по мишеням. - А-а! Где мишени берете? Сами рисуете? - Бог дает. Вон мои мишени - шишки кедровые. Две свежих шишки лежали на столе. Коньков взял одну, колупнул ногтем. - Рано вы их сбиваете - смоляные еще. Значит, развлекаетесь? - Извините. Других развлечений нету. - Ну вот, и мы сейчас развлечемся. Пойдемте со мной! Они вышли на крыльцо. Неподалеку от поленницы дров стояла бадья с песком. Коньков приложился и выстрелил в бадью. Потом протянул карабин Инге: - Видите отметину в бадье? - Вижу. - А ну-ка, покажите класс! Ингани, почти не целясь, дважды выстрелила в бадью. Коньков подбежал к бадье и сказал восторженно: - Ну, надо же! Одна в одну всадили. Он выгреб пули из песка и положил их в сумку. - Возьму на память. Хорошо стреляете! 9 Кончугу нашел он в сумерках; тот неподалеку от своего дома, прямо в тайге, колол дрова и складывал их в поленницу. Два огромных выворотня - ильм и пихта, высоко задрав обнаженные корни, валялись тут же; деревья были распилены и уже наполовину расколоты. - Дары природы прибираешь? - спросил Коньков, подходя. - Ветер сильный гулял, деревья повалил, - сказал Кончуга, присаживаясь на чурбак и раскуривая трубочку. - Дункай эти два дерева мне отдавал. Коньков тоже закурил, сел рядом. - Послушай, Батани! Надо говорить со мной откровенно. Понимаешь? Иначе тебе же хуже будет. - Почему хуже? - Да потому, что ты финтишь. - Чего такое финтишь? - Ну, что-то скрываешь от меня. Давай начистоту: разрешил тебе Калганов идти на пантовку или ты самовольно ушел? - Какая тебе разница? Разрешил, конечно. - Так, допустим. Сколько вы с ним были в тайге? - Вторая неделя. - И ни одного изюбря не видали за это время? - Нет. Только сохатый видали. - Ну, так убил бы сохатого! - Зачем мне сохатый? - Кончуга виновато улыбнулся. - Сохатый панты нет. - Но на панты нужна лицензия! - повысил голос Коньков. - Зачем лицензия? - удивленно переспросил Кончуга, даже трубочку вынул изо рта и поднял ее кверху. - Калганов сам начальника! - произнес со значением и после короткой паузы сказал с улыбкой: - Его немножко подумал - разрешил. - Чего ты дурака валяешь! - возмутился Коньков. - Почему дурака? - обиделся Кончуга. - Калганов закон не нарушал. - Зачем Калганов? Я нарушал. Один раз он мой карабин отбирал, прошлый год. Коньков саркастически усмехнулся. - Ну? И теперь ты говоришь, что Калганов противозаконно послал тебя на пантовку? - Почему против закона? - Так лицензии у вас не было?! - взорвался Коньков. Кончуга опять стал терпеливо, как ребенку, разъяснять ему: - А зачем лицензия? Калганов разрешал. Тебе не понимай, что ли? - Угу! Понял, чем мужик бабу донял. - Коньков поглядел на него, иронически прищуриваясь, и другим тоном спросил: - А ты не скажешь, что было между Калгановым и твоей племянницей Ингой? - Не знай, - коротко и сердито ответил Кончуга. - Значит, посторонние люди знают, а ты, ее родной дядя, не знаешь? Кончуга сунул трубку в рот и сделал каменное лицо - будто и не слыхал, о чем его спрашивает Коньков, и глядел куда-то в сторону, попыхивая дымком. - Ну, ладно... - Коньков тронул его за локоть и спросил с тем же ироническим оттенком: - Ты случайно не видел в тот день, накануне убийства, Ингу у вас в лагере? Она не приезжала к вам? - Не знай, - резко ответил Кончуга. - Ну, что ж... Тогда поедем и узнаем. - Куда? - К кашевару Слегину. Он-то видел, кто по реке проезжал той ночью. Так что подготовь мотор. А я возьму горючее у Дункая, и завтра утром поедем. Надеюсь, что на этот раз застанем кашевара. Но съездить вторично в лагерь лесной экспедиции им не удалось. Утром, чуть свет, Дункая и