его было сейчас грустно), да многих, многих! И никогда они более не объявятся в Останкине. Пали в боях с Отродьями. И Колюня-Убогий будто бы пропал без вести. А громкогласный Артем Лукич ходил неслышным калекой. Скверными сложились отношения Шеврикуки с тончайшим Велизарием Аркадьевичем, а увидев Велизария Аркадьевича живым, Шеврикука чуть ли не расплакался от радости, обнял старика. "Одолели супостата-то, -- бормотал Велизарий Аркадьевич. -- Выстояли. И ничего они у нас не отобрали! Что тут творилось! Вы-то были где-то в командировке..." "Да, в командировке, -- подтвердил Шеврикука. -- В отъезде..." Его даже радовало то, что к нему не пристают с расспросами, утвердившись в мнении, что в дни напряжений он был в отъезде. И не спрашивали (а допустимы были бы и ехидства), далеким ли был его отъезд и чем он, отъехав, занимался. Велизарий Аркадьевич не носил более костюма из мешковины и бутс победителя буров, явился он в собрание в свободной блузе живописца репинских времен, но вид его вызвал у Шеврикуки жалость и печаль. И тосковал наверняка Велизарий Аркадьевич о добрейшем Иване Борисовиче. О Петре же Арсеньевиче ими с Шеврикукой не было произнесено ни слова. Любохват и Продольный были замечены Шеврикукой издалека, сытые, наглые, горластые, всем довольные. К нему они не приближались (он к ним -- тоже) и, как показалось Шеврикуке, взглядывали на него настороженно. Будто он мог их чем-то обидеть. Что они-то поделывали в баталиях? Какие совершали подвиги? О баталиях с Отродьями Шеврикуке многое было уже известно. Но кое о каких подробностях и событийных поворотах он узнал именно в Большой Утробе, выслушивая воспоминания ратников. Цели у Отродий были две. Добыть Чашу-Братину с достоянием домовых. Само же сословие закабалить и превратить в услужителей себе. Ясно, что Хранилище Братины они штурмовали не в одном лишь месте. Где-то имели и локальные удачи. Но после того как их ударные силы были сломлены у известного Шеврикуке поста, отпор им был даден по всей окружности Хранилища. Далее их гнали, били и рассеивали. Но прежде, пока Шеврикука загульным жил в профилактории Малохола и размышлял о томлении, баталии и стычки происходили по всем линиям боевых действий Отродий и домовых. Останкинским жителям эти баталии, естественно, остались неведомыми, но кое-какие мелкие неприятности ощутили и они. В рядах Отродий наблюдались наемные или прельщенные идеей призраки и привидения, эти дрались рьяно, но бестолково. И как в случае с штурмом Хранилища, Отродий подводило их высокомерие, неумение оценить иные особенности домовых, а возможно, и слабая работа разведки. Потерь было много с обеих сторон, но викторию все же одержали домовые. Свою роль в баталиях Шеврикука нисколько не преувеличивал, слова о важности поста экс-Колюня-Убогий мог Произнести лишь для того, чтобы раззадорить в Шеврикуке воителя. А были, возможно, и более существенные воители, нежели он. Но где же сражались Любохват с Продольным? Этого Шеврикука так и не выяснил. А выяснить хотел... Присутствие Отродий в Останкине не ощущалось. Куда утекли, уползли, унеслись Отродья, недобитые и рассеянные, ведомо не было. Высказывались предположения. Не устремились ли недобитые к сокрушенному, но не истребленному воеводе Бушмелеву? К ошметкам черного столба? И такое могло быть. Или они уползли в укрытия, приготовленные на случай неудачи и отступления? Но виктория викторией, недобитые недобитыми, а следовало уже думать о раздаче Пузыря. Опять созрела уверенность: ну если не через три дня, то на той неделе начнут раздавать Пузырь. В получердачье Шеврикука не обнаружил следов подселенца. Может, тот нашел себе хорошую квартиру со сладкой хозяйкой. Может, гуляет, продолжив каникулы. Может, вернулся в лабораторию Мити Мельникова. А поговорить с ним не мешало бы... Охота и любопытство потянули его на Покровку. Дом Тутомлиных был в лесах, обвешанных зелеными, будто бы марлевыми, полотнищами. Шумы в нем и вокруг него стояли самые что ни на есть строительные, обнадеживающие. Бассейн змея Анаконды был почти готов, стеклили шатер-башню, вставшую над бассейном. Проникать в дом Тутомлиных Шеврикука не стал, а направился Сверчковым переулком в Салон чудес и благодействий. Там все бурлило. Не было в зале общих операций Дударева, Совокупеевой, Крейсера Грозного, и это Шеврикуку даже обрадовало, а то бы пошли вопросы, требующие ложных ответов. Но вот встреча с Дуняшей-Невзорой Шеврикуку расстроила. Та сидела деловитая, в сером английском костюме, вела разговор с клиентом, увидела Шеврикуку, вскочила. Шеврикука хотел было унести ноги, но Дуняша догнала его в коридоре, схватила за руку: -- Ты нас ненавидишь! -- Я не имею с вами никаких дел! -- Шеврикука резко освободил свою руку. -- Мы для тебя подлые стервы. Можешь мне не верить, но Гликерии сейчас истинно плохо. Она не, доживет до маскарада. Она погибнет. -- Она погибает не в первый раз, -- сказал Шеврикука и пошел своей дорогой. А пришел он к магазину А. Продольного "Табаки и цветные металлы". Сквозь дверной проем он увидел Любохвата и Продольного. Экие стояли два приличных бизнесмена в дорогих костюмах и без всяких пулеметных лент! И беседовали с двумя же бизнесменами нордической наружности. "Нет, с Любохватом и Продольным я обязан разобраться!" -- подумал Шеврикука, не ведая о резолюции, предписывающей освободить его от полномочий. 