Понял Олег и то, что он ошибся: Терехов был не в воде, а на мосту, секунду назад он распрямился, крикнул Чеглинцеву и Севке, чтобы включили свет в своих механизмах, и вспыхнули фары, прожекторы не прожекторы, но и от их жидких желтых лучей, посеченных дождем, стало веселее и спокойнее. Но бревна все летели, и часы летели, впрочем, для кого-нибудь часы летели, а для Олега волочились, и наползало угрюмое желание: "Только бы все кончилось", и тело уже ныло, а спина была перетянута витыми жгутами боли, и ладони саднило, словно их только что намазали йодом, нелюбимым с детства, как пшенная каша и касторовое масло, а по всему чувствовалось, что стоять тут и тыкать шестом черные спины сосен и лиственниц придется всю ночь, и весь завтрашний день, и весь июнь, и весь июль, и весь август, и сентябрь, и только в октябре дремотный Дед Мороз постучит по сопкам своим посохом-холодильником и распустит сейбинских бедолаг по домам. И в деловитом молчании своих соседей Олег угадывал готовность мерзнуть, мокнуть и напрягать мышцы, сколько потребуется минут и дней, даже уволившиеся Испольнов с Соломиным, которых он презирал, никуда не торопились, а погоняли, погоняли бревна, покряхтывая иногда. "Нет, и мне надо выдержать, выдержать во что бы то ни стало, - думал Олег, - а иначе я..." И вдруг на мосту или впереди в кустах кто-то закричал испуганно, кто-то кошачьими глазами награжденный или особо внимательный закричал: "Плот несет!" И все выпрямились в недоумении, выглядывали, что за подарок катит к ним Сейба, и Олег забыл о своем шесте, смотрел вперед и видел там что-то большое и черное, плот ли это был или цех лесозавода со всеми потрохами, с начальнической стеклянной будкой, с плакатами соцсоревнования и морального кодекса, с путаницей проводов и кабелей, понять было трудно, но от вида этой лавины, черной массы, черной ударной силы Олегу на мгновение стало жутко, он тут же взял себя в руки и обрадовался - наконец-то наступали горячие минуты. Севка пробежал к своему трелевочному, развернул его влево, на передке были у него три фары, одна, в центре, своя, самодельная, для саянской темноты, но свет фар был слаб, и дождь гасил его, и все же желтое пятно поймало черную массу, и стало ясно, что это не плот, а сгусток бревен, неповоротливый и искобененный, и в нем, может быть, десять плотов. На мосту, на берегу, на насыпи зашумели, засуетились, будто знали уже, что предпринять, как опасный косяк рассеять на расстоянии, криком, может быть, каким. А косяк медлил, покачивала его Сейба, и только, а он между тем застрял, зацепился, наверное, краями за деревья и кусты у берегов или был так неуклюж, что на кривом повороте своем Сейба не могла его подтолкнуть, вывести на самую стремнину, а лишь со злости выбивала из него бревна, как спички из коробка, и гнала их на подводных крыльях к мосту. Олег вытащил свой шест из воды и, оглядываясь через секунду на черный косяк, побежал к мосту, он знал, что там теперь его место, он был разгорячен и, поскользнувшись, упал на насыпи, набрал в сапоги воды, но выливать ее не стал, он чувствовал, что совершит сейчас что-то хорошее и важное, и на всякие мелочи он не мог обращать внимание. Но он не успел добежать до моста, когда тревожные крики остановили его, и он замер на насыпи, поглядывая на Сейбу. Он видел, что от косяка оторвало сгусток бревен, понесло его неожиданно влево к берегу, так быстро, что через секунду бревна эти могли вылететь на травяной берег, но тут бревна развернуло, и, замерев на мгновение, они понеслись прямо на мост, прямо на крайний левый ряж. Все застыли в растерянности, сознавали неотвратимость удара во сколько там метровых стволов, и уж кто знает, вдруг закряхтит, перекосится, осядет на левый бок мост, и все начинай сначала. Олег готов был броситься в воду, чтобы встать перед ряжем, но что он мог один, что могли сейчас сделать малосильные шесты и багры, толкачи и погонялы! "Машину! - услышал он вдруг сзади. - Машину!"; обернувшись, он увидел, как рванулся по мосту к Чеглинцеву Терехов, как закричал что-то и Чеглинцев тут же протопал рядом, обдал Олега ледяными брызгами. Чеглинцев подскочил к машине, она завелась сразу, так ему повезло, и, дверцу не захлопнув, рванул самосвал вниз. Машина сорвалась с откоса с прерывающимся истеричным визгом, словно захлебывалась водой, проползла, проплыла в Сейбе еще чуть-чуть я заглохла, утихомирилась напрочь перед самым ряжем. И еще какое-то мгновение Чеглинцев был в кабине, высунув голову из открытой дверцы справа, как капитан, не хотел уходить с гибнувшего корабля, но тут врезались в самосвал могучие бревна, глухо били по железу, сдвинули перед машины к мосту, а большего сделать не смогли и, успокоившись, стали обходить машину и сворачивать к промоине и ко второму ряжу. Чеглинцев выскочил из воды, из кабины, обезьяной вскарабкался в кузов