Валентин Распутин. Деньги для Марии --------------------------------------------------------------- OCR: Олег Волков --------------------------------------------------------------- Кузьма проснулся оттого, что машина на повороте ослепила окна фарами и в комнате стало совсем светло. Свет, покачиваясь, ощупал потолок, спустился по стеке вниз, свернул вправо и исчез. Через минуту умолкла и машина, стало опять темно и тихо, и теперь, в полной темноте и тишине, казалось, что это был какой-то тайный знак. Кузьма поднялся и закурил. Он сидел на табуретке у окна, смотрел сквозь стекло на улицу и попыхивал папиросой, словно и сам кому-то подавал сигналы. Затягиваясь, он видел в окне свое усталое, осунувшееся за последние дни лицо, которое затем сразу же исчезало, и уже не было ничего, кроме бесконечно глубокой темноты, - ни одного огонька или звука. Кузьма подумал о снеге: наверное, к утру соберется и пойдет, пойдет, пойдет - как благодать. Потом он лег опять рядом с Марией и уснул. Ему приснилось, что он едет на той самой машине, которая его разбудила. Фары не светят, и машина идет в полном мраке. Но затем они вдруг вспыхивают и освещают дом, возле которого машина останавливается. Кузьма выходит из кабины и стучит в окно. - Что вам надо? - спрашивают его изнутри. - Деньги для Марии, - отвечает он. Ему выносят деньги, и машина идет дальше, опять в полнел темноте. Но как только на ее пути попадается дом, в котором есть деньги, срабатывает какое-то неизвестное ему устройство, и фары загораются. Он снова стучит в окно, и его снова спрашивают: - Что вам надо? - Деньги для Марии. Он просыпается во второй раз. Темнота. Все еще ночь, по-прежнему кругом ни огонька и ни звука, и среди этого мрака и безмолвия с трудом верится, что ничего не случится и в свой час придет рассвет и наступит утро. Кузьма лежит и думает, сна больше нет. Откуда-то сверху, как неожиданный дождь, падают свистящие звуки реактивного самолета и сразу же стихают, удаляясь вслед за самолетом, Опять тишина, но теперь она кажется обманчивой, словно вот-вот должно что-то произойти. И это ощущение тревоги проходит не сразу. Кузьма думает: ехать или не ехать? Он думал об этом и вчера и позавчера, но тогда еще оставалось время для размышлений, и он мог не решать ничего окончательно, теперь времени больше нет. Если утром не поехать, будет поздно. Надо сейчас сказать себе: да или нет? Надо, конечно, ехать. Ехать. Хватит мучиться. Здесь ему больше просить не у кого. Утром он встанет и сразу пойдет на автобус. Он закрывает глаза - теперь можно спать. Спать, спать, спать... Кузьма пытается накрыться сном, как одеялом, уйти в него с головой, но ничего не получается. Ему кажется, он спит у костра: повернешься одним боком, холодно другому. Он спит и не спит, ему снова грезится машина, но он понимает, что ему ничего не стоит открыть сейчас глаза и окончательно очнуться. Он поворачивается на другой бок - все еще ночь, которую не приручить никакими ночными сменами. Утро. Кузьма поднимается и заглядывает в окно: снега нет, но пасмурно, в любую минуту он может пойти. Мутный неласковый рассвет разливается неохотно, как бы через силу. Опустив голову, пробежала перед окнами собака и свернула в переулок. Людей не видно. С северной стороны вдруг бьет о стену порыв ветра и сразу же спадает. Через минуту снова удар, потом еще. Кузьма идет на кухню и говорит Марии, которая возится у печки: - Собери мне чего-нибудь с собой, поеду. - В город? - настораживается Мария. - В