Конькова, ночевавшего у него, разбудил сильный грохот в дверь, Дункай, сердито чертыхаясь, пошел открывать дверь и вернулся в дом с бригадиром лесной экспедиции Павлом Степановичем. - Извините за раннюю побудку, - сказал тот, вытирая сапоги о половик возле порога. - Но у нас несчастье. - Что за несчастье? - спросил тревожно Коньков с дивана; уже успевши натянуть сапоги, он торопливо застегивал китель. - Иван Слегин пропал, - ответил бригадир. - Кашевар, что ли? - спросил Дункай. - Он самый. - Как то есть пропал? - Коньков прошел к столу, указал на табуретку бригадиру: - Да вы садитесь! - и сам сел. Павел Степанович положил на стол серую кепочку, присел на табурет и стал рассказывать; его тяжелое одутловатое лицо с вислым носом было серым от бессонницы. - Мы, значит, пообедали после вас, на работу сходили, вернулись в лагерь... А Слегина все нет. Тут Зуев к нам подвернул, из города ехал. Поговорили: то да се. "А где Иван?" - спрашивает Зуев... Сами ждем. Ушел, говорим, с утра рыбачить - и как сквозь землю провалился. "Да вы что ж сидите, мать вашу перемать, - заругался Зуев. - Уже сумерки на дворе. Искать надо! А вдруг что случилось?" Пошли искать, сперва на Слюдянку... Всю речку исходили - кричали, шумели - никого. Прошли дальше, на Кривой ручей, это в двух километрах от Слюдянки. И вот на берегу ручья находим эту кепочку, а рядом свежие следы тигра. Крупный след! Вон, с блюдце будет. Мы опять кричали, шумели... Искали везде - и вдоль ручья, и в зарослях. Ни следов, ни Ивана. Собак с нами нет. Да что собаки? Они не больно берут тигриный след. Покричали, постреляли в воздух да ни с чем и вернулись. - А кто нашел эту кепку? - спросил Коньков. - Зуев. Ну а потом и мы подошли. И следы видели, и эту кепочку. - Следы возле кепки? - спросил Коньков. - Два-три следа на влажной земле. И кепочка между ними. Все видели. - И что же вы думаете? Что с ним произошло? - допытывался Коньков. - А чего тут думать? Дело ясное - тигр утащил его. И Зуев это же говорит. Он - лесник опытный. Какой-то шалый тигр здесь появился. Да и Калганов говорил про этого тигра, еще предостерегал нас. Вот какая беда! - Да... Вот так история с географией! - Коньков взял кепку Слегина, вынул из кармана лупу и стал разглядывать эту загадочную находку. - Какой он был, чернявый или белесый? - Кто? - отозвался бригадир. - Ну, кашевар-то ваш! - Рыжий! - Пра-авильно. Кепочку я с собой заберу. - Коньков положил кепку в планшетку, потом сказал Дункаю: - Бензин мне нужен, сначала на место пропажи съездить, а потом в район. - Я сам вас отвезу, - сказал бригадир. - А я вам бензину налью, - отозвался Дункай. - Вот и спасибо. Тогда в путь! - Коньков встал и прошел к вешалке, где лежала на полочке его фуражка. - Позавтракайте сперва! - пытался задержать его Дункай. - Дорогой поедим. Айда! 10 Косушка встретил Конькова вопросом от самого порога: - Ну что, Леонид Семенович? Установил, кто проезжал по реке? Коньков расстегнул планшетку и, шурша газетой, вынул какой-то сверточек. - Ты чего копаешься? - сказал Косушка. Коньков развернул наконец сверток, положил кепку на стол перед следователем и сказал, указывая на нее: - Вот!.. Один только он и мог сказать. Косушка в недоумении встал и посмотрел на Конькова, как на воскресшего покойника. - Это что за комедия? Чья кепка? Кто этот без вести пропавший? - Кашевар из лесной экспедиции, Слегин по фамилии. Помните, как мы чуть не приземлились на их косе? - Ну? - Так вот, один человек из этой экспедиции, тот самый кашевар, не спал, сидел на косе, разделывал рыбу или картошку чистил. Хрен его знает. Словом, сидел