и, подхватив брошенный ему с моста багор, стал со злостью погонять страшил, кореживших его сокровище. Они тыкались тупыми своими мордами и скользкими корявыми боками в бревна второго сруба и до третьего добирались, но скорость их была сбита и сила заглушена, а парни на мосту успокоились, снова расправлялись с ними умело и без потерь пропустили раздерганный косяк к Тубе. Снова летели теперь к мосту одиночки по проторенной косяком дорожке, Чеглинцев и двое парней из кузова отгоняли их от машины, но иногда они все же стукали по металлу, и Чеглинцев с досады ругался громко. Потом потянулись еще косяки, и кому-то пришла в голову мысль лезть в воду и еще до машины гасить скорость бревен, прижавшихся друг к другу, толкать их сгустки вправо, чтобы легче было ребятам на мосту управляться с ними. Добровольцы с шестами поспешили спуститься в воду, и Олег побежал неуклюже, он не мог упустить этой минуты, ему хотелось оказаться первым в головном дозоре, он ковылял по насыпи, а потом по берегу, но в воду вошел не первым, потому что не знал, где важнее встать. Рядом он видел Терехова, Севку, Тумаркина и еще многих, лица у всех были мрачные и озабоченные, и Олег почувствовал, что всем эта волынка надоела еще больше, чем ему, а он, наоборот, сейчас ощущал непонятный прилив сил и желание воевать с Сейбой. Терехов уже шагал в воде, шест нес у груди, как белье в детстве, когда собирался переплыть канал, и Сейба скрыла его сапоги, добралась до пояса, покачивала Терехова, не решаясь свалить его. А он встал, расставил, наверное, ноги упорами, вмял их в податливое дно, и шест его кинулся вправо, вспомнив о своих заботах. Рядом с Тереховым остановились еще парни, а Олег не смог удержаться и пошел, покачиваясь, дальше, чтобы встать первым в их лихом отряде. Он брел долго, напролом и смеялся над Сейбой и успокоился, только когда оказался метрах в пятнадцати впереди Терехова и его парней. Бревна все плыли, и Олегов шест первым вступал с ними в бой и иногда сдвигал их вправо, а часто промазывал, но это было неважно, главное, что он, Олег, не боялся Сейбы, не боялся ничего, стал хозяином и с ребятами, с работящими мужиками, был в одном ряду, даже впереди их, и чувство, что он с ними на равных, чувство кровного родства с этими людьми, радовало его и давало ему силы. "Ах, как здорово! Как здорово!" - приговаривал Олег, и даже боль в спине и в пояснице, мучившая его десять минут назад, даже мокрая и холодная одежда, прилипавшая к телу, теперь, казалось, доставляли ему удовольствие. "Пошли, пошли!" - говорил он лесинам ласково, но и с укором. И вдруг он услышал крик на берегу, или крик этот ему померещился, но он все же обернулся резко и ничего сзади себя не увидел и только, когда повернулся влево, заметил, что из березового залива, пугавшего Рудика, прямо на него летит черная громадина. Он растерялся, словно не соображал, что происходит, повернулся лицом влево, смотрел на громадину. Бревно, тяжелое и длинное, болтавшееся в тихом сейбинском закутке, в хитром сейбинском резерве, а теперь брошенное ею в свалку, летело стремительно, словно мстило за сонное свое пребывание в заливе, летело тараном прямо на Олега. И он вдруг ощутил тело свое, оно показалось ему беззащитным, хрупким, пластмассовым. Он почувствовал, что сейчас бревно сомнет его, раздавит, искорежит его живот и грудь, и мысль об этом была как порез бритвой, и он понимал также, что ничего не сможет сделать. Еще он вспомнил, что за ним стоят люди, которые этого бревна, летящего к ним по-предательски, сзади, из-за угла, не учуют, а оно их ударит с разгона, и надо ребят предупредить. Он хотел было сделать какое-то движение, но так и остался стоять зачарованным, а бревно, здоровенное как баржа, летело вперед и было уже в метре от него, и тогда он, бросив шест, кинулся в сторону, успел сделать два скользких шага и свалился в воду, почувствовал холодеющей спиной, как проскребла по нему своим обдиристым колючим боком сосновая махина. Он поднялся, выплевывая ломившую зубы воду, опомнился, увидев уплывающее бревно, дотянулся до шеста, крутившегося рядом, но не достал им до бревна сзади и застыл в оцепенении, видел, как бревно неслось на парней из группы Терехова и должно было ударить в них, надо было ему кричать что-то, а он потерял голос. И все же в последнюю секунду парни почувствовали опасность и обернулись разом, но было уже поздно, безоружными стояли они перед громадиной, и вдруг кто-то из парней шагнул вперед и бросился на бревно грудью, словно мог остановить его. Бревно стукнулось тихо, дернулось, замерло на мгновение и вдруг как бы нехотя повернуло вправо. Кто остановил его, Олег не разобрал, он видел только, что парень этот, вскрикнув, осел и пошел под воду, но ребята тут же подхватили его под руки. Олег бросил шест и, торопясь, пошел в сторону парней. Страх, не успевший вспыхнуть в секунды