не шутил бы по поводу моего танка. Даже тихий, скромный Лазарь - и тот вот острит. - Иди ты знаешь куда? Лазарь удивленно пожимает плечами. - А у нас, на той стороне, слух распространился - будто красный флаг уже на танке... - Вот приходите с той стороны и берите его, а потом уже слухи распространяйте. Лазарь улыбается, скидывает шинель, сапоги, забирается на койку. - Мороз такой, что голова трещит. К утру, наверное, Волга станет. - Давно пора. Может, тол тогда подвезут. Лисагор раскупоривает бутылку. - Взрывать, что ли, танк собрались? - спрашивает Лазарь. - Какой там танк. Землю, а не танк. Земля знаешь какая? - Вы что, подкапываетесь под него? Лисагор так и застывает с бутылкой в руке. Меня тоже точно током ударяет. Вот дураки! Неделю мучаемся под немецким огнем, а такая простая мысль до сих пор не пришла в голову... - Лазарище, будь ты проклят, золотая голова! Где ты только учился? Подкопаться! Просто, как колумбово яйцо! Ближе всего к танку от крайней правой фарберовской землянки. Метров тридцать, не больше. Вал около нее высокий - метра полтора. Немцы даже не увидят, как мы землю выкидывать будем. А грунт на глубине не такой мерзлый. - Здорово, черт возьми! - Лисагор хватает карандаш.- И людей много не надо. Копать сможет один человек - только часто менять. Один копает, другой землю вытягивает, двое разравнивают и маскируют. Восемь - десять человек с гаком хватит. Если дивизионных саперов человек пять подкинут - дня за три-четыре сделаем. Правда, инженер? Лисагор подводит черту и пишет под ней цифру "4" - четверо суток. - Устинов твой в восторге будет. Совсем как в Севастополе. Заложим толу килограмм сто - и как ахнем!.. Представляешь воронку? Бойцы из нее прямо шеренгой пойдут. Мы выпиваем поллитровку, хлопаем от радости Лазаря по спине так, что он кашлять начинает. Натянув валенки, я бегу к Ширяеву, потом к майору. Звонок по телефону полковнику, трехминутный разговор, и с завтрашнего вечера я получаю в свое распоряжение взвод дивизионных саперов, сто пятьдесят килограммов аммонита и пятьдесят килограммов тола из неприкосновенного запаса. Срок - четыре дня. Ночью я никак не могу заснуть, ворочаюсь с боку на бок, мешаю свернувшемуся около меня клубочком Лазарю спать, курю одну папиросу за другой. Следующие четыре дня я, кажется, совсем не сплю. Где-то урывками, скорчившись, вздремну на полчаса, и все. В рот ничего не лезет. Лисагор тоже в лихорадке. Матерится за десятерых, сам землю таскает, раздобывает где-то три аккумулятора и десятиметровый шнур с лампочкой, кормит бойцов шоколадом, чтоб азартнее были. В первые сутки проходим десять метров. Во вторые - восемь с половиной. Задерживает земля. В ведрах и котелках, на карачках приходится вытягивать ее наружу. С каждым новым метром работа усложняется. Грунт все-таки мерзлый, хотя мы только на глубине двух метров. К утру первого декабря пройдено восемнадцать с половиной метров. Осталось одиннадцать с половиной. Меняем бойцов через каждые пятнадцать минут. Включаемся сами. В общей сложности нас работает пятнадцать человек. Этого более чем достаточно. Еще один день. К вечеру остается пройти три метра. Бойцы копают, как звери. Вылезают из туннеля потные и грязные как черти. Совершенно неутомим Тугиев - работает не по четверти, а по полчаса и в четыре раза превышает норму. Я выхожу из строя - со второго раза натираю себе мозоли на ладонях. Четыре дня - ни я, ни Лиса-гор не ходим на берег. Второго декабря часов в девять вечера звонит из штаба Ширяев. - В пять ноль-ноль "сабантуй". Успеешь? - Успею. - Я приду часа в четыре. Разведчики тебе нужны? - Для чего? - Живая сила. Вместо третьего батальона. - А не жалко? - У меня Чумак был. Предлагал свои услуги. - Что это с ним случилось? - Хочет первым в танк попасть. Полковник говорил, что к ордену представит. - Ну что ж, пускай приходит. Я ему всегда рад. - Человек пять хватит? - Хватит. - Жди, значит. - Жду. Я кладу трубку. Итого, значит, одиннадцать бойцов - по три от двух батальонов и пять разведчиков. Мощная операция. Надо только ребят подходящих подобрать. Звоню Синицыну и Фарберу. Синицын обещает дать хорошие "березовые колышки". На нашем телефонно-кодовом жаргоне "березовыми" (в противовес "горелым") колышками называются опытные бойцы, преимущественно из сибиряков. Фарбер сам приходит ко мне - в блиндаж первой роты, мой временный КП. У него желтуха. Лимонно-желтый, в круглых очках своих, он похож сейчас не то на китайца, не то на японца. Желтухой сейчас почти все болеют - от однообразной пищи. Противная болезнь - нападает инертность, сонливость, пропадает аппетит. То тут, то там на снегу видны красно-бурые следы мочи. - Кончать, значит, сегодня собираетесь? - говорит Фарбер, снимая и протирая запотевшие очки. - Как