78 И действительно, не через три дня, а через шесть, "на той неделе", начали раздавать Пузырь. Какие только замечательные личности не побывали в ту пору в Останкине! И даже те, кому чужие ломти и совать было некуда. Однако заполучить хотелось. Шеврикука же был теперь к раздаче Пузыря и к самому Пузырю холоден. Установившееся было в нем после бдений в Хранилище душевное равновесие развеяла встреча с Дуняшей. Он то и дело вспоминал о ней и негодовал. Или недоумевал. "Да сколько же у них наглости и бесстыдства, коли они решились снова заводить со мной разговоры!" -- это было недоумение. Особое же его негодование вызывали слова: "Она не доживет до маскарада..." В самом обмене репликами с Дуняшей он их как бы и не услышал, не они были главными, теперь же они гремели, барабанили в нем. Экая для Гликерии и Дуняши трагедия -- не дожить до маскарада. До зимнего маскарада в Оранжерее! Имея столько нарядов и побрякушек -- и не дожить! Или эти наряды и побрякушки в связи с возобновлением в нем, Шеврикуке, жизни объявлены крадеными и недопустимыми для показа на маскараде? А может быть, не допущены к маскараду и обе славные Шеврикукины подруги? И это для них хуже погибели? Прежде Шеврикука думал только о Гликерии, действия же ее прислуги не оценивал, теперь его негодований заслуживала и Дуняша, и эта стерва дурачила, обманывала его, держа за болвана. Но болваном он и сам себя признал. Болваном он будет оставаться, если не выбросит из головы и души Гликерию (а с ней и Дуняшу), если не перестанет даже и вспоминать о них. А вот не переставал... Тем более что Дуняша мешала ему истребить память о себе и своей госпоже, появляясь каждый день пусть и вдали от Шеврикуки, но на видимом расстоянии, на улицах, в толпе, в суете, возникающей вблизи Пузыря. А применять отворотные зелья, заклинания на иссушение чувств, силовые снятия наваждения Шеврикука считал делом для себя постыдным и унизительным. Следовало держаться подальше от двух дам, а там, глядишь, дым и растает... А суета в Останкине в ожидании раздачи Пузыря становилась чуть ли не праздничной. На Звездном и Ракетном бульварах на плоские крыши домов по вечерам поднимались духовые оркестры и маршами, в их числе кавалерийскими, взбадривали население. Предполагалось, что накануне раздачи будут проведены салют и фейерверки. Ожидались приезды важных делегаций из богатых стран. Разговоры об этом вызывали скорее тревогу, нежели радость. Вдруг из Пузыря начнут выгребать (или оно станет само выползать) такое, что у иноземных кредиторов слюни потекут и они потребуют экстренной выплаты долгов и, уж естественно, прекратят валютные подачи. Оно, конечно, хорошо бы, чтобы такое выгребли и потекло, но зачем дразнить и печалить дарами Пузыря чужаков, и без того сытых? А потому утверждалось мнение: главные выгребы будут совершаться с соблюдением секретностей и вывозить добро станут в ночное время на секретные же склады. С них и начнут по спискам раздавать Пузырь. Ожидать на бульварных тротуарах своих порций Пузыря с сумками на колесах, с баулами и рюкзаками, с корытами на лыжах могли лишь люди, ущербные умом. Однако их объявлялось в Останкине все больше и больше. Скапливались они не везде, а в местах, где, по их изысканиям и вычислениям, по подсказкам магов, по чуяниям Чумака, и должны были отвориться товарные проемы Пузыря. В скоплениях сумок на колесах сейчас же стали образовываться выстраданные отечественной инициативой очереди со списками и с выведением чернильных номерков на руках. Понятно, списки полагалось перевыкрикивать ежедневно (а где и дважды в день), устраняя из списков сибаритов и безвольных. Опять же по московской привычке естественного отбора переклички устраивались в часы отдохновений метрополитена, тут уж сибарита, лежебоку и безвольного одно удовольствие было выставить из очереди. И в списках еженощно происходило обнадеживающее продвижение к дарам Пузыря. Раздражали очереди являвшиеся к перекличкам в иномарках, с трелями охранных канареек, наглые люди, какие-то то ли хлопобуды, то ли будохлопы, во главе с профессором Облаковым и ненасытной дамой в мехах Клавдией Петровной. Они считали, что должны быть первыми и идти вне списков, потому что свои списки и номерки на руках уже выстояли лет пятнадцать назад, а то и больше в Настасьинском переулке, дом номер восемь. Именно тогда им (за плату!) и был припрогнозирован