ольникова подняла голову: - Мы понимаем, тебе было плохо, и мать твоя перенервничала. Потому и все дело надо кончить по-доброму. Если ты их и нас простила, то и твою доброту следует отблагодарить, чтобы все было по справедливости... - То есть как отблагодарить? - спросила Вера. - А так, - сказала Колокольникова, - деньгами. - Какими деньгами? - Уж мы собрали, - сказала Колокольникова. - Не десятки, ясно... Восемьсот рублей. Не обидим... Деньги вам теперь нужны. Тебе не мешало бы съездить в Сочи, на море, полечиться или просто отдохнуть. Настя вот, знаю, приболела. Так болезнь денег потребует. Не у отца же вам просить... "Откуда она знает о болезни-то?" - подумала Вера. Впрочем, она подумала об этом от растерянности. - Так что же я, по-вашему, продажная? - сказала Вера. - Вера, ты что? - в тревоге поднялась мать. - Стало быть, за все можно заплатить? - сказала Вера. - Верка, погоди! Но Вера уже шумела, разъяряясь, успокоиться не могла, да и не хотела, она была сейчас победительницей, хозяйкой положения, ощущение власти над притихшими женщинами, казалось, снова радовало ее, она не знала, что сделает сейчас, но уж что-то сделает непременно, даст волю обиде, своему несчастью. - Вера, дочка... - Мать взяла ее за локоть. - Ну ладно, - сказала Вера, утихнув, - вот что... Уходите вон, чтобы я вас больше тут не видела... - Вера, дочка... - Вера, одумайся, поздно будет... - Я не продажная! И не виноватая! Уходите отсюда, поняли? Уходите! Колокольникова и Турчкова двинулись к двери, не дожидаясь новых просьб. Турчкова уходила несчастной и испуганной, Колокольникова же как будто распрямилась и, обернувшись напоследок, взглянула на Веру зло и презрительно, хотела, видно, ответить Вере, но сдержалась, только глаза сощурила со значением, а Суханова все стояла в растерянности у стола, не могла поверить повороту предприятия, совсем было слаженного, и Вера подскочила к ней, стала толкать ее к двери. - Уходите, катитесь отсюда! Чтобы ноги здесь вашей не было! - Да ты что? Истерика, что ли, у тебя? - Я вам покажу сейчас истерику! - Верочка, дочка, опомнись! - Совсем, что ли, бесстыжей меня считают? Только сойдя с крыльца, Суханова поняла серьезность Вериных намерений, и тут она поспешила по желтой дорожке за Колокольниковой и Турчковой, оглядывалась при этом и пальцем крутила возле виска. Жест этот вконец разозлил Веру, и она выскочила за женщинами на улицу, хотя и не собиралась этого делать, выскочила и громко, на весь поселок Никольский, выкрикнула им вдогонку напрасные слова, обидные и скверные. - Мать-то не срами, - обернулась на ее слова Суханова, - ей мужа-озорника по горло хватит! - Я вот вас осрамлю! - не унималась Вера. - Ох, Верка, пожалеешь! Ох, погоди, я тебе припомню! Крик твой слезами обернется! - Вы у меня сами пожалеете! Уходили гостьи, уносили срам и обиду, друг друга, видно, в своей неудаче стыдились, распалась временная компания; Турчкова отстала от Колокольниковой и даже на левую сторону улицы перешла, Суханова тоже, казалось, шагала сама по себе, ни на кого не глядя, но уже не спеша, устало - ее-то крах был особенным; одна лишь Творожиха, пыхтя, припрыгивая на старости лет, семенила за Колокольниковой - та уходила гордой и энергичной походкой. А Вера все еще стояла у своей калитки, руки положив на бедра, неистовой воительницей. Потом повернулась, решительно пошла домой, прикрикнула на младших сестер, подвернувшихся ей в сенях, рванула дверь в комнату. Мать сидела у стола расстроенная, чуть не плакала. - Ну, довольна? - сказала она. - А тебе-то что? - И не стыдно тебе? - сказала мать тоскливо. - А чего мне стыдиться-то? - Мне вот стыдно. - В голосе матери было отчаяние. - Ну, а чего же они... - И тебе будет стыдно за свой кураж. Не сейчас, так через десять лет. Женщины эти в радости, что ли, к тебе пришли? А ты... - Так что же мне... Вера ворчала, но уже обороняясь от материных укоров, от материных тоскливых глаз, а сама остывала, и тошно ей становилось, мерзко было на душе. Она присела у стола и все-все случившееся здесь минуты назад припомнила до мельчайшей подробности, и уж особенно то, как сухонькая нервная мать Турчкова норовила встать перед ней на колени, вымаливая прошение сыну. И то, что совсем недавно доставляло ей если не радость, так удовлетворение, то, как она, девчонка, взяла верх над матерями своих обидчиков и могла заставить их унижаться, страдать или в надежде на выгоду поддакивать ей, все это казалось Вере теперь отвратительным и жестоким. "Зачем я это? Зачем я куражилась, кричала на них? Сказала бы "нет" - и все. Какая я подлая! Обернется мой кураж моими же слезами, верно тетя Клаша сказала, так мне и надо, и пусть". - Мама, - сказала Вера растерянно, - что же они мне деньги предлагали? Как же бы я взяла их? - Не знаю... - А ты бы взяла? - спросила Вера, помолчав. - Я... - смутилась мать. - Зачем же я? - Нет, ты скажи: ты бы на моем месте взяла? - Нет, - вздохнула мать, - не взяла бы... - Ну вот. А я почему? Потом они сидели молча, мать, казалось Вере, поняла ее и перестала бранить дочь в мыслях, а Вера была растрогана тем, что мать ее поступила бы точно так же, как поступила она. Снова вспомнила она, как говорила Колокольникова про поганые деньги. И обида, остывшая было, снова, вспыхнула в ней. - Нет, - сказала Вера, - я этого так не оставлю. Я сейчас же поеду к следователю. 