будто... - Волнуетесь? - Волнуюсь. Я чувствую, что мне страшно хочется спать - режет глаза, точно в них песок,- а сон не идет. Бывает такое! - От вашего батальона трое пойдут, знаете? - говорю я. - От моего три и от Синицына три. Так, что ли? - Так. Всего шесть. - Шесть... Почти целый батальон. Он улыбается своей тихой некрасивой улыбкой. - Сколько у вас людей теперь, Фарбер? - Каких? Которые хлеб получают или воюют? - Воюют. - Без минометчиков и пулеметчиков - девять. Это с командирами рот, взводов, отделений. - А их сколько? - Один. - Здорово. - Вчера было двое, сегодня один. - Убит? - Убит. Уразов. Вряд ли вы его знаете. Из новеньких. Татарин, кажется, или казах. Хорошенький такой, черноглазый... - Снайпер, должно быть? - Снайпер. Расплодилось их сейчас у фрицев - уйма. За последнюю неделю пятерых вывели у меня из строя. - Мне сегодня тоже попало,- сидящий в углу связист показывает потрепанную ушанку - в ней маленькая аккуратная дырочка в наушнике,- когда цепь проверял. - А Уразову в каску,- говорит Фарбер.- Прямо в лоб. Никогда раньше не носил. А тут надел. Точно предчувствовал. Утром все письма писал. - А вы верите в предчувствие, Фарбер? - Как сказать... - А все-таки... Фарбер опять снимает и протирает очки. Надевает их, поправляет за ушами, на переносице. Не мигая смотрит в огонь, на весело потрескивающие щепки. - Как вам сказать...- совсем тихо говорит он,- и верю, и не верю. Умом не верю, а вот где-то внутри, вопреки разуму...- Он старательно впихивает в печку смолистую, сверкающую янтарными капельками щепку, пламя с жадностью охватывает ее со всех сторон.- В детстве я боялся покойников, ни за что бы не пошел ночью на кладбище. Даже сейчас, когда я вижу убитого, мне трудно представить себе, что это уже все, абсолютный конец... Какой-то душевный атавизм?..- Он подбрасывает еще несколько щепок в огонь.- Был у меня друг. Собственно говоря, даже не друг - друзей у меня давно уже нет,- а человек, к которому я очень хорошо относился. И он ко мне как будто неплохо. Веселый такой мальчик, командир конной разведки. Шутник, весельчак, кровь так и играла. На любое самое сложное задание, как на прогулку, отправлялся. Заломит набекрень кубанку, папиросу в зубы - и пошел... И вот когда он на последнее свое задание отправлялся - было это весной этого года, на Донце,- пришел он ко мне и попрощался... "Будь здоров, говорит, Фарбер, больше не увидимся". Я сразу даже не понял. Решил, что в другую часть переводят или в какое-нибудь училище посылают. "Нет, говорит, за "языком" иду".- "Почему же не увидимся?" - "Не вернусь. Убьют". И в одну точку все смотрит. "Я уж точно знаю". Даже карточку мне на прощанье подарил. Фарбер расстегивает шинель и откуда-то из глубины достает старенький, потрепанный бумажник. Мы оба долго рассматриваем веселое, мальчишеское, почти без бровей лицо, смотрящее на нас с потрескавшегося и потертого глянцевого квадратика. - Сережа Кондрашев. Лучший разведчик, которого я когда-либо встречал.- Фарбер прячет бумажник и застегивает шинель.- Ему оторвало голову снарядом, когда он уже вернулся с задания и устраивался на ночлег... Больше мы ничего не говорим. Сидим и смотрим на огонь, на вываливающиеся из печки и тихо гаснущие на земле угольки. Откуда-то издалека чуть слышно доносятся редкие, равномерные пулеметные очереди... На передовой тишина. А часиков через пять-шесть... Проверим пистолеты, гранаты, натянем рукавицы и... Я закрываю глаза и стараюсь себе представить, как развернутся события. Будем лежать у входа в туннель на животах и смотреть на часы. Потом или я, или Ширяев скажем: "Пора". Кто-то приложит к наискось срезанному бикфордову шнуру спичку и с силой проведет по ней теркой. Спичка не зажжется. Зажигающий вполголоса выматерится, полезет в карман за другой спичкой. Кто-нибудь присветит фонариком, заслонив его ладонью. Опять движение теркой. Вспышка. Пошло. Бикфордов шнур выплевывает пламя, тихо шипит, укорачивается. Пятнадцать секунд - столько секунд, сколько в нем сантиметров. Медленно подбирается к капсюлю, капсюль соединен с детонирующим шнуром. Детонирующий шнур длиной в тридцать пять метров, но сгорит он в 1/8 секунды. Он горит со скоростью 270 метров в секунду... Мы все сожмемся, подберемся, еще раз проверим, где гранаты. А потом... Потом тридцать метров под землей, натыкаясь на чьи-то пятки, сжимая в руке оружие, задыхаясь от напряжения... А может, недостаточно тола положили и воронка получится слишком маленькая, тесная? Нет. Сто пятьдесят килограммов тола и сто пятьдесят аммонита - это не игрушки... Ну, а потом, потом... Неужели будем сидеть под танком? Повернем пулемет и будем жарить по немцам? Ход завалим, заминируем. А завтра вечером, сидя в моей землянке за шипящим самоваром, будем говорить обо всем, как уже о прошедшем... А может?.. Нет, не может быть. Ни в коем случае не может быть... Никогда больше не скажет полковник: "Эх, инженер, инженер..." - Товарищ лейтенант, вас! Телефонист протягивает мне трубку. Беру. - Шестьдесят первый слушает. В ухо шипит голос Коробкова - зам по тылу,- он сегодня дежурный по штабу. - Большой хозяин интересуется, как дела. Сколько осталось? - Метра три... - К пяти будет готово? - Будет. - Так и передать? - Так и передать. - Это точно? Я отдаю трубку телефонисту. Коробков может замучить своими вопросами. Фарбер встает, опускает наушники на шапке - мороз сегодня еще крепче. - Поеживаются фрицы,- улыбается он, завязывая тесемки под подбородком.