город. Мария вытирает о фартук руки и садится перед печкой, щурясь от жара, обдающего ее лицо. - Не даст он, - говорит она. - Ты не знаешь, где конверт с адресом? - спрашивает Кузьма. - Где-нибудь в горнице, если живой. Ребята спят. Кузьма находит конверт и возвращается на кухню. - Нашел? - Нашел. - Не даст он, - повторяет Мария. Кузьма садится за стол и молча ест. Он и сам не знает, даст или не даст. В кухне становится жарко. О ноги Кузьмы трется кошка, и он отталкивает ее. - Сам-то назад приедешь? - спрашивает Мария. Он отставляет от себя тарелку и задумывается. Кошка, выгнув спину, точит в углу когти, потом опять подходит к Кузьме и жмется к его ногам. Он встает и, помолчав, не найдя, что сказать на прощанье, идет к дверям. Он одевается и слышит, что Мария плачет. Ему пора уходить - автобус отправляется рано. А Мария пусть поплачет, если она по-другому не может. На улице ветер - все качается, стонет, гремит. Ветер дует автобусу в лоб, сквозь щели в окнах проникает внутрь. Автобус поворачивается к ветру боном, и стекла сразу начинают позванивать, в них бьет поднятыми с земли листьями и мелкими, как песок, невидимыми камешками. Холодно. Видно, этот ветер и принесет с собой морозы, снег, а там и до зимы недалеко, уже конец октября. Кузьма сидит на последнем сиденье у окна. Народу в автобусе немного, свободные места есть и впереди, но ему не хочется подниматься и переходить. Он втянул голову в плечи и, нахохлившись, смотрит в окно. Там, за окном, километров двадцать подряд одно и то же: ветер, ветер, ветер - ветер в лесу, ветер в поле, ветер в деревне. Люди в автобусе молчат - непогода сделала их угрюмыми и неразговорчивыми. Если кто и перебросится словом, то вполголоса, не понять. Даже думать не хочется. Все сидят и только хватаются за спинки передних сидений, когда подбрасывает, устраиваются поудобней - все заняты лишь тем, что едут. На подъеме Кузьма пытается различить вой ветра и вой мотора, но они слились в одно - только вой, и все. Сразу за подъемом начинается деревня. Автобус останавливается возле колхозной конторы, но пассажиров тут нет, никто не входит. В окно Кузьме видна длинная пустая улица, по которой, как по трубе, носится ветер. Автобус снова трогается. Шофер, молодой еще парень, оглядывается через плечо на пассажиров и лезет в карман за папиросой. Кузьма обрадовано спохватывается: он совсем забыл про папиросы. Через минуту по автобусу плывет синий клочковатый дым. Опять деревня. Шофер останавливает автобус возле столовой и поднимается. - Перерыв, - говорит он. - Кто будет завтракать, пойдемте, а то еще ехать да ехать. Кузьме есть не хочется, и он выходит, чтобы размяться. Рядом со столовой магазин, точно такой же, как и у них в деревне. Кузьма поднимается на высокое крыльцо, открывает дверь. Все так же, как и у них: в одной стороне - продовольственные, в другой - промтовары. У прилавка о чем-то болтают три женщины, продавщица, скрестив руки на груди, лениво их слушает. Она моложе Марии, и у нее, видно, все хорошо: она спокойна. Кузьма подходит к горячей печке и вытягивает над ней руки. Отсюда в окно видно будет, когда шофер выйдет из столовой, и Кузьма успеет добежать. Ветер хлопает ставнем, продавщица и женщины оборачиваются и смотрят на Кузьму. Ему хочется подойти и продавщице и сказать ей, что у них в деревне магазин точно такой же и что его Мария полтора года тоже стояла за прилавком. Но он не двигается. Ветер снова хлопает ставнем, и женщины опять оборачиваются и смотрят на