14 Минут через сорок она была в районном центре, шагала с вокзала в прокуратуру, обдумывала в запале слова, какие собиралась сказать Виктору Сергеевичу, не обращала внимания ни на город, ни на толпу вокруг, но вдруг почувствовала, что желает свернуть с привычной дороги на боковую улицу. "Зачем? Что это я?" - остановилась Вера. Впереди был галантерейный магазин, возле него недавно Вера увидела Сергея, а он не почувствовал, что она рядом. "Ну и что? Ну и не нужен он мне больше, - сказала себе Вера. - Что же я теперь-то беспокоюсь?" Она храбрилась, однако мимо магазина все же не пошла, а свернула вправо. Виктор Сергеевич Шаталов оказался на службе, и, как Вере показалось, ее приход смутил его. "Все мне что-то мерещится, - подумала Вера, - до чего же я стала мнительная..." В комнате кроме Виктора Сергеевича за своими, видимо, столами сидели еще двое мужчин его возраста, они, помолчав, переглянулись, сослались на дела и вышли. На Викторе Сергеевиче был отлично сшитый коричневый костюм, финская нейлоновая рубашка в полоску, темный галстук с крупными горошинами и галстучного же материала платочек уголком выглядывал из кармана пиджака. Видно было, что Виктор Сергеевич собрался прямо с работы, не заходя домой, отправиться куда-то. - Я вас слушаю, - протянул Виктор Сергеевич. Вера все ему выложила про приход женщин и слова Колокольниковой, говорила горячо, с возмущением, распаляясь, повторяла для убедительности всякие сегодняшние мелочи. Умолкла, смотрела на следователя. Неужели ему не передались ее гнев и ее обида? - Да, - сказал Виктор Сергеевич, подбородок прижав к груди - это хорошо, что вы пришли именно сейчас. Через полчаса вы меня бы не застали. Вера обрадовалась этим словам: значит, рассказ ее показался следователю важным. Но тут же она подумала, что Виктор Сергеевич дал ей понять, что времени у него на разговор с ней всего полчаса. - Как быть, Виктор Сергеевич? - сказала она, остывая, и не Виктору Сергеевичу даже, а так, в пространство. - Это они мне вроде отступного сулили. Вроде платы за позор. Так нельзя оставить... - А что, Вера... - неожиданно живо сказал Виктор Сергеевич, - а может быть, вам следовало понять состояние матерей? А? - То есть как? - удивилась Вера. - А так... - начал Виктор Сергеевич, но, заметив в Вериных глазах не только недоумение, но и испуг, осекся, смутившись, и уже после паузы заговорил медленно, неуверенным своим тонким голосом, с остановками и поглядыванием в окно: - Видите ли, Вера, вы достаточно взрослая и разумная. И потом - вы только на вид суровая и сердитая, а в душе, по-моему, добрая... И вот я хочу, Вера, чтоб вы меня правильно поняли... Тут он остановился, подергал пальцами короткие волосы у залысин. - Честно скажу, Вера, сегодня я к этому разговору не готов. Да и преждевременный он пока... Но кое-что я вам скажу... Ответьте мне, Вера: как вы представляете свою будущую жизнь? Предположим, пройдет суд, парней накажут. Крепко, может быть, накажут... А как вы будете жить в Никольском? Вы думали об этом, Вера? - Как жила, так и буду жить, - сказала Вера. - А не будут ли в вас и ваших близких, в сестренок ваших, тыкать пальцами, и не потому, что парни сели, а по другой причине, - понимаете, по какой?.. Пусть несправедливо, но не будет ли ваша жизнь отравлена? - Вытерпим как-нибудь... - Не знаю, не знаю... Трудно пока судить... А может, вам с матерью и сестрами все же стоит уехать из Никольского? А? - Куда же это? А дом-то наш как же? - После училища вас все равно куда-то распределят... - Бежать, что ли, нам из Никольского? Тогда, значит, я виноватая? Нет. - Ну хорошо, - вздохнул Виктор Сергеевич, - я, видно, начал не с того конца. Вы меня и не понимаете... Скажу про другое. На суде, Вера, все может получиться и вовсе не так, как вы предполагаете. Дело ваше с юридической стороны не простое. Там будут адвокаты, и они при старании смогут доказать, что и вы виноваты. - То есть как? - растерялась Вера. - Многое против вас. Многое можно истолковать по-разному... И драка ваша с Ниной, и то, что вы ничего не сказали о ней врачам, и некоторые ваши слова на дне рождения, да и не только слова, а и движения, и то, что вы выпили в тот вечер... Бусинка к бусинке - и вот готово ожерелье... Я сейчас могу произнести будущую адвокатскую речь, из нее вы узнаете, что виноваты вы, а парни - ваша жертва. - А они-то