дь теперь что ни бомж, то ликвидатор чего-нибудь такого. И вы тоже пострадали во имя человечества? Гасили атомный пожар? Облучило, гляжу, основательно, у плаща и рубашонки лучевая болезнь. Ну вот что... Вы безобразно пьяны. Нет, вы больной, голубчик, психический. Прекратите шантаж и убирайтесь отсюда или отправлю в психушку!" Голос маленького человека в шляпе задрожал, однако не сдался: "Зовите работников милиции. Я требую предъявить тело моего сына!" Институтов попятился, но высокомерно усмехнулся: "Это бред. Это чистой воды шизофрения на почве радиации, спиртного и огромного вашего отцовского горя, конечно. Я был готов вам помочь как отцу. Предлагал устроить в гостиницу, снабдить бесплатным обратным билетом. Я в конце концов скорбел вместе с вами, когда вы два дня подряд ходили ко мне в кабинет и злобно мешали исполнять служебные обязанности, но такое, такое! Скажите на милость, кого и как от вас прятали? Как только случилось, так сразу же телеграфировали это скорбное известие. Здесь и сейчас я не имею права выдавать вам на руки даже свидетельство о смерти, но прибудет груз в эту вашу Москву - все получите от наших сопровождающих, не сомневайтесь. Тело от вас скрывают? Да как это скрываем, если в лучшем виде для похорон cами же отправляем! Святых у нас нет, а холодильных установок для каждого трупа тем более. Мертвое тело в медицинском смысле представляет собой скоропортящийся продукт. Ему ехать и ехать до места захоронения и надо соблюдать, знаете ли, элементарную гигиену, а цинковая составляющая гроба - это вам, знаете ли, не проходной двор. Какие еще претензии? Ах, вам же виноватых подавай... Просто так не можете, без дешевой шумихи? Хотите какой-то остросюжетный детектив... А вам чтобы главную роль..." "Я хочу узнать правду о гибели своего сына", - откликнулся глухо непрошеный отец. " Только давайте без крокодиловых слез, таковы уж мои представления об объективности. Хотите знать правду? Вы хорошо подумали? Вы этого очень хотите? Ну раз вы так нравственно страдаете, я нарушу порядок... Голубчик, ваш сын был убит самим собой... Куда еще копать? Глубже некуда, если докопаться хотели до правды. Да, да, ну что глаза таращите? Вот она, правда". Обрушилось молчание. Институтов смиренно дожидался, что приступит к утешению наконец-то раздавленного горем отца. Но тот выполз из-под руин и заныл, не вытерпливая больше боли: "Геннадий должен был жить!" "Ну, знаете ли, вы бы это ему и сказали, когда он преступно овладел оружием начальника караула, и неизвестно еще, что было в его планах, умирать или убивать. - Начмеду захотелось исколоть словечками этого бесчувственного зловредного человека. - Инженер, да еще атомщик, а рассуждаете как юродивый. Вы иначе рассуждайте, мыслите шире, как человек науки... Вам нужны факты? Пища для ума? Ваш сын скончался по собственному желанию. То, что мы не сделали из этого шумихи, доказывает ваше право на материальную помощь и сочувствие. Но для вашего сына такие похороны устраивают, дают вам также право на пенсию, а вы оскорбляете. Да, обманщики, вписали, что погиб при исполнении, не из жалости к вам, конечно, а чтобы не запятнать... ну вот. И другие факты почему-то не оформляем, все хотели по-хорошему с вами, без детективов. Виноватых найти желаете, так не совершайте ошибочку, гражданин, а то доищитесь, что ничего вам не должны и что сынок ваш является отбросом общества. От этого лучше вам, что ли, будет?" "Я инженер-атомщик..." "Знаю, знаю... А гробик cынка родного вскрывать - это очень гигиенично? Душу вон - и до победного конца потрошить, потрошить?! Да вскрывайте! Устанавливайте! Потрошите! И живи потом со своей правдочкой, пока заживо не сгниешь, мучайся... Давай разрешение от СЭС на эту гнусную антигигиеничную процедуру или освободи площадку для работ. Иди отсюда, пьяный скверный дурак! Сына не позорь, не пачкай под конец биографию, хоть куда уж там... Ну роди, что ли, пока не поздно другого, новенького. Люби его, нежь и холь, Геной назови, еще одну атомную станцию где-нибудь построишь, авось пронесет. А здесь и сейчас не пронесло - значит такой получился гороскоп. Ты не понял еще? Не понял?! Ты не в тот день родился, так чего же ты ноешь? Каких виноватых ищешь? Ты сам, сам во всем виноват, скотина ты пьяная. Виноват, что родился, что жил... Это ты, ты сам угробил своего сына в тот день, когда породил его на свет и уготовил одно свое же нытье..." "Милиция!" - раздался в темноте истошный крик. Маленький человек в шляпе попятился куда-то слепо, ткнулся в стену ангара и по ней убито сполз почти до земли. "Ми-ли-ция! - вдруг нараспев тоже позвал начальник медицинской части. - А где милиция, которая тебя бережет? Ее, голубчик, нет". Маленькая фигурка вжалась в стену и провисла, как будто подвешенная на ней же кренделем. "Отец Мухина, встаньте, хватит приседать! - брезгливо произнес начмед - Как говорится, финита ля комедия. Это вы со своими собутыльниками