количеством людей -одноклассники, однополчане, однокурсники, сослуживцы, подруги, приятели, знакомые, дальние родственники, случайные собутыльники, попутчики... Так -- массовка жизни. Но по мере того, как ты богатеешь или поднимаешься вверх по служебной лестнице, все больше участников этой массовки начинают считать себя главными действующими лицами твоей жизни. Друзьями, одним словом. А к кому еще обратиться в трудную минуту, как не к другу? Так вот, весть о том, что Шарманов гребет бабки совковой лопатой, овладела массовкой. И вся эта очередь верных друзей выстроилась ко мне. Я человек не жадный, но деньги зарабатываются не для того, чтобы потом раздавать их, как приглашения на распродажу, около входа в метро. Одного друга детства в течение месяца я пять раз случайно встречал возле дверей моего офиса, и каждый раз он бросался мне на шею с таким видом, словно мы не виделись с ним лет двадцать. Пришла одноклассница, оказавшаяся в Москве проездом, и напомнила, как на школьной дискотеке я залез к ней под кофточку, а она обозвала меня дураком. Само собой подразумевалось, что такое теплое воспоминание требует немедленной отстежки. Из Кузбасса приперся даже однополчанин, который, будучи "стариком", заставлял меня, "салагу", чистить ему сапоги, а если голенища не блестели, бил меня фильтром от противогаза. Дал. За науку выживать... Шарманов -- фамилия редкая, но все равно добрый десяток однофамильцев энергично навязывался мне в родственники. Войдя в кабинет, "родственничек" обычно впивался нежно-пытливым взглядом в мое лицо и объявлял, что я как две капли похож на Кольку. Сходство с матерью улавливалось гораздо реже, очевидно, из-за незнания ее имени. Пришлось составить подробное генеалогическое древо. Теперь каждому пришедшему проведать родную кровь секретарша в приемной выдает анкету, а потом сверяет ее с древом. С тех пор еще ни один "родственничек" до моего кабинета не дошел. Да и вообще, если бы я не пресек эту ностальгическую благотворительность -- давно бы разорился. Но у Кирпиченко дела как раз вдруг поправились. То ли там, наверху, поняли, что голодные спецслужбы -- штука опасная, то ли сами внучки Железного Феликса приспособились к джунглям новой жизни... В общем, Ваня больше ко мне не приходил. Я, конечно, на всякий случай следил за его карьерой и знал, что теперь он начальник целого отдела московской ФСБ, и даже как-то видел по ящику его путаное интервью в связи с убийством популярного шоу мена. Одет он был вполне прилично, а лицо выражало скорее моральные, чем материальные претензии к террариумным нравам новой жизни. Ему-то я и позвонил. И он, бывают же благодарные люди, в тот же день приехал ко мне. Мы выпили, повспоминали добрых и злых преподавателей, позлословили о Пле-шанове, которого за трусость, проявленную в 93м, сослали на каторжные работы в ЮНЕСКО, перебрали попробованных однокурсниц и непопробованных -- к числу последних относились теперь только наши жены. Наконец, я рассказал о случившемся. -- Шантаж, -- после длительного раздумья определил Ваня. -- Ну это я и сам понял. -- Надо писать разговоры с ней на пленку. Через час срочно вызванные очкарики быстро присоединили к моему телефону какую-то штуковину, и Ваня кивнул: -- Звони ей! Катерина конечно же сидела дома и ждала моего звонка, даже трубку подняла после первого же гудка. Я представил себе, как все это происходит: она любила болтать по телефону, лежа на тахте и поставив аппарат себе на живот. -- Это я. -- Привет, Зайчуган! Ты подумал? -- Да. Твои условия? -- Я ничего не скажу мальчикам о твоих денежках. Но ты переведешь полтора миллиона долларов на мой счет. Запиши номер -- 16148. Лось-банк. С кем там поговорить, ты знаешь... Когда все сделаешь -- перезвони! В трубке раздались короткие гудки. Я даже представил себе, как она, скинув с живота телефон, кувыркается на тахте, повизгивая от радости и торжества. Ей сейчас хорошо! Ей по-настоящему, до воплей, до