сами... - Погодите, Вера, не думайте, что я их адвокат. Нет. Но и их-то показания какие: пьяные были, не помним, вроде так, а вроде не так... К тому же по закону для суда признание обвиняемым своей вины еще ничего не значит. И это справедливо. Потом вам кажется, что происшествие всем видится именно таким, каким оно видится вам. Но при взгляде на него со стороны может показаться и совсем неожиданное для вас. Уж тут обратят внимание и на ваши вольные нравы, и на то, что вы с Сергеем Ржевцевым жили как муж и жена... - Сергей обещал на мне жениться, - глухо произнесла Вера и тут же пожалела о сказанном. Мало ли что Сергей ей говорил! - Он обещал жениться... И у нас с ним было все хорошо и по-честному! - Ладно, но это ведь не меняет дела. Мы вот получили письмо, в нем требуют привлечь Сергея за сожительство с несовершеннолетней. Видите, как выходит. - Сергей ничего плохого мне не сделал. - Однако могут наказать и Сергея. Вряд ли это вас обрадует. Но вдруг и такой оборот примет дело... Виктор Сергеевич задумался на мгновение, но тут же сказал быстро, как бы спохватившись: - Я не хочу запугивать вас, Вера. Упаси бог! Просто я хочу, чтобы вы подумали обо всем... Я прошу вас отнестись ко всей вашей истории не только сердцем, но и разумом. Разумом, Вера. Продумайте все... Прошу вас... Виктор Сергеевич встал, и Вера невольно встала, но тут же опустилась на стул, ей бы попрощаться и уйти, а она все сидела, растерянная, прибитая, куда девалась вся ее воинственность и бойкость. А Виктор Сергеевич походил в раздумье, присел к Вере и стал говорить ей мягко и терпеливо. В чем-то он ее убеждал, и она кивала ему, все, что она думала и чувствовала раньше, уплыло куда-то, а слова следователя приходили к ней безусловной истиной, обволакивали ее и как бы укачивали. Он пожал ей на прощанье руку, спросил, согласна ли она с ним, и она ответила искренне: "Согласна". На улицу она вышла все же в смятении. А пройдя к вокзалу и повторив про себя разговор с Виктором Сергеевичем, она вдруг взбунтовалась и принялась ругать себя: "Да как же я согласилась с ним! Да это же все неправда! Как он мог! Надо было ему сказать то-то и то-то!" В электричке в мыслях явились к ней такие яростные и правильные слова, что Вера захотела тут же вернуться к следователю. Но где теперь найдешь Виктора Сергеевича? "Ах, голова ты, голова садовая! - корила себя Вера. - Что же ты раньше-то делала!" А Виктора Сергеевича не то чтобы расстроил разговор с Верой, просто после него ему стало не по себе. Ему вдруг показалось, что никольская история кончится плохо. Предчувствие дурное плеснулось, как рыба в сонном озере, и хотя круги утихли, умерли тут же, на черном песке, в душе Виктора Сергеевича осталось что-то неприятное. И своим разговором с Навашиной Виктор Сергеевич не был доволен, слова являлись ему холодные, вялые, а порой и лукавые. "Насчет Сергея я напрасно, - решил Виктор Сергеевич, - напрасно, это ведь неправда... Никто его не может привлечь... Но она успокоилась и, кажется, сможет все понять как следует... Хорошо бы, хорошо бы..." 15 Отдежурив ночью, Вера из больницы вернулась утром с тяжелой головой и проспала без снов до вечера. Когда она проснулась, было зябко, шел дождь, и Вера подумала, что, если вскоре растеплит, пойдут белые грибы, колосовики с бледно-коричневыми шляпками, как у подберезовика. От Никольского к Лопасне, к Мелихову и дальше шли знаменитые белым грибом леса, и по воскресным дням московские и местные жители в этих лесах охотничали с ведрами и корзинами, шумели, аукались, гремели транзисторами. Вера встала, сказала матери: - Готовь лукошко. Мать обернулась, заметила: - И то. Недели на две гриб должен пойти. Потом ему до августа отпуск. Помолчав, она сказала: - Я в районе сегодня была. Велели мне послезавтра приходить в больницу. Будет место. - Да? - растерялась Вера. - Место, говорят, легкое, счастливое. Женщина, которая с этой койки уходит, старше меня, поправилась, а была опасная. - Я завтра съезжу к твоим врачам, - сказала Вера, - поговорю, чтоб у тебя все было хорошо. - Ты уж места моего не меняй. - Да при чем тут место? - рассердилась Вера. - Как при чем?.. Да, - вспомнила мать, - тут тебя один человек ждет. Давно уже. Под дождем, на улице... - Какой еще человек? - Я не знаю, - сказала мать. Вера посмотрела на мать с недоверием. - Кликнуть, что ль, его? - Да на кой он нужен-то! - раздраженно сказала Вера, но на всякий случай глянула в окно. И никого не увидела. - Сейчас кликну... - Да постой! - бросила ей Вера вдогонку, но было поздно. Хотя она уже и свыклась с мыслью о том, что матери надо в больницу и что чем скорее сделают операцию, тем лучше, хотя, вольно или невольно, она смотрела на беду матери еще и глазами медика, новость Веру расстроила и даже испугала. Раньше матери вообще надо было ложиться в больницу, теперь все становилось срочным и определенным, а