впадайте в подобную истерику. Пьянство не украшает мужчину. Вам нужно меньше пить. Не пейте, если не умеете. А жена ваша, мать Мухина, знает вообще-то о смерти сына? Что-то не пойму... Не поехала с вами, а вы такой, по всему видать, сильно пьющий. Она, что ли, тоже пьющая? А то ищи вас там под забором... Но знайте, никто искать не cтанет. Похороним, если что, и без вас". Институтов давненько не позволял себе такого блаженства. Он все и произнес лишь для того, чтобы доставить маленькому человеку страдания в самом невыносимом виде. Даже не заставить еще и еще страдать, а уничтожить этой болью, извлекаемой из собственных же его души и мозгов, как ударами электрошока. "Больше вообще не буду им обезболивать..." - пронеслось в уме зубодера. Вагоны стояли, склад безмолвствовал, подчиненные плутали. В этой разрухе начальник медицинской части несколько раз кряду решительно стукнул в складские ворота, накричал на багажный вагон и заявил уже в аморфную толщу мрака: "Сколько я могу ждать? Так работать нельзя. Надо иметь сознательность, товарищи, вы же все-таки рабочий класс". В ответ из тамбура багажного вагона высунулась немытая голова: "А, и здесь ты завелся, гад-демократ... Ну давай, кричи громче, митингуй! Не успели вагон подать, сразу плохо тебе стало. Невтерпеж, всем недоволен, совесть отдельную заимел. А какая красота была, ого-го, одно удовольствие жить и ехать. За что красоту разрушил, гадюка? Тошно мне в твоем обществе. Иди сам вкалывай. Накось, в задницу меня поцелуй..." "Ааа!.. - закричал Институтов. - Молчать! Смирно! Нет уж, будешь работать. Вы у меня узнаете, что такое работа... Будете в камне, в камне высекать и гору, гору громоздить, мерзавцы, из собственного дерьма!" Служащего багажного вагона как ошпарило. Он хлопотливо высунулся из тамбура на платформу уже всем туловищем и резво по-бабьи заголосил: "Ну ты это зачем, хозяин, да кто тебе поперек? Тебя хоть кто пальцем? Ой, гадюка... Ой, господи... Ну ни путя никакого, ни жизни вообще не стало... Иду, иду! " Издали истошный железный визг разомкнутые затворы вагона, точно рвали на куски живое. Раскричался хозяйчиком вагоноважытый. Послышались, наплывая, голоса. Толпой нахлынули грузчики. В их гуще барахатался толстый кладовщик. Залязгали замки, дыхнуло жадностью из ангара. "Эх!", "Ух!", "Ах!" - бурлили горячо их, работяг, разговорцы, вскипая тут же на мелочных страстях. Когда багажный грузился, почтовый все еще пусто глазел на платформу своими слепенькими, в бельмах решеток окошками. Вышли на воздух по-домашнему одетые в спортивные костюмы люди - это были фельдъегеря - и, похожие однообразием на солдат, стали важно и скучно прохаживаться парочкой у своего вагона, охраняя какую-то тайну. Вдруг все пропавшие высыпали из мрака на платформу - а рабочие участливо пялились на горстку измотанных людей в армейской форме, что пробегали на их глазах не в первый раз. "Уууу..." - задохнулся Институтов, будто и сам долго где-то бегал. После вновь ощутил блаженство, когда стоял в позе надзирателя и даже никого не погонял. А четверо людишек тягали в раскорячку домину то взвешивать, то оформлять, то паковать, превращая цинковый саркофаг в обыкновенную тару. "Здравствуй, Альберт Геннадьевич!" - воскликнул простодушный прапорщик. И был рад, что обратил на себя внимание, но тут же умолк, не зная, что еще сказать. Навстречу дядьке, оживая, шагнул со стороны, казалось, невидимый до сих пор человек. "Отец Мухина, встаньте на место!" - раздался немедленно приказ. И маленький человек в шляпе отрешенно отступил назад. Подчинился. Дядька смутился и явно не ожидал, что попадет впросак. Институтов настиг его и зашипел, уже глядя глаза в глаза: " Как это все понимать, голубчик?" "Товарищ начмед, честное слово, я и сам не знаю, как это все понимать, - наспех повинился дядька. - Я так думаю, наверное, познакомился с Альбертом Геннадьевичем сегодня утром, что же в этом непонятного, так и надо понимать". "Да ты какое право имел знакомиться? Он как здесь вообще оказался? Так это ты, голубчик, подстроил?" - завелся Институтов. "Товарищ начмед, да я сам не знаю, как оказался, ну вот вам крест! Познакомились мы прямо сегодня утром, когда Альберт Геннадьевич, если виноват, то извиняюсь, стоял, а я-то как раз мимо с рядовым проходил. Ему никто сказать не мог, когда и где отправка двухсотого будет, так он прямо ко мне подошел и спросил. Наверное, так и оказался он здесь. А что он и есть отец, это я потом узнал. Если б сразу знал, да разве бы проронил хоть словечко? Что я, правилов, что ли, не знаю? Не в первый раз..." "Да замолчи ты! Молчи, понял, понял? Запомни одно, только одно: с этой минуты ты держишь язык за зубами, молчишь как рыба. До Москвы близко к нему не подходи. Если сам в поезде привяжется, на вопросы не отвечай. Молчи - вот твоя главная задача". Дядька с облегчением продохнул, из уст самого начмеда слыша, что должен делать, чтобы ничем не