скрежета зубовного, хорошо! Не то что со мной... -- Вот стерва! -- только и вымолвил Кирпи-ченко. Шантаж был налицо, и Ваня мог действовать без санкции прокурора. -- Что будем делать? -- спросил он. -- Сажать? -- Правильнее было бы грохнуть! -- Ну, этого я не слышал, хотя тебе, конечно, виднее. -- Я не могу без нее... Я ее люблю. -- Что? После всего... -- После всего! Конечно, вызволяя Катьку, я по-слюнтяйски часто использовал разные производные от слова "любовь". Я делал это нарочно... Тактика. Но тайная правда заключалась в том, что даже после всего случившегося я не хотел терять Катьку. Я хотел, чтобы она была рядом -- раздавленная, униженная, беспомощная -- и оттого особенно нежная. Может, это и есть любовь? В конце концов, раньше словом "чахотка" называли любую болезнь, если человек чах. А я -- чах, потому что в хрупком кулачке у этой стервы была зажата моя кощеева игла, моя жизнь. -- Что ты предлагаешь? -- пожал плечами Кирпиченко. -- Ее надо напугать. Так напугать, чтобы она на всю жизнь запомнила: от меня ей никуда не деться. Никуда! -- Ну-у нет! Вы будете друг друга пугать для полноты чувств, а мои ребята подставляться! Эх, Шарманов, всегда тебе какие-то стервы нравились. -- Ваня, помоги! -- попросил я. -- Ради нашей дружбы! Я же тебе никогда не отказывал... -- Хорошо. Мы ее напугаем, но ты с ней расстанешься. Навсегда. Я не хочу, чтобы однажды мне пришлось считать количество дырок в твоей башке! -- Не могу без нее! -- повторил я, повесив буйну голову. -- Я тебя предупредил, -- ответил Ваня голосом джинна, выполняющего последнюю просьбу зануды Аладдина. Штурм Катькиной квартиры громилами спец-наза, прикрывающимися металлическими щитами (для достоверности их предупредили, что внутри вооруженная банда), навсегда запомнился соседям и случайным очевидцам. Представляю, что пережила сама Катька, когда дверь ее квартиры обрушилась на пол под мощными ударами и мужики в камуфляже и черных масках с матерщиной вместо "ура" ввалились в ее уютную квартирку, любовно обставленную и украшенную настоящим Зверевым и митьками. Мой психоаналитик, доктор педагогических наук и лауреат премии имени Ушинского, уверяет, что воспитание -- это процесс нанесения зарубок на психику. Без соответствующей зарубки изменить поведение невозможно. Чем сильнее недостаток -- тем глубже должна быть зарубка. Если это действительно так, то моя зарубка получилась что надо -- до кости, до самого мозга стервозной Катькиной кости! Я забрал ее через день из Лефортово, тихую, жалкую, растерянную. -- Зачем ты это сделала? -- спросил я, усадив ее в машину. -- Это не я... -- А кто? -- Когда-нибудь расскажу. Когда? Когда пойму, что ты меня действительно любишь... Я сделал вид, будто поверил. В конце концов, и она тоже имела право поиграть этим безразмерным словом "любовь". Главное, что Катька стала ручной голубицей. Как и требовали Катерина угощала меня ужином, всякий раз изобретая с помощью поваренной книги что-нибудь необыкновенно вкусненькое. Я ел, а она смотрела на меня с такой нежностью, с какой обычно кормящие матери смотрят на сосущего младенца. -- Десерт будешь? -- спрашивала она. -- Конечно, -- отвечал я. И мы падали в постель, как в небо. Иногда среди ночи я вдруг открывал глаза, вглядывался в ее спящее лицо и скрипел зубами от нестерпимых приступов нежности. "Прав, прав старый бисексуал Шекспир: самые лучшие жены выходят из укрощенных стерв! " 13. БОЛОГОЕ -- Это что за остановка? -- спросил Павел Николаевич, отогнув краешек занавески с синей надписью "Красная стрела". За окном началась пристанционная суета огней. -- Остановка может быть только одна -- Бологое. Других нет, -- ответил я. -- Отлично! Жизнь кидается в нас розами. -- Почему? -- А потому что винцо-то у нас как раз кончилось! -- Он кивнул на пустые стаканы с бордовыми ободками на донышках. -- У вас ничего нет? -- Вообще-то я не пью. -- Я заметил. А вам интересно то, что я рассказываю? -- Любопытно. -- Ох, уж