опасности, теперь разошелся и в кончиках пальцев поигрывал, покалывал их мерзко. "Надо же!" - повторял про себя Олег и сплевывал в Сейбу, никак не мог отделаться от привкуса ее грязной, пахнущей черт-те чем воды. Он догнал парней и увидел, что они волокут Тумаркина. Тумаркин кашлял и охал иногда. Парней вело его много, и все же Олег втиснулся в их ватагу, оттеснил плечом кого-то и шел, легонько дотрагиваясь до руки стонущего Тумаркина, словно без поддержки его, Олега, тот мог свалиться. "Осторожней, осторожней", - приговаривал Олег, как бы упрекая парней за их неумелое обращение с человеком. Почувствовали под ногами почву потверже и остановились. На травяном бугре было холодно, и подлая дрожь стала бить Олега. - Теперь я сам, - сказал Тумаркин. Он отстранил всех недовольным движением руки, как будто его вели насильно, и стоял теперь пошатываясь, а потом закашлялся. - Постучите по спине, - прохрипел он. Сочувствующих нашлось много, но Олег успел первым. - Заработаешь тут с вами чахотку, - попробовал пошутить Тумаркин. - Тебе надо в теплушку, - сказал Терехов, - сам ты сможешь идти? - Могу, - кивнул Тумаркин и решительно шагнул вперед, но колени у него подкосились, и он осел на траву, заохал, взявшись руками за бок. - Ему надо помочь, - сказал Олег, хотя все понимали, что Тумаркину надо помочь. Терехов стал подымать Тумаркина, и тот, выпрямившись, сделал испуганное и возмущенное движение рукой: "Я сам..." Повели Тумаркина в теплушку, и Олег шел справа, поддерживая его. - Что ж ты бревно не остановил? - сказал Олегу Севка. - Хоть бы крикнул, что ли. - Я кричал! - соврал Олег. Севка сказал ему без осуждения, он просто сожалел, что Олег не остановил бревно, а Олег ответил ему с возмущением, но через секунду ему стало противно, что он соврал и что он с таким искренним возмущением ответил Севке. - Мог бы и остановить, - буркнул Севка. - Чего ты к нему пристал, - сказал Терехов, - он-то тут при чем? - Попробовал бы ты остановить, - обиженно сказал Олег. - Он-то остановил, - сказал Севка. - Ну не надо, ребята, ну кончайте, - устало проговорил Тумаркин, - никто тут ни в чем не виноват... - Я разве говорю, что кто-то виноват? - возмутился Севка. - Ну и помолчите... В теплушке было темно, и Терехов, ворча, искал по карманам спички, а Олег все поддерживал Тумаркина и говорил ему: "Сейчас приляжешь, легче будет". Свечка загорелась, и слабый огонек ее высветил мученическое лицо Тумаркина. Тот понял, что все расстроены видом его, и поторопился улыбнуться, но улыбка получилась у него жалкая. Севка сдвигал лавки, старый ватник, скатав, положил в изголовье, плащ помогли снять Тумаркину и прилечь ему помогли. - Где болит-то? - спросил Терехов. - Вот тут и вот тут, - показал Тумаркин и добавил нерешительно, с некоторой боязнью, но и с надеждой, что его сейчас успокоят, пообещав удачный исход: - И внутри вроде что-то... - За Илгой пошли, - сказал Терехов. - Илга придет, посмотрит. Все нормально будет, старик. Олег почувствовал в словах Терехова теплоту и ласку. - Только бы внутри ничего не отбило, - с отчаянием сказал Тумаркин. - Мы тебя еще в футбол играть научим... - Я пойду, - сказал Севка. Севка пошел, и за ним потянулись ребята, вспомнив, что их ждет дело, оглядывались в дверях на Тумаркина, и Олегу надо было бы отправляться к Сейбе, но он стоял в растерянности, и слова Терехова его обрадовали. - Слушай, Олег, - сказал Терехов, - кому-то надо посидеть с Тумаркиным. Посиди, а? - Хорошо, - кивнул Олег, - только я же ничем не смогу помочь. - Скоро Илга придет. - Ты просто посиди, - тихо сказал Тумаркин. - Ладно, ладно. Терехов застегнул пуговицы плаща, мокрый капюшон нахлобучил на голову и пошел к двери. - Это ветер, что ли, воет? - сказал Тумаркин. Терехов остановился у двери, прислушался. Сейба выла, Сейба ревела, и где он там, подумал Олег, сумел расслышать ветер. - Может, и ветер, - сказал Терехов. - Надо же, какое лето, у нас зима такая бывает под Винницей... Олег кивнул, словно бы сам прочувствовал винницкие зимы. - А мы тут работаем, мокнем, - тихо сказал Тумаркин, - а поезд на нашей станции будет останавливаться лишь на минуту... Сколько у нас всего тут было... и любви, и боли, и слякоти... А поезд остановится на минуту... Терехов молчал, думал, Олег тоже молчал, его вдруг поразили слова Тумаркина, не слова, нет, а вот это неожиданное осознание минутности их жизни в Саянах, минутности их жизни вообще на земле. "Работаем, мокнем, - звучало в ушах Олега, - а потом все сожмется, спрессуется в одну-единую минуту, которой не хватит заспанным пассажирам в арбузных пижамах, чтобы выскочить на перрон и купить у бабок пучок черемши..." - Ладно, я пойду, - сказал Терехов. Он нырнул в мокрую черноту, а Олег все еще думал о минуте, к которой приравнены все их усилия, волнения, муки и радости, и поглаживал нервно теплую оплывающую