ночью на косе, он и видел их, тех самых, которые проезжали по реке. Остальные же рабочие все дрыхли в палатке и только мотор на реке слыхали, да и то сквозь сон. - Куда же девался этот кашевар? - Тигр утащил его. - Чего? Ты что, пьяный, что ли? - Ну, перестань! - с досадой поморщился Коньков. - Выслушай сперва. Ты же приказал мне пошарить как следует. Вот я и шарил. Нагрянул в лагерь этой экспедиции, а кашевара нет. Говорят, ушел с утра на таежную речку рыбачить. Мы ждали-пождали, поискали его, а потом поехали в артель и обещали вернуться утром, когда этот кашевар будет в лагере... И Коньков рассказал всю историю со Слегиным, вплоть до появления бригадира с этой кепочкой. - Ездил я утром туда. Осмотрел то место, где кепку нашли. Следы тигра отчетливо видны. А сам Слегин исчез бесследно, как дух лесной растворился. - Ничего себе помог. - Косушка сел на диван и задумался. - Только мне этого Слегина еще не хватало! - Он с досады хлопнул о подлокотник дивана и поднял голову. - Погоди, кто же ходил его искать первым? Днем еще? - Кончуга. А что? - А то! Он сам на подозрении. Далеко он ходил? - Километра за два, на речку Слюдянку. А кепку нашли в другом месте, у Кривого ручья. Там же и следы тигра оказались. - Тигр, тигр! - передразнил кого-то Косушка, вставая с дивана, потом остановился перед Коньковым, ткнул его в грудь пальцем и сказал: - Вот этот Кончуга и есть твой тигр. - Не может быть! - уверенно возразил Коньков. - Кончуга отлучался всего на час, неподалеку. Ни крика, ни выстрела. Он же был всего в двух километрах от нас! - Это они умеют. В тайге выросли. - Косушка присел за стол, потер растопыренными пальцами свое отечное лицо и высокий, с залысинами лоб, словно сонную одурь разгонял, и сказал: - Он же убирал единственного свидетеля! А ты в это время в шалаше дрых. Тут простая логика, тут дважды-два - четыре. Он тебе и про этого шалого тигра плел с целью. А ты развесил уши: тигр, тигр. - Ты хочешь арестовать Кончугу? - спросил Коньков, настораживаясь. - Да. У меня складывается очень определенное подозрение. Я вызывал их обоих с Дункаем, утром сегодня. И допрашивал. - Я их тоже допрашивал, но прямых улик нет. - Зато косвенных много. Один этот тигр чего стоит. Понимаешь, голова еловая, я сегодня допрашивал Кончугу, а он мне ни слова ни о Слегине, ни об этом тигре. - Ну и что? Это в его характере. - Ага, разведи мне тут еще психологию. Нет, Леонид Семенович, я чикаться не намерен; они оба у меня вот где! - Косушка сжал пальцы и внушительно пристукнул кулаком по столу. - То есть как это? - спросил, удивляясь, Коньков. - Выходит, они оба виноваты? - По крайней мере, пусть докажут, что невиновны. Плохо ты их допрашивал. Ты знаешь, сколько они изюбрей убили сверх лицензии? Семь штук! Да за одно это председателя сажать надо. У них же конфликт из-за этого с Калгановым. И Кончуга явно темнит. - Насчет изюбрей я выяснял. Тут злого умысла не было. Вот рыбу губят в нерестилищах, это другое дело. - Кто? - Леспромхоз! Вот кого надо привлекать. - Чего, чего? Ты кто такой, рыбнадзор? Или в самом деле того... рехнулся? - Я-то в здравом уме. А вот у тебя и в самом деле еловая голова. - Но, но! Не забывайся. - Это я к слову, твою же поговорку привел, - лукаво усмехнулся Коньков. - Ты был хоть на одном из заломов? Видел сплав? А ведь сейчас нерест начинается! - Иди ты... со своим сплавом и с нерестом! У нас дело, понял? А ты меня толкаешь башкой в залом! - А если там закон нарушается? - Леонид Семенович, хватит! Не превышай полномочий, - сказал обессиленным голосом Косушка. - Давай о деле. У тебя сложились какие-либо