слово "послезавтра" приобретало жестокий, быть может и трагический смысл. "Эх, жизнь! - тоскливо думала Вера. - Вот везет нашей семье! Уж точно: бьет ключом - и все по голове..." Сидит где-нибудь в тихом и сухом месте заведующий судьбой навашинского семейства и ключ зловредный держит наготове, как хозяин дома большую ложку за столом, чуть что - хвать по лбу. Но мать-то в чем провинилась? "Надо завтра ехать в ту больницу, опять говорить с врачами и просить похлопотать Тамару Федоровну - в районе у нее есть знакомые..." Но и эта мысль о завтрашних непременных действиях не прибавила Вере сейчас ни сил, ни оптимизма" опять тяжесть безысходности придавила Веру, словно бы ее в колодец бросили, а крышку замуровали на совесть. И оттого не выгнала она вон, не вытолкала с шумом гостя, тихонечко направленного матерью в комнату. Она не только не выгнала гостя, но и сама не смогла подняться да, взглянув на него презрительно, уйти прочь. К тому же в глазах матери Вера уловила робкое желание спокойствия, ей показалось, что своей тихой улыбкой мать просит ее не устраивать скандала, быть терпимой или хотя бы терпеливой, а любую просьбу матери она готова была выполнить сейчас как ее последнюю просьбу. Гостем был Леша Турчков. - Здравствуй, Вера, - сказал Турчков. - Здравствуй, - сказала Вера вяло. - Садись, садись, Леша, - озаботилась мать. - Спасибо... Я так... Вот сейчас... - И плащ-то сними, а то течет с него. Плащ Турчков стал тут же послушно снимать, энергично, словно спохватившись, извинялся сокрушенно. Потом отправился в коридор, к вешалке, делал при этом движения неловкие и просто лишние, покачнулся дважды. Он сейчас выглядел человеком с нарушенной координацией движений, но не оттого, что выпил, а оттого, что его чем-то огорошили и он был не в себе. В коридоре Турчков долго вытирал ноги о половик, а затем появился в комнате и, пока шел к столу, останавливался, жался, смотрел на Веру виновато и как бы с опаской. Она показала ему на стул, он сел. Ковбойка его потемнела на плечах и рукавах - болонья пропустила воду. Лицо Леши было мокрое, а волосы тем более, белые кудряшки жалкими косичками прилипли ко лбу. Поймав Верин взгляд, Турчков быстро вытащил расческу, принялся было убирать ею локоны, но без толку, смутившись, он сунул расческу в карман. А Вера вспомнила, что и она нехороша, со сна не умывалась и не поправляла волосы, хотела подняться и подойти к зеркалу, но тут же подумала, что это ни к чему. - Ну что? - спросила Вера. - Я хотел поговорить с тобой... - сказал Турчков и поглядел на Настасью Степановну. Настасья Степановна поднялась и вышла. - Я понимаю, - сказал Турчков, - ты меня ненавидишь, тебе противно видеть меня... - Оставь, - сказала Вера. - Если есть дело, так о нем и говори. - Нет у меня никакого дела, - опустив голову, пробормотал Турчков. - А маму мою зачем выставил? - Не знаю, - сказал Турчков. - Стыдно мне. - Твоя забота. - Ты пойми... Я не оправдываться к тебе пришел, - заговорил Турчков быстро, с жадностью, будто сегодняшние слова долго стерег в себе, запирал на замок с секретом, терпел, а они мучили его, жгли, и теперь, выпуская их на волю, он чувствовал облегчение. - А если и оправдываться, то не за то, главное, а за другое... Ты не думай - вот вчера приходила моя мать, у нее ничего не вышло, и вот теперь явился я со второй атакой... Ты, наверное, так подумала? - Мне-то не все ли равно... - Нет, ты поверь, я не знал, что мать пошла к вам... Я бы ее не пустил... Уж совсем мерзко было... - Тут Турчков осекся, какое-то соображение, видимо, остановило его. - Не мне, конечно, говорить так! Совсем мерзко было раньше. И матери наши все из-за нас... Из-за меня... - Еще что-нибудь скажешь? - Я и не знаю, что мне сказать... Я просто так пришел, потому что я уже не мог не прийти... Ты пойми меня... Нет, я знаю, что я хотел бы тебе сказать, но я не могу этого сказать. - Ну и хорошо, - кивнула Вера. - Ты меня извини, я сейчас много говорю, это потому, что я много молчал, только матери и смог открыться... Она у меня хорошая... И действительно, потом он говорил много и путано, нервничал и говорил скорее не для Веры, а для самого себя и, останавливаясь, казалось, ждал одобрения или возражений не от Веры, а от самого себя. При этом взгляд его не был отчужденным, направленным в одну точку, - напротив, он был чрезвычайно живым и прыгал с предмета на предмет, иногда попадал на Веру и тогда на мгновение становился цепким, словно бы желал ухватиться за что-то, успокоиться, но нетерпеливые, горячие слова сейчас же уводили его в сторону. А Вера испытывала теперь странное ощущение. Раз уж она не выгнала Турчкова, раз уж не хватило у нее на это сил, она рассчитывала вытерпеть его присутствие и слушала его, как слушают неживой говорящий предмет вроде транзисторного приемника или телевизора, имея возможность при случае выключить