свечу. - Терехов, погоди! - крикнул Олег, спохватившись. - Вы следите за березовым заливом, там этих бревен в засаде!.. - Кому это ты? - прохрипел Тумаркин. - Терехову. А он уже не слышит. Забыл сказать я... Но они, наверное, сами поймут... - Олег, поправь ватники... Сбей их, чтобы повыше были... - Сейчас... Он поправлял ватники, потертые и жесткие, вовсе не пригодные быть больничными подушками, а сам глядел на свои руки и ни на миллиметр вправо и ни на миллиметр влево, потому что боялся встретиться со взглядом Тумаркина. - Так, да? - Так... Хорошо... Спасибо тебе... И как ни старался, а все же увидел глаза Тумаркина, натолкнулся на них, глаза его были виноватые, доброжелательные и испуганные и словно бы о чем-то просили, но просьбу их Олег отгадывать не стал, он повернулся резко и пошел к железной печке. - Холодно, - сказал он на всякий случай. Его и в самом деле стало знобить, а мокрая одежда была противна, и Олег отругал себя за то, что не надел на тело ничего шерстяного, мог все простудить, проклинай потом долгие годы этот осадный саянский день. Металл был еще теплый, и Олег погрел на нем руки, а потом принялся растоплять печь. Огонь запрыгал, затрещал, легкомысленным весельчаком зажил в свое удовольствие. Лицо у Олега стало сухим и горячим, а глаза заслезились, но он не отводил их, помешивал кочережкой из проволоки короткие поленца и все смотрел на пляшущий огонь. Он боялся, как бы кто не пришел и не сменил его в роли сиделки, он бы не смог, наверное, вернуться сейчас в мокрую жуть. И еще он боялся, как бы не спросил его Тумаркин, почему он струсил, почему он пропустил бревно, летевшее в товарищей. - Потеплее стало? - спросил вдруг Олег. - Потеплее, - прохрипел Тумаркин, - получше... - Сейчас Илга придет, - успокаивающе произнес Олег. А успокаивал он скорее самого себя. Потому что все, он чувствовал, что все, дальше он не может, не потянет, он - подонок, раб, ничто, он струсил, он предал, на его совести этот узколицый искалеченный человек с печалью в сумеречных глазах, и совесть будет скандалить с ним, Олегом, всю жизнь. Вошла Илга. - Помочь? - повернулся Олег. - Сейчас посмотрим, - сказала Илга. Говорила она приветливо, уверенно и вместе с тем снисходительно. - Помоги ему присесть, - сказала Илга, - и до пояса. Тумаркин морщился и стискивал зубы, но сам пытался стащить с себя мокрую одежду. Он был тощ и бледен телом. - Он дрожит, - сказал Олег. - Ты тоже дрожишь, - кивнул Тумаркин. - Что у нас болит? - спросила Илга. - Зубы, - сказал Тумаркин. - Шутишь, да? Я ведь обижусь... Тут болит, да? Тут, да? Потерпи, потерпи, милый... И тут, да?.. Ну все, все, ложись... Тумаркин с помощью Олега оделся, сухой ватник, валявшийся в углу у кучи сапог, заполучил, вытянулся, забывая боль, смотрел на Илгу заискивающе, ждал ее слов. Илга сказала строго: - Возможно, сломаны ребра, возможно... Завтра отправим тебя в Сосновку в больницу, там исследуют, сделают рентген... Надо лежать... Все будет хорошо... Она повернулась к Олегу: - Как это получилось? - Как, как! - рассердился вдруг Олег. - Так и получилось! - Что ты, Олег? - удивилась Илга. - Из-за чего ты? Видела она или не видела его глаза, наверное, не видела, спасибо свечке, спасибо стеариновому огрызку, что устроился на столе за спиной, а то бы Илга удивилась больше - испугу и злости в его глазах. А он видел ее лицо, оно было растерянным и усталым, и не нашел он в нем прежней твердости, раздражавшей его. - Глупо все получилось, - сказал Тумаркин, - поздно мы обернулись, а бревно... Скрипнула дверь. Терехов вошел в теплушку и замер тут же, наткнувшись глазами на Илгу. И она почувствовала его появление, обернулась, двинулась сразу к Тумаркину, словно недоисследовала его, а теперь спохватилась, но только лишь ватник поправила у Тумаркина под головой, и по оленьим пугливым движениям ее и по неловкости мокрого Терехова, не знавшего, что делать ему, как не знают, куда девать руки, Олег понял, что между ними что-то произошло, а что... Впрочем, тут же Олег подумал: мне-то на все наплевать... - Я сухую одежду принес, - сказал Терехов куда-то в сторону, - пропустили мы всю ту гущу... Пореже вроде пошли... Слышишь, Олег? Полегче стало... - A? - спохватился Олег. - Что? Да-да... Это хорошо... Потом Терехов еще говорил что-то ему, Тумаркину и Илге, но Олег не слышал его, он опустился на лавку, и все ему было безразлично, и он думал об одном: как только спадет вода, как только подсохнут бурые дороги, после дождика в четверг, завтра или послезавтра или когда там, насколько у него хватит терпения, нет, оно уже кончилось, завтра или послезавтра, после дождика в четверг, сядет он с Соломиным и Испольновым в машину, и прощай все, он уже не может, не может, поймите это, не будет машины, он уйдет пешком, по сопкам, по сопкам, по горбатым проклятым сопкам. 