- Видали наш трофей сегодняшний? - Какой трофей? - Неужели не знаете? Фриц к нам перебежал... - Ну? - Самый настоящий, кукрыниксовский. В пилотке. Обмотанный полотенцем. - Что ж вы не рассказываете? - Я думал, вы знаете. Раненько утром еще прибежал. Надоело, говорит, воевать - холодно. Штрафник. Не захотел отдать офицеру теплый свитер. С убитого товарища снял. Ну и угодил в штрафники - под танк. - Под танк? - Под танк. Он у них "toteninsel" называется - "остров смерти". Туда только штрафников посылают. Кто сутки просидит - оправдывается, кто двое - получает железный крест, кто трое - с дубовыми листьями. Но таких еще не было... - Ага... Значит, и у них он в печенках сидит. Хорошо. - Говорят, в день по пять-шесть убитых вытягивают из-под него. - Хорошо... - Отправили его в штаб. Что-то важное хочет сообщить, только не ниже как полковнику... Смешной такой, замерзший и с рюкзаком не меньше, чем он сам. Пожалел расстаться... Ну ладно. Я пошел... Фарбер протягивает руку. - Так, значит, в пять? - В пять. Он уходит. В землянку врывается облако свежего морозного воздуха, и коптилка чуть не гаснет. 4 Слегка морозит. Недавно прошел снег, и кругом все бело и чисто. Небо затянуто. Редко, лениво взлетают ракеты, искрится сухой рассыпчатый снег. Невдалеке белеют баки, покосившийся, точно упершийся лбом в землю танк... Так близко он, в двух шагах... Смутно виден извилистый зигзаг траншеи,- теряется где-то около баков. Тихо... Даже пулеметы из-под танка не стреляют. Ждут. Лиса-гор сидит на корточках у норы, в валенках, в ватнике, курит в кулак. Двое бойцов, согнувшись, разравнивают вываленную землю, присыпают сверху снегом. - Принесли взрывчатку? - спрашиваю. - Последнюю ходку делают. - Где свалили? - В разбитой землянке, около НП. - Аммонит подсушил? - Подсушил... Но вообще дрянной. Один мешок совсем как камень. Пришлось отложить. Присветив цигаркой, смотрю на циферблат - Без двадцати три уже... - Два часа осталось. - Два часа. - Ничего. Успеем. Из норы вылезает боец с ведром. Высыпает землю. - Что-то мягче грунт стал. Пошло дело...- И опять уползает под землю. Через час приходит Чумак с четырьмя разведчиками. Точно на парад собрались - подтянуты, бляхи поясов сверкают, тельняшки выстираны. - Будем ордена зарабатывать, а, инженер? - улыбается Чумак, разваливаясь у печки. - Давай, дело хорошее. - Первым пустишь меня? - Полезай, коли охота есть... - Пехоты сколько будет? - Шесть. - Тоже по ходу? - Нет, вторым эшелоном - из недорытой траншеи. - Закурим по этому случаю. Закуриваем. - Что на берегу слышно? - спрашиваю. - Ничего. Пусто - хоть шаром покати. Одна Рита почтальонша. - Газету не догадался принести? - Ничего интересного. Фрицы там, западнее, пачками сдаются, а здесь вот сидят, сволочи. - А в Африке? - Ни хрена. Французы где-то, не помню уже где, флот свой подорвали. Линкоры, крейсера... - Зачем? - Откуда я знаю. Взорвали, и все. Немцы, что ли, захватить хотели... Вваливается Лисагор. Отряхивает снег. - Принимай, инженер. - Кончил? - Кончил. - Отправляй тогда людей. Тугиева только оставь. И мин противопехотных с полдесятка. Дивизионному саперу скажи, чтоб завтра приходил водку пить, если живы останемся. Шнур проложил? - Гаркуша тянет. - Ладно. Когда кончит, скажешь. Лисагор уходит. Вскоре приходит Ширяев, за ним Фарбер и Синицын. Опять закуриваем, поглядываем на часы. Остается полчаса. Двадцать минут... Пятнадцать... Без десяти выходим. Опять снег пошел - густой, за десять шагов ничего не видно. Батальонные бойцы в белых маскхалатах топчутся около туннеля - толстые, неуклюжие, точно медведи. Подходит Лисагор: - Можно поджигать? Я поворачиваюсь к Чумаку. - Твои готовы? - Готовы. - Твои, Синицын? - Готовы. - Фарбер? - Готовы. Все отвечают почему-то шепотом. Я докладываю Ширяеву. - Начинай,- тоже шепотом говорит он. Лисагор, поскрипывая валенками, подходит к туннелю, садится на корточки. Долго что-то возится. Зажигает. Чумак протягивает мне финку: "Возьми, пригодится" - и подходит к туннелю. Я за ним. Как долго тянутся эти пятнадцать секунд. Я успеваю снять рукавицы, засунуть их за пояс, вынуть