провиниться. "Все. Молчу, товарищ начмед. Ну прям как рыба, вы не сомневайтесь, - с усердием произнес он, убежденно тряхнул несколько раз головой, точно б давал сам себе зарок молчать и только молчать, и чуть было не смолк, да спохватился и быстренько, хлопотливо, как про запас, начал тараторить, выглядывая за плечом Институтова другого человека: "Альберт Геннадьевич, знаешь ли, моя как услыхала, ну прямо за горло, стерва, взяла! Купи, говорит, в Москве цветной телевизор - и все. У вас в магазине можно будет достать? Мне бы лучше телевизор все же, а не ковер. Ковер, Бог с ним, уж лучше телевизор. Так сговорились, значит? Телевизор? Цветной? Ох, огромное спасибо... Это не я - это супруга моя. Я-то ковер хотел, хоть что-нибудь. А супруге дался, ей-Богу, этот телевизор, и денег не жалко! Говорит, по хате можно в тапочках ходить, стерпим, а вот телевизоры цветные только в Москве теперь продаются. Ох, ну ты извини, такое горе у тебя, ох, сыночка потерял, соболезную... Ох, товарищ начмед. Ох, ну все, молчу". Дядька умиротворился и весь сразу как-то обмяк, похожий на селедку, из который извлекли скелетик. "Отец Мухина, а вы, я гляжу, преуспели, - оглянулся начмед со смертной скукой в глазах. - Тоже мне Чичиков... Обещайте, что ли, "Волгу", ну или "Жигули". Действуйте со столичным размахом!" Гробовитый ящик, не самый огромный в сравнении с другими упаковками, в которых томились шкафы, диваны и прочий крупногабаритный людской скарб, втащили в контейнер багажного вагона и заставлили последней стеной. Все провожающие, и сам начмед, стояли истуканами у запертого вагона. Давно исчезли фельдъегеря. Закрылся склад. Несколько мужиков-грузчиков еще простаивали в сторонке, отлынивая от работы. Их окликали откуда-то из темноты - они не шли. Курили. Казалось, прицеливались папиросками, убивая время, и те, как ружья после выстрелов, испускали дымки, что пахли прогоркло почти пороховой вонью. Меж тем один из них насмехался над другим, привлекая внимание. "Нельзя ли потише, соблюдайте общественный порядок!" - бросил в их сторону Институтов. "Он жену любит! - отозвался со смехом один, тыча уже напоказ в другого, что покорно сносил его усмешки. - Тогда скажи мне, а зачем ты eе любишь? В чем состоит смысл этой твоей любви к жене?" "Да я же не на рынке любовь покупал, честное слово, как это зачем? Люблю, потому что хороший человек, потому что всю жизнь вместе", - тужился тот, кому устроен был допрос. "А завтра она умрет, и все. Реализм! Ну и зачем ты eе любил?" "А детишки? Мы родили, двое у нас, вырастим. Ну и пусть умрем, зато останутся они после нас". "Читаешь, что в прессе пишут? Тебе такие заголовки не попадались на глаза?.. Сын зарезал отца. Дети расчленяли своих родителей прямо в ванной. Ну и как тебе это?" "Да отстань от человека! Что заладил одно и то же, а по сопатке не хочешь, умник? Он верит, любит, а ты ему в душе ковыряешь, лишь бы все в ней расковырять и сломать, - раздался возмущенный голос. - Тебе-то зачем нужно все на свете своими словами портить? Какая такая польза, что веры в любовь лишишь?" "А на это я отвечу всем вам... Вы стройте, стройте, конечно, с верой в любовь или хоть в черта лысого, но постройте-ка что-то нормальное, качественное, что будет стоять без костылей. Нет же, кругом все рушится и рушится, потому что держалось на соплях и слюнях. Я, конечно, могу сжалиться. Мне можно рот и грубой силой заткнуть, конечно. Но если чья-то любовь к жене не выдерживает моей свободы слова, такой брачный союз обречен. Это аксиома. Драки, алкоголизм, нищета - вот и вся любовь". Вопросы, задаваемые от нежелания что-либо знать, действительно, оставляли всех блаженных в дураках, так что, посеяв среди себе подобных уныние и стыд, умный рабочий похвалялся c вальяжной ухмылкой среди одних дураков: "Женитесь, плодитесь... Сначала на жен и детей поработаете, потом на больницу - и в гроб. У жен на кружку пива свои же кровные клянчите. На детей по двадцать лет горбатитесь, а они потом в загс - и фьють, еще и на свадьбу постыдятся вас позвать, таких. Каждый день у вас одно и то же, жуете макароны, тащите грыжу и ноете на жизнь, что мало она вам дала. Лично я своей жизни праздник устрою. Я свою жизнь не стану по долгам раздавать. Все только для себя. Баб сколько хочешь, костюм, ресторан и на старость, повкалываю здесь с вами, столько же еще отложу... А если что появится на свет розовенькое - пусть еще спасибо скажет, в ножки поклонится, что я его бесплатно родил". Все затоптали сигаретки и тягостно пошли куда-то на работу. Он пошагал в ту же сторону, довольный собой. Платформа опустела. Воздух обхватила судорога ожидания, как в последний миг отправления поезда. Однако два сцепленных вагона никуда не трогались, похожие на обрубок. "Как я понимаю, пора прощаться, - произнес Институтов, но что-то поневоле тяготило его в собственных словах - Через несколько дней этот вагон прибудет на родину Геннадия, конечно, если только поезд не сойдет с рельс... Реальность больше не балует нас хорошими новостями. Все взрывается, горит, идет ко дну. Жизнь Геннадия тоже оказалась до обидного короткой. Она оборвалась трагически, в полете, но давайте не будем о грустном. Лучше еще раз вспомним Геннадия. Вспомним и проводим в последний путь минутой молчания. Геннадий, прости, что не сберегли тебя. Прощай, голубчик". Все должно было кончиться. Однако длилось и длилось ожидание конца. Институтов взволнованно отстоял поболее минутки, но, устыдившись вдруг, что позволил себе расчувствоваться, глуповато не утерпел увеселить своей же шуткой только что учиненный траур. "Железная дорога - самый надежный вид транспорта. Что-что, а рельсы со шпалами как были, так и останутся. Ну-с, теперь на вокзал. Там проверите еще разок драгоценный наш вагончик, прапорщик, на месте ли - ну и в столицу. Цветной телевизор... М-да, я бы тоже был не против совершить такую редкую в наши дни покупку. Отец Мухина, между прочим, вы тоже поедете сейчас с нами. Знаете ли, так будет спокойней, а то еще уедет поезд без вас. А случаем, прапорщик, билеты вам достались не в одном ли вагоне с отцом? Ну да ладно, узнаем... На вокзал, друзья мои, на вокзал!" Но загундосил плаксиво отец Мухина: "Сегодня исполнилось девять дней, как Геннадия не стало. Товарищи, прошу вас ко мне в гостиницу отметить со мной эту дату". "Как вам не стыдно, спекулировать на памяти родного сына! - взорвался начмед. - Его смерть имела место шесть дней назад. Вот приедете в Москву, там и пьянствуйте. Может, вам еще день рождения сюда подать? Да какие вообще могут быть поминки, если его еще не похоронили? Нет, это просто белая горячка какая-то... Хватайте этого психического, тащите в машину, нечего цацкаться с этим алкашом". Однако хватать и тащить маленького человека никто не посмел. "Что такое? Вы что здесь, все с ума посходили?! Да какой он отец вообще? Для него же смерть родного сына - это повод, чтобы стакан ему налили, вот и все. Ну так в поезде, в поезде, голубчик, бельма-то зальешь, потерпи, а сейчас мало времени". "Товарищи, прошу вас отметить со мной эту дату, - послышалось вновь заунывно. - Я приглашаю всех к себе в гостиницу, здесь недалеко. До отхода поезда еще много времени. Вы не переживайте, вы все успеете". "А вам что же, голубчик, некуда спешить? Да нет, этого не может быть! Погодите, какая гостиница? Откуда?! У вас же поезд через час... Нет, погодите, предъявите-ка ваш билет... Ведь у вас имеется билет? Отвечайте мне, отец Мухина, пропили деньги на обратный билет? Подлый, ничтожный человек, ну вы же должны присутствовать на похоронах собственного сына!" Пьяненький прятал глаза и бубнил, казалось, уже себе под нос: "Товарищи... Мы с Геннадием приглашаем... Все народы мира чтят эту дату..." "Ну для чего вы лжете и лжете?!" - закричал Институтов. Но маленький человек уныло смолчал. Сопровождающий, что с усердием, как и было велено, не открывал до сих пор рта, пугливо подскочил к начмеду и заголосил: "Альберт Геннадьевич без билета? Разве без билета пускают в поезд?" " Ты-то хоть не лезь! Твое-то какое дело? Тоже мне, дядя Ваня..." Простодушный прапорщик встал так, будто уперся грудью в стену, и неожиданно со слезами в глазах взбунтовался: "А такое, товарищ начмед, что он в квартирку свою обещал определить. А вы молчи да молчи, сами вы, извиняюсь, ваньку валяете! Я на вокзалах не предполагал ночевать. Подумаешь, Москва! А сунься, обдерут как липку. У меня с рядовым суточных по тридцать копеечек на личность, а вы: молчи... И покушать не сможем по-человечески, даже если так, как собаки... Он обещал, сказал, у меня поселишься, Иван Петрович, бесплатно. Супруге своей я что скажу, что деньги на гостиницы профукал, ага? А телевизор, а ковер? Мы всю жизнь во всем отказывали, копили..." Отец Мухина подал заунывно голос: "Иван, я тебя приглашаю..." "И не проси, убил ты меня, Альберт. Я за тобой как за родным пошел, верил тебе, а теперь чужая мне твоя личность стала после такого обмана, так и знай. Товарищ начмед, только вам буду верить. Может, вы его, подлеца, в поезд засунете, а? Врет он, видел я, даже про гостиницу врет - это не номера, а вагоны какие-то на колесах. Давайте, давайте его силком. Пусть едет, пусть хоронит сына, алиментщик чертов!" "Нет уж... Все... Пусть остается, вот уж кого не жалко", - сказал Институтов. "Погодь, начальник. А я принимаю приглашение... Обожаю древние обычаи". Начмед извернулся, как будто ухватился за что-то руками в воздухе, и только потому не упал. Глаза его немощно шарили по лицам - еще верил, что этот голос за спиной почудился. "Пойдем, батя. Куда ты хотел? Не волнуйся. Помянем как у людей". Пал Палыч подошел к маленькому плачущему человеку, встал подле него, положил руку на плечо. Отец Мухина поднял голову, потом отрешенно улыбнулся сквозь слезы и произнес: "Атомщики, вперед!". В тот миг с его головы сорвалась шляпа. Маленький человек отчего-то безразлично посмотрел на упавший под ноги головной убор, а Пал Палыч расстроился: "Ну ты шляпу свою подними..." Но подбежал Институтов, мигом схватил шляпу и, не желая eе отдавать, запричитал: "Куда пойдем? Кто пойдет? Зачем пойдет?" "Шляпу отдай! Она чужая!", - рявкнул Палыч Палыч. "Не отдам! Не отдам!" - голосил начмед. "Батя, тебе нужна эта шляпа? Ну?.. Скажи?.." "Мне не нужна эта шляпа", - раздался вялый, равнодушный голос. Пал Палыч ослаб, задрожал, и что-то молниеносное ушло сквозь него. "Голубчик, ты идешь прямой дорогой на зону, что ты делаешь? - жалобно скулил начмед. - Да постойте же! Я согласен, согласен! Мы едем на вокзал, а потом куда хотите, я тоже принимаю приглашение, стойте, у нас же есть машина. Я приказываю остановиться... Куда же вы? Одумайтесь, вы же подписываете себя смертный приговор... Ты сгниешь за решеткой... А ты голову сунешь в петлю..." Последним, чью судьбу предрек начмед, уже без надежды его вернуть, был Алеша Холмогоров. Он неуклюже бежал по платформе, догоняя тех, кто медленно уходил в одну из eе длинных беспросветных сторон. Институтов опомнился, узнавая бегущего, и то ли с радостью, то ли завистливо крикнул ему вслед: "А ты не увидишь своих зубов!" Стоящие подле него две штатные единицы из похоронной команды дрогнули. "Товарищ начмед, все бегут, а нам куда?" - взмолился в смятении простодушный прапорщик, будучи готов, если что, побежать. ДОРОЖЕНЬКА Холмогоров еще на платформе, когда грузили гроб, узнал в приблудном этом человеке того гражданина, что заявлялся поутру в лазарет. Узнал не по лицу, а по шляпе, когда пьяненький привалился к стеночке, роняя голову на грудь, отчего лицо до подбородка скрадывал шляпный широкополый нимб. Алеша боялся, что пьяница подымет голову, взглянет и тоже его узнает. Раз он остановился, обернулся и удивленно произнес: "Вы кто такие? Вы товарищи Геннадия? А на всех мест не хватит..." Но опустил голову и пошагал дальше. Отец Мухина уводил бесповоротно в глубь кладбищенской по форме и по содержанию местности, что тянулась вдоль нескончаемых костлявых трактов железнодорожных путей. Останки рельсов и шпал, заросшие травой или почти сравненные с землей, то и дело обнаруживались под ногами. Гул скорых доносился, как потусторонний, из другой дали... Пал Палыч исколесил Караганду вдоль и поперек, но не помнил, чтобы где-то близко находились гостиницы. Вокзал сам по себе обретался на краю города, где обрывались улицы с многоэтажными городскими домами и роились ульем деревянные домишки. В голове Пал Палыча мелькнула мысль, что пьяненький и сам теперь не ведал, куда шагал. Но остановиться и хорошенько допросить того, кто вел их не ведомо куда, не нашлось духа. "Убить, что ли, кого-нибудь?.. - процедил он сквозь зубы и невзначай, как ни в чем не бывало, обронил уже громко через плечо: - Слышь, доходной, а ты, правда, демобилизованный или так, брехнул для форса?" "Правда. Завтра сяду на поезд и уеду домой..." - поспешил было Холмогоров, но споткнулся на последнем слове. Беглые, они затаили каждый свое молчание. Вдруг забрезжил огоньками семафоров безмолвный простор, куда железная дорога вытекала рекой путей перед тем, как разойтись сотней направлений во все стороны света. Отец Мухина нырнул с насыпи и очутился на путях, переступая через рельсы так, как если бы двигался не шагами, а гребками. Стоило войти в пространство бездонных стальных линий - и по одной из них безжалостно пронеслась электричка, полоснув лезвием света. Она прошла стороной, но как будто мчалась кого-то убить. В то время, когда они уже шли наперерез почти невидимым в ночи железнодорожным путям, казалось, из вышины молниями выкатились два поначалу крохотных огненных шара. Их мчащийся свет неотвратимо ширился, так что рельсы кругом вспыхнули, как бикфордовы шнуры. Всю ширь располосовали прямые молнии, каждая указывая только свой путь: они тоже мчались, уже под ногами. Чувствуя тошноту и страх, Пал Палыч схватил Алешку и затащил на узкий островок. Маленький человек как ни в чем не бывало шагал по острию стальных молний. "Стой! Убьет! Поезд! Ложись!" - раздался истошный крик. Отец Мухина остановился, даже обернулся, но мчащиеся гул и свет так поразили его, что он не двинулся с места. Когда фигурка на рельсах остолбенела, показала себя гремучая змея товарного состава и через какое-то мгновение вытянулась в последнем броске. Виделось воочию, что прямая колея, по которой несло поезд, сжала человечка в своих тисках. Вся его фигурка, стоящая метрах в ста, сделалась чернее тени. Электровоз не сбрасывал скорости. Человек не сходил с путей. Однако, когда рев, огонь и вихрь вдруг свободно пронеслись стороной, а после грохочущая стремительная стена вагонов потекла своей чередой прямо за маленькой жалкой фигуркой, стало до невероятности очевидно, что пьяненький и не думал попасть сознательно под поезд. Вихрь проносящегося состава все же ужаснул его или оглушил. Он схватился за голову, потом отнял руки и протянул их, будто шарил вокруг себя - все ближе и ближе к земле, пока не опустился на колени. На земле тоже шарил руками, маялся, ползал то взад, то вперед. Седые отросшие волосы, перламутрово-стального цвета, взвихренные проносящимся составом, казалось, окрылили головушку, делая eе похожей на большую сильную птицу. Но пролетел последний вагон - и голова упала, а волосы свесились плакуче, тоскливо, так что из-под них едва проглядывало лицо. "Пропала шляпа... Где моя шляпа?" - жаловался отец Мухина, когда его подняли с колен. Пал Палыч выговорил со злостью: "Да какая еще шляпа, сам ты шляпа!" "А шляпа моя где?!" - возмутился маленький человек. "Все. Забудь. Пошли быстрее!" - гаркнул Пал Палыч. "Отдайте шляпу, ну зачем вы это делаете, ребята?" - уговаривал отец Мухина. "Батя, да нету eе у нас, как ты не понимаешь? Там она, шляпа твоя, куда поезд унес". "Ааа, унес..." - успокоился он равнодушно. "Чемоданчик-то свой прими. Вот остался, не сдуло". "Благодарю, - произнес отец Мухина, и тяжелый портфель повесился на руке хозяина. - Ребята, по такому случаю прошу всех пройти в реакторный зал... Сегодня исполнилось девять дней как не стало моего сына Геннадия. Прошу отметить со мной. Понимаете, люди сами изъявили желание из огромного уважения ко мне". "Понимаем, понимаем... - ухмыльнулся Пал Палыч и шепнул воровато Алеше: - Кажись, приехали. Ну ты сам-то как? Иди, может, в обратную. Уматываешь завтра на волю - вот и уматывай. Тебе еще шмотки надо стребовать с этого врача, подмыться, причесаться, а мы с батяней побредем куда-нибудь, нам с батянькой далее спешить некуда". Холмогоров зашептал в ответ, думая, что тоже оказывает Пал Палычу особенное доверие: "Ничего, у меня времени еще много. Только вы машину свою бросили там, на станции... Может, вам и вернуться? А то как же они на вокзал приедут без вас?" "Пешком дотопают, скоренько. Главное, багаж сдали, отмазались, - буркнул Пал Палыч. - Как бы нам самим успеть ноги унести... Может, это, тоже рванем в Москву? Москва, она большая, места на всех хватит". "Только гостиница что-то далеко. Наверное, этот дяденька дорогу потерял? Что же это будет? Если гости собрались, подумают, что уехал или еще там чего, и все по домам разойдутся". "Ребята, не отставать, нас ждут люди!" - подал голос отец Мухина. "Не отставать! Люди, люди! - заголосил Пал Палыч, содрогаясь от хохота. - Люди, я иду к вам! Я обожаю людей!" Он забыл обо всем и обо всех, следуя куда-то по велению дерзкого визгливого хохота. Вдруг споткнулся на рельсах. Упал. Затих. Поднялся. И сделался до остервенения одинок. С глухим рыком пинал рельсы, прежде чем переступить через них. Такие, побитые ударом сапога, они исчезали из его внимания. Он отрешенно прокладывал себе путь через меридианы стальных трупиков - c узкими, как у червяков, тельцами. Вспыхнули огни поезда. Но теперь Пал Палыч сам остался стоять прямо на путях, изрыгая ругательства и проклятия. Пассажирский состав пронесся совсем уж в стороне от него. "Да пошла ты, сука, сволочь, падла гадская!" - завопил он истерзанно из последних сил, видя в промчавшейся веренице вагонов осязаемо-ненавистную смертельную колесницу. Думалось, не могло быть иной цели в этом неприкаянном путешествии по рельсам, как перейти железную дорогу, но маленький человек уводил своих раскисших спутников все дальше по направлению движения поездов. Стало отчего-то глуше, темнее. Шум и огни относило в другую даль. Заблудшими существами из ночи стали выбредать отдельные вагоны и целые составы, недвижно стоящие на путях, отрубленные от своих мчащихся огненных электрических бошек, будто убитые кем-то, кто всех опередил. Нигде не было видно, слышно присутствия людей. Отец Мухина, ничего не боясь, вошел в вагонный лабиринт. Cтихший Пал Палыч малым ребенком озирался среди отстоя казавшихся исполинскими вагонов, внутри которых отсутствовала жизнь, думая, наверное, что очутился в своем личном аду. Одинаковые округлые окна мерцали темнотой, как если бы он заглядывал в колодцы. Вдруг всплывали выставленные кое-где в окнах белые планшетки с номерами вагонов - 2, 12, 6, 9, 3, 10, 8, - где такие же числа, что и на отрывных календарях, каждый раз заставляли пережить ужас, похожие от неожиданности на лица. Два состава, вдоль которых они шли по узкой утоптанной тропинке, имели на себе также таблички с названиями, очень напоминающие те, что обнаруживаются во всех населенных пунктах, где указываются названия улиц. Казалось, каждый вагон стоял, как дом на своей улице. По одну сторону тянулись голубоватые домики, на которых читалось: "Целиноград - Новокузнецк". Но то сплющенное тоской, то стертое давностью, то вдруг до реализма новехонькое, жизненное, сознательное, отчего буквицы, все равно что их раздевали, даже не давали себя прочесть. По другую стоял болотно-сумрачный состав "Туркестан": одногорбые крыши - вагоны, сцепленные, наподобие