Кузьму. Кузьма хорошо знает, что ветер поднялся только сегодня и что еще ночью, когда он вставал, было спокойно, и все-таки не может отделаться от чувства, что ветер дует давно, все эти дни. Пять дней назад пришел мужик лет сорока или чуть побольше, с виду не городской и не деревенский, в светлом плаще, в кирзовых сапогах и в кепке. Марии дома не было. Мужик наказал, чтобы завтра она не открывала магазин: он приехал делать учет. На следующий день началась ревизия. В обед, когда Кузьма заглянул в магазин, там стоял полный тарарам. Все банки, коробки и пачки Мария и ревизор вытаскивали на прилавок, по десять раз считали их и пересчитывали, сюда же принесли из склада большие весы и наваливали на них мешки с сахаром, с солью и крупой, собирали ножом с оберточной бумаги масло, гремели пустыми бутылками, перетаскивая их из одного угла в другой, выковыривали из ящика остатки слипшихся леденцов. Ревизор с карандашом за ухом бойко бегал между горами банок и ящиков, вслух их считал, почти не глядя, перебирал чуть ли не всеми пятью пальцами на счетах костяшки, называл какие-то цифры и, чтобы записать их, встряхивая головой, ловко ронял себе в руку карандаш. Видно было, что дела свое он знает хорошо. Мария пришла домой поздно, вид у нее был измученный. - Как там у тебя? - осторожно спросил Кузьма. - Да как - пока никак. На завтра еще промтовары остались. Завтра как-нибудь будет. Она накричала на ребят, которые что-то натворили, и сразу легла. Кузьма вышел на улицу. Где-то палили свиную тушу, сильный, приятный запах разошелся по всей деревне. Страда кончилась, картошку выкопали, и теперь люди готовятся к празднику, ждут зиму. Хлопотливое, горячее время осталось позади, наступило межсезонье, когда можно погулять, осмотреться по сторонам, подумать. Пока тихо, но через неделю деревня взыграет, люди вспомнят о всех праздниках, старых и новых, пойдут обнявшись от дома к дому, закричат, запоют, будут опять вспоминать войну и за столом простят друг другу все свои обиды. Кузьма вернулся домой, сказал ребятишкам, чтобы они долго не сидели, и лег. Мария спала, не слышно было даже ее дыхания. Кузьма задремал, но ребята в своей комнате раскричались, и ему пришлось подняться и успокоить их. Стало тихо, Потом на кого-то загавкали на улице собаки и сразу умолкли. Утром, когда Кузьма проснулся, Марии уже не было. Он позавтракал и на весь день уехал во вторую бригаду - председатель еще накануне попросил его посмотреть, что у них там с овощехранилищем и какие материалы нужны для ремонта. За этими делами о ревизии Кузьма совсем забыл и, только когда подходил к дому, вспомнил. На крыльце сидел Витька, старший из ребят, он увидел отца и убежал в дом. <Что это с ним?> - с недобрым предчувствием подумал Кузьма и заторопился. Его ждали. Мария сидела за столом, глаза у нее были заплаканные. Ревизор, пристроившись на табуретке около двери, поздоровался с Кузьмой растерянно и виновато. Ребятишки, все четверо, выстроились возле русской печи строго по порядку - один на голову ниже другого. Кузьма все понял. Ни о чем не спрашивая, он снял с себя грязные сапоги и босиком прошел в комнату за тапочками. Их там не было. Он вернулся, поискал у дверей, не нашел и спросил у ребят: - Не видали мои тапочки? Мария, не выдержав, заплакала и убежала в комнату. Кузьма без всякого удивления проводил ее застывшим взглядом и закричал на ребят: - Найдутся мои тапочки сегодня или нет? Он смотрел, как они, не отрываясь друг от друга, будто связанные, тычутся