24 Утром Терехов договорился с Рудиком устроить в столовой собрание не собрание, а так, разговор по душам островных жителей. "Будет сделано", - кивнул Рудик. Рудик уходил, и грязь летела из-под его ног, а Терехов не двигался, никуда ему не хотелось идти, ни о чем не хотелось думать, а единственным желанием было ленивое и безнадежное - отоспаться. Все, что он полагал сделать, начиналось со слов: "Вот отосплюсь...", и верилось, что сегодня он сможет свалиться на постель и дрыхнуть на совесть, изгнав из подсознания осточертевшее ожидание тревоги. Сегодня на небе было солнце и не было облаков, и голубизна казалась естественной, будто бы и вчера, и позавчера, и неделю назад загорали сейбинцы на лежаках и в плетеных креслах и никакие серые пятна не отравляли их летнего состояния. Погода изменилась внезапно, внезапность была привычным орудием природы в здешних местах, и кто знал, не решила ли она позабавиться и не включит ли она через полчаса свой бесконечный душ. Но сейчас светило солнце, солнце, и раз уж ему дали свободу, оно жарило, сушило промокшие плащи и ватники, паром подымало воду из луж. Но, может быть, и вправду кончились дожди, и Сейба успокоится, и начнется сладкая жизнь, сухая жизнь, и за столовой на травяной плешке, очищенной от кочек, удастся постучать футбольным мячом. Терехов заулыбался, представив себе фантастическую картину, и вспомнил о своем обещании - поработать как следует с ребятами на тренировках, чтобы не проиграть кошурниковцам. Час назад он не улыбался, и Рудик Островский не улыбался, и члены комитета не улыбались. В сырой прорабской комнатушке Терехов рассказал им о мосте, о Будкове, о разговорах с Испольновым и Чеглинцевым. Здесь и решили устроить собрание, все на нем выложить и попросить у людей совета, как быть. Мысли и желания Терехова были вялыми, время от времени он, как бы спохватываясь, вспоминал о Наде и о вчерашнем разговоре с ней и думал: "Надо все решить нам с ней", понимая прекрасно, что сегодня он не способен делать что-либо, предпринимать или решать. Но когда Рудик явился к нему в комнату и сказал: в столовой собираются люди, Терехов подумал, взволновавшись вдруг, о том, что на собрании будет Надя. "Иду, иду, - сказал он Рудику, - сейчас вот бумаги соберу..." - Да, - спохватился Терехов, - а Испольнов придет? Ты говорил с ним? - Он отказался. - Ладно, - нахмурился Терехов, - черт с ним! Столы в зале не сдвигали, как стояли они, так их и оставили, стульев хватило всем, на вырост поселка была рассчитана точка питания. Кумачом пластиковые квадраты не покрывали, Рудик с Тереховым уселись в углу, будто бы ужинать пришли, и в трибуне с толстобоким графином не нуждались. - Тише, тише, - начал Рудик, - устали, устали, а на разговоры, я чувствую, энергии хватает... В общем, просьба послушать, что нам скажет товарищ Терехов. - Я ненадолго... - встал теперь Терехов. Он запнулся, потому что понял, что для разгона начнет говорить необязательные пустые слова и потом от этой неуверенности и все его главные слова будут неуверенными и дойдет ли суть их до ребят так, как ей следовало бы дойти? Он почувствовал, что волнуется, и это было для него неожиданностью, он обвел взглядом ребят, увидел Чеглинцева, Севку, старика сторожа, посчитавшего, наверное, что в обязанности его входит и посещение собраний, увидел Надю, и ничего не случилось с ним, когда он увидел ее, а волнение его не прошло, и оно пугало его. Нежданная пришла вдруг мысль о том, что эту клеенку с лебедями надо все же из столовой убрать, пусть даже прораб Ермаков и обидится. Подумав об этом, Терехов сказал: - В общем, так... Может, для многих это покажется удивительным, но я постараюсь доказать, что никакой тут фантастики нет. И перехлеста нет... И он стал излагать по порядку и то, как, прыгнув в первый день наводнения в сейбинскую воду, ощутил удары маленьких камушков, и то, как снимали черепа ряжам, и то, как копался он в бумагах коричневого сейфа и что там обнаружил, и о разговорах с Чеглинцевым и Испольновым, естественно, не позабыл. Вот только о беседе с Ермаковым не вспомнил, не захотел поминать имени прораба и его слов, а был соблазн. Говоря все это, Терехов ловил себя на том, что говорит он отвратительно, нудно и монотонно, бубнит, совершенно не чувствует отношения ребят к его словам, не видит их лиц, не слышит, шумят ли они возмущенно или молчат, осуждая Будкова, а может быть, и его, Терехова, за то, что вынес на их обсуждение пустяковый, не стоящий того вопрос. С ним бывало такое не раз, он умел вести разговор на ходу, когда люди окружали его, спорили и шумели, а вот речи у него не получались, словно бы отключался он от того, что было перед ним, и нес свою тяжкую ношу без удовольствия, желая побыстрее свалить ее все равно куда. И теперь, отбубнив, отбарабанив проклятые слова, он сел на стул с горестным сознанием, что провалил дело, надо было Рудика