верблюдов, в караван. А за ними - испитые, все равно что вагонетки, с пропиской "Кушка - Воркута". Стоило пройти состав, как начинался другой. Отец Мухина было свернул в брешь между ними, но вагонам не было конца. Они вставали стенами там и тут, закруживая голову в своем лабиринте. И тянулись один за одним пройденные, чудилось, почти настоящие города - всех не перечесть и не упомнить. Это могло привидеться потерявшим всякую надежду людям, если б не было явью: на путях засветились мирные живые огоньки, пахнуло печным дымком. Уже в тупике, являя собой поэтому нечто обыденно-деревенское, на пути стоял состав, обросший допотопной жизнью, будто пень. Из жестяных труб оранжево-красных вагонов серьезно курился в ночное небо белесый дым, а с простых деревянных крылечек, устроенных для входа в тамбуры, тек на землю смолистый теплый свет. Напротив каждого вагона - своя горка антрацита и своя, мерцающая при свете луны, как антрацит, лужа, как бывает во дворах, на веревках, но протянутых от вагона к вагону, висело стираное белье: трусы, простыни, штаны, платья, рубахи. Чуть не каждое окно, где занавески были раздвинуты на манер кулис, гляделось кукольным театриком, где бутылки, вазочки, стаканы, как живые, играли и радость, и тоску. На бортах вагонов, во всю их ширь, читалось, намалеванное белой краской: ГОСТИНИЦА, ГОСТИНИЦА, ГОСТИНИЦА, ГОСТИНИЦА... Лаяла где-то собака. Слышался плач ребенка. Тянуло стряпней. На одном крыльце объявилась хозяевитая женщина с ведром, плеснула помои в темноту. Глянула на тех, кто шел по двору, и запела: "Oй, здравствуйте, Альберт Геннадьевич, я вас и гостей ваших, быть может, обрызгала?" "Ни в коем случае, Галочка. Атомщиков земная грязь не возьмет. Все находится у меня под контролем. Радиоактивный фон в пределах нормы", - доложил громко отец Мухина. "Ой, Альберт Геннадьевич, а где ж на вас головной убор?" "Произошла внештатная ситуация, лапонька, но об этом поговорим без свидетелей. Ты все трудишься, хлопочешь, своих обстирываешь?" "Ой, да каких там своих, беженцы это, всюду от них грязюка. Прямо как цыгане, я так вам скажу, не работают, грязнят, грубят. Режут друг дружку, жгут все у себя и разоряют, а потом к нам едут грязь разводить. Скоро у нас, может, вши от них начнутся. И хватило ж ума у власти поселить беженцев в одну гостиницу с пассажирами! Мы плати за купе, а им оно бесплатно - раз они беженцы, так и все должны страдать?" Истомленная скукой своего добротного женского тела, хозяйка не так возмущалась или жаловалась, сколько красовалась собой. Хмурила брови, всплескивала руками, поворачивала себя будто на подставке, приглашая разглядеть со всех боков. Но отец Мухина уже помрачнел и с энтузиазмом открыл ей глаза на происходящее: "В стране термоядерный распад. По моим прогнозам положение изменится через пятнадцать лет. Не все мы доживем до этого времени, но я верю в атомную энергию. Запасов урана у нас хватит. Будет свет, будет тепло, а это главное. Атомщики не подведут". "Ой, Альберт Геннадьевич, как же вы доступно обо всем излагаете, что сразу делается так логично, так логично на душе! Спасибо, успокоили, а то прямо кошки по ней скребли. Ой, а что я все о своем да о своем - вас же к месту подвига сыночка отвозили сегодня!" "С двумя генералами на черной "Волге". А это боевые товарищи Геннадия, сопровождают меня. Большего сказать не имею права. Дал подписку о неразглашении. Обстоятельства гибели моего сына будут рассекречены через сорок три года". "Ох, ответственное исполнил задание, раз так секретят. Может, орден посмертно дадут, а глядишь, и героя, Альберт Геннадьевич! Ох, да сыночка не вернешь, вот она, наша жизнь, как герой - так сразу умри, и пожить не положено хоть немножко". "Гроб поездом отправлен в Москву. А я в ближайшие дни самолетом, атомщики. Сегодня исполнилось девять дней, как Геннадия не стало. Галочка, прошу отметить со мной эту международную дату, приглашены исключительно проверенные и надежные люди. Прошу прямо в реакторный зал... " "Знаю, знаю... Приду, блинков своих принесу. Ах, Альберт Геннадьевич, Альберт Геннадьевич!" - пропела хозяйка. "Ребята, я готов", - сумрачно обратился отец Мухина к молодым людям в форме, будто находился под их охраной. Но когда отошли, как ни в чем ни бывало сообщил с каким-то похотливым восхищением: "Какая женщина - арабский скакун! Жена полковника космических войск. Муж служит на Байконуре, личный друг Юрия Гагарина. Она ему бесстрашно изменяла в поисках настоящей любви. Он выгнал eе из дома с двумя детьми. Едет к матери в Ульяновск. Временно ожидает билетов. Четвертый размер груди. У спекулянтов муку достает. Жарит термоядерные блины с яичком и капусточкой. Мировая закуска". Пьяненький оживился - даже протрезвел, возможно, c мыслью о выпивке. Усталость, как таковая, всю дорогу не брала его своим градусом. "Прошу пройти прямо в реакторный зал", - в который уж раз проговорил он с вызывающей щедростью, приглашая