нынешний Пузырь. А потому Пузырь прежде всего -- их, а уж затем -- чей-либо еще. Выяснилось вскоре, что эти самые хлопобуды в последние годы много чего уже награбастали, много кого облапошили, места своих служений утеплили, виллы построили, чаще всего на Ривьерах, пробьются и внутрь Пузыря, а в останкинские очереди ездят отмечаться -- на всякий случай. Чтобы никакой мелкой добычи не упустить, чтобы ни одна килька от них не удрала. "Этих -- бить будем!" -- было общее мнение в очередях сумок на колесах. А так там нарастало единение душ и надежд, по причине ночных бесснежных холодов жгли костры, водили хороводы и предавались воздушным мечтаниям. -- Ох! Игорь Константинович, вы вернулись! -- бросился к Шеврикуке во дворе Землескреба обрадовавшийся ему Радлугин. -- Да, вернулся, -- согласился Шеврикука. -- Что-то вы не загорели... -- Я был на Ямале, -- сказал Шеврикука. -- Какие же там теперь развлечения? -- удивился Радлугин. -- Гонки на оленьих упряжках. И на собачьих. -- Ну, тогда конечно, -- закивал Радлугин. -- А "дупло"? -- Он на задании, -- сказал Шеврикука. -- Но скоро должен появиться. А пока донесения вам придется передавать мне. Из рук в руки. Но незаметно и не прилюдно. -- Слушаюсь! -- вытянулся Радлугин. -- А как с Пузырем? -- Бдим, -- сказал Радлугин. -- Стоим на страже интересов. Доступ в него будет открыт во вторник, в одиннадцать ноль-ноль. Об этом уже сообщили в газетах, по радио, в телевизорах... Ну, вы сами знаете... -- Естественно, знаю, -- важно сказал Шеврикука. Он хотел было поинтересоваться, каким способом, по сведениям Радлугина, будет осуществляться доступ в Пузырь, если тот по-прежнему бездыханно спит и ничто в себе не открывает. Но промолчал, не желая давать Радлугину повод усомниться в государственной осведомленности Игоря Константиновича. -- Рад, что вы бдите и стоите на страже, -- поощрил Радлугина Шеврикука. -- Если что, докладывайте. Через час Шеврикука почти те же слова сам услышал от предпринимателя Дударева. Дударев категорическим образом обрадовался возвращению Игоря Константиновича с Ямала, даже обнял путешественника, вызвав напряжение на лицах двух своих хранителей тела. -- Досада-то какая, Игорь Константинович, что вы наши паркетные работы пропустили! -- сокрушался Дударев. -- Вы же мне о сроках-то не сообщили... -- Да-да, это так! Фронт работ открылся внезапно. И мы обещанную вам ставку не отменили и не понизили. Вы все получите. Все! И дом в Подмосковье пока незастеленный... -- Застелим, коли надо будет, -- пообещал Шеврикука. -- Пока порадейте здесь. При Пузыре, -- порекомендовал Дударев. -- Глаз да глаз за всем, что вокруг. А потом милости просим к делам -- в дом на Покровке и в наш с вами Салон. Скоро змею мы соорудим Парадиз. Очень способный змей. Многого от него ждем. Радостной вышла встреча Шеврикуки с Сергеем Андреевичем Подмолотовым, Крейсером Грозным, и его японским другом Сан Санычем. Крейсер Грозный говорил главным образом на футбольные темы, признавая в Игоре Константиновиче достойного знатока, радовался спартаковским удачам и не скрывал собственных своих колдунских удач. -- Вы видели, как Тихонов бильярдным ударом мяч загнал "Алании"? Вы- то, именно вы, можете понять, чего мне это стоило... -- А заказчикам сколько это стоило? -- Ну... -- замялся Крейсер Грозный. -- Подштопать тельняшку хватило... -- А как ваш змей Анаконда? -- из вежливости поинтересовался Шеврикука. -- Куражится. Кочерыжится. -- Тут Крейсер Грозный нахмурился. -- Будто кто-то оказывал на него дурное влияние. Как бы чего не выкинул... Или, может, провиант, по вашим указаниям -- с ликерами и водками, отпускают не-тех качеств? Мы-то дегустируем и довольные. Но мы-то привычные. А змей -- существо тонкое. Вы, Игорь Константинович, как-нибудь взглянули бы на змея. А заодно и подегустировали бы с нами. -- Как-нибудь и зайду, -- пообещал Шеврикука. -- Будем очень признательны, -- сказал Крейсер Грозный. И тут глаза его стали знакомо хитрыми. Он подмигнул Шеврикуке и спросил таинственно: -- Ну а как вам наши рогатки? -- Какие рогатки? -- Теперь уже смутился Шеврикука. -- Вообще рогатки. И наши, в частности, михайловские. Мы через две недели пускаем с Сан Санычем фабрику рогаток в Михайлове Рязанской губернии. -- Откуда же вы столько серебра для них найдете? -- спросил Шеврикука. -- Не в убыток ли выйдет? -- Зачем нам серебро? -- удивился Крейсер Грозный. -- Если только на сувенирные экземпляры. А так на рогатины пойдет ореховое дерево. В боеприпасы же, полигонные испытания показали, надежнее всего брать катыши клинкера, нашего, Михайловского. Пробивают броню турецких авианосцев. -- Серебро-то, оно, -- задумался Шеврикука, -- видимо, и не всем показано... -- Ждем вас в Парадизе змея. И рогатки презентуем. На случай боевых действий. -- И Крейсер Грозный опять хитро подмигнул Шеврикуке. А между тем объявленный