звук и изображение, а то и вообще разбить в сердцах пластмассовый или деревянный ящик. Однако так было поначалу, а потом Вера неожиданно поймала себя на том, что она охотно слушает Турчкова, хотя пока она и не могла уловить сути его слов. - Ты знаешь, - сказал Турчков, - мать-то моя меня водила к невропатологу и психиатру. И отец конвоировал... Ты не думай, что только из-за суда. Хотя, конечно, им хотелось, чтобы на суде была справка... Но они, главное, испугались за меня... Я ведь на другой день хотел убить себя... всерьез... А теперь не стану... У меня теперь есть цель... - Ну, а мне-то что! - Извини... Я скотина... Я все про себя... Я понимаю... Я не для этого пришел... Я просто не решаюсь сказать... Врачи-то нашли во мне расстройство нервной системы, это уж я его сам себе устроил, но то, что я тебе скажу, это не блажь, все это я решил в здравом уме... Только вытерпи, что я тебе скажу... Может, это глупость... Ты заранее извини... - Чего извиняться-то? - Я хочу предложить тебе... То есть это не предложение, это просьба... Ты можешь выгнать меня тут же, как я скажу... Я... Ну, в общем... ты не могла бы выйти за меня замуж? - Чего? - вскинула ресницы Вера. - Выйти за меня замуж, - медлительно, но и с твердостью произнес Турчков. - Не сейчас, а через год, когда станем совершеннолетние. Но все будут знать, что мы с тобой женимся... - Зачем? - Ну... Я не знаю, как тебе объяснить, что я чувствую... Ну... хотя бы и для того, чтобы у ребенка был отец... - Какого ребенка? - Твоего... - Какого еще ребенка! - возмутилась Вера. - Ты что, сдурел? Никакого ребенка не будет! Как ты мог подумать! Ты что? Турчков посмотрел на нее, и то ли удивление, то ли растерянность были в его взгляде. Потом он сказал: - Если не ради ребенка, то просто так. - Ну, ты даешь, Турчков! - сказала Вера. - И долго ты думал? Ты что же, себя в жертву решил принести? Так мне ее не надо! Или ты собрался взять всю вину на себя? Может, посоветовался с кем? А?.. - Нет, нет! - поморщился Турчков как от боли. - Все ты не то говоришь! Все не так! Потом он сказал: - Ведь я люблю тебя. - Вот тебе раз, - удивилась Вера. - Как кот мыша, что ли? Но тут же, взглянув на Турчкова, она подумала, что, несмотря ни на что, ехидничать и злиться ей сейчас не следует. - Нет, - качнул головой Турчков, - ты не так говоришь. Все не так. Я всерьез. - И давно ты успел полюбить? - спросила Вера. - До или после? - Я не знаю, как тебе все это объяснить... Я не могу словами назвать то, что я чувствую... Я, наверное, и раньше тебя любил... - Ну, хорошо. Спасибо и за это... - Я понимаю... У тебя есть другой? Вера хотела сказать, что да, у нее есть другой, чтобы облегчить Лешины страдания, но другого у нее вот уже пять дней как не было. - Не имеет значения, - хмуро сказала Вера. - Я понимаю... Я все понимаю... Но и ты пойми меня... Конечно, я подлец... Я ничтожество... Я не только не могу, но я и не хочу просить у тебя прощения, потому что меня нельзя простить... Я знаю, какое у тебя отношение ко мне... И вот я набрался наглости предложить тебе такую чушь... Это и вправду чушь: как же я вообще смогу жениться через год, когда меня вот-вот посадят?.. Я ведь помню про суд. Он мне нужен... Я ведь шел к тебе сказать, что я тебя люблю, - и больше ничего, потому что я уже не мог этого не сказать... Но сначала вырвалась нелепость... То есть ужасно... Ведь все это можно понять так, будто я придумал способ, чтобы избежать наказания... Это случайно вышло... Я... я не знал, какие слова найти... Я без всякой корысти... Я хочу наказания... Турчков замолчал, сидел сникнувший и несчастный, и Вера забоялась, как бы он не заплакал. Опять, как и в день рождения, он показался Вере побитым щенком, и жалость взрослой женщины проснулась в ней. Но ласковых слов успокоения теперь у Веры не было. Она хотела предложить Турчкову воды или квасу, но подумала, что этим она его совсем расстроит. Она поднялась, нашла свою сумочку, достала сигареты. - Закурю, если не возражаешь, - сказала Вера. - Хочешь? - Дай, пожалуйста, - кивнул Турчков. Курить Вера, как и Турчков, не курила, но иногда, по настроению, баловалась и пачку "Новости" держала на всякий случай в сумке. Турчков поднес к губам сигарету, затянулся с усердием, но и небрежно, будто опытный курильщик, и тут же закашлялся, даже покраснел от напряжения. - Я пойду. - Смотри, - сказала Вера. - Мне на завод ехать... Пусть я и недотепа, а там я на хорошем счету... Я ведь научился кое-чему... Там я для всех без вины виноватый... А мне от этого еще тошнее, понимаешь... - Твоя забота. - Ну да, ну да, - кивнул Турчков. - Моя и ничья больше. Еще, к несчастью, и моей матери. Что мое, то в ее... Ну ладно, я пойду... Он пошел к двери и остановился. - Знаешь, - сказал Турчков, - я тебя прошу, ты забудь, что я тут наговорил тебе, - и все... Это ведь я самому себе устроил