эти мне писатели -- "любопытно". Берете сюжет? -- Я еще не знаю, чем все закончится... -- Узнаете. Берете? -- Беру. Думаю, может получиться неплохая повесть. А что вы с ней будете делать потом, с рукописью? -- Сначала прочитаю. -- И? -- Сожгу. -- Тогда я не буду писать. -- Почему? Какая вам-то разница? Вы же получите свои деньги. -- Может быть, вам все равно, как зарабатывать, а мне не все равно... Поезд, полязгивая, начал тормозить. Теперь уже я отогнул занавеску: на освещенной платформе стояли два милиционера и женщина с огромным баулом, к которому был привязан большой плюшевый медведь. -- Толик! -- негромко позвал Павел Николаевич. -- Спит, -- предположил я. -- Исключено. И действительно, через мгновение дверь отъехала в сторону, и появился сосредоточенно-бодрый телохранитель. -- Давай-ка организуй, пожалуйста, нам чего-нибудь легонького! Чтобы без эклектики... Сколько стоим? -- Двенадцать минут. -- Успеешь. Давай! Толик ушел выполнять задание. Поезд остановился, а потом чуть подался назад. -- Я пошутил. Я спрячу вашу рукопись, -- после долгого молчания произнес Павел Николаевич. -- Куда? В ящик с "гербарием"... -- Может быть. А ведь я знаю, о чем вы еще хотите спросить. -- Он посмотрел на меня значительно. -- О чем? -- О том, как можно было после такого оставлять ее у себя, да? -- Нет, как раз это мне понятно... Наверное, очень приятно -- чувствовать себя укротителем! -- Да, это упоительно! По той же причине люди держат в своих домах хищных зверей. Представляете, вы входите в квартиру, и о ваши ноги трется не какая-нибудь киска, которая купила бы "Вискас", а самая натуральная рысь или даже пантера... Здорово, правда же? -- А если в горло вцепится? -- Во-от! Но ни один укротитель не верит в то, что его сожрут. Других жрут, а он не верит. И в бизнесе то же самое -- у меня уж скольких друзей грохнули. А меня не грохнут. Только так. Иначе нельзя... Поэтому я и взял ее с собой в Майами. А ведь сначала не хотел. Как чувствовал... Но ведь она совсем ручной была. С парашютом ради меня прыгнула. Представляете -- с парашютом! Вы когда-нибудь прыгали с парашютом? -- Нет. -- Вы несчастный человек. Хотите попробовать? -- Нет. -- Боитесь? -- Ленюсь. -- Вы инвалид лени! А вы знаете, куда лучше всего приземляться с парашютом? -- Куда? -- В постель к любимой женщине. А еще лучше, если и ты и она прыгаете одновременно и приземляетесь в одну постель! -- Метафора? -- Хренафора... Это -- фантастика! Иначе я бы никогда не взял Катьку в Майами... Дверь купе снова отодвинулась, и телохранитель поставил на стол две бутылки "Донского игристого": -- Вот. Другого красного нет. Про французское и не слышали. Сказали: это вам не Москва зажравшаяся, здесь только водку пьют... -- Ну что ж, -- философски заметил Павел Николаевич. -- Такова наша жизнь -- смесь "Бургундского" с "Донским игристым"! Спасибо, отдыхай! Толик вышел. -- Замечательный мужик! Знаете, за что его из "девятки" поперли? -- За что? -- За то, что он Советский Союз развалил! -- Не понял? -- Объясняю. Когда Горбачев собрал всех президентов в Ново-Огарево подписывать союзный договор, Толик во время торжественного обеда торчал как раз в группе охраны. Выпил, понятно, малость, чтобы не очень противно было на всю эту свору глядеть. Они там, в "девятке", умеют так выпить, что со стороны ни за что не догадаешься. Профессионалы! И вдруг к Толику во время аперитива президент, кажется, Молдавии, если мне память не изменяет. Миоча Снегуо поивязался. Что-то ему не понравился. Мол, не так смотришь, не так стоишь. Снегура тоже понять можно: был он какой-то там драный первый секретарь занюхан-ного ЦК Молдавии -- и вдруг сделался аж президентом! Крыша у него и поехала. А Толик вместо того, чтобы прогнуться и повиноватить-ся, как это обычно делается, взял да изобразил лицом: "Иди ты лесом, Мирча! " -- Что вы себе позволяете! -- закричал Снегур. -- Я -- президент Молдовы! -- А я капитан 9-го