вторник приближался. По вечерам на улице Королева, на Звездном и Ракетном бульварах, у главного входа ВДНХ теперь происходили народные гуляния, благо что погоды стояли нечаянно бесснежные, теплые и сухие. Подъем духа населения подтверждала музыка духовая, возвышая аппетиты, там и тут дымили мангалы, куры обретали золотистую корочку на вертелах, шипели на сковородках брауншвейгские сардельки, в бумажных бокалах гулявшим предлагались глинтвейны, гроги, жженки и подогретые йогурты. Установили множество елок с разноцветьем гирлянд, будто бы Пузырь имел отношение к Рождеству и Новому году. Или ему отводились обязанности Деда Мороза. Но для явлений Деда Мороза и Снегурочки сроки еще не наступили. Почти не наблюдалось в те дни вблизи Пузыря скандалистов. Всякие сообщества и партии, осознавшие себя под идеей Пузыря и в борьбе за права и льготы, если и шумели теперь, то не в Останкине, а в своих уже приобретенных резиденциях и офисах. Одни лишь так называемые хлопобуды или будохлопы раздражали публику, бузотеря на перекличках и тыча в нос прохожим чернильные номерки. Шеврикука все еще сомневался в способностях Возвышенного управления Справедливой Раздачи вызвать подвиг дружелюбия и бодрости спящего Пузыря в назначенный вторник, а в Москву уже стали съезжаться иноземные делегации и жаждущие зрелищ. В понедельник вечером были произведены обещанные салют и фейерверки, нисколько не обеспокоившие сон Пузыря. И это был государственный салют, а не минометная самодеятельность при смотринах дома на Покровке. Ходили слухи об амнистии, но никакие указы об амнистии изданы не были. Не подтвердились также слухи о награждении футбольного тренера Олега Романцева орденом "За заслуги перед Отечеством" 3-й степени. За фейерверками Шеврикука наблюдал на углу улицы Цандера и Звездного бульвара. Какие только знакомцы не оказывались в поле его зрения. Многие подходили к Шеврикуке, раскланивались. Все были возбуждены. "День Победы, что ли, какой?" -- удивлялся Шеврикука. Не подошел к нему сановитый домовой Концебалов-Брожило, а стоял он от него метрах в двадцати, и повод подойти имел. Не подошли и Любохват с Продольным, они проскочили мимо него в толпе, видно спешили куда-то по делу, позволили себе лишь посмотреть на Шеврикуку. Посмотрели злобно, но будто бы и с опаской. Не подошла и Дуняша, а явно хотела подойти, она глядела на Шеврикуку в надежде, что он ее кликнет, сама же показалась ему заплаканной. А вот Гликерия Андреевна Тутомлина на бульварах не показывалась... Зато объявился субъект с трубкой во рту, прозванный летом останкинцами инспектором Варнике. Нынче его одежды соответствовали сезону. Стоял он Наполеоном Бонапартом, руки сложив на груди, и словно был разочарован явлениями природы. "Так он и допустит в себя, -- произнес он, вынув трубку изо рта. -- Дурак будет, если допустит". И Шеврикука полагал, что вторник станет для Возвышенного управления Справедливой Раздачи днем конфуза. Однако уже в девять часов занял место в толпе опять же на углу Цандера. Надо ли говорить, что на этот раз Пузырь был оцеплен, а движение транспортных средств вблизи него прекращено. Для почетных гостей и наблюдателей у пересечений Пузырем проспекта Мира установили две трибуны с подзорными трубами. Толпа шелестела флажками и плакатами, шумела, проглатывала глинтвейны и мороженое, но в половине одиннадцатого сама по себе притихла. И духовые музыки, взгремев и звякнув тарелками, умолкли. А Шеврикука почувствовал, что он волнуется. "С чего бы это? -- удивлялся он. -- Мне-то что?" А и вокруг него все стояли взволнованные. В тишине праздничными динамиками было объявлено: "Уважаемые граждане! Просим вести себя без возбуждения и толкотни, дабы не вызвать Ходынки и неодобрений Пузыря. Сегодня состоится лишь доступ в недра Пузыря специалистов и перевозочных средств. Непосредственная раздача содержимого Пузыря произойдет позже по месту жительства и по утвержденным спискам. Ожидаются в пятницу на Звездном и Ракетном бульварах показательные дарения гостинцев Пузыря. Еще раз просим соблюдать спокойствие и не допустить толчеи. Спасибо за внимание". Теперь работники Возвышенного управления Справедливой Раздачи стали казаться Шеврикуке бессовестными наглецами. Но без двух минут одиннадцать Пузырь вздрогнул, и по спине его от самого марьинорощинского путепровода в направлении Сокольников пошла судорога, у Сокольников она, видно, и закончилась. То есть слово "судорога" по отношению к Пузырю выходило не слишком уместным или приличным, можно посчитать, что, отходя ото сна, Пузырь изволил потянуться и размять спину. В одиннадцать же ноль-ноль шкура Пузыря разошлась во многих местах, и открылись проемы на боках Пузыря и на его спине. Не исключалось, что недра Пузыря отверзли и для подземных коммуникаций, каналов, линий метрополитена и трубопроводов. Публика взревела в воодушевлении. Полетели