пистолет, взвести, осмотреться по сторонам: все точно вкопанные - белые солдаты, черные в своих бушлатах разведчики... Считаю - раз-два-три-четыре-пять... Страшный взрыв сотрясает землю и воздух. На какую-то неуловимую долю секунды все озаряется ослепительным, режущим глаза светом. Плоское, с зажмуренными глазами лицо Лисагора... Сыплется земля сверху... - Пошли! Чумак скрывается в черной дыре. Я за ним. Быстро-быстро перебираю руками и ногами. Ход тесный. За шиворотом полно земли. Кто-то, вероятно Тугиев, сопит за моей спиной. Лезем, лезем, лезем... Конца нет этому ходу .. Жарко и воняет толом... Стоп... Чумак стал. Разгребает землю... Пошел... Видно небо... Морозный воздух... Конец... Чумак выскакивает... Воронка как от 200-килограммовой бомбы... Справа вверху танк - покосившийся, белый на черном небе... Вот он, сукин сын, шагов пять-шесть всего. Чумак бросает гранату... вторую... Бежит по ходу сообщения... Исчезает. Я проваливаюсь куда-то... Хватаюсь за холодное, липкое от мороза железо танка... Чей-то крик... Кто-то наваливается на меня, хватает за горло... Ударяю финкой-раз-два... Свалилось... Лезу дальше... Крик... Сип... Выстрелы... Что-то с силой ударяет меня по ноге... Ни черта не пойму... - Юрка, ты? - Я... - Спички есть? - Фонарик. - Зажигай. Никак не могу вытащить фонарик. Запутался в кармане. Сзади кто-то наседает. - Это вы, товарищ лейтенант? - Стой... не лезь. Зажигаю фонарик. Лицо Чумака. Из носу у него течет кровь. Убитый немец с открытыми глазами. Пулемет. Все кругом забито отстрелянными гильзами. - Здесь все... Полезли назад.- Чумак отпихивает меня и лезет назад. Поворачиваюсь и чувствую вдруг, что правая нога прилипла к земле... Что за черт... Неужели... Освещаю фонариком ногу. Ниже колена в сапоге крохотная дырка... Хочу поднять ногу... В глазах круги... - Чумак! Никого. Мертвый фриц, пулемет и гильзы. Это все. Ползу на локтях и левом колене к выходу... Опять круги... Снаружи стрельба, взрывы гранат... Стиснув зубы, ползу дальше. Еще один фриц. Блестят шипы на подошвах сапог. С трудом перелезаю через него. Он лежит ничком, поджав руки под живот. Еще теплый... Вверху небо. Трассирующие очереди. Чувствую, что дальше ничего не выйдет. Вытягиваюсь. Жду. Хлоп... Кто-то прыгает прямо на меня. Ч-черт! - Кто это? В ответ только ругаюсь. - Товарищ инженер, вы? - А кто же... - Ранены? - Кто-то наклоняется надо мной. - Вроде... - Федька, давай скорей пулемет и прыгай... Кто-то еще прыгает в траншею. Это последнее, что я помню. Все кругом застилает что-то черное и тяжелое... Мне удобно и уютно. Никуда не хочется. Заснуть бы только... Крепко-крепко. 5 Все позади... Танк, Лисагор, Ширяев, землянка с шипящим самоваром... Надо мной мутное, затянутое тучами небо. Где-то луна. Под низом мягко. Ушанка налезла на самые брови, и почему-то опущены уши. В рот лезет что-то шершавое вроде шинели. Прямо передо мной спина - широкая, в тулупе... Куда-то везут... Скрипят полозья. Приятно укачивает... Засыпаю... Просыпаюсь... Все та же спина... Чья же это спина? Мне лень спрашивать, и я опять засыпаю... Потом кто-то осторожно берет меня под мышки и под зад, и вместо широкой спины - крупы двух лошадей, помахивают хвостами. Чьи-то незнакомые лица. - Поосторожней там, хлопцы... Видите, нога переломана... Как будто голос Гаркуши - грудной, низкий. Несут куда-то. Палатка - большая, светлая, на боковых стенах длинные черные тени. - Передовая карточка есть? - спрашивает кто-то. - Есть, есть...- опять голос Гаркуши. Но я его не вижу - только голос слышу. Что он здесь делает? - Кладите сюда. Опять подымают. Я оказываюсь на столе, совсем голый. Знобит. Под спиной холодная, противная клеенка. Теперь я вижу уже Гаркушу. Черноусый, в расстегнутом тулупе, в сдвинутой на затылок ушанке, он улыбается во весь рот. - Ты чего здесь? - спрашиваю я, и голос мой как будто доносится из другой комнаты. - Вас привез, товарищ лейтенант...- И все улыбается.- В дом отдыха привез. - Медсанбат, что ли? - Так точно. Медсанбат. - Танк взяли или нет? - пытаюсь припомнить я последние события. - Как же. При мне майор Бородин комдиву звонил. - А мне что - ногу перебило? Я приподымаю голову. Правая нога ниже колена распухла и замазана кровью. Раны на таком расстоянии не видно. Маленькая, с туго закрученными вокруг головы черными косами девушка,- должно быть, докторша,- наклонилась надо мной. Натирает живот чем-то холодным. Пахнет эфиром. Почему живот? Ага, от столбняка - с этого всегда начинают. В ее руках шприц - большой и блестящий. Я вижу, как медленно тает в нем мутная, неприятная жидкость. Ее вгоняют мне в живот, но это совсем не больно. Докторша щупает ногу - зачем-то тянет ее. Фу-ты черт... Вырвать, что ли, хочет? - Осторожней, черт вас возьми! - Новокаин,- не подымая головы, говорит кому-то докторша и быстро-быстро маленькой ваткой смывает кровь с ноги. - Запишите, Шура: средняя треть правой голени. Перелом. Огнестрельная, сквозная. Раны чистые. Потеря крови незначительная. Первичная обработка...- Круто поворачивается ко мне: - Санрота? - Санрота,- вставляет Гаркуша - он все тут же, не уходит. - Пишите - санрота. Она опять берет в руки шприц и четыре или пять раз подряд втыкает его в ногу ниже колена, деликатно оттягивая кожу. После этого я уже ничего не чувствую в ноге - даже когда маленьким, сверкающим ланцетом аккуратные пулевые дырочки превращаются в длинные, кровоточащие разрезы. - Противостолбнячная сыворотка введена. Рассечение входного и выходного. Риванол. Иммобилизация - шиной Крамера. Все это она говорит быстро и отрывисто, как заученный урок, и на меня - не на ногу, а на меня - обращает внимание, только когда прямая, как палка, нога обмотана бинтами от пятки до таза. - В госпитале гипс наложат. Страшного ничего. Месяца полтора-два отдохнете, а там опять...- И на лице ее - только сейчас я замечаю, какое оно утомленное,- появляется улыбка.- Следующий... Меня снимают со стола. В палатке - другой уже, поменьше - Гаркуша взбивает солому, раскладывает одеяла - оказывается, он их штук пять с собой привез. - Спасибо, Гаркуша. Иди. Мне хорошо. - Там под подушкой я фляжку положил. Чтоб не скучали. - Спасибо, Гаркуша. Не беспокойся. - Это командир взвода Лисагор передали. Чтоб нас вспоминал, сказал. - Спасибо. Поблагодари его. Не забудь. - Обязательно.- И потоптавшись еще вокруг меня: - Не холодно? - Нисколько. Все хорошо. Иди, иди. Он просовывает свою шершавую руку мне под одеяло и пожимает пальцы. - А жар у вас все-таки есть.- И немного еще помявшись: - Ну, поправляйтесь... А кончится, еще привезем. Чтоб не скучно было. И, весело подмигнув мне, уходит 6 Госпиталь, в который я попадаю после медсанбата,- незавидный госпиталь. Маленький, тесный, бывшая школа. Лежат в коридорах прямо на соломе. Одеял не хватает, простынь тоже, халатов и тапочек нет. Мы долго лежим в приемной, ждем, когда натопят баню. Ругаемся на чем свет стоит. В машине намерзлись, повязки сбились - сто километров по ухабистой дороге, держась за борта, стиснув зубы - удовольствие ниже среднего. Потом баня. В ней холодно, санитарок, чтоб обмыть нас, не хватает, в перевязочную очередь. Ходячие захватили лучшее белье, а мы, лежачие, лежим в рваных рубахах, засунув истории болезни под повязки. Опять ругаемся и ждем своей очереди на стол. Сквозь поминутно хлопающую дверь видно, как суетятся врачи в соседней комнате. Раненых много, большинство из 64-й и 57-й армий, с той стороны кольца, с юга, с севера. - Пять суток везли... Всю душу вытрясли...- ворчит кто-то в углу. - Шоферов бы всех этих на передовую. Разжирели... Торопятся куда-то...- Это откуда-то уже из другого угла. - И без курева все время... Там, говорят, получите. Дождешься... - Повязка вся промокла к чертовой матери... - Сестра, а, сестра... Двое суток не оправлялся.. Дала бы утку... Сестры сбились с ног, проходы завалены ранеными, коптилки от сквозняков поминутно гаснут. В палату попадаю уже утром к завтраку. Маленькая, на пять человек, командирская. Санитары ставят носилки посреди комнаты. - Где свободная койка? - Вон туда, на место Варламова. Посмотри только, переменили ли простыни. Раненые, завернувшись в одеяла, сидят на койках - хлебают что-то из глиняных мисочек. Один спит. - Из какой армии? - Шестьдесят второй. - Не из тринадцатой гвардейской? - Нет, сто восемьдесят четвертая. Долговязый с раскосыми глазами парень, в коротких, чуть ниже колен кальсонах, подсаживается на мою койку - Ну-ну, рассказывай, сосед... Как там? Взяли вы уже баки? - Черта с два... - А наших не передвинули, не знаешь? Говорили, что правее вас поставят. - Пока нет. Правее-девяносто вторая... Еще двое подсаживаются, держа миски в руках между колен. Один безногий, на костыле, с гвардейским значком на рубахе, востроглазый и вертлявый, другой угреватый, но красивый. Черноглазый и курчавый. - Нога, что ли? - спросил безногий. - Нога. - Осколком, пулей? - Пулей. Из пистолета... - Из пистолета?.. - Из пистолета. - Где же это ты умудрился? - Чего ж тут умудряться? Выстрелил фриц, и все. На то им и оружие дают. - Кость цела? - Голень ниже колена перебита. - Полтора месяца как из пушки,- говорит раскосый и ставит миску на окно.- Это если остеомиелита не будет - Чего не будет? - Остеомиелита. Это когда осколки в свищ лезут Костяные. Тогда, пока все не вылезут, лежать будешь. - А нерв задет? - спрашивает другой, похожий на грека. - Черт его знает. - Пальцы чувствуешь? - Чувствую. - А двигать можешь? - Не пробовал. - Попробуй. - Как будто шевелятся. - Твое счастье... У нас тут лежал один. Рана чепуховая - на десятый день зажила, а нерв повредило - радиальный на правой руке. Дали год отпуска - пока не восстановится. - А он что - сам восстанавливается? - Сам. Только медленно очень. По миллиметру в день. От места повреждения до кончиков пальцев. А если порван, тогда сшивать надо - канитель дай боже. - А вот у нас случай был,- перебивает раскосый и начинает рассказывать бесконечную историю о том, как одному лейтенанту отбило член и как хирург восстанавливал ему. Рассказывает он долго и подробно, со всеми деталями, но слушают все его с удовольствием. В госпиталях вообще охотно говорят о различного рода увечьях и ранениях и с особым удовольствием о своем собственном. И где его ранило, и при каких обстоятельствах, и как на плащ-палатке тащили, и как наркоз давали, а он не брался ("выпил я перед тем малость"), и как осколок "вот такой величины" вытащили, и как в машинах потом трясли... - Тебя тоже трясли? - смеется курчавый. - Дай бог. Все внутренности наизнанку. - А через Волгу как? На лодке? - Нет. На лошадях. Стала уже Волга. - Ну?.. - Неделю как стала. В одном месте только не замерзла - полынья осталась - против водокачки. - Слава богу... Наладилось, значит, снабжение. - Понемножку... - И шамовка лучше? - Не лучше, но больше. И хлеб вместо сухарей. - Ну, а фрицы как? - перебивает безногий. - Сидят. Огрызаются. - Вот сволочи. И неужто бомбят еще? - Бомбить не бомбят. Боеприпасы только сбрасывают. - А наши? - Тоже не очень. Раза три в день "илюши" летают за бугор, по ночам "кукурузники". - А "ванюша"? - "Ванюши" нет. Умолк. - Не жизнь, а малина! - хлопает он рукой по колену и смеется: - Надо на передовую, а то зажиреешь здесь на булочках да манной каше... У вас там небось манкой не кормят... - Надоела, что ли? - Поживешь - увидишь. Утром манка, в обед манка, на ужин манка. Ни одна баба на тебя смотреть не станет. - У Ларьки все бабы на уме,- смеется черномазый, сверкая зубами.- Ноги нет, а все о бабах... - АО ком же! Полтора года баб не видал, а тут их пруд пруди. И врачи, и сестры, и кухарки-все бабы... - А лечат как? - спрашиваю. - Кто? Кухарки? На обед увидишь... - Лечат ничего, хоть и молоденькие,- говорит раскосый,- с ног только сбиваются - раненых уж больно много. - А сестры? - Сестры ничего, жить можно. Наша - палатная, совсем хорошая. Варя. Вот хозяйка - та похуже. Белья хорошего не добьешься, БУ все, с завязками, ржавое... - Ты ей скажи, чтобы тапочки дала, сама никогда не додумает. Ты кто - лейтенант? - Лейтенант. - Тогда хуже. Она у нас капитанов и майоров только признает. В двенадцатую вот палату - там три капитана-дала халаты, а нам один на пятерых... - А газеты есть? - Газеты есть. Фронтовая на палату. А в красном уголке и "Правда", и "Известия", и "Красноармеец" есть. Ты ходил уже за ними, Ларька? Ларька хватает костыль и исчезает в коридоре. Все это у него получается очень ловко. - Староста палаты,- говорит долговязый.- Мировой парнишка. Лыжником был, а сейчас вот на костыле... Как выпьет - все здоровую ногу свою показывает, заставляет мускулы щупать. Первую премию где-то за танцы получил. К вечеру я знаю уже всех. Знаю, что Ларька до войны был слесарем на заводе, что он представлен к двум орденам, что есть у него где-то в Саратове Вера, но что-то давно уже не пишет (много развелось там, видно, тыловиков в ремешках и хромовых сапогах), что командир их дивизии мировой парень - восемь орденов уже имеет, что во втором отделении мировая сестра Дора, блондиночка такая, и он с ней того самого... Долговязый с раскосыми глазами оказывается моим коллегой - полковым инженером. Зовут его Серапион, фамилия Будочка, и вообще все в нем неожиданно, не так как у других. Он самый высокий в палате, но кальсоны на нем самые короткие. Борода у него растет очень бурно, но только под подбородком и на шее, а усов никаких. На ногах у него по шесть пальцев, и это является предметом бесконечных и не очень разнообразных острот. Родился он где-то в Баренцевом море на ледоколе, во время шторма, отец у него был капитан. В детстве был на Аляске, на Курильских островах, даже в Японии. По профессии техник-строитель, в армию пошел добровольцем, хотя и имел броню. Ранило его тоже по-глупому. Бомба попала в двух шагах от него в походную кухню, но не разорвалась. Перебило оглоблю, она отлетела и впилась в землю, а по пути перебила ему руку. Сейчас она уже зажила, он комиссовался и со дня на день ждет получения документов. Третий - мой сосед по койке. Когда меня принесли, он спал, завернувшись с головой в одеяло. Проснулся только к обеду. Маленький, кругленький, розовый - абсолютно лысый, он приветливо улыбается: - Капитан Сумароков. Никодим Петрович. С кем имею честь? Представляюсь. - Разрешите узнать, куда ранены? - В ногу. - С переломом? - Да. - И гипс наложили? - Нет еще. - Завтра наложат. Здесь хорошо накладывают. Надо только, чтоб сама Вера это делала, а то старшая из первого отделения кости не умеет направлять. Он все время улыбается и поглаживает лысину. - А мне, голубчик, в живот угодило. Но как угодило! Вы только послушайте... И начинается традиционный рассказ о пуле, брюшной полости, наркозе и прочих прелестях. А вообще он симпатичный. Ему шестьдесят лет, в прошлом он был счетоводом в Наркомлеспроме, сейчас служит в политотделе армии и ждет писем от жены, которая эвакуировалась в Сибирь. Осколок, который ему попал в живот,- маленький, величиной с горошину,- он держит под подушкой, в спичечной коробке, завернутым в ватку, и с охотой его всем показывает, с улыбкой приговаривая: "Вот такая вот мелочь - грамма в ней нет, а может на тот свет отправить". Вообще говорит он много, с увлечением, и круг его познаний безграничен. Он знает чуть ли не всех генералов Красной Армии по имени и отчеству, самым подробнейшим образом может рассказать ход Бородинского сражения, с указанием всех действующих частей и их командиров, наизусть знает боевые данные и фамилии капитанов, участвовавших в Цусимском сражении, без запинки скажет, сколько километров от Саратова до Москвы или от Киева до Конотопа. Главный его слушатель - Бояджиев, младший лейтенант. Черноглазый, курчавый, похожий на Пушкина в детстве, он по утрам часами выдавливает угри на лице, зажав зеркальце между колен, а вечером, завернувшись в одеяло, как в тогу, читает нам монологи Чацкого, Незнамова, Фердинанда или Карла Моора - до войны он был любовником в каком-то театре. - Не так, не так...- ворчит Никодим Петрович, сидя на своей койке, тоже завернутый в одеяло - в палате прохладно, а халатов нет.- Больше души... Души больше... А ты все на голос... Смотри, какой красный стал... Вот Орленев, например... И начинаются воспоминания об Орленеве. Иногда Бояджиев поет - у него довольно приятный, комнатный тенор, а Ларька аккомпанирует на мандолине, и тогда наша палата набивается до отказа ранеными из соседних палат, а сестры вздыхают и не сводят глаз с такого красивого, такого душки младшего лейтенанта... В общем, ребята славные... На ногу мне накладывают гипс - холодный, тяжелый, захватывающий колено. Химическим карандашом пишут на нем дату и фамилию. Для чего фамилию, никак не могу понять, но так уж заведено. Начальница отделения, очень хорошенькая, но строгая и малообщительная Вера Афанасьевна, говорит, что только через месяц снимут, а может, и больше. - Дней через десять начнете ходить, а пока лежите. И вот я лежу. Смотрю в окно на кусочек крыши с водосточной трубой и то синее, то серое небо, слушаю хрипящее над головой радио и бесконечные рассказы Никодима Петровича, глотаю стрептоцид и читаю "Гиперболоид инженера Гарина" - единственную на все отделение книгу, истрепанную до такой степени, что о содержании приходится больше догадываться, чем узнавать из самой книги. В палате теперь тепло, клопов нет, желтое с красной полоской одеяло мягко и уютно, кормят белым, как вата, хлебом, снаряды вокруг не рвутся, на задание никто не посылает-что еще надо... Лежи и поправляйся, деньги все равно идут, даже с полевыми, и девать их все равно некуда... По утрам нам ставят термометры, и каждый раз кто-нибудь нащелкивает градусник до 39 или 40 градусов и сует дежурной сестре. И хотя это повторяется каждое утро, сестра обязательно пугается (по-моему, специально, чтоб доставить нам удовольствие), а мы хохочем, как дети. Вообще раненые мало чем отличаются от детей. Шутки, приводившие меня в восторг в третьем или четвертом классе, доставляют мне сейчас такое же удовольствие, как и пятнадцать лет назад. Спрятать чей-нибудь хлеб и слушать с наслаждением, как ругается обиженный с буфетчицей; приколоть записку сестре на спину; спрятать одеяло или подушку во время смены дежурных... Бог ты мой, как это весело... Мы грохочем на целое отделение, даже лысый, имеющий трех детей, и одного из них майора, Никодим Петрович. Там, на передовой, времени не было заглянуть хоть одним глазом в "Фортификации" Ушакова: чуть свободная минута - сразу спать заваливаешься. А здесь времени хоть отбавляй, а немецкий словарь и какой-то журнал - будем же мы когда-нибудь в Германии! - без дела пылятся на тумбочке. Не хочется заниматься. Не хочется читать серьезных книг. Скорей бы вот в соседней палате "Таинственный остров" прочли... А пока что проигрываю Будочке одну за другой по десять партий в шахматы в день, выслушиваю бесконечные рассказы о любовных похождениях Ларьки или спорю с Никодимом Петровичем о вариантах открытия второго фронта или значении в нынешних условиях войны долговременной обороны. - Вот я старый человек,- говорит он, поглаживая свою гладкую, как бильярдный шар, лысину,- в военном искусстве мало понимаю, но, по-моему, простите меня за смелость суждения, все эти линии Мажино и Зигфрида со всеми своими дотами, бетонированными казематами и подземными туннелями - все это чепуха, ничего кроме вреда они не приносят. Это мое глубокое убеждение... Вот вы - полковой инженер. Вы создатель той самой бетонной стены, которой немцы оправдывают сейчас свою неудачу в Сталинграде... А простите меня, человека неопытного, можете вы мне сказать, из чего она состоит? Много ли в ней бетона и всяких там драконовых зубов? - Пожалуй, не очень,- уклончиво отвечаю я. - Не очень? Вы говорите - не очень,- он весело смеется, и лысина его становится красной и блестящей, как спелый помидор.- Я у вас там не был, сооружений ваших не видал, но не поставлю и ломаного цента против десятидолларовой бумажки за тот десяток дзотов и тысчонку мин, которые вы там расставили... Я молчу. На участке моего полка всего шесть, с позволения сказать, дзотов - два наката рельсов и полусгнившие шпалы сверху - и 560 мин. Но я молчу - пускай себе думает... - Разве мины ваши удержали немцев? Разве дзоты? Черта с два, дорогой мой друг, черта с два... Вон тот Ванька и Петька, которые лежат сейчас в соседней палате и дуются в домино, вот этот самый наш Ларька - покоритель дамских сердец, оставивший свою ногу где-то у Тракторного завода. Вот этот бетон, который сдержал немцев. А вы говорите - "линия Мажино"... Да плевать я на нее хотел со всеми ее лифтами и электрическими поездами. Она превращает бойца в бабу, в автоматический пулемет... Стойте, стойте, не перебивайте меня! Вы читали корреспонденции Белякова - кажется, Белякова или Байдукова, не помню уже,- об американских лагерях в Аляске? Теплая и холодная водичка, электрические печки... Не читали? Прочтите... Обязательно прочтите. Очень поучительно... Или вот в ту войну. Брат мой был во Франции с экспедиционным корпусом. Прапорщиком. Два "Георгия" заслужил. Сейчас инженером где-то в Новосибирске. Вы бы поговорили с ним. Он бы уж вам понарассказывал, как там англичане воевали. Нация спортсменов... Каждое утро душ, какао и прочие деликатесы... А как в окопы попали, коснулись матушки-земли, так сразу половина в лазаретах оказалась... Нет, все чепуха... Косолапый наш Иван, сморкающийся в пальцы и бреющийся раз в неделю, войну делает... Он, голубчик мой, только он... Никодим Петрович торжествующе смотрит на меня своими маленькими веселыми глазками. - И не только он. А и вы тоже, и Будочка, и любовник наш, который чинил на передовой пулеметы, сменив свои, как они у вас называются, Бояджиев, штаны эти в обтяжку - лосины, что ли? - на штаны с наколенниками, и даже покорный ваш слуга... Вот где она, собака, зарыта, уважаемый мой, вот где... А я подливаю масла в огонь, подзадориваю его, доказываю, что нельзя же в конце концов отрицать роль техники в войне, а он ерепенится, входит в раж, размахивает руками... Так и тянутся дни. Тоскливо, однообразно, но уютно, тепло и, главное, беззаботно. На десятый день встаю. Два раза прохожу из угла в угол. Голова с непривычки кружится. Костыли скользят. Нога тяжела, как свинец, неудобная. Запыхавшись, опять ложусь. На следующий день еще. Потом выбираюсь в коридор, в перевязочную, а потом с помощью Будочки добираюсь до красного уголка. Горизонты расширяются. День укорачивается. Появляются процедуры. Веселая, пухленькая хохотушка Зина массирует мне ногу. Не больную, а здоровую - говорят, помогает больной. Допустим. Все равно делать нечего, а массаж - вещь довольно приятная, особенно когда делают его не с вазелином, а с тальком. От нечего делать торчу в перевязочной. Это вроде клуба или парикмахерской - там всегда узнаешь последние новости, и время как-то незаметнее проходит. Сядешь в углу, вытянув правую ногу, и перематываешь целые километры бинтов под уютную воркотню Клавдии Михайловны - перевязочной сестры. Раны все знаешь уже наизусть. - Эге, Романов, смотри, как загранулировала у тебя. Дней через десять уже комиссоваться можно. - Это все кварц, товарищ лейтенант. На глазах зарастает. Клавдия Михайловна улыбается тихой, старушечьей улыбкой. - А помнишь, с какой сюда пришел? Одни тряпки висели. Романов смеется: - Как не помнить. Вы их тогда прямо ножницами и в ведро. Новая, мол, нарастет... Не жалеете вы нас, больных. Клавдия Михайловна даже краснеет от обиды. - Что ты, сынок... Как это язык у тебя только поворачивается. У меня вот такой же, как ты, может, тоже сейчас в госпитале мучается. А ты говоришь... Постыдился бы... - Ну, ну, тетя Клава, я же просто так. К слову пришлось. - К слову... Сегодня вот привели одного. Ну совсем как мой. Такой же крепенький, румяный... Пуля в плече, до кости добралась. Ни поднять руки, ни опустить... Я увидела, так и обмерла - совсем Сеньк