определенные подозрения? И на кого? - Пока трудно сказать что-то определенное. Много неясных вопросов. Почему у жены Зуева на виске синяк? Почему Инга, племянница Кончуги, намекнула на следы, когда я заговорил о кедах?.. Да, вот пули, выпущенные из ее карабина, - вынул Коньков две пули из планшетки и положил на стол. - Из тела Калганова извлекли пулю? - Она отправлена на экспертизу. Еще какие странности заметил? - Странности? - переспросил с усмешкой Коньков. - Есть еще. Например, вот одна: почему именно Зуев нашел эту кепку? Свернул к ним побалакать, потом повел всех в тайгу на розыски Слегина. И не кто-либо из рабочих, а сам Зуев и набрел же на эту кепку. Тебе это не кажется странным? - Во-первых, у Зуева алиби - он в ту ночь был в районной гостинице, за сто верст. Во-вторых, Зуев - лесник, опытный следопыт, потому именно он и нашел эту кепочку, а не кто-либо из рабочих. - Опытный следопыт заметил бы и следы иного человека, кроме Слегина, и, уж по крайней мере, следы борьбы или крови. А Зуев ничего такого не заметил. Странно! - В чем дело? Мы завтра можем съездить туда с опытными экспертами и осмотреть эти следы. - Х-хе! - Коньков хмыкнул. - Съездить, после того как пять обормотов все затоптали там, как носороги. А еще вон тучи повалили. На ночь глядя дождь будет. Какие теперь следы! - А я думаю, что Кончугу надо брать под стражу. - Не промахнуться бы! - Коньков почесал затылок и сказал: - Дай мне денька два, я еще тут пошарю. Авось и ухвачусь за какой-нибудь кончик. - Ладно!.. - Косушка достал из ящика письменного стола две клеенчатых тетради и три блокнота и протянул их Конькову. - Возьми дневники Калганова. Тут есть кое-что. Изучи, тогда легче будет соображать. А я доложу насчет Слегина. Дело - дрянь... Коньков застал жену дома; она пришла из школы, успела пообедать и сидела за столом, готовилась к вечерним занятиям. Мужа встретила и с радостью, и с тревогой: с радостью, что вернулся жив-здоров и нежданно (обычно звонит загодя), а растревожило ее усталое лицо мужа и весь его удрученный вид. - Ну что там, Лень? - спросила она, подходя и обнимая, заглядывая снизу и вопросительно, и тревожно. - Скверное дело, Малыш. - Он погладил ее по коротко стриженной, под мальчика, черной голове и чмокнул в щеку. - Жрать хочу, как из ружья. - До чего несуразны эти твои охотничьи побасенки. Хочет есть... как из ружья. Глупость. - Она смешливо наморщила свой коротенький носик в мелких конопушках, а потом, поцеловав его крепко в губы, сказала: - Вот как надо жену целовать. А у тебя первым делом еда на уме. Коньков стал раздеваться да умываться, а жена хлопотала вокруг стола, накрывала не то на обед, не то на ужин. Перебрасывались фразами: - Ты какой-то нынче серый? - На заре подняли. И весь день на ногах. Где Николашка? - Наверное, на речке. Или в тайгу за орехами ушли. - Что тут у вас нового? - Все о Калганове говорят. Какая жалость! Тело в цинковом гробу в Ленинград отправили, к родителям. На кого хоть подозрение падает? - Пока трудно сказать. Разберемся... Коньков ел вяло, все задумывался, откладывая ложку. - Лень, ты давай поспи! - У меня дневники его, - кивнул Коньков на планшетку. - Следователь дал только до утра. - Успеешь, прочтешь! Ночь длинная. Так что ложись спать, а я побежала на вторую смену. 