подняться на крыльцо одного из желто-красных вагонов. Массивная железная дверь с иллюминатором, что открывала ход в тамбур, была заперта. Но едва отец Мухина по-хозяйски постучал в нее кулаком, как по ту сторону возникло простое ясное лицо встречающего. "Альбертыч, докладываю тебе, все люди в сборе, и стол давно накрыт! Переживали, что с тобой. Было мнение, что ты больше не придешь. А я знал - вернется, сдержит слово..." - восхищался добротный расторопный мужик. В своей ночлежке на колесах он, должно быть, по-прежнему исполнял работу проводника, но отчего-то и оделся к ночи по всей форме: фуражка с путейской кокардой - костюм, рубашка, галстук. "Что за люди? Проверенные? Надежные?" - тревожно переспросил маленький человек. "Люди проверены и надежны. Стол накрыли, собрались, ждут. Альбертыч, не сомневайся", - заверил человек в темно-синем костюме ведомства путей сообщений. "А ты осознаешь, какая сегодня дата? Реактор должен работать на полную мощность. Сегодня инженер-атомщик Альберт Мухин отдает последние почести своему сыну". Проводник ответил верой и правдой: "Осознаю. Проводим к Богу в рай, сделаем все как положено. Альбертыч, не сомневайся". "Ладно, это ты осознаешь, - промямлил, скучнея, отец Мухина. - Эти двое со мной. Так надо". "Да пойдем же, чего на холоде стоять! Ну, давай, портфельчик приму... Ребята, гостюшки, будем как родные. Вы - это я, не сомневайтесь. Альбертыч! А где шляпа твоя? Что еще стряслось?" "Старик, eе больше нет. Все. Забудем о ней. Старик, жизнь говно, и все в этой жизни говно. Все! Кроме атомной энергии, дружбы... и смерти". Вагон оказался плацкартным, каких тысячи и тысячи в этот же час находилось в пути, объезжая все края, области, республики, города огромной страны. Будто бы протекший электрическим светом потолок. Теснота в проходе. Туман съестных душков, когда жареное, вареное, домашнее, покупное, пайковое пахнет все вместе и потихоньку разлагается в жилом тепле. Стыдливые перегородки-стеночки. Полки слева, полки справа - все свободные, без людей, но слышались все явственней их голоса. Отец Мухина шел на звук голосов так важно, что принуждал толпиться за собой. "Это удивительный и неповторимый человек, - подпихивал уже со спины неугомонный проводник плацкартного. - Мы-то что! Мы живем и спим, а такой человек живет и глаз не смыкает за нас за всех. Другой пристроился в торговле или еще где, для себя одного, а такой человек профессию выбирает, которая для всех тепло дает и свет. Душой болеет, формулирует, заявляет, творит... А сколько терпит? Где беда какая в стране происходит - там и он, закрывает собою! Все свое отдал, даже сына. Эх, не сберегаем мы такого человека, потому что себя бережем". Люди обнаружились на другой половине вагона. В отсеке, где все собрались, должно быть, квартировал отец Мухина, свою отдельную полку в нем и называя "номером". Его встретили в скорбном молчании, казалось, тоже собранном в складчину. Вокруг накрытого стола, с похоронной даже на вид трапезой, умещалось с дюжину гостей. Стол был самодельным. Кто-то хитрый на выдумку перекинул дощатый мосток между откидными столиками, что крепились по разные стороны каждый у своего окна. Самодельную столешницу покрывали белые простыни. Так был устроен натуральный алтарь для поминок, во всю длину которого мог бы уместиться гроб того, кого всем миром провожали. Гости тесно сидели вдоль него на пассажирских местах: были заняты нижние полки, а в проходах еще сидели на перекинутых также в виде мостков досках. На верхних полках - и на боковой верхней, то есть как бы и поперек стола - приходилась лежать еще трем гостям, чьи головы беззвучно висели плафонами над застольем. Одну нижнюю полку не иначе как с приходом хозяина немедленно освободили и дали место инженеру-атомщику. Он изображал, что тело его охраняют молодые люди в форме, и мрачновато-возвышенно молчал. Все это оказало на собравшихся сильное действие. Гости застыли на своих местах, глядя с той же мрачноватой возвышенностью на отца Мухина, тогда как сам виновник торжества углубился в осмотр стола. Отец Мухина осмотрел подношения с равнодушием и гордостью сытого человека. Его строгий взгляд искал спиртное и соблазнился лишь тем, что было разлито по бутылкам. На шпиле одной из них, по виду - водочной, взгляд его совершенно застыл и так же остекленел. "Водочка?!" - восхитился он поневоле, завороженный. "Не сомневайся, Альбертыч, она самая, раздобыл по талону, специально для тебя. Еще консервы и подсолнечное масло из гуманитарной помощи. Все свое отдал", - был рад обмолвиться на людях проводник, однако зардевшийся мигом от стеснения. "Тогда попрошу предоставить мне сто пятьдесят грамм, - произнес отец Мухина незамедлительно. - Наливают всем! Объявляю готовность номер один... Попрошу всех и каждого вслушаться". Он сделался не то мерзок, не то жалок в эту минуту оживленности, хотя собравшиеся внимали ему и готовы были только скорбеть.