в углы, лазят под кроватями, семенят цепочкой из комнаты в комнату, и все больше и больше терялся, не зная, что делать, что сказать. Тапочки наконец нашлись. Кузьма сунул в них босые ноги, пошел к Марии. Она, закрыв руками лицо, лежала на кровати и всхлипывала. Он повернул к себе ее лицо и спросил: - Сколько? - Ты-тысяча. - Что - новыми? Мария не ответила. Отвернувшись к стене, она снова закрыла лицо руками и зарыдала. Глядя, как дергается ее тело, Кузьма на какое-то мгновение вдруг потерял связь с тем, что происходит, - настолько это было неожиданно и страшно. Потом очнулся, как во сне, вышел к ревизору и показал ему, чтобы тот сел к столу. Ревизор послушно пересел. Кузьма достал папиросу и, торопясь, закурил. Сначала ему надо было прийти в себя. Он курил, делая затяжки так часто, будто пил воду. В ребячьей комнате вдруг до крика сорвался голос из радиоприемника, и Кузьма вздрогнул. - Уберите его! Ребятишки оторвались от печки, не меняя порядка, в каком стояли, зашлепали друг за другом в комнату, и голос смолк. Когда Кузьма поднял голову, они уже снова стояли у печки, готовые выполнить любое его приказание. Злость постепенно остывала, и Кузьме стало жалко их. Они ни в чем не виноваты. Он сказал ревизору: - Я с тобой буду как на духу - не таскали мы оттуда ни одной крупинки. Я специально это при ребятах говорю, я при них врать не стану. Сам видишь, живем мы небогато, но чужого нам не надо. Ревизор молчал. - Так скажи, откуда столько? Тысяча, что ли? - Тысяча, - подтвердил ревизор. - Новыми? - Теперь на старые счета нет. - Да ведь это сумасшедшие деньги, - задумчиво произнес Кузьма. - Я столько и в руках не держал. Мы ссуду в колхозе брали семьсот рублей на дом, когда ставили, и то много было, до сегодняшнего дня не расплатились. А тут тысяча. Я понимаю, можно ошибиться, набежит там тридцать, сорок, ну, пускай сто рублей, но откуда тысяча? Ты, видать, на этой работе давно, должен знать, как это получается. - Не знаю, - покачал головой ревизор. - А не могли ее сельповские с фактурой нагреть? - Не знаю. Все могло быть. Я вижу, образование у нее небольшое. - Какое там образование - грамотешка! С таким образованием только получку считать, в не казенные деньги. Я ей сколько раз говорил: не лезь не в свои сани. Работать как раз некому было, ее и уговорили. А потом как будто все ладно пошло. - Товары она всегда сама получала или нет? - спросил ревизор. - Нет. Кто поедет, с тем и заказывала. - Тоже плохо. Так нельзя. - Ну вот... - А самое главное: целый год не было учета. Они замолчали, и в наступившей тишине стало слышно, как в спальне все еще всхлипывает Мария. Где-то вырвалась из раскрытой двери на улицу песня, прогудела, как пролетающий шмель, и стихла - после нее всхлипы Марии показались громкими и булькали, как обрывающиеся в воду камни. - Что же теперь будет-то? - спросил Кузьма, непонятно к кому обращаясь - к самому себе или к ревизору. Ревизор покосился на ребят. - Идите отсюда! - цыкнул на них Кузьма, и они гуськом засеменили в свою комнату. - Я завтра еду дальше, - придвигаясь к Кузьме, негромко начал ревизор. - Мне надо будет еще в двух магазинах сделать учет. Это примерно дней на пять работы. А через пять дней... - Он замялся. - Одним словом, если вы за это время внесете деньги... Вы меня понимаете? - Чего же не понять, - откликнулся Кузьма. - Я же вижу: ребятишки, - сказал ревизор. - Ну, осудят ее, дадут срок... Кузьма смотрел на него с жалкой подергивающейся улыбкой. - Только поймите: об этом никто не должен знать. Я не имею права так делать. Я сам рискую. - Понятно, понятно. - Собирайте деньги, и мы постараемся это дело замять. - Тысячу рублей, - сказал Кузьма. - Да. - Понятно, тысячу рублей, одну тысячу. Мы соберем. Нельзя ее судить. Я с ней много лет живу, ребятишки у нас. Ревизор поднялся. - Спасибо тебе, - сказал Кузьма и, кивая, пожал ревизору руку. Тот ушел. Во дворе за ним скрипнула калитка, перед окнами прозвучали и затихли шаги. Кузьма остался один. Он пошел на кухню, сел перед не топленной со вчерашнего дня печкой и, опустив голову, сидел так долго-долго. Он ни о чем не Думал - для этого уже не было сил, он застыл, и только голова его опускалась все ниже и ниже. Прошел час, второй, наступила ночь. - Папа! Кузьма медленно поднял голову. Перед ним стоял Витька - босиком, в майке. - Чего тебе? - Папа, у нас все в порядке будет? Кузьма кивнул. Но Витька не уходил, ему надо было, чтобы отец сказал это словами. - А как же! - ответил Кузьма. - Мы всю землю перевернем вверх тормашками, а мать не отдадим. Нас пятеро мужиков, у нас получится. - Можно, я скажу ребятам, что у нас все в порядке будет? - Так и скажи: всю землю перевернем вверх тормашками, а мать не отдадим. Витька, поверив, ушел. Утром Мария не поднялась. Кузьма встал, разбудил старших ребят в школу, налил им вчерашнего молока. Мария лежала на кровати, уставив глаза в потолок, и не шевелилась. Она так и не разделась, лежала в платье, в котором пришла из магазина, лицо у нее заметно опухло. Перед тем как уходить, Кузьма постоял над ней, сказал: - Отойдешь немножко, вставай. Ничего, обойдется, люди помогут. Не стоит тебе раньше времени из-за этого помирать. Он пошел в контору, чтобы предупредить, что на работу не выйдет. Председатель был у себя в кабинете один. Он поднялся, подал Кузьме руку и, пристально глядя на него, вздохнул. - Что? - не понял Кузьма. - Слышал я про Марию, - ответил председатель. - Теперь уж вся деревня, поди, знает. - Все равно не скроешь - пускай, - потерянно махнул рукой Кузьма. - Что будешь делать? - спросил председатель. - Не знаю. Не знаю, куда и пойти. - Надо что-нибудь делать. - Надо. - Сам видишь, ссуду я тебе сейчас дать не могу, - сказал председатель. - Отчетный год на носу. Отчетный год кончится, потом посоветуемся, может, дадим. Дадим - чего там! А пока зажимай под ссуду, все легче будет, не под пустое место просишь. - Спасибо тебе. - Нужны мне твои <спасибо>! Как Мария-то? - Плохо. - Ты иди скажи ей. - Надо сказать. - У дверей Кузьма вспомнил: - Я на работу сегодня не выйду. - Иди, иди. Какой из тебя теперь работник! Нашел о чем говорить! Мария все еще лежала. Кузьма присел возле нее на кровать и сжал ее плечо, но она не откликнулась, не дрогнула, будто ничего и не почувствовала. - Председатель говорит, что после отчетного собрания даст ссуду, - сказал Кузьма. Она слабо шевельнулась и снова замерла. - Ты слышишь? - спросил он. С Марией вдруг что-то случилось: она вскочила, обвила шею Кузьмы руками и повалила его на кровать. - Кузьма! - задыхаясь, шептала она. - Кузьма, спаси меня, сделай что-нибудь, Кузьма! Он пробовал вырваться, но не мог. Она упала на него, сдавила ему шею, закрыла своим лицом его лицо. - Родной мой! - исступленно шептала она. - Спаси меня, Кузьма, не отдавай им меня! Он наконец вырвался. - Дура баба, - прохрипел он. - Ты что, с ума сошла? - Кузьма! - слабо позвала она. - Чего это ты выдумала? Ссуда вот будет, все хорошо будет, а ты как сдурела. - Кузьма! - