со словами: "Не надо, не надо, мама!", но вдова все кричала: "Будь проклята ты, музыка!" Данилову стало жутко. И тут вдова ослабела, опустилась на табурет и застыла. Бросив ком мерзлой глины на крышку гроба, Данилов подумал, что все они тут как язычники, насыпающие курган. А вокруг уже возникла житейская суета, стучали лопаты о ледяную землю, люди хлопотали с венками и портретом, разговаривали громко, опоздавшие выспрашивали, что и как было. Данилов решился подойти к Наташе, но тут он заметил, что металлическая ограда соседней могилы, видимо, недавно окрашена ядовито-зеленой масляной краской, и люди, проходя в суете мимо нее, то и дело пачкают пальто, брюки, платья. Данилов встал возле ограды, говорил всем проходившим: - Будьте осторожнее, прошу вас, свежая краска! - Ах! - махали руками иные. - До этого ли теперь! Тут - вечное, а это - сиюминутное! Однако и философы старались не запачкаться. Данилов стоял на посту у ограды со всей серьезностью, но успевал смотреть и в Наташину сторону. Наташа с места не двигалась и никаких намерений не проявляла подойти ни к Данилову, ни к могиле. Держала в руках красные и белые розы. Данилов стоял и слышал: - Венки-то, венки влево заносите... - ...не знаю, по три рубля, что ли... - Ни дирижер не пришел, ни первая скрипка, ни Тормосян. Даже и на панихиде не были... - Кабы естественным образом ушел, тогда бы пришли... А так еще неизвестно, что он имел в виду, выбросившись из окна... - Вот там под липой на могиле руль от грузовика вместо памятника. Неужели и Мише скрипку положат? - Вряд ли. Он ведь от нее бежал-то, от скрипки. Испугался, что ли, ее... - Не болел он разумом? - Да нет, тих был в последнее время, в себе что-то таил, но ничего этакого не было. Только выпивши иногда говорил: "Посредственности все мы, посредственности, так и умрем посредственностями. Неужели Паганини был такой же человек, как я, как ты? Или он и вправду душу дьяволу заложил?" - Миша ведь и позавчера хотел одолеть Двадцать первый каприс Паганини. - Накануне он мне что-то твердил про машину. Мол, скоро машина будет писать музыку и исполнять ее не хуже любого гения. Я смеялся над ним... - На поминки пойдешь? - Нет, я вечером где-нибудь напьюсь... В ресторане или дома... Сейчас мне на запись, в Останкино... - Пойдем... Вон автобусы у входа... Подняли и вдову, повели с кладбища. Тут Наташа подошла к могиле, положила на холмик, чуть присыпанный снегом, розы. Вдова уловила ее движение, остановилась было и даже будто бы хотела пойти назад, но опять утихла, подруги повели ее к воротам. Данилов подождал Наташу. - Вы со мной сегодня не говорите ни о чем, - сказала Наташа. - И не провожайте меня. Но если завтра захотите позвонить мне, вот мой телефон. И, протянув Данилову клочок бумаги, она повернулась быстро и пошла мимо оград и крестов тропинкой влево, видно, не желая быть замеченной вдовой Коренева. У ворот кладбища Данилов решился подойти к вдове и, извинившись, протянул ей белый конверт, полученный позавчера от Мелехина. - Что это? - растерянно спросила вдова, не здесь она была и неизвестно, что видела перед собой теперь. - Это, знаете ли... - смутился Данилов. - Ваш муж выступал в нашем НИИ, и это деньги, какие мы ему остались должны... - Кто вы? - спросила вдова. - Я Мишин знакомый, - сказал Данилов. - Я работаю в НИИ... в клубе... - Спасибо, - сказала вдова. - Вы садитесь с нами в автобус, у нас дома мы помянем Мишу... Делать Данилову было нечего, он поднялся в автобус. Но хотя там уже и сидело много знакомых, желания ехать на поминки не было. "Лишний я там буду", - думал Данилов. Но он был рад, что вдова приняла деньги и что дело, необходимость исполнения которого мучила его весь день, вышло просто и без неловкостей. Автобус свернул с проспекта Мира, не доезжая до станции "Щербаковской", остановился возле известного Данилову белого дома с лоджиями, и тут Данилов незаметно от знакомых ускользнул. "Пойду-ка я сейчас в Марьинские бани, - решил Данилов, - благо они напротив, выпью пива, если повезет..." Именно в Марьинских банях он и разговаривал в последний раз с Мишей Кореневым. Пиво в банях было. В темном буфете с мочалками, мылом на прилавке и пивным краном, над всем царившим, народу набилось множество, как, впрочем, и всегда в будние дни. Стояли строители в мазаных робах, продавцы из "Бытовой химии", тогда еще не сгоревшей, мастера с "Калибра" - кого тут только не было! Морщинистая, седая продавщица, известная как баба Зина, отстоя пены не ждала, усмиряла инвалидов, лезших без очереди, то и дело выкрикивала: "Кружки! Кружки! Мальчики, не держите кружки! Кто с бидонами, тем буду наливать!"... Данилов пробился в угол буфета, не расплескав пива на спины любителей, две кружки поставил на доску-стойку, обегавшую помещение, сдвинув газетную бумагу с огрызками колбасы и сыра, а одну кружку выпил сразу же и порожнюю пустил обратно к бабе Зине. - Парень, аршин есть? - толкнули Данилова в бок. - Что? - растерялся Данилов. - Ну аршин, я спрашиваю, есть? - Нет, стакан я с собою не ношу, - сказал Данилов сердито и отвернулся к стене. "Вот так же мы и стояли здесь с Мишей год назад, - подумал Данилов, - и стакан у нас спрашивали, может, тот же самый человек и спрашивал... А Миша ему тогда сказал: "Заведи складной!" Миша в тот день был грустен, пиво пил кружку за кружкой, но как-то без аппетита и словно бы не понимая, что пьет. А Данилов воблой его угощал. И вобла-то была с икрой. Но Миша то и дело застывал взором и усы, роскошные, д'артаньяновские, щипал, да так яростно, будто и в самом деле желал вырвать из усов клок. Разговор поначалу шел тихий и вечный, какие случаются между московскими знакомыми, долго не видевшими друг друга: как живешь, где и кем работаешь, сколько получаешь, есть ли дети (о женах вопросов не возникает, да и к чему они?), какая квартира, как с машиной. Миша спрашивал и сам отвечал, а Данилов тянул свое пиво и узнавал, что дела у Миши крепкие, денег он добывает вдоволь, несколько лет подряд ездил на гастроли на Восток и на Север с ансамблями и певицей, играл и пел сам в биг-битовой манере, в иные месяцы имел за это и по две тысячи. Стало быть, есть и "Жигули", и квартира, и две девочки с женой одеты. И вдруг Мишу прорвало. Кружку он от себя отодвинул резко, пиво расплескал, заговорил жадно, зло, неважно было ему, Данилов перед ним стоял или какой иной посетитель буфета Марьинских бань. "Хватит, хватит, хватит! - говорил Миша. - Хватит мне всего! И денег, и женщин, и развлечений, и комфорта! Это все шелуха, целлофан. Это все средства существования! А само-то существование - где? Где оно? Рано или поздно, но все мы оказываемся наедине с жизненной сутью - и что мы тогда? Ничто! Жизнь проиграна, Данилов! Что есть жизнь? Жизнь есть страсть. Жизнь есть жажда. Страсть и жажда к тому, что ты принял за свою земную суть. Ты-то, Данилов, знаешь, в чем моя земная суть... А я трусил, трусил, боялся рисковать, боялся нести ношу не по плечу, боялся, что от этой ноши мне не станет лучше, боялся жертвовать собой и потому предавал... Все... Я не верующий человек, но слова Иоанна Богослова меня поразили: "Любовь изгоняет страх... Боящийся не совершен в любви..." Ты понял? А я боялся, легко оправдывая свою боязнь, и жил легко, я боялся и был не совершен в любви - и к музыке, и к женщине, и к самой жизни. И теперь я не то что не люблю, я просто ненавижу себя, жизнь, музыку! Хотя нет, музыку я еще совсем не разлюбил... Тут у меня остался единственный шанс... Я еще смогу... Ты помнишь, что говорил о моих способностях профессор Владимирский?" Данилов не помнил, но кивнул на всякий случай. А Мише и кивка не надо было. Он сразу же стал говорить о том, что ходит теперь к тренеру-культуристу. Тот задает ему особые упражнения для мышц и сухожилий плеча, предплечий, кистей рук и пальцев, и он, Миша, в последние месяцы почти добился того, что задумал. "Вот смотри! - сказал Миша. - У Паганини руки и пальцы были длиннее, но я теперь компенсирую это тем, что у меня..." Однако Миша не докончил, а взглянул на Данилова с подозрением, как на лазутчика, в глазах его появилось трезвое выражение испуга, будто он выдавал теперь государственную тайну. "Ну ладно, - сказал Миша, - мне надо идти", и он быстро, с неким жужжанием, словно изображая полет шмеля, покинул пивной буфет Марьинских бань. Лишь с последней ступеньки крутого порога, как с пьедестала или кафедры, бросил Данилову, минуя звуком кружки и запретные стаканы: "Помни! Боящийся не совершен в любви!" И исчез. Нервные Мишины излияния тогда расстроили Данилова, но, если разобраться по совести, он остался к ним глух. Данилов знал уже свою дорогу в музыке, Мише он мог только сочувствовать, но что тому - его сочувствие. А через полчаса заботы дня заставили Данилова забыть о Мишиных волнениях. Заботы те были из долгов, из общественных поручений, из бездарного проигрыша "Динамо" на последних минутах "Спартаку". Теперь Данилов вспомнил слова Коренева, и они озарились для него иным светом. - Скрипка никому не нужна? Немытый опухший инвалид в мятом кителе железнодорожного проводника расталкивал занятых пивом людей и раздражал их ущербным предложением. Небритый волос его был бел и мягок, лежал на щеках пивной пеной. Инвалида гнали тычками, оберегая свои драгоценные кружки, без всякого к нему сочувствия, как и полчаса назад, когда он, крича, что в его вагоне Геринга везли на процесс, лез без очереди к пивному крану. - Скрипка никому не нужна? А? За бутылек отдам! - Какая еще скрипка? - А я почем знаю, какая. Скрипка, и все. Со струнами. В футляре. Большая скрипка. Футляр - дрянь, а скрипка вся лаком покрытая. Четыре рубля, и больше не надо. - А на кой, дед, мне скрипка-то? Или вот ему? - Сыну купи, о детях-то думай, не все пей! Бантик ему на шею надень и пусти в школу. Или можешь этой скрипкой гвозди в стену вколачивать, она крепкая. А то можешь на струнах сушить платки или кальсоны. - Дед, сознайся, спер ты скрипку-то! - Упаси бог! Я Геринга на процесс в вагоне возил. Никогда не ворую. В своем дворе нашел, на Цандера, на угольной куче. Так и лежала. Я во дворе обошел всех музыкантов. Кто на баяне играет, кто на губной гармонии, кто на электричестве, а скрипка никому не нужна. Я ведь недорого прошу. Поллитру, и все. Но уж не уступлю ни рюмки. Лучше разобью дрыну-то эту с футляром. - Иди-ка, дед, отсюда, здесь не подают. - Простите, - сказал Данилов, - а где, собственно, ваша скрипка? Инвалид осмотрел Данилова, оценил, видимо, его тихую, интеллигентную натуру и сказал: - А за дверью. Здесь с ней не протолкаешься. Только что Данилов был в воспоминаниях о Кореневе и разговоры инвалида воспринимал рассеянно, краем уха. Теперь он шел за ним в волнении, почти наверняка знал, что ему покажет инвалид. На воздухе инвалид поманил Данилова за угол бани, тут на мерзлой земле, дурно к тому же пахнущей, Данилов увидел свой альт. То есть сначала он увидел старый потертый футляр, но инвалид неловко открыл футляр, альт и обнаружился. - А платок где? - заикаясь, спросил Данилов. - Какой платок? Какой еще платок? - удивился инвалид, но отвел глаза. - Там платок был, - сказал Данилов, стараясь говорить спокойнее. - Никакого платка! Никакого платка! - сердито забормотал инвалид. - Не хочешь скрипку брать - не бери! Было ясно, что инвалид завладел платком, но теперь он, ворча, стал закрывать футляр, да и о платке ли стоило беспокоиться Данилову! А он не знал, что ему делать. Заявить инвалиду, что это его, Данилова, инструмент и, выхватив альт из рук отставного проводника, уйти с ним или убежать? Инвалид сейчас бы поднял крик, и публика из пивного буфета, не разобравшись, в чем дело, бросилась бы с удовольствием за Даниловым и его самого, несомненно, помяла бы, и альт, уж точно, искалечила бы до потери звука. Вести же инвалида в милицию, в пятьдесят восьмое отделение, что возле магазина "Диета", тоже было предприятием неверным - инвалид с альтом мог утечь по дороге. Оставалось - альт выкупать. - Сколько вы за него просите? - сказал Данилов. - За кого - за него? - Ну, за нее... - Сколько, сколько! Сколько стоит. Поллитру. - Ладно, - сказал Данилов. Он стал рыться в карманах и нашел рубль с мелочью. "У меня же были деньги, - растерянно думал Данилов. - Я же с деньгами вышел..." И тут он вспомнил: да, деньги у него были, но он их отдал вдове Миши Коренева. - Вы знаете, - в волнении сказал Данилов, - четыре рубля у меня не набираются... - Ну хорошо, - сжалился инвалид. - Гони три шестьдесят две, и ни копейки меньше. И так без закуси остаюсь. - У меня всего рубль с мелочью... - Ну нет! - возмутился инвалид, поднял инструмент и держал его теперь под мышкой. - За такую-то большую скрипку! Это на самый дерьмовый портвейн! Сам и пей! Данилов взял инвалида под руку, заговорил ласково: - Знаете что, поедемте ко мне домой. Тут всего-то дороги на полчаса. Я вам на десять поллитр дам... Подозрения, возникшие, видно, в инвалиде, теперь укрепились и разрослись, он отодвинулся от Данилова подальше в уверенности, что этот хитрый бородач заманивает его в гибельную ловушку. - Другого дурачь! - зло сказал инвалид. - Нету четырех рублей - ну и иди гуляй. - Я вам через сорок минут привезу! - взмолился Данилов. - Вы только подождите. - Если я через десять минут стакан не приму, меня врачи не поправят. Организм ослаблен после вчерашнего. Я эту скрипку через десять минут крушить стану. И инвалид, повернувшись, пошел с инструментом к двери в пивной буфет. - Постойте! - вскричал ему вослед Данилов. Но инвалид был непреклонен. "Что же делать? Что же делать?" - судорожно думал Данилов. Не хотел он, ох как не хотел нарушать свой принцип и демоническим образом возвращать альт, знал, что потом долго будет корить себя за слабость, и теперь чуть ли не кричал на себя, малодушного, чуть ли не топал на себя ногами, но услужливое соображение: "на мелочь нарушишь, только на четыре рубля и нарушишь-то!" - все же осилило. Данилов, закрыв глаза, перевел на браслете пластинку со знаком "Н" вперед, поймал в воздухе две мятые бумажки. Кинулся вдогонку за инвалидом, нашел его в буфете, инвалид пил пиво. - Вот! Держите! - вскричал Данилов. - А уж я загнал! - рассмеялся инвалид, разжал левый кулак, и на его ладони Данилов увидел трешку и рубль. - Кому? - ужаснулся Данилов. - А леший его знает! Маленький такой в кроликовой шапке. Он мне сразу четыре рубля отвалил. И на кружку дал. А ты жмотничал, деньги прятал... - Куда он пошел? - Куда пошел, туда и пошел. Мне-то что! Хоть бы и в Африку. Я вот в магазин! Кинулся Данилов на улицу, в одну сторону пробежал, в другую - нигде не было человека в кроличьей шапке и с инструментом. Да ведь и в ста направлениях можно было уйти от Марьинских бань! Тот уж человек с покупкой сел, наверное, в троллейбус или трамвай. Данилов остановился в отчаянии. Одно лишь было у него приобретение - на некий туманный след он мог указать уголовному розыску. И тут из-за кирпичного угла Марьинских бань высунулась радостная и мерзкая рожа честолюбивого шахматиста Валентина Сергеевича, вручившего Данилову в собрании домовых лаковую повестку с багровыми знаками, высунулась, показала Данилову красный язык и исчезла. "Вот оно что! - понял Данилов. - Дразнят меня! И дразнят-то глупо, а вот провели как ребенка! Им только и надо, чтоб я ответил. Терпи, Данилов, терпи. Как друга прошу, терпи. И так уже вляпался, хоть и на мелочь, хоть и на четыре рубля, а все втравился в их развлечение. И не то плохо, что они получили удовольствие - пусть их тешатся, а то плохо, что я в нетерпении изменил принципу. Нет, все. Альт для меня должен перестать существовать. Нет Альбани - и все. И не было. И не будет..." Однако Данилов посчитал, что все же не лишним будет зайти к следователю в милицию и рассказать ему про инвалида и про покупателя в кроличьей шапке. А вдруг останкинская милиция окажется сильнее и расторопнее порученца Валентина Сергеевича? Вечером играли "Лебединое". Данилов думал о Наташе. Были мгновения, когда душа его так сливалась с музыкой Петра Ильича, что Данилов чувствовал себя принцем Зигфридом, а Наташа виделась ему бедной заколдованной лебедью, и Данилову хотелось пойти и разрушить в прибрежных камышах злые чары. Когда партия альта в партитуре по желанию Петра Ильича отсутствовала, Данилов доставал из кармана клочок с телефоном Наташи и рассматривал его. Но вот злой гений был сломлен, утих перьями на подметенном в антракте полу, музыка воссияла финалом. Зажглись и электрические огни. Чуткий на ухо дирижер за сценой подошел к Данилову, сказал ему: "Спасибо!" Данилов удивился, он был смущен, он чувствовал, что играл хорошо, но от дирижера одобрения не ожидал. "Ваш инструмент сегодня украшал наш оркестр", - добавил дирижер, поклонился и пошел по коридору. "Он-то, наверное, думает, что при мне Альбани..." - пришло в голову Данилову. Отрадно было то, что слов дирижера никто не слышал... Банное явление альта все вернуло на свои места. Что Данилову было дорого - по тому и били. Пока были довольны альтом, а узнали бы про близкого человека - и человека этого тут же бы смяли ради своих холодных забав. Даже если сейчас Наташе плохо, даже если он ей нужен, все равно оттого, что он окажется рядом с ней, ей же в конце концов станет хуже. Он, Данилов, человек, но он еще и демон на договоре. И рисковать будущим Наташи, а то и жизнью ее, он не имеет права. Ему уже сообщено о времени "Ч", оно ему еще не названо, но где-то определено с точностью до микросекунд и может быть объявлено ему в любое мгновение. Судьба его взвешена и просеяна в ситах, что же ему теперь-то морочить Наташе голову и ранить душу, коли завтра он станет вдруг никем, утеряет свою сущность и даже не перейдет ни в какое вещество! Но это ладно, это его жизнь. А как бы не пострадала Наташа оттого, что он, Данилов, был теперь влюблен в нее, как бы не сгубила ее его земная любовь. Данилов в троллейбусе разорвал клочок с телефоном Наташи и сунул бумажки в ящик для использованных билетов. Однако облегчения не испытал - номер телефона он помнил. Обычно после "Лебединого" Данилов, успокоенный, просветленный, засыпал быстро. А теперь все ворочался. Как будто бы и не Наташа его беспокоила, с Наташей дело было решено. Данилов выпил барбамил, но барбамил не помог. Стараниям барбамила явно препятствовало нечто постороннее. И тут пластинка с буквой "Н" на его браслете сама собой сдвинулась вперед, подтолкнув Данилова в демоническое состояние. "Вот оно! Вызывают! Сейчас и назначат уточненное время "Ч"!" - подумал Данилов, хотя и знал, что время "Ч" объявляется иным способом. "Примите депешу!" - ощутил Данилов деликатный сигнал. Депеша была короткой, Данилов расшифровал ее сразу же и уяснил, что на Землю по премиальной путевке Канцелярии от Наслаждений на две недели каникул направляется однокашник Данилова по лицею Кармадон. Данилов понял из депеши, что Кармадон в последние годы провел блестящие операции в созвездии Волопас, теперь премирован отдыхом на Землю, и Данилов обязан взять на себя хлопоты об его ночлеге и развлечениях. "Что же, они не знают, что ли, что мне назначено время "Ч"? - подумал Данилов. - Если не знают, то и пусть!" Данилов перевел себя в человеческое состояние и скоро заснул. Засыпая, опять вспомнил слова Миши Коренева: "Помни, Данилов, боящийся не совершен в любви!" 7 Утром в половине шестого Данилова разбудил телефон. "Неужто Наташа?!" - вскочил с постели Данилов. Звонила его бывшая жена, Клавдия Петровна. - Слушай, Данилов, - сказала она. - Я собираюсь выйти замуж за профессора Войнова... - Я слышал, - сказал Данилов, задерживая зевок. - Это который по экономике Турции... Я рад за тебя... - У меня сегодня очень важный день: при профессоре начинается мой испытательный срок, ты должен освободить меня от всех забот, я прошу тебя как друга, - решительно сказала Клавдия. - То есть каких забот? - взволновался Данилов. - Ты должен выполнить уйму моих дел, и домашних, и служебных. Мне надо развязать руки, ты сам понимаешь, как трудно и рискованно будет мне поначалу при таком серьезном человеке, как Войнов. - Но я-то тут при чем! - тенором взвился Данилов. - Я же тебе давно не муж. Мы разведены судом! - Ну, Данилов, милый, ах какой ты несносный, ты же обещал быть мне другом... Ну смилуйся, государыня рыбка! Ну-у... А, Данилов?.. И потом, наконец, прости, что я тебе об этом напоминаю, но ты ведь мог быть отцом моего ребенка... Даже отцом многих моих детей... - Последние слова Клавдия произнесла с прежней лаской, но и с угрозой, давая Данилову понять, что имеет все права на исполнительный лист и из-за несговорчивости Данилова своими правами вынуждена будет воспользоваться, хотя это - крайний случай и дурной тон. - Помилуй... - начал было Данилов, но Клавдия тотчас же сказала голосом, каким могла заговорить умирающая лебедь Сен-Санса - Плисецкой, уже затрепетавшая ослабшим крылом: - Если ты мне не поможешь, я повешусь, ты меня знаешь... - Ну ладно, - вздохнул Данилов. - Но я могу только по утрам... - Вот и прекрасно! - воскликнула Клавдия. - На неделю! Сразу же она продиктовала Данилову список своих забот. Было в нем шестнадцать пунктов. Данилов записывал заботы и думал о том, что и сегодня, верно, он снова не получит из химчистки синие брюки. Он все ждал каких-нибудь особенных толчков внешних сил, независимого от него движения демонической пластинки браслета или уж, на крайний случай, совершенно необыкновенного, скандального знака, объявившего бы о прибытии Кармадона. Но нет, Кармадон не являлся. "А жаль", - думал Данилов. Теперь он полагал, что Кармадон наверняка освободил бы его от забот Клавдии Петровны. Может быть, он даже испепелил бы ее в сердцах. Но, видно, отпускные задержали Кармадону, а то и премиальные. Хотя у Данилова не было никакого желания вступать в переговоры с внеземными силами, то есть помимо всего прочего напоминать о себе, однако он вступил. В связи с прибытием Кармадона он потребовал у Канцелярии от Наслаждений индикатор, на манер счетчика Гейгера, который бы тут же фиксировал наличие вблизи Данилова демонических сил. "Для удобства сопровождения Кармадона в пространстве, - объяснил Данилов. - Ща-а-а как мне да-а-адут!" - думал он, зажмурившись. Однако индикатор ему тут же прислали. "Что же, они и в самом деле, что ли, не знают о времени "Ч"?" - удивился Данилов. Индикатор походил на шариковую ручку системы "Рейнольдс", на самом верху его при наличии вблизи демонических сил должна была высветляться изнутри голая рубенсовская женщина в красных сапогах. Данилов сказал мысленно: "Ну, Валентин Сергеевич, держитесь!" Настроение у него улучшилось, был он самонадеян, смел, полагал, что Валентин Сергеевич теперь где-то далеко и внизу. Утром по списку забот Клавдии Петровны Данилову следовало отправиться в Настасьинский переулок, в дом номер восемь. На листочке, пахнувшем перламутром для ногтей, изящно и лениво было написано: "Зайти и отметиться в очереди. Хлопобуды. Будохлопы". Дом, крепкий, когда-то доходный, Данилов отыскал легко. Перескакивая через ступеньки, Данилов все же не сразу оказался на втором этаже, он отвык от старых лестниц, в своем кооперативном строении он был бы уже, наверное, под крышей. Согласно бумаге Данилов позвонил в квартиру номер три. На двери была медная табличка, на ней изображение куриного яйца с пасхальным рисунком и курчавые слова: "Юрий Ростовцев, окончил два института", а ниже, в скобках, меленько: "из них один университет". Дверь приоткрылась, и высокий мужчина, в очках, лет тридцати пяти, с лицом веселого и кормленого ребенка, выглянул на волю. Смотрел он на Данилова с любопытством, но и с сомнением, словно бы чего-то ждал. Или слов каких или пароля. "Хлопобуды", - сказал на всякий случай Данилов. "Будохлопы", - кивнул Ростовцев (а это был он), то ли поправляя Данилова, то ли отвечая на пароль. Но дверь тут же распахнул и Данилову улыбнулся. Каким Данилов ни был в то мгновение деловым, а все же отметил удивительное обаяние румяного хозяина квартиры. "С этаким не пропадешь, - подумал Данилов, - с этаким любая авантюра не страшна, и в очереди за пивом морду не побьют, и если в ресторане чистую скатерть попросит, официантка в такого салатницу не швырнет..." Впрочем, у самого Данилова обаяния было не меньше. Но всегда ли был уверен в себе Данилов? Увы, не всегда... - Мне отметиться в очереди, - сказал Данилов. - Сюда проходите, пожалуйста, - поманил его Ростовцев, закрыл дверь, а сам исчез в боковой комнатушке. В руке его Данилов успел увидеть вересковую трубку несомненно федоровской работы. Прихожая в квартире была огромная, в доме Данилова в ней обязательно бы устроили площадку для игры в городки, а то и просто, на всякий случай, забили бы ее со всех сторон досками и фанерой. Теперь в прихожей или в коридоре, где виднелись между прочим детская коляска, вешалки, велосипеды и оцинкованное корыто, повешенное на крепкий гвоздь, теснились десятки людей. Свет горел, и Данилов мог заметить, что публика собралась в прихожей отменная. Все люди были исключительно приличные, прекрасно одетые, не курили, не толкались, чего следовало бы ожидать в очереди, и говорили вполголоса. Почти совсем не имелось в прихожей юношей, в особенности длинноволосых, а те, которые были, жались как-то, на себя не походили, не хамили, видно было, что они кого-то заменяют. Большинство же ожидавших относились к среднему поколению, самому деятельному и динамичному теперь. Здесь стояли сорока- и тридцатилетние люди, в самом соку, а им и еще соки предстояло добирать. Хозяин квартиры Юрий Ростовцев, окончивший два института, был, пожалуй, из них самый бедный и несолидный, пусть и имел федоровскую трубку. Дамы присутствовали пышные, цветущие, в дорогих нарядах, и Данилов представил, что и его бывшая жена Клавдия Петровна выглядела здесь бы неплохо. Данилов вспомнил, что на подходе к дому - в переулке и на улице Чехова - он видел много личных машин. все больше "Волг", а то и каких-нибудь там изумительных "опелей" и "пежо" с московскими номерами. Не иначе как на тех машинах прикатили сюда люди из очереди. - Данилов, и вы тут? Данилов обернулся. Кудасов стоял перед ним. - Я не за себя, - сказал Данилов. - Номер-то у вас какой? - спросил Кудасов. - У меня никакого... - Ну а у того-то, вместо кого вы? Если не секрет... - Сейчас посмотрю, - сказал Данилов, - у меня где-то есть бумажка... Двести семнадцатый, что ли... - Я чуть впереди, - сказал Кудасов. - Это вы за Клавдию Петровну, наверное?.. - Да... - Вы номер-то на ладони чернилами напишите. - Зачем на ладони? - Ну как же... Для верности... Здесь все так делают... Вот мою ручку возьмите... Чернила хорошие. Данилов поневоле вывел на ладони "217", ручку вернул с благодарностью, сказал: - Давно я не писал номеров на ладони. - А то как же... Здесь ведь такая публика - палец в рот не клади! Я вот на двух написал, на одной - арабскими, на другой - римскими, да и покрупней, чем вы. Было душно, и Данилов распахнул пальто. - Ба, да у вас у самого ручка-то есть! - сказал тут же Кудасов, углядев известный нам индикатор. - Она не пишет, - поспешно сказал Данилов. - Шведская? - Шведская, - согласился Данилов. - Кабы заглянуть... - Да пожалуйста... - жалобно сказал Данилов. Он протянул Кудасову ручку, опасаясь при этом, как бы не засветилась грешным делом голая рубенсовская женщина в красных сапогах. Женщина не засветилась, ничего демонического в квартире Ростовцева не было. - Умеют же, - сказал Кудасов, возвращая индикатор. - Умеют, - вздохнул Данилов. - Но, видно, дешевая она... - Недорогая... - А вот умеют... Зная Кудасова, Данилов чувствовал, что очень скоро Кудасов поставит его, Данилова, в такое положение, в каком ему ничего не останется делать, как подарить Кудасову шведскую недорогую ручку, а Кудасов еще и ломаться станет... "Но нет уж, шиш!" - подумал Данилов. Но тут индикатору во спасение дверь одной из комнат открылась, и в прихожую стремительно вышли люди, явно те, которых ждали. Были они чрезвычайно озабоченные и значительные, ни на кого не глядели, ни с кем не здоровались, спешили куда-то, в другую комнату, словно в преддверии великих событий, с очередного заседания на внеочередное. Все задвигались, с готовностью стали уступать дорогу, сжимаясь и делаясь плоскими, а тоже были, видно, люди не простые. Дамы вставали на цыпочки, желая углядеть, кто ж там идет-то. Впереди шествия Данилов заметил маленького человека с черной бородкой, верткого, легкого и решительного, он и придавал движению ритм и важность, то был известный социолог Облаков, доктор наук, Данилова в какой-то компании знакомили с ним, у Добкиных, что ли. К удивлению своему, Данилов увидел среди прошедших и известного ему директора магазина Галкина. Дама в зимнем парике обернулась к Кудасову и Данилову, вся возбужденная и пылкая: - А вот тот-то, тот - кто, в сером костюме? - Комментатор-международник, по телевизору выступает, - обиженно сказал Кудасов. - И сюда просочился! - Да нет! Не тот в сером костюме, а который в сером костюме сзади шел! - Врач. - Косметолог? - Диетолог. - А гинеколог где же? - А я почем знаю! - сердитый Кудасов отвернулся от дамы, прохождение комментатора-международника в числе распорядителей, видно, поубавило в Кудасове куртуазности. Важные люди прошли, закрыли за собой дверь. В прихожей сразу стало шумно, в очереди вот-вот должно было возникнуть движение. То, из-за чего не выспались и не курили в коридоре, начиналось. - А вы что же, не сумели сюда пробиться? - сказал Кудасов. - Или проспали? - Да как-то недосуг было... - Вот и зря... А впрочем, я вас знаю... - покачал головой Кудасов. - Вы человек беспечный - живете только нынешним днем. Думать о будущем вам и в голову не приходит... И детей у вас нет... - Да уж куда тут... - вздохнул Данилов. - Номер первый! - деловито прозвучало в прихожей. И стали номера по очереди проходить в комнату с комиссией, или как там ее называть, а оттуда возвращались вскоре и теперь уже, довольные, шли к выходу. Очередь двигалась потихоньку, Данилов расстегнул все пуговицы пальто, а лохматую нутриевую шапку, чудом купленную ему Муравлевым в пригородном меховом ателье за двадцать рублей, повесил на криво загнутый угол оцинкованного корыта. Он прикинул в уме скорость движения очереди и понял, что проведет здесь полтора часа. "Ну, Клавдия!" - пригрозил он подруге профессора Войнова. Впрочем, и сам он был хорош! Но вот отметился Кудасов, улыбаясь и засовывая бумажник в потаенный карман пиджака, прошел мимо Данилова. А через четверть часа вызвали и номер двести семнадцатый. Данилов двинулся было на вызов, но вдруг ему стало жалко нутриевую шапку, висевшую теперь от него далеко, не хотелось бы ее терять, а тут еще прихожую пересек со сковородкой в руке, направляясь, видно, на кухню, румяный тридцатилетний отрок Ростовцев, и Данилов отметил, что обаятельный-то он обаятельный, но в сущности пират и, наверное, где-то прячет клад. - Номер двести семнадцатый, - сказали опять. "Ну ладно, - подумал Данилов. - Шапка не инструмент, да и демонических сил здесь нет..." И он пошел в большую комнату, видно, столовую. - Номер двести семнадцатый? - Да, - улыбнулся Данилов, - двести семнадцатый... И он предъявил ладонь с чернильными цифрами. Спрашивал не Облаков, социолог и доктор наук, хотя Данилов сразу понял, что он тут главный, а крупный пегий человек в пушистых баках и усах, сидевший на три стула левее Облакова. Он держал ручку и имел перед собой зеленую тетрадь, то ли ведомость, то ли вахтенный журнал. Вообще же люди, сидевшие за пустым обеденным столом, накрытым индийской клеенкой в шашлычных сюжетах, а их было девять человек, походили и на приемную комиссию, хотя Данилову и трудно было представить заседание приемной комиссии в комнате с телевизором, старенькими тумбочками в балясинах, ореховым трюмо, мраморным рукомойником и немецкими ковриками на стенах - гуси на них паслись и прыгали кролики возле склонившейся к ручью Гретхен, видимо, дочери мельника. При этом люди за столом опять показались Данилову такими значительными и большими, что Данилов сразу же почувствовал расстояние между ними и собой, он даже заробел на мгновение, будто он стоял теперь у подножья пирамиды Хеопса (по новой науке - Хуфу), а эти люди глядели на него с последних великаньих камней пирамиды. - Ваша фамилия? - спросил пегий человек. - Данилов, - ответил Данилов. - У нас таких нет, - сказал пегий человек. - Я за Соболеву Клавдию Петровну, - сказал Данилов. - Отчего она доверила вам? - Я ее бывший муж... - сказал Данилов. Пегий человек с сомнением поглядел на Облакова, тот наклонил голову и сказал быстро: - Бывшим мужьям доверять можно. - Все же покажите какой-нибудь документ, - сказал пегий человек. Он изучил театральное удостоверение Данилова и его паспорт, а данные паспорта - серию, номер, каким отделением милиции выдан и когда - записал в зеленую тетрадь. - Хорошо. Мы отмечаем Соболеву. - Я могу идти? - спросил Данилов. - А взнос? - Какой взнос? - Пятнадцать рублей. - Она мне ничего не говорила, - сказал Данилов. - При мне нет пятнадцати рублей... Она попросила отметиться - и все... Придет в следующий раз и заплатит... - Она прекрасно помнила об этих пятнадцати рублях, - мрачно заявил человек в красивых очках, именно его Кудасов назвал международником, Данилов ему явно не нравился. - Вы займите пятнадцать рублей, - доброжелательно сказал Облаков. - Наверное, в очереди у вас есть знакомые. При этих словах директор магазина Галкин принялся рассматривать кроликов милой Гретхен. - У меня здесь нет знакомых, - сказал Данилов, он был рад тому, что Галкин отвернулся. - Ну... - развел руками Облаков. - Придется Соболеву Клавдию Петровну, - строго сказал пегий человек, - перенести в конец очереди. Новый номер ей будет назван при уплате взноса. - Как же так... - растерялся Данилов. - Она забежит сегодня и уплатит... - Правила очереди серьезные и незыблемые, мы исключений не делали и делать не намерены. - И вообще, - сказал международник в красивых очках, на Данилова не глядя, - я полагаю, у нас нет никакой необходимости вступать в дискуссии со случайным посетителем. В тишине Данилов с некоей надеждой посмотрел на Облакова, но и тот был незыблем. - Спасибо, - сказал Данилов. - До свидания. Ему даже не ответили. "Серьезные люди", - подумал Данилов. Нутриевая шапка благополучно висела на неровно загнутом углу оцинкованного корыта, и Данилов ее тотчас же снял. "Цела шапка-то, - подумал он растроганно. - И верно, серьезные люди. С такими можно иметь дело". И опять в прихожей появился румяный Ростовцев, окончивший два института, махорочный дымок исходил из его федоровской трубки, а на плече у Ростовцева сидел зеленый попугай. "Нет, точно злодей", - рассудил Данилов. На воздухе Данилов подумал: "Ну вот будет Клавдии наука за ее скупердяйство!" Однако тут он нашел, что чувствует себя обиженным или раздосадованным, будто это его, а не Клавдию, упрекнули в забывчивости и легкомыслии и перенесли в конец очереди. Он видел теперь в истории с лишением номера - попрание справедливости. "Какое они имеют право! - возмутился Данилов. - Нет, это дело так оставить нельзя... Да я их разнесу! Тоже мне бюрократы!" Он позвонил из автомата Клавдии. - Данилов, слушай! - горным ручьем зазвенела в трубке Клавдия. - Я тебе звоню, звоню, а ты вот где! Я тебе сейчас все расскажу, как у нас идут дела с Войновым, ты порадуешься за меня. А сейчас скажи, ты отметился? - Я-то отметился... - сказал Данилов. - И прекрасно! Я всегда знала, что ты чудесный, милый человек. Слушай, вчера я вязала Войнову шерстяные носки, ты знаешь, чего мне это стоит, но я связала пятку! И при этом поддерживала с ним светский разговор... А утром, представь, он любит морковное желе и бульон с фрикадельками, я все приготовила, да еще как!.. "Мне хоть бы раз связала носки", - подумал Данилов и сказал сурово: - Уволь меня. Меня не интересуют ни пятки, ни фрикадельки, ни профессор Войнов, ни твоя у него стажировка! - Ну, Данилов... - Я-то отметился, но тебя не отметили, а перевели в конец очереди. - Я так и знала! Так и знала. Ты пожадничал? - Не надо было ставить меня в глупое положение, могла бы предупредить о взносе и передать мне деньги. - Ах, наказание какое! Ты просто бессердечный человек! Ну свои бы дал или занял у кого! - Спасибо за совет. - Что же делать-то теперь? - Не знаю... И кто эти будохлопы? Хлопобуды эти? - Тише, тише... это тайна... - Вот и хорошо. И все твои заботы будут для меня теперь тайной. Список я тебе перешлю по почте... - Погоди... Это не для телефона. Ты где? - На Горького. Сейчас зайду в кулинарию. - Хорошо, через двадцать минут я буду там! "Нужна ты мне!" - думал Данилов, стоя в кофейне бывшего магазина "Украина" и пережевывая бутерброд с жирной, словно на ней полагалось жарить, любительской колбасой. Как все было нелепо! Сам он, Данилов, стоял на краю жизни, вихри внутренней музыки и предчувствия того, что он в музыке должен сделать, мучили его. Наташа, несмотря на все отчаянные усилия воли Данилова, никак не выходила из его сердца и его души, альт, может быть, исчез навсегда, и каково от сознания этого было Данилову, а он занимался какой-то чепухой, будто бы опять был связан с совершенно чужой, неприятной ему женщиной, пустой и взбалмошной бабой! И ведь она ему совсем не была нужна, да и он ей годился лишь как вспомогательное средство, как багор матросу или банка для червей невскому рыболову! "Нет! Я сейчас же встану и уйду!" - сказал себе Данилов. Но сейчас же возникла красивая, бисквитная с шоколадом и цукатами, Клавдия. Была она в лисьей шубе и лисьей же рыжей шапке. - Ну вот, - сказала Клавдия Петровна, - насчет Войнова ты успокойся. Там у меня все идет хорошо, тьфу, тьфу, постучи по деревяшке... - Я успокоился... - Теперь про очередь... Как же это ты?.. Неужели у тебя не было пятнадцати рублей? - Действительно, - сказал Данилов. - Экая вдруг со мной оплошность произошла... - Ну хорошо, - сдалась Клавдия. - Я виновата. Но ты сам понимаешь, - про очередь никому ни слова. Это эксперимент... И его можно сглазить, понимаешь? - Нет, - признался Данилов. - Ну какой ты... Помнишь, как "Современник" получился? Бедные, голодные, никому не известные актеры после работы по ночам, по утрам, за чашкой кофе что-то там репетировали, кричали, ругались, во что-то верили и вдруг - бац! - "Вечно живые"! "Современник"! Билеты с рук! Собственный буфет! А теперь их еще и лоно МХАТа приняло в свои объятья! Вот и наши. В неурочные часы, на общественных началах... - Прости, но пятнадцать рублей? Это уж иные начала... - А-а! - махнула рукой Клавдия. - Но зато они у нас и не бедные, и не неизвестные. А наоборот! И все с будущим - а стало быть, с гарантией для нас...