управления КГБ! -- вдруг брякнул Толик. -- Вас, президентов, как собак нерезаных теперь на просторах страны разбегалось, а капитанов "девятки" раз, два и обчелся! Что тут началось! Все просто обалдели. Это ведь как если бы бронзовый матрос с маузером на станции метро "Площадь Революции" вдруг заматерился! Это как если бы на валтасаровом пиру на стене вдруг три страшных слова проявились: "Идите вы лесом! " Не было никогда такого раньше! У Снегура от возмущения сердечный приступ случился. Горбачев, чтобы его успокоить, тут же на банкете, кудахча, стал исключать Толика из партии. Три прибалтийских президента под шумок радостно чокнулись рюмочками, справедливо усмотрев в этом происшествии знак скорого распада проклятой империи. Кравчук от волнения забыл, как по-украински будет слово "независимость". А Шеварднадзе, отпросившись якобы по малой нужде, побежал Гельмуту Колю звонить-докладывать. В результате взволнованные президенты порешили, что проект нового договора еще сыроват, и постановили его доработать. Подпиши они тогда союзный договор -- и история пошла бы совсем другим путем! А о том, что дальше случилось, во всех учебниках теперь написано. Снегур, вернувшись в Кишинев, ударился в крутейший прорумынский сепаратизм. Прибалты завыделывались. Хохлы захорохорились. Грузины завыстебывались. Белорусы забульбашили. Армяне закарабашили. Азиатское подбрюшье так и вообще охренело. А Горбачев в сердцах после того случая разогнал "девятку", набрал новых людей -- они-то его и сдали потом в Форосе. И распался великий Советский Союз. А Толика -- этого в учебниках, разумеется, нет -- исключили из партии и выперли с работы. Но об этом он не жалеет. Ему Советский Союз жалко. Пьет он редко, но как следует. И когда наберется, плачет. Честное слово, плачет и приговаривает: "Что я наделал! Что я наделал! " Вот ведь как!.. Раскатистый вокзальный голос невнятно предупредил об отправлении. -- Прямо сейчас придумали? -- спросил я. -- Кто знает, кто знает! -- заулыбался Павел Николаевич, и на его щеках появились ямочки. Он облупил с бутылки фольгу, открутил и снял с горлышка проволочный намордничек -- пробка хлопнула и как бешеная запрыгала по купе, отстукивая от стен. В этот миг поезд дернулся -- и пенная розовая струя лишь со второй попытки и то не очень точно накрыла стаканы. -- За что? -- спросил Павел Николаевич. -- Каждый за свое. Впотай... -- предложил я. -- "Впотай"? Никогда не слышал, -- восхитился он. -- Отличное слово! Ты молодец! Хочешь, я возьму тебя к себе на хорошие деньги? Делать ничего не надо. Просто будешь раз в неделю заходить в мой кабинет и говорить одно какоенибудь странное слово... Впотай! И все -- больше ничего мне от тебя не надо. Ты понимаешь, люди, с которыми я каждый день общаюсь, говорят совсем на другом языке. В этом языке всего несколько слов, как у судьи на ринге. И все слова такие грубые и подлые! От них я никогда не слышал "впотай! ". А мне это теперь очень нужно. Катька тоже говорила иногда странные слова... Ну что ты молчишь? -- А мы разве перешли на ты? -- О гордый и неприступный повелитель слов! Писателишка хренов! Пьем на брудершафт. Но -- впотай! Мы переплелись руками и, обливаясь "Донским игристым", выпили -- вино было сладкое с чуть затхлым привкусом. Потом мы поцеловались -- от моего попутчика повеяло дорогими запахами. Он взмолился: -- Слушай, давай я тебе все-таки свои стихи прочту -- концептуальные! -- Одно стихотворение! -- твердо предупредил я. -- Заметано. Один концепт. Слушай: То березка, то рябина, То ольха, то бересклет, То бывалая вагина, То девический минет... Ну как? Не хуже, чем у Егора Запоева? -- Лучше. Гораздо лучше. Отечественная поэзия понесла тяжелую утрату! -- Серьезно? -- А то! -- Знаешь, если бы я был голубым, я бы тебе сейчас отдался. Впотай... Может, мне вообще к черту сменить ориентацию? Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю голубых... -- Попробуй. -- А чего пробовать! И так с утра до вечера употребляют во все емкости. Ты думаешь, деньги иначе зарабатывают? Как в Белый дом приедешь -- так сразу и начинается... -- Впотай? -- Какой там впотай -- внаглую! Скольким я мужикам дал. Они уже знают: раз Шарман пришел -- значит, сейчас давать будет... Если они взяточники, то кто тогда я? Давало?! Катька по сравнению со мной -- целка... А о чем я до этого говорил? -- О голубых. -- Нет, до этого. -- Кажется, о Майами. 14. В МАЙАМИ! В МАЙАМИ! В Майами я полетел из-за Генки Аристова. Не слышал? Ну, привет! Знаменитый летчик-космонавт, Герой России. Помнишь, когда Президент ему звезду вручал -- он хлопнул Генку по плечу. И Генка тоже хлопнул. Так, что всенародно избранный чуть не свалился. Тогда об этом все газеты писали. Генка по жизни ничего не боится, кроме Галины Дорофеевны. А женился он, как только буковку "к" на две лейтенантские звездочки сменил. Сразу после училища. И ведь не на ком-нибудь женился, а на библиотекарше. Рослая, ядреная, круглолицая, глаза, как у следователя, и коса толщиной с анаконду. В нее были влюблены поголовно все курсанты и даже значительная часть преподавателей. Но Галя была девушкой строгой и недоступной. На все подрули-вания у нее был один ответ: -- Товарищ курсант, не загибайте у книги страницы! И вообще, сходите вымойте руки! А если ты думаешь, что к офицерам она относилась лучше, то глубоко ошибаешься. С ними Галя вообще была сурова до деловитости: -- Товарищ майор, руки уберите! И вообще, приберегите ваши приставучести для жены. Отличник боевой и политической подготовки, гордость и надежда училища Геннадий Аристов всегда приходил в читальный зал с вымытыми руками, страниц не загибал и не жрал глазами проступавшие под трикотажным обтягивающим платьем трапециевидные девичьи трусики. Он был невозмутим и сдержан, ибо давно уже, лежа на узкой курсантской койке "под вытершимся суконным одеялом, поклялся добиться двух вещей. Во-первых, стать космонавтом. Во-вторых, однажды намотать-таки на руку эту косу-анаконду, и чтобы потом измученная королевна книжной пыли уснула в его мускулистых объятиях. И добился. Через загс, разумеется. С тех пор Галина Дорофеевна больше не работала в библиотеке, да и вообще нигде не работала -- летчикам-испытателям, а тем более космонавтам при проклятых коммуняках платили дай Бог каждому. Но тем не менее эта суровая библиотекарская складка меж густыми бровями и строгий голос остались навсегда. Не знаю, кто уж там у них по ночам что на руку наматывал, но бесстрашный испытатель, а впоследствии космонавт Геннадий Аристов покрывался липким потом от одной мысли, что сведения или даже намеки на его небезупречное поведение досквозят до Галины Дорофеевны. Причем этот страх перед женой уживался в нем с чисто физической неспособностью пропустить мимо хотя бы одну смазливую девицу. Совершенно спокойно и безмятежно он чувствовал себя в жизни только один раз -- во время стодвадцатидвухднев-ной космической вахты на борту станции "Союз". По возвращении он долго лечился в санатории, ему был предписан постельный режим, который отважному покорителю космоса помогали соблюдать две хорошенькие медсестрички... Обычно Гена совершал супружескую измену со скоростью спецназовца, заваливающего террориста, и в семь часов вечера уже чинно ужинал в семейном кругу, опасливо ловя подозревающие взоры Галины Дорофеевны. А чтобы отвести от себя наветы, он скупо жаловался на боли в спине, покалеченной во время катапультирования, и говорил, что на очеред-1 ной диспансеризации врачи запретили ему любые нагрузки на поясницу и резкие движения. Так бы оно и продолжалось, но на пятом десятке мужчинам уже хочется большего. Им мало торопливого бомбометания с последующим возвращением на базу. Им, предпен-сионным безумцам, хочется медового месяца в обществе беззаботной, веселой, пахнущей юностью и морем девушки. И лежа вечером в семейной кровати рядом с верным телом Галины Дорофеевны, поглаживая