11 Коньков с Еленой познакомился лет десять назад. Она была студенткой Приморского пединститута и приехала к матери на каникулы в Бурлит. А он был в ту пору оперуполномоченным районного отделения милиции. Был он такой тоненький, юный лейтенантик, светловолосый и кудрявый. И стишки сочинял. Она же была бойкой и острой на язык первокурсницей, вернее переступившей первую ступень математического факультета. Если говорят, что у каждого солдата в ранце побрякивает маршальский жезл, то уж наверняка можно сказать, что в голове каждого первокурсника ворочается мыслишка с замахом по меньшей мере на докторскую диссертацию. А тут всего лишь "опер" из районной милиции. Лена была не то чтобы красавицей, но той сбитой и ладной хохотушкой, которая и в пляске, и в песнях любую паву за пояс заткнет. И влюбился в нее лейтенант до смертной тоски - и ее черная головка с шапкой коротко стриженных, непродуваемых ветром волос (она даже зимой щеголяла без платка), и эта крепко сбитая фигурка, перехваченная широким черным ремнем в узкой талии, и этот смешливый носик конопушками, и круглые, озорные, как у бесенка, янтарные глаза - все это мерещилось ему во сне и наяву, преследовало и выматывало душу. Она уехала в институт, а он уволился из милиции и приехал в Приморск с мечтой стать великим поэтом и доказать этой гордячке, что она горько просчиталась, отвергнув его руку и сердце. Впрочем, все тогда стремились либо покорять романтические просторы неизведанных земель, либо штурмовать крутые и скользкие откосы науки; все рвались ввысь да вглубь - время было такое. Увы! Большого поэта из него не вышло, хотя он и печатался в молодежной газете, числился даже внештатным корреспондентом ее, а по совместительству работал шофером - в местном отделении Союза писателей. Но зато он поступил в университет, на заочное отделение юридического факультета, и упорством своим к умственному совершенству, а главное - преданностью и неизменной любовью покорил-таки сердце честолюбивой гордячки. С годами их мечты потускнели, зато они поняли, что жизнь хороша прежде всего уютом да семейным покоем и добрым делом по душе и по сердцу. Она стала школьным учителем, а он вернулся в милицию. Получили они в Воскресенском целых полдома с огородом и садиком и зажили на славу. Лена вернулась поздно вечером; Николашка уже посапывал в своей кроватке, а хозяин сидел за столом и читал дневники Калганова. Кое-какие выписки делал. - Интересно, Лень? - спросила она от порога, раздеваясь. - Да... - откликнулся он, не отрываясь от работы. - А у нас, на вечернем отделении, спор сегодня зашел. Ты знаешь - я просто обалдела! Некоторые педагоги люто ненавидят Калганова. - Кто именно? - Зоолог наш, Кузьмин Илья Иваныч, говорит, что этот Калганов чуть не сорвал у них отлов певчих птиц. А они же, говорит, за границу идут, по разнарядке. - А по чьей разнарядке, ты не спрашивала? - Нет. Только он говорит, что Калганов не ученый, а бюрократ заскорузлый. Какие-то справки от них требовал... - Кто еще ругал его? - Калганова-то? Историк, зять Коркина. Он, говорит, бесстыдником был, ходил по дворам и в чугуны заглядывал. - Интересно, Малыш! - Чего ж тут интересного? Просто какая-то непонятная злоба. А дочь Коркина - она физику ведет - так прямо в открытую сказала: моральному растлителю туда и дорога... Подошла к столу, села рядом, заглядывая в дневники, попросила: - Прочти-ка что-нибудь? - Насчет растления? - усмехнулся Коньков. - Да ну тебя! Я серьезно. - Я еще сам всего не знаю. Чувствуется, что он любил Настю. И роман был... - С Зуевой, что ли? - Да. Но произошла осечка... пока непонятная мне. А с Ингой что-то не заладилось у него. Вот одна запись. - Он раскрыл нужную страницу с закладкой и прочел: - "Июль месяц... Опять я в Красном. Здесь все мне на память приводит былое, как сказал поэт. Вчера видел Ингу. Сидели на берегу реки. Как ей хочется все начать сначала! А мне грустно.