попросить выступить сегодня. В столовой было тихо. - Да, - сказал Терехов, - я кратко... Может, кто-нибудь другие факты приведет или оспорит... Слова мои в чем-то может подтвердить Чеглинцев. Испольнов не пришел... - Испольнов здесь, - услышал Терехов. - Здесь, да? - И Соломина привел, - сказал Испольнов. - Да, да, - закивал Соломин, привстал даже, поклонился обществу, словно представили его официально. - Вот, - сказал Терехов, - и Испольнова можете кое о чем спросить. - А я отвечать не буду, - буркнул Испольнов. - И ты от меня ничего не слыхал. Никакого у нас с тобой разговора не было. Фантазия у тебя богатая. - Да? - растерялся Терехов. - Фантазия? А зачем ты сюда пришел? - Дома скучнее. - Ну повеселитесь. В зале шумели. Рудик стоял возмущенный, Терехов взял Рудика за руку, успокаивая его: "Ничего, ничего, оставь его. Пусть развлечется..." А сам понимал - собственное его спокойствие, - а он был уже спокоен, - или даже безразличие идет не от стальных нервов, а от усталости. Впрочем, вчера тоже были усталость и равнодушие, а не выдержал-таки, поднялся, пошел к осточертевшему мосту, мог бы и не ходить, там и без него все знали, что делать, и делали, как умели, и его отсутствие или его приход ничего изменить не могли, да и не изменили. - Кто просит слова? - сказал Рудик. Слова никто не просил, не привыкли слова просить, просто шумели и все. Возмущались Будковым или не верили про Будкова, уважаемого человека, а всего больше возмущались Испольновым, позволившим себе устроить цирк, благо что сидел рядом с ними и ухмылялся. - Чего тут слова просить, - встал тяжелый и круглый, как гиря, штукатур Козлов, - действовать надо. Делегацию к начальнику строительства отправить... Или письмо написать... Все подпишемся... - А если я пошутил? - возмутился Терехов. - Если я такой остряк? Если я человека оклеветал! В корыстных целях. Или по ошибке?.. - Сначала, - вскочил Воротников, - мы должны убедиться, что его слова справедливы, а потом уж рубить... - Я предлагаю так, - сказал Рудик. - Пусть каждый ознакомится с документами, которые у Терехова есть, пусть каждый их на зуб попробует. Потом, я думаю, нужно комиссию избрать, она все проверит и уточнит, а тогда мы и будем действовать... Как вы считаете? Рудика поддержали. Рудик, довольный, разъяснял в подробностях свое предложение, а мысль его рвалась дальше; бумажки, отобранные Тереховым, пошли по рукам, и сейбинцы смотрели их, спорили. И хотя разговоры еще шли и слышалось разное, в том числе: "Не может быть, зря на Будкова...", "Ну и подумаешь, что тут такого...", хотя больше занимали людей сейчас не сами факты, выложенные Тереховым, а их собственное отношение к Будкову, теплая инерция человечьей доброты, не желающая верить в плохое, хотя все это жило и шумело в столовой, Терехову стало ясно, что дело сегодня, пожалуй, дальше не сдвинется, надо было ждать суждений комиссии, которую тут же выбрали. И когда говорить уже вроде стало не о чем, а расходиться не хотелось, заряд возбуждения не был растрачен, тогда и вспомнили о ребятах из бывшей бригады Испольнова. Теперь внимание зала переключилось на них, они сидели растерянные, смущенные, говорили с оглядкой на Испольнова, они ничего не знали, Будков с ними разговоров откровенных не вел, может, и накидывал им Будков деньги, только они не ведали, за что и когда получали они прилично, довольны были, но и работали как сволочи. А в ряжи действительно гравий клали. Их корили, и парням было стыдно, но они поглядывали на Испольнова, словно боялись его или указаний от него ждали, а Испольнов ухмылялся - видимо, воспитал он к себе почтение, страхом подбитое, и исчезнет ли оно с уходом Испольнова или останется черноземом для новых всходов, это еще надо было понять. Устав, поговорив, в зале замолчали, и Терехову показалось, что никто не понимает всей глубины случившегося, как понимает он, никто не относится к нему столь болезненно, как он, он огорчился, но тут вскочил Олег и начал речь, пламенно и страстно, как он умел, слова его были о том, что чувствовал Терехов, но эти слова были в тысячу раз ярче и точнее тереховских, и воронки от них были глубже и чернее, и, когда Олег кончил, все зашумели, поддерживая его, и Терехов был растроган, был благодарен Олегу, он восхищался им и все повторял про себя: "Какой молодец! Какой молодец!" Теперь можно было поставить точку, но опять не стали расходиться, а, помолчав, принялись говорить вещи, к теме нынешнего собрания не имевшие отношения. Давали Терехову советы, как ему себя вести и у кого искать поддержки, высказывали соображения, о чем письмо написать в редакцию, одним делом с мостом не ограничиваться. Много было предложено мелочей, но говорили и важные слова и среди них об электрификации дороги и об использовании сваленного на просеках и станционных площадках леса. Электровозам предстояло таскать