ее привычные рельефы, Геннадий Сергеевич Аристов мечтал об иной доле. Долю звали Оленькой. Причем так она сама себя называла: не Ольгой, не Олей, а Оленькой. И была она ни много ни мало студенткой Академии современного искусства имени Казимира Малевича, в чем, конечно, учитывая профессию Галины Дорофеевны, можно было усмотреть определенную преемственность. Оленька обладала такими длинными ногами, произраставшими из такой восхитительной попки, что мужики на улице сворачивали шеи и сшибали фонарные столбы. Умна она не была, что, впрочем, для женщин и искусствоведов совсем не обязательно. Зато Оленька отличалась необычайной жизнерадостностью, какой только и может отличаться юная девушка, еще не сделавшая ни одного аборта и еще ни разу не оттасканная за роскошные черные кудри ни одной ревнивой женой. Глядя на нее, было трудно поверить в то, что ее курсовая работа именовалась "Миф в свете родовой травмы". Нет ничего удивительного, что Гена потерял из-за. нее всякое ощущение реальности и впервые за двадцать шесть лет дисциплинированного брака начал утрачивать элементарные навыки самосохранения. Нет, он все еще, настыковавшись в моей квартире до звона в ушах, возвращался домой к семи часам и, жадно ужиная, скупо жаловался жене на боли в спине. Но перед сном, запершись в ванной и громко пустив воду, герой-космонавт шептался с Оленькой по мобильному телефону. Все шло к катастрофе. -- Павлик! -- взмолился он в один прекрасный день. И Павлик сделал для друга невозможное. Во-первых, я искренне восхищался Геной и хотел ему помочь. Аристов -настоящий герой. Мужик с Большой Буквы. Именно такие всегда и выволакивали Россию из того дерьма, куда затаскивали наше женственное отечество разные додоны, которым История по ошибке вместо дурацкого колпака нахлобучивала на голову шапку Мономаха. Во-вторых, Гена дружил с президентом "АЛКО-Банка" и активно хлопотал о большом кредите для меня. После скандала со столкнувшимися МИГами я попал в глубокую финансовую прямую кишку. Триумф в Ле-Бурже моих надежд не оправдал. Многочисленными заманчивыми предложениями я попросту не успел воспользоваться: они исчезли в тот самый момент, когда стало известно о внезапной отставке Второго Любимого Помощника. Владимира Георгиевича погнали со всех постов после того, как в популярной австралийской газете, не знаю уж, по чьей наводке (хотя догадываюсь), появилась статья... Думаете, об очередной "бордельере"? А вот и хрен! В статье просто-напросто говорилось о том, будто Орги-евич вполне может со временем стать президентом России. А такое в Кремле не прощают... В результате я остался без кредитов и государственной поддержки. А любые приличные состояния в России -- это всего-навсего невозвращенные кредиты, ибо любой возвращенный кредит -- это всего лишь вовремя добытый новый кредит. Вот в общем-то и вся алгебра бизнеса, она же и высшая математика. Тот, кто вовремя не успевает продлить эту цепочку, оказывается лишним на празднике жизни. Его просто выбрасывают за борт акулам, потому что на нашем пьяном заблудившемся корабле осталась всего одна бочка солонины. Когда покажется земля, неизвестно, а жрать хотят все. Короче, чтобы порадовать Гену и выцыганить новый кредит, мне надо было потратиться. Я договорился с Серегой Таратутой, представлявшим интересы "Аэрофонда" в Америке, а тот в свою очередь напоил до бесчувствия вице-президента Национального общества ветеранов авиации Икарус мистера Джоуля, и тот прислал Генке на официальном бланке письмо, которое в переводе выглядело примерно так: "Уважаемый мистер Аристофф! Имею честь пригласить Вас принять участие в международной научной конференции "Авиация и космонавтика -- путь к согласию", которая состоится в г. Майами (штат Флорида) с 15 по 25 августа с. г. Были бы рады услышать от вас доклад на тему "Русско-американские авиационные связи в период первой мировой войны (1914--1918)". Перелет, проживание в гостинице и гонорар за счет Общества. С уважением бригадный генерал Френсис С. Джоуль". Всю почту в семье Аристовых вскрывала Галина Дорофеевна, и это приглашение, как и задумывалось, попало прямо ей в руки. Она без промедления на всякий случай отдала на экспертизу письмо своей приятельнице, работавшей в российско-американской фирме. Та тщательно исследовала бумагу, подтвердила ее подлинность и даже успокоила встревоженную подругу, объяснив, что на подобные конференции с женами почти никогда не приглашают, так как заокеанцы -патологические жмоты, в чем она сама уже не раз убеждалась, работая в совместной фирме. Выяснив все эти обстоятельства, Галина Дорофеевна дала на командировку добро, а в качестве отступного приказала привезти себе из Штатов кожаный брючный костюм, как у подруги. Но Гена, согласно разработанному мной плану, начал отказываться: -- А хрен ее знает, эту первую мировую войну... Я и доклады-то делать не умею. Не-е, не полечу! -- Лети! А доклад пусть тебе Шарманов пишет, раз уж ты с ним столько возишься... -- Неудобно как-то... -- возразил Гена, уже несколько переигрывая. -- Неудобно! Знаешь, что неудобно? -- Знаю, -- тут же согласился он, не дожидаясь конкретики. Из своей родной курской деревни Галина Дорофеевна привезла в Москву глыбистые россыпи народной мудрости, в печати, к счастью, не употребляющиеся, но активно используемые в семейном обиходе. Мой план удался гениально -- и мы могли лететь в Майами, где в это время года никаких конференций не проводилось сроду, разве только конкурсы на самую сексуальную стрижку лобковой растительности или самую большую грудь. Майами, честно говоря, выбрал я сам. Океан! Пальмы! Но главное, там имелась маленькая частная школа воздушной акробатики, а воздушная стихия тянула меня в ту пору куда сильнее, чем водная. К тому же в Майами любят проводить каникулы американские студентки, которые, перед тем как стать образцовыми женами и матерями, жадно познают мир с помощью безопасного секса. В общем, океан и море гигиенического американского разврата. Понятное дело, лететь туда я собирался один. Во-первых, никогда не мешает лишний раз убедиться в том, что лучше твоей любимой нет никого, даже в Америке. Во-вторых, я не хотел, чтобы Катерина почувствовала себя прощенной окончательно и бесповоротно. Женщина, помнящая свою вину, нежна, как телячья отбивная... Катерина наблюдала за моими сборами с покорностью давно забытой султаном гаремной горемыки и только однажды молвила, смахнув слезу и дрогнув подбородком: -- Ты будешь прыгать? -- А как же! -- Без меня? -- Без тебя. -- Неужели ты думаешь, что с кем-нибудь тебе будет лучше, чем со мной? Она, мерзавка, знала, что говорила. Полгода спустя после истории с Гошей и Тен-гизиком Катька без вызова вошла в мой кабинет и тихо сказала: -- Сегодня я прыгнула с парашютом. -- Что-о? Я перевидал многих парашютисток. Королевы аэроклубов имеют в душе какую-то железяку, как и спортсменки. Такие женщины прыгают с парашютом примерно затем же, зачем другие накачивают себе бицепсы с голову годовалого ребенка и, натертые маслом, демонстрируют их ревущим от восторга мужикам. А вот зачем понадобилось это Катерине, нежной, как тюльпан, выращенный из луковицы в городской квартире? " -- Я же люблю тебя, глупый. Я просто, хотела тебя лучше понять! -- Поняла? - Ода! Потом мы не раз прыгали с ней вместе на Тушинском аэродроме -- и я понял, что такое настоящее упоение. Какой там наркотик! Ужас, который переживает человек, покидая самолет, откуда город кажется грудой спичечных коробков, невозможно передать. Не надо никаких искусственных галлюцинаций. Ты паришь в полуневесомости над землей, управляя своим телом, как птица, но в конце полета наступает миг смертельной опасности. Ты дергаешь на заданной высоте кольцо своего парашюта -- и... Человек гораздо тяжелее воздуха. Бац -- и нету! Но зато после нескольких мгновений, наполненных ужасом ожидания, ты испытываешь восторг, когда наконец