облегчение... А тебе пришлось меня терпеть... Но ты меня пойми - я уже не мог не прийти к тебе и не сказать... Я совсем бы измучился... И не думай, что я сейчас не в себе или с головой у меня не в порядке, я тебе все верно сказал... А тебе спасибо, что не выгнала... - Не за что, - буркнула Вера. - И еще, - сказал Турчков, волнуясь, - как бы ты ко мне ни относилась, мало ли что может случиться в будущем... Вдруг стрясется с тобой беда или еще что... Ты знай, что и на меня можно рассчитывать... Ты не думай... Я сильным стану... Или черту душу отдам, а тебе пособлю. Вера, выслушав его, подумала, что единственное, о чем она хотела бы просить Турчкова, - это о том, чтобы он никогда не попадался ей на глаза и даже издали не напоминал ей ни о себе, ни о своем дне рождения. Но Вера сказала неуверенно: - Ладно... - Я ведь в тот вечер, - сказал Турчков тихо, - все глядел на тебя... И то любил тебя, то ненавидел... И опять любил и опять ненавидел... Ты тогда ничего не заметила? - Хватит, - не выдержала Вера. - Чего зря разводить болтовню! Турчков поглядел на нее с тоской, он словно ждал незамедлительного унижения, губы его задрожали, и Вера снова забоялась, как бы этот ушастый мальчишка с мокрыми кудряшками на лбу и на самом деле сейчас не расплакался. - Ну что ты? Что ты? - сказала Вера уже поспешно. - Ну зачем об этом сейчас говорить? Однако слова ее вовсе не успокоили Турчкова, толстые Лешины губы по-прежнему дрожали, а глаза были мокрые и жалостливые, белесые ресницы хлопали часто, невольное сострадание возникло в Вериной душе, и, не выдержав, она пошла к Турчкову, и даже не пошла, а бросилась к нему, будто он тонул или истекал кровью: И тут произошло то, чего она никак не ожидала и о чем позже не то чтобы жалела, но во всяком случае не любила вспоминать, - она, приговаривая ласковые, тихие слова, стала гладить Турчкову волосы и говорить: "Ну что ты, Леша... Ну зачем ты так отчаиваешься... Все пройдет... Все хорошо будет..." Турчков был с нее ростом, но худенький и узкий в кости, и сейчас, уткнувшийся широким носом в ее плечо, казался и вовсе маленьким. Вера и чувствовала себя рядом с ним взрослой, если не матерью этого несмышленого парня, то по крайней мере старшей его сестрой. О своих печалях Вера теперь забыла, она боялась, как бы Турчков, выйдя из их дома, с отчаяния не втемяшил себе в голову крайней глупости и не сделал дурного. И она все прижимала левой рукой повинную голову к своему плечу, а правой гладила и гладила Лешины волосы. Однако вскоре Турчков сам опомнился, выпрямился и решительно отступил от Веры на шаг. Глаза его были сухи, а узкая, худенькая фигурка стала собранной. - Это я так... это я на минуту ослаб, - быстро заговорил Турчков, - разнылся и расклеился... Вроде бы я разжалобить тебя пришел... Ты так не думай... Я совсем другим хотел появиться у тебя. Не смешным и не жалким... А не вышло... Но я буду другим, я знаю, каким, раз уж я остался жить после всего этого... Я там, куда меня пошлют, не пропаду, все выдержу... У меня программа есть... Мать бы только выдержала... Ее жалко, ей-то хуже всего. Отец-то перетерпит... А тебе спасибо за сегодня... Ты меня сегодня укрепила... В коридоре, надев плащ, он сказал: - Знаешь что, пожелай мне на прощанье, чтоб на суде меня наказали покрепче... Я серьезно... Мне это надо. - По программе, что ли? - спросила Вера. - Я серьезно, я не шучу... - Может, и суда-то, Леш, не будет... Да и не нужен он, наверное, вовсе... - Нет, нет! - замахал рукой Турчков. - Нужен. То есть не суд, а наказание... Вышел за калитку и исчез, размок, растаял в дожде. В коридоре перед Верой возникла мать, спросила шепотом, с оглядкой на дверь, а в голосе ее, в интонациях, была надежда на то, что появление Турчкова хоть капельку какую изменило к лучшему: - Ну что? Ну как? Что он приходил? - А ничего. Просто так приходил, - бросила Вера на ходу в прошла в свою комнату. Там она первым делом отыскала раздвижное зеркальце в кофейном дерматиновом переплете и рассмотрела свое лицо с пристрастием. "Ну и мымра, ну и чухонка, заспанная, неразглаженная!" - ругала себя Вера. Она достала перламутровую губную помаду и тушь для ресниц и, пока приукрашивала себя, правда, не так ярко, как прежде, все досадовала, что говорила с Турчковым до неприличия простоволосая и в стареньком сарафане, потертом и неукороченном. "Тоже мне мать, опомниться не дала со сна..." Но тут она вспомнила о материной больнице и загрустила. Отставила зеркальце и помаду с тушью, вздохнула тяжело, обреченно. И позже грусть не покидала Веру, хотя и приутихла, но мысли Веры вскоре приняли странное направление. А что, думала Вера, вдруг бы она и вправду стала женой Турчкова? То есть не сейчас, и не завтра, и вообще никогда, а так, мысленно... И тут ей стали представляться картины реальные, но несбыточные. Впрочем, им к сбываться-то было ни к чему. В