вверх шапки, воздушные шары, голуби, сумки, детские коляски и радиотелефоны; Шеврикука обнаружил, что его обнимает Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, и в руке у него -- Андреевский флаг. Будто и впрямь была одержана неслыханная виктория. Или нога останкинского обывателя ступила на пористую почву планеты Венера. А инспектор Варнике сокрушенно качал головой. Он не одобрял Пузырь, не одобрял! Потом публика притихла и с перешептыванием разглядывала Пузырь в новом его, распахнутом состоянии. И ожидала. Так ожидают выезда командующего парадом и звуки фанфар. А ничего не происходило. Ожидание сменилось недоумением. И лишь в двадцать минут первого начался истинно доступ в недра Пузыря и вывоз содержимого. Прибывали к Пузырю колонны автомобилей-дальнобойщиков и скрывались в Пузыре. В проемы же на его спине опускались тяжелые армейские вертолеты, щекоча, возможно, потоками воздуха шкуру Пузыря. Пузырь дергался, но проявлял терпение. О том, какие средства заезжали или заплывали в Пузырь снизу, можно было лишь гадать, наверное, там были цистерны, думпкары и вагоны- холодильники. Минут через сорок выяснилось, что складывается или направляется Пузырем безостановочная система въезда-выезда и циркуляции грузопотока. Без заторов и досадных остановок. Автомобили все прибывали, а из назначенных проемов выезжали тяжелыми. Выныривали из Пузыря вертолеты и неслись к складам. По всей вероятности, Пузырь обладал свойствами, позволяющими ему безболезненно воспринимать работу летательных аппаратов. И погрузочные механизмы (или что там?) трудились в нем стремительно и задорно. Словом, праздник отшумел и пошла рутина. Иноземцы и почетные гости сошли с трибун, отобедали еще раз в историческом зале и принялись разлетаться. И на рутину приятно поглазеть, если у тебя нет иного увлекательного занятия. А потому зеваки на бульварах все же оставались: вдруг что-нибудь сломается или какой казус произойдет. Естественно, не покидали постов люди со списками в руках, ночные переклички не были отменены. Как и предполагалось, в ночные часы грузопотоки усилились. Прожекторы рвали тьму бесснежного города. И сам Пузырь будто бы светился, и гул стоял в Москве от моторов, колес и гусениц тяжелого транспорта. Но какими бы способностями или оснащениями ни обладал Пузырь, рутина-то пошла наша, отечественная. И тут уж без всяких безалаберностей обойтись было никак нельзя. Да и без безалаберностей ход выгребания содержимого Пузыря мог вызвать у московских жителей недоверие. Но пока, во вторник, в среду и в четверг, безалаберности шли мелкие. А ждали крупных. И уж не безалаберностей даже, а безобразий. Чтобы можно было душу отвести, выразиться, осуществляя свободу слова, и ткнуть пальцем в кого следует. А то все протекало как-то не по-человечески. Подозрительно складно протекало. Будто у кого-то состоялся сговор с Пузырем. В пятницу снова понабилась на бульварах публика. Прибыли наблюдатели от самых разных движений и товариществ, естественно, и бывший соцсоревнователь Свержов из Лиги Облапошенных. Динамиками объявили, что показательно раздавать будут по спискам и номеркам именно ночных очередей с перекличками. Будто бы они, перекликавшиеся по ночам и водившие вокруг костров хороводы, растрогали Пузыря верой в него, и он распорядился одарить их. По другой версии, растроганный якобы Пузырь был ни при чем, а прибившиеся к перекличкам хлопобуды оказались столь влиятельными в сферах и структурах, что и выбили показательные дары для себя и уж ради приличия -- и для остальных очередников. В оцеплении у товарных проемов образовались ворота, уполномоченные Возвышенного управления Справедливой Раздачи в униформных куртках типа "Аляска" китайского пошива выкатили из Пузыря на автокарах коробки, ящики, цветные пакеты, ларцы, сундуки, мешки, мешочки, свертки. И показательная раздача началась. Совершалась она блистательно быстро. И раздатчики были хороши, расторопны и сноровисты. И очереди вели себя благонамеренно-послушно, не лаялись из-за номеров в списках, не выясняли базарно, почему кому-то выдают коробку, а кому-то целлофановый пакет, не клянчили у Пузыря льготных добавок, ссылаясь на косоглазие, а двигались молча, будто ленты транспортеров. По наблюдениям Шеврикуки, лишь Любохват с Продольным своей суетой создавали мелкую толчею и нервозность. Они перескакивали из очереди в очередь раз пять и повсюду отоваривались, надо полагать, преуспели в перекличках. За час с четвертью с показательной раздачей было закончено. Уполномоченные в униформе поклонились публике, пожелали всем хорошего аппетита и поблагодарили за терпение. Ворота в оцеплении исчезли. Минуты три все стояли молча. А потом в толпах начались ропоты разочарований. Разочарования эти имели несколько причин. Во-первых, раздача прошла опять же рутинно. Никого не потешили, не ввели в возбуждение социальных удовольствий и надежд. Даже духовые оркестры и те не гремели. И шутихи не трещали и не дымили. Словно бы, как четверть века назад, выдавали в домоуправлениях пакеты с пшеничной мукой. Другие разочарования были обращены в глубины собственных натур досадующих. А они-то что же прохлопали? Час с четвертью -- и все! Небось столько невостребованных к раздаче даров осталось в недрах Пузыря, и пойдут куда-нибудь налево, а они поленились ночами поотмечаться в списках! Третьи разочарования вызвали распотрошенные упаковки даров Пузыря. Не положено огорчаться несовершенствами дареного коня. Неприлично это и недостойно гражданина созидателя. А тут некоторые стали прилюдно браниться: "Экую дрянь нам подсунули!" Надо сказать, что потрошили ящики, коробки, пакеты далеко не все, а самые нервные и нетерпеливые. Те, что поблагоразумнее, сразу же поволокли приобретения домой, а то еще уворуют, искорежат от зависти или заставят обновку обмыть. Да и не все открытые и обнародованные дары можно было назвать дрянью. Далеко не все! Среди них попадались совершенно замечательные для ведения домашнего хозяйства вещи -- скорокипящие чайники с золотыми спиралями, пылесосы и утюги "Ровента", электропечи "Бош", массажеры для сбавления веса, секс- наборы с резиновыми куклами, сковороды и кастрюли "Тефал", комплекты постельного белья из ивановских миткалей и прочее и прочее, всего не перечислишь. Особое одобрение вызвали золоченые ночные горшки с музыкальными секретами; исполнение хозяином двух основных функций организма по обмену веществ приводили к звучанию в горшке двух разных мелодий, причем одну играл легкий ансамбль с ксилофоном, а другую -- чуть ли не симфонический оркестр. Что уж тут было дуться на Пузырь! Благоразумные же уносили в ящиках и коробках кто телевизоры, кто разобранные велосипеды, кто коллекции греческой метаксы и пива "Гиннесс". И эти приобретения неблагородно было бы обзывать дрянью. Первые вопли разочарования раздались при вскрытии мешка из плотной бумаги весом в двадцать килограммов. В нем нежно белел картофельный порошок. Такой мешок был бы уместен лет семь назад. Теперь же он казался издевкой. В одной из коробок лежали двадцать четыре экземпляра учебника по математике для шестого класса. Новый хозяин в сердцах разбросал их по асфальту и принялся было топтать их, но был остановлен проворным молодым человеком. Этот прыткий запихал учебники в баулы и помчался на Дмитровку, к Художественному театру, где сбыл книжки несчастным родителям, заработав на слезах детишек два миллиона. С возмущением была воспринята коробка с резиновыми галошами, заложенными сверху эстонской бутербродной замазкой "Рама". Но галоши и замазку, пусть и с руганью, все же растащили. А вот топтать содержимое высокого пластикового пакета раздосадованному владельцу никто не стал мешать, напротив, нашлись и соратники. Из пакета на тротуар вывалились наборы больших портретов Якубовича и Брынцалова в разных возрастных видах, от купания в детских ваннах до нынешних их солидностей. Отчего вдруг вышло соединение в пакете двух этих персон и нет ли в явлении портретов какого-нибудь глумливого намека останкинским жителям, об этом судить не брались. Поруганию были преданы и кассеты с записями Александра Малинина, Любови Успенской, Вики Цыгановой, какого-то Портного, и, возможно, не из нелюбви к попсе и безвременной музыке, а из соображений справедливости: "Этим вон стиральные машины и велосипеды, а нам всякие Успенские!" И уж чуть ли не взрыв негодования и презрения вызвали упаковки, плотно забитые прокладками с крыльями, явления которых в телевизорах, особенно в обеденное время, приводили к потерям аппетитов. Тут брань стала звучать и в адрес Пузыря, вовсе, может быть, невинного и, скорее всего, недостаточно информированного об интересах и привязанностях москвичей. Разочарования подвели к перебранкам, а те -- и к глупейшим дракам. Такой вот оборот приняла показательная раздача даров Пузыря. Это нам свойственно. Воодушевления и восторги у нас сменяются уныниями, раздражениями, для которых порой и нет оснований. И теперь довольных или ожидающих удовольствий было куда больше, чем недовольных, но недовольные, при остроте их досад, выходило, затевали бузу. Во всяком случае, угнетали настроения. И это не могло не сказаться. Дальнейшее опорожнение Пузыря стало проходить нервно, с неприятностями, неполадками и заторами. А по городу уже бродили слухи и домыслы, ставившие под сомнение как добродетели Возвышенного управления Справедливой Раздачи, так и добродетели самого Пузыря. Ко всему прочему, в суждениях телеведущих, их остротах, подковырках и даже в жестах угадывались теперь намеки на то, что дела с Пузырем не так уж и хороши, как всем представляется. И выварилось в публике мнение. Если кто желает получить от Пузыря по коммунальным опискам квартиры, автомобили, коттеджи- резиденции