надежно повисаешь на туго натянутых стропах спасительно распахнувшегося над тобой парашюта. Раньше я прыгал два раза в год, чтобы подтвердить свою квалификацию летчика. Но с тех пор... Не знаю, что происходит в организме человека под влиянием страха смерти. Когда опасность позади, на тебя нападает страшенное вожделение, настоящее остервенение! Меня и раньше после прыжка буквально распирало -- и женская часть моей фирмы, зная, что я вернулся с аэродрома, затаивалась, понимая: кому-нибудь придется отдуваться. Но одно дело -скорая сексуальная помощь, оказанная тебе твоей же сотрудницей, которая отлично понимает, что если в "Аэрофонде" платят раз в пять больше, чем в госучреждении, то иной раз надо потерпеть, даже сделать вид, будто нравится... И совсем другое дело, если ты оказываешься с женщиной, пережившей только что такое же падение в смерть и воскрешение. Если Катерина не врала, с ней происходило то же самое! Она обезумевала. Мы ели успевали добраться до моей квартиры и набрасывались друг на друга. -- Ты просто звереешь! -- шептала она. -- Такого со мной еще никогда не было! Сделай мне больно! Еще больнее! А-а-а... Со мной тоже такого еще не было! Потом Катерина из последних сил протягивала руку, и я, превозмогая сладостный паралич, вкладывал в эту руку очередной носовой платок. И мы лежали обездвиженные -- и тело казалось чистым теплым ручьем, струящимся из вечности в вечность... -- Хорошо! -- согласился я, заглянув в покорные Катькины глаза. -- Летишь со мной. Но учти: Гена мне очень нужен, и если... -- Ну что ты, Зайчуган, я же теперь стала совсем другой! -- сказала она и расплакалась от счастья. -- Разве ты не видишь? ---------------------------------------------------------------------------- -- Юрий Михайлович, а что же дальше! Неужели Катерина "перевоспиталась"! Может быть, и главный герой "перековался", возьмет свои миллионы и отдаст на погашение задолженности по зарплате учителям!! -- Увы, так бывает в мексиканских "мыльницах". В литературе, в серьезной литературе так не бывает. Читателей ждет еще несколько новых витков в сложных отношениях моих героев, а потом развязка. В небе над Америкой... -- Некоторых наших читателей шокировали достаточно откровенные описания сексуальной жизни героев. "Где целомудренный Поляков "Апофегея" и "Парижской любви Кости Гуманкова"! " - спрашивают они. -- Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. В свое время "Апофегей" был назван одной из первых "советских эротических повестей". Теперь его в школе изучают. А насыщенные сексом страницы "Неба падших" всего лишь отражают бурную, часто изломанную половую жизнь "новых русских" и "новых кремлевских". Это естественно. Помните у Ильфа и Петрова: люди сначала воровали, потом брали такси "Эх, прокачу! " (невиданная роскошь для уездного городка), а потом, как итог, пили водку и танцевали голыми при луне. Я просто реалист и изображаю окружающую жизнь. Не я же, в конце концов, оргии в Париже для начальства устраиваю! -- А это реальный эпизод бурного массового разврата под предводительством Второго Любимого Помощника! -- Вполне. -- И вы там были! -- Без комментариев... -- Юрий Михайлович, когда же выйдет книга "Небо падших"! -- В августе в издательстве "ОЛМА-ПРЕСС". Скажу еще, что все время, пока шли публикации, я продолжал работать над текстом. И книжный вариант значительно отличается от публикаций в "Собеседнике"... Моей главной задачей было понять этих новых "героев нашего времени". Это трагические и очень тревожные фигуры, ведь разрушение нации начинается с саморазрушения личности. Что же касается моего отношения к нынешним властям предержащим и их изображения в повести, то я всегда считал: рыба гниет с головы, Россия -- с Кремля... -- И последний вопрос. А вы сами хотели бы встретить и полюбить такую женщину, как Катерина! -- Что вы! Я человек тихий, семейный... Смерчи и тайфуны предпочитаю наблюдать со стороны. Хотя, впрочем...