этих видениях Вера с интересом разглядывала себя рядом с Турчковым, и фантазия уводила ее в дали дальние. Вот они идут никольской улицей, и Турчков ведет ее под руку, он стал высоким и крепким, завидным стал мужчиной, а все равно ему не обойтись без Вериного покровительства и подмоги. Вот они прогуливаются по районной столице, и вдруг возле галантерейного магазина им попадается Сергей, а рядом с ним востроносая женщина, невзрачная и неопрятная, даже с синяком под глазом. Он видит их с Турчковым, и все понимает, и жалеет обо всем, ох, как жалеет... "Фу ты, чушь какая! - оборвала себя Вера. - Лезут же в голову глупости". В последние дни с ней происходило удивительное - никогда раньше она не была такой мечтательницей и фантазеркой, как теперь, уляжется отдохнуть или присядет в своей комнатке окну - и непременно начинаются утешительные фантазии с лихими сюжетами, сладостные миражи в никольской пустыне. Потом от них было не теплее и не легче, но и не так черно, и не так страшно, а жизнь нынешнюю они хоть на время застилали дымовой завесой. Вера вздохнула. Все это если бы да кабы. Все это чепуха. Турчков сделал ей предложение. Дождалась. Первое предложение в ее жизни - слова Сергея в счет не шли. Смешно. А еще б смешнее было, если бы она когда-нибудь стала женой Турчкова. Впрочем, кто знает, как может повернуться ее жизнь, и что теперь загадывать! Но неужели Турчков влюбился в нее? Вот уж к кому она никогда не относилась серьезно: лопоухий соседский мальчишка, мученик пианино, губошлеп и маменькин сынок всегда вызывал у нее если не иронию, так усмешку. Правда, она над ним не издевалась, он был добрым мальчишкой. Но какая уж там могла быть у него любовь? Однако Вера с некоторым удовольствием повторила про себя слова Турчкова: "То любил тебя, то ненавидел..." Нет, она этого не заметила, не почувствовала. Впрочем, вспоминается, говорил Турчков ей какие-то странные слова, в чем-то упрекал ее, выскочил вдруг из комнаты, взглянув на нее перед этим сердито и жалко, - тогда, значит, он и ненавидел? Тогда, наверное. И она желала в те минуты его успокоить, ублажить его, объявиться ему старшей сестрой и опекать его, а ведь от жалости, от желания покровительства слабому женщине до любви - два шага... Но тут же Вере на память пришло то страшное, и все прекратилось, фантазии спалило прихлынувшей ненавистью. "Нет, - думала Вера, - они для меня не люди. Они меня не жалели, отчего же мне теперь их жалеть? Пусть все расхлебывают сами и не ждут от меня ни прощения, ни доброты". Впрочем, в сердитых Вериных мыслях не было сейчас прежней решимости. 16 А Турчков в это время ехал в электричке до платформы Текстильщики, откуда он к своему заводу обычно добирался на метро. Чувствовал Турчков себя опустошенным. Душу его, правда, чуть-чуть теплило сознание, что он сделал то, чего ему хотелось и чего раньше он бы не отважился сделать. Ему казалось, что сегодня он с горем пополам шагнул на первую ступеньку лестницы, которую сам себе построил в мыслях. Ему было легче оттого, что он сказал Вере о своей любви к ней, и теперь эта обреченная любовь словно бы меньше беспокоила его. Однако на самом деле Вера могла подумать, что его привела к ней корысть, судорожное желание ухватиться за соломинку... Ну, нет, у нее же есть ум, успокоил себя Турчков, не может она считать его совсем бессовестным. А впрочем, пусть считает. Пусть. Вот пройдут годы, он исполнит свою программу, станет человеком, встретит Веру, и, может быть, ей придется тогда пожалеть, раскаяться, прозреть наконец. Но он будет великодешен... Ах, что мечтать, что тешиться будущим, отругал себя Турчков, ведь все это без толку и стыдно. Однако он знал, что еще не раз его воображение нарисует ему встречу с Верой через десять лет и любые повороты событий в той будущей жизни одинаково доставят ему удовольствие. Или, по крайней мере, поддержат его душевное равновесие. Потому еще Турчкову хотелось заглядывать в будущее, где он обещал себе стать хорошим и благородным человеком, что в сегодняшнем и тем более во вчерашнем ничего утешительного увидеть он не мог. Мерзость одна там и была. День рождения непременно вставал перед глазами. Вспоминать о том, что произошло в конце вечера, Турчков просто боялся, - бывает, привидится тебе в полудремоте окровавленное или мертвое лицо близкого человека, ты сейчас же в холодном поту гонишь сон и стараешься думать о чем-нибудь постороннем и мелком, о футболе, например, или о новом галстуке, вот и Турчков от первого же видения своего разбойства шарахался подальше: "Чур, чур меня!" Но и то, что происходило в доме Колокольникова раньше, когда гости еще пели и веселились, вспоминать было не легче, хотя этих воспоминаний Турчков старался не гнать. Чаще иных мелькало в тех видениях наглое лицо Рожнова, оно оживало, рожи корчило Турчкову, подмигивало бесовским глазом, а иногда как будто бы и легкая, летающая рука Рожнова опускалась Леше на плечо и ехидный голос звучал опять: "Ну, тютелька, как дела? Не пора ли мужчиною стать?" И сосунком, и тютелькой, и маменькиным сынком да еще черт-те кем звали его никольские сверстники, и только девчонки - Лешенькой. Еще в детсадовскую пору, когда все дети вокруг него были как дети - в разбитых ботинках и штопаных одежках, перешитых из послевоенных обносок, а мать выпускала его из дома в крахмальной панамке и с золотистым бантом на груди - липучкой для насмешек, - еще тогда попал он в недотепы, и на всю жизнь. Помнил он, как взрослые парни заперли его с соседской семилетней девчонкой в заброшенный сарай, вонявший кислой гнилью прелого сена и куриным пометом, а выпустив, объявили, что теперь они муж и жена, и Лешенька поверил и разревелся... Из гармошечной трубки осоавиахимовского противогаза резали "блох", устраивали на мелочь или на шелобаны "блошьи скачки", и уж непременно Лешины "блохи" были неудачницами, развертываясь, прыгали ниже всех, а то и вовсе не прыгали. На шелобаны же, щелчки и оттяжки, с маслицем и сухие, никольские парни росли умельцами. И в расшибаловку и в жошку, и в отмерялу Лешенька играть не хотел, знал от матери, что это дурные игры, и просто боялся, что у него ничего не выйдет. Однако же боялся и того, что его посчитают трусом, не выдерживал поддразниваний, с отчаянием бросался в игру и в конце концов веселил сверстников. В футбол, на взрослом поле, у пруда, с воротами, а не с кирпичами, он, напротив, мечтал играть, но в команду его принимали редко - и то когда сговаривались два неравных по силам парня, вот тогда Лешеньку выталкивали довеском к менее искусному, чтоб хоть мешался под ногами. А так он был "Эй, пацан, подай мяч". Мать не пожалела денег и купила прекрасную кожаную покрышку, оранжевую, с желтой крепкой дратвой, камеру и насос, и на время Лешенька стал в Никольском значительной личностью - "мальчиком, у которого есть мяч". В ту золотую пору ватаги взрослых дылд и мальчишек с дальних улиц появлялись у калитки Турчковых и, задабривая Лешеньку, с усердием приглашали его поиграть с ними в футбол. Лешенька таял и развесив уши бежал с мячом к поляне. Но как только мяч оказывался в чужих ногах, заискивающие взгляды гасли, и хотя Лешеньку для приличия брали в игру, относились к нему как к лишнему и цыкали в раздражении, чтоб не лез куда не надо. А потом мяч украли. Да что все вспоминать - только ножом по душе скрести. Было, было, было... Тяжкую ношу маменькина сынка волок на тощих плечах. Ерепенился, пыжился, вставал на цыпочки, старался выказать себя мужчиной. Хлипкость свою человеческую только и выказывал. Теперь-то Леше это ясно. А уход из школы в рабочие был отчаянным семейным бунтом. Потом и от музыки убежал, хлопнул обцарапанной крышкой пианино, купленного с жертвами и мытарствами, хлопнул в сердцах, чтоб все знали - и мать с отцом, - что он не хлюпик с бантом на груди, а настоящий парень и руки у него черные от масла и металла. А-а-а... К работе заводской, зубы сжав, привык, кое-что сейчас уже умеет и делает многое с удовольствием, но то ли это занятие, к какому он приписан судьбой? Кто знает... Впрочем, чушь, ерунда, теперь-то он знает, какое дело написано ему на роду. То есть какое он сам себе на роду написал... Оттого, что в ту ночь решил доказать и себе, и компании, что он "не хуже других". И опять перед глазами мерзкое лицо Рожнова. Левая бровь Рожнова выжжена в середине - перервинский слесарь на досуге неумело пользовался паяльником, осчастливил себя особой приметой, - и русые кустики живут сами по себе, вздрагивают сами по себе, помогают подмигивать пройдошьему глазу. "Ну что, тютелька, не пора ли мужчиною стать?" Лешенька храбрился, желал на террасе вести с парнями разговор о женщинах на равных, как будто бы их у него было много, хотя и понимал, что все знают, что у него ни одной не было. "Да брось пижонить, - сказал Рожнов, - мы тебе помочь хотим, а ты нам бакенбарды крутишь. Чего стесняться-то? Тоже мне Есенин! Все не умели. А начинать надо. Если не хочешь для продолжения рода, так надо для кровообращения". Потом пили, шумели, танцевали, но в безалаберном гомоне вечеринки Лешеньке было теперь не по себе, он все думал: "А может, и вправду сегодня? Неужели я такой ничтожный и хуже других?" Водка и дешевый, дурной вермут делали его решительным. Колокольникова и Рожнова порой он видел озабоченными, они все соображали насчет женщин, и было ясно, что вечер будет для них потерянным, если насчет женщин дело не выйдет. После первых танцев Рожнов с Колокольниковым выбрали девочек, а Леше посоветовали приударить за Клашей Терновской: "Она на тебя смотрит и тает, как мороженое на палочке. Если упустишь, будешь дурак". Тут Рожнов прошептал кое-что Леше на ухо, взволновав его и обнадежив. Все же несколько минут Леша провел в о