составы в Саянах, но дорога строилась пока обычная, поставить серые железобетонные опоры и протянуть над полотном провода предполагали после сдачи дороги, а это было невыгодно, и годы пролетели бы даром. Разговоры о том, что строительство дороги необходимо совместить с ее электрификацией, велись давно, но велись между собой, а не с трибун, теперь же сейбинцы предлагали решение собрания отправить куда надо, может быть даже в правительство. Собрались подсчитать и во что обходится сваленный лес, который никем не вывозится и гибнет на просеках, как его использовать - надо было продумать. Рудик кивал, быстренько заносил предложения в блокнот, исписывал страницы крупными буквами, а Терехов надеялся на память. - Будем кончать? - встал Терехов. - Пора... - Кончать надумали? - поднялся Испольнов. - А вы только начали... Он направился к выходу, и Соломин поспешил за ним. Плечи у Испольнова были крутые, а шея - тугая, борцовская. Все глядели ему в спину, притихли. Обернулся Испольнов у выхода, засмеялся, не деланно, а с удовольствием, Терехов понял это, и Соломин заулыбался, глядел не в зал, а на Испольнова. - Планы составляете! - смеялся Испольнов. - Зубы не обломайте! - Ну, ты! - вскочил Чеглинцев. Он бросился было за Испольновым, взбунтовавшись, словно бы желая отомстить за свою прежнюю жизнь, придавленную тяжкой Васькиной лапой, но издевающиеся глаза Испольнова остановили его, осадили его, подавили бунт. - Не надо! - глухо сказал Терехов. - Оставьте его. А на улице глаза слепило солнце, обещанием зноя поблескивали голубые лужи. Терехов спустился к Сейбе. Бревна все еще плыли, и шесты тыкались в их корявые бока, но работы у шестов было меньше. Горбина насыпи чуть-чуть подросла, Сейба устала и начинала отступать. Наверху, у склада, Терехов увидел чеглинцевский самосвал и самого Чеглинцева, исследовавшего мотор. Терехов остановился возле машины, самосвал был помят, бедняга, и Терехов прикинул, во что обойдется ремонт. Чеглинцев выпрямился, сказал с досадой: - Как бы в капитальный его не отправили! - Ничего, - сказал Терехов успокаивающе, - ничего. Ему был дорог этот небритый парень, удалой молодец из незаписанных былин, и за то, что вчера бились они с Сейбой, и за сегодняшний бунт, и за то, что решил он остаться в Саянах, словно бы братом стал, и Терехову хотелось сейчас высказать это Чеглинцеву, но он не нашел слов и промолчал. Он уходил в поселок, и ему было хорошо, потому что он вспоминал чувство, испытанное у чеглинцевской помятой машины, и улыбался, а затем стал думать о Будкове. Он решил, что завтра или послезавтра, когда вода спадет и дороги немного просохнут, нужно будет послать к Будкову человека, который бы не только установил связь с Большой землей, но и дал бы Будкову понять с достоинством и умом, что его дела на Сейбе известны. И он понял, кого он пошлет лучше всех объявить Будкову "идем на вы", а Терехов был сейчас убежден, что сделать это необходимо, так порядочнее и честнее; объявить "идем на вы" лучше всех мог Олег Плахтин. 25 - Терехов, а ты соня! Пятнадцать часов давишь... - Пятнадцать? Чего? - Ладно, спи дальше. Вода спадает... - Нет, серьезно? - сказал Терехов, испугавшись. - Пятнадцать часов? - Смотри, - Севка протянул ему будильник, - ты свалился вчера в восемь... - В восемь? - расстроился Терехов. Он скинул ноги на пол, суетливо начал натягивать майку, потом правой рукой стянул со спинки кровати брюки и, вздыхая, покачивая головой, приговаривая: "Вот тебе раз... вот тебе раз...", стал всовывать шнурки в кеды. - Ты торопишься куда-то? - спросил Севка. - На поезд опаздываешь? - На поезд, на экспресс... - Я тебе без шуток. Спешить некуда. - Хотя да, - сообразил Терехов, - куда теперь спешить... Зря ты меня разбудил... - Я тебя не будил... - Куда ты собираешься? - Сторожа перевожу. Старик по внукам соскучился. Ночь, говорит, я отстоял, днем и дома могу побыть. - Потом Олега перевезешь. Он - к Будкову. - Ладно. Севка пытался улыбаться, но улыбка у него была странная, словно бы он ею прикрывал что-то и боялся, как бы не свалилась она картонной маской с развязавшимися тесемками. Хрупкий, с разломившимися белыми прядями, он выглядел беззащитным мальчишкой, обиженным кем-то, и Терехову стало жалко его. - В воскресенье, - сказал Терехов, - я тебя смогу отпустить в Абакан. - В Абакан? - Девятый том Соловьева стоит там на полке. - Да, да, девятый том. Надо съездить, - обрадовался Севка, обрадовался слишком торопливо и шумно и сам понял, что перестарался. - Что-нибудь случилось, Севк? - спросил Терехов. - Ничего не случилось, - хмуро сказал Севка, - пойду, старик ждет. Терехову хотелось верить ему, потому что в окно било солнце, и казалось, что все невезения и тяготы остались в пасмурном прошлом, а теперь начинается жизнь чудесная и улыбчивая. Но он смотрел Севке вслед и снова жалел его, а почему, и сам