в Перхушкове, путевки на Багамы, кипы акций, кухонные комбайны, темно-синие, немаркие носовые платки и подшитые валенки (о них мечтали вслух, вы, конечно, не помните, два профессора Литературного института, Вадим Евгеньевич Ковский и Владимир Павлович Смирнов, этот ждал еще и дратву для подшития валенок), то пусть фантазеры, даже и имеющие льготы, перестанут грезить и утрутся собственными платками. В лучшем случае им выдадут галоши, прокладки, маргарин "Рама" и учебники для шестого класса. Скорее всего, Пузырь почти целиком состоит именно из галош, прокладок, маргарина и горохового концентрата. (По поводу галош, модных в хлопкосеющих районах, прибыли уже -- опять на верблюдах и ишаках -- купцы из Средней Азии.) А если что и вывезли из Пузыря ценного, то оно уже либо разворовано, либо тихо роздано и без того сытым, превращено в доллары и уплыло в чужие земли. В такое не хотелось верить. Но, исходя из долговременных житейских опытов, верили. Снова зашумели в Останкине сообщества и партии. Ликовала, предъявив свою правоту, Лига Облапошенных. Бил молотком по чугунному горшку для жаркого взбудораженный Радлугин и возносил к небу списки участников Солнечного Затмения, достойных большего, нежели галоши и прокладки. Начиналась в Останкине буча, от которой Шеврикука ничего хорошего не ожидал. Досадными и частыми стали теперь сбои в грузоперевозках. Машины ломались, самозванцы с подменными номерами пытались пробиться к проемам Пузыря, из ближних стран предъявлялись документы десятилетне-братской давности, иные пилоты не могли опустить летательные аппараты внутрь Пузыря, усаживали их на его спину. Похоже, и сам Пузырь нервничал. Несколько раз его будто бы корежило. Однажды это наблюдал и Шеврикука, на ум ему сразу же пришел Блуждающий Нерв. Но всякий раз Пузырь успокаивался, лежал смирно, запасы в нем, видимо, не иссякли. А может, они и вовсе были неиссякаемыми. Но в воскресенье случилось никак и никем не чаянное. Уже утром на глазах у зевак Пузырь перестал пускать в себя вертолеты и автомобили. Из него выезжали и вылетали, в него же проникнуть ничто не могло. "Ну а как же? Выходной! Имеет право!" -- рассуждали наблюдатели. Предчувствие выгнало Шеврикуку из Землескреба к улице Цандера. У въездных проездов толклись обескураженные специалисты, но похоже, и они сами себе ничего не могли разъяснить. А потому версия о выходном Пузыря была признана сносной и разумной. Но когда из Пузыря выпорхнул последний загруженный вертолет, проемы Пузыря в мгновение закрылись. Будто их и не было никогда. Все притихли. Вертолет унес с собой звуки. Пронзительно- тоскливо сделалось в Останкине. Судорога прошла по спине исполина. Теперь уже от Сокольников и до Марьиной Рощи. Пузырь замер. И через минуту отцепился от Земли. Подъем его вышел плавным и чрезвычайно уважительным по отношению к московским наблюдателям, мягко сказать, ошалевшим. Лишь некоторые шептали с возмущением: "Как посмел! Немедленно поднимать перехватчиков! Или -- ракетой его! Ракетой!" В высотах, где он некогда висел над Останкином, Пузырь прекратил подъем. В толпе послышалось: "Одумался! Да куда он от нас денется! Далеко не улетит!" Пузырь, повисев, произвел некие колебательные движения с изгибами всего тела (Шеврикука посчитал их прощально-приветливыми) и продолжил восхождение в небеса, теперь уже с невежливой скоростью. Брошенные вдогонку ему истребители-перехватчики не смогли остановить беглеца. Очень быстро он превратился в точку. А потом и вовсе исчез. Печально и тихо смотрели в небо останкинские жители. 79 В грустной, будто осиротевшей толпе Шеврикука увидел Дуняшу. Она глядела в его сторону. А к ней приближались Любохват с Продольным. Дуняша стала призывно махать рукой Шеврикуке, но Любохват с Продольным резко повернули ее и, видимо, принудили следовать с ними. Шеврикука намерен был направиться им вдогонку. Но осадил себя. Он был ученый. Обещания заняться Любохватом и Продольным он так и не выполнил. Вроде бы не было для этого сословных причин. Беспокойства, какие вызывали в нем Любохват и Продольный, могли быть вызваны лишь его неприязнью к ним. Ну и что из того, что они поглядывали на него злобно и будто бы от них он мог ждать пакостей? Это его трудности. А для всего сословия или хотя бы для его останкинского землячества Любохват с Продольным, вполне возможно, были удалыми и героическими личностями, а во время баталий с Отродьями Башни исполняли секретные задания... И все- таки Шеврикука не мог не доверять своему чутью, а сомнения следовало развеять. Хотя бы поговорить с Артемом Лукичом, посылавшим Продольного в экспедицию по неотложным делам, а еще лучше -- с Увещевателем, выложить им свои сомнения и добиться от них разъяснений. Можно было бы постучаться к Иллариону. Но как бы не оказался Илларион опять в Гатчине. Или где-нибудь на Земле Франца-Иосифа. А о том, какие интересы связывали Дуняшу с Любохватом и Продольным, не следовало и думать. Но пока Шеврикука стоял на Звездном бульваре. И ему без Пузыря было печально. И даже обидно. Но отчего же обидно-то? Будто и ему чего-то недодали? Но он ничего и не ждал. А толпа по-прежнему молчала. Смотревшие в небо заметили появление на северо-востоке тяжело-темных облаков. И стало прохладнее. Безмолвие публики не нарушал даже бывший соцсоревнователь Свержов. Все были обескуражены. До того привыкли к Пузырю, что он уже казался своим, домашним. Без него был теперь неуют в душах. Заметили лишь одного оживленного человека -- подозрительного типа с поднятым воротником и трубкой во рту, прозванного в народе инспектором Варнике. На вопрос, что случилось с Пузырем, он заявил, чуть ли не торжествуя: -- Как он прилетел, так он и улетел. Он свое дело сделал. И какой он вам Пузырь? Версию о том, что Пузырь стал легкоподъемным оттото, что из него изъяли все тяжести, инспектор Варнике принял с высокомерным смехом и со словами: "Тяжестей в нем осталось достаточно. Просто он посетил плантацию человеков. Понаблюдал, как совершаются здесь опыты, и был таков". Инспектор Варнике приподнял котелок, поклонился публике и пошагал в направлении Марьиной Рощи. Более в Останкине его не видели. А тяжело-темные облака наползали, наползали. И когда наползли, из них посыпал снег. Сначала он был крупитчатый, потом полетели хлопья метельные, ветер стал мотать верхушки деревьев, срывать державшиеся до конца ноября листья, словом, дождались зимы. Пурга погнала публику со Звездного и Ракетного бульваров в тепло жилья. В понедельник утром Шеврикука увидел Звездный бульвар белым. На высоких южных склонах его, от проезда Ольминского и до проспекта Мира, детишки резвились на санках и пластмассовых кругах. От Марьиной Рощи и до проспекта были накатаны лыжни, останкинские физкультурники в часы безработиц, отталкиваясь бамбуковыми палками, доставляли себе удовольствие. "Так, -- подумал Шеврикука. -- Завтра в парке откроют лыжную базу, и взаимоуважающий соблюдатель Горя Бойс со всеми своими персонажами переберется на зимние квартиры в Ботанический сад, в Оранжерею... Ну и что? Ничего, ничего, -- успокоил себя Шеврикука, -- мне в Оранжерее делать нечего". Из телевизионных передач он узнал, что, несмотря на убытие Пузыря, раздача по коммунальным спискам вынутого из него добра отменена не будет. Другое дело, сроки ее несколько отодвинутся, потому как тщательными научными способами подвергнутся изучению свойства наследия Пузыря, чтобы не было причинено ни малейшего вреда народонаселению. То есть пока на добро отлетевшего Пузыря наложен карантин. К объявлению этому публика отнеслась удивительно добродушно. Буйных волнений в Москве и провинциях не последовало. "Интересно, -- соображал Шеврикука, -- а что добыли Любохват и Продольный в пяти очередях?" И опять же ему стало досадно на самого себя. Получалось, что у него к этим двум субъектам болезненное отношение. Но он понимал, что не успокоится, пока кое-что не выяснит. Когда Шеврикука решился пойти в Большую Утробу, у двери квартиры Зелепукина он обнаружил клочок бумаги. Нервным женским почерком там было написано: "Шеврикука! Гликерию похитили. Требуют выкуп. Где она, неизвестно. Без вранья. Поверь". Шеврикуке захотелось скомкать бумагу и швырнуть ее в мусоропровод. Но он посчитал, что по возвращении от Артема Лукича он ее сожжет. Не было надобности подносить бумагу к носу, запахи исходили от нее Дуняшины. Экая опять бесстыжесть и наглость! Но, может быть, наглость и бесстыжесть на этот раз были вызваны отчаянием? Ну и что? Обойдутся и без него! И как бы еще не пришлось пожалеть о своей затее самим похитителям Гликерии. Но кто они? Не оживляет ли снова в себе силы кровопивец и тать Бушмелев? Но Гликерия вроде бы расплатилась со злодеем... На всякий случай, пообещал себе Шеврикука, надо будет повидать Епифана-Герасима, не из-за Гликерии, конечно, и не из-за ее драм, а чтобы вызнать местопребывание и намерения Бушмелева. Артем Лукич в Большой Утробе присутствовал. В дни баталий с Отродьями ему присудили особые полномочия, и он оказался в Утробе главнозаседающим. Похоже, и теперь полномочия у него не были отобраны. Вопреки дурным ожиданиям и слухам, бывшее бомбоубежище власти не определили под ночлежку бомжам, и домовые по-прежнему чувствовали здесь себя хозяевами, к самому же помещению относились теперь уважительно: оно выдержало осаду Отродий. Шеврикуку допустили к Артему Лукичу без проволочек. На последних посиделках Артем Лукич обидел Шеврикуку и даже унизил его, а Продольного возвел в действительные члены посиделок, совершенно, на взгляд Шеврикуки, незаслуженно, а потому Шеврикука на Артема Лукича был сердит. Правда, он пытался успокоить себя: мол, очень может быть, тогдашнее поведение Артема Лукича было частью той самой жестокой проверки,