не знал. Впрочем, через полчаса на улице, под голубым и теплым уже небом, он забыл о Севке, а стоял и думал: "Как хорошо!" И все, чем он жил последнее время, казалось ему омытым лучами солнца, все ушло куда-то в спокойную страну Забытья, а думалось только о радостном. И тут он вспомнил о вчерашних своих ощущениях у чеглинцевской машины и снова пожалел, что не сказал ничего Чеглинцеву, не нашел слов, которые были бы как пожатие руки. Из общежития напротив вышла Илга, Терехова она вроде бы и не заметила, прошагала по той стороне улицы, по доскам, с клетчатой красной сумкой в руке, прошагала, наверное, в столовую, но общежитие было не ее, а вышла она из него, как из родного дома, и это Терехова удивило. Потом ему пришлось вспомнить об Илге и сказать самому себе: "Ах, вот в чем дело", но это было через час, когда он уже пообедал и встретил на улице четырех девчат и среди них Веру Созину. Созину Терехов терпел с трудом, с первого дня знакомства отношение к ней было окрашено неприязнью, причины которой Терехов и не пытался доискаться. Просто не нравился ему голос ее, ее торопливые слова, и не нравилось то, как она жалела всех, за жалостью ее пряталось злорадство, и то, как она успевала узнать о случаях невероятных и растрепать о них всем, а вести ее, к сожалению, потом подтверждались. И сейчас по тому, как она таинственно и с удовольствием молчала, пока девчата пересмеивались с Тереховым, и по выражению ее глаз: "Говорите, говорите, а я вам такое скажу...", Терехов понял, что она разрушит, развеет по пылинкам все радостное в нем. "Ты уж только молчи, - думал Терехов, - ради бога, молчи..." - Да, - сказала вдруг Созина, - очень интересно получается, очень интересно... - Что? - не понял Терехов. И тут же осекся, спохватился, не надо было ему спрашивать, открывать тем самым созинские шлюзы, молчал бы уж или сбежал сейчас по делам; впрочем, Созина все равно отыскала бы его и выложила бы правду... "Она как наркоманка, - подумал Терехов, - вон как глаза заблестели". - Очень интересно получается... Илге сегодня пришлось ночевать у нас... Все кровати у нас заняты, и она, бедная, спала прямо на полу... Так мне ее жалко было... Конечно, Илга... Тут она остановилась и выразительно посмотрела на Терехова, словно бы знала о нем такое, чего не знали другие; впрочем, она не осуждала его, а просто подчеркивала: "Да, да, нам все известно, все..." "Илга? - насторожился Терехов. - При чем тут Илга?" Он глядел на Созину с неприязнью и даже с брезгливостью, но был растерян и невольно обернулся, не собрались ли вокруг слушатели. - Конечно, Илге ничего не оставалось, как сбежать из этого ада, из этого бардака... Чеглинцев вечером напился, явился к этой... к Арсеньевой, нашей непорочной девушке, стал ее поить... Илге и пришлось уйти, сбежать фактически. "Да замолчи ты! - думал с отчаянием Терехов. - Доведешь ведь..." - А y нас пол сами знаете какой... доски... Маялась, бедная... А вы что думаете, Арсеньева выгнала его? Да? Очень ей это надо было... Она же перевоспитывается... Чего же ей терять шанс... Переспали они с Чеглинцевым... А ее там в Воронеже летчик ждет... Вот как получается... Или она его ждет... - Слушай, прекрати, - мрачно сказал Терехов. - А что? А что я такое сказала? - обиделась Созина. - Я правду сказала. Мне ведь Алку ужасно жалко. У нее летчик, она его любит. Зачем ей этот кобель-то Чеглинцев. Ему что, любовь, что ли, нужна? Вы меня не смешите... И его мне жалко... Такой видный парень, и зачем ему связываться с этой... "Ну замолчи ты!" - взмолился Терехов. - Мне нужно идти, - процедил Терехов. - Если вы мне не верите, - оскорбленно фыркнула Созина, - можете зайти в женское общежитие и проверить. Они там... Еще веселые... - Я пошел. За его спиной шумели девчата, то ли на Созину набросились, то ли обсуждали слова ее, гомонили вразнобой, а Терехов шагал и бубнил про себя: "Значит, так... Значит, так..." Он вспомнил беззащитную Севкину улыбку и то, как Илга вышла с красной клетчатой сумкой из чужого общежития, и подумал: "Такое выходит дело..." Он обругал Севку: "Вот ведь размазня", но не Севка волновал его сейчас. Впрочем, он решил не соваться в женское общежитие, даже если и Чеглинцев был там сейчас. "Какое мне дело до всего до этого, - думал Терехов. - Люди взрослые и сами за себя решают жизнь". И он принялся ходить по объектам, уставшую Сейбу посмотрел, поболтал пальцами в коричневой воде ее, словно кожей своей мог определить, когда наконец бесноватая река успокоится, а поболтав, отправился наверх проверять работу плотников и штукатуров. Но сколько бы он ни ходил по поселку, какими бы занятиями ни увлекался, они не выбивали из его головы слов Созиной, и Терехов, хотя и говорил себе: "Это их дело", чувствовал, что взвинчивается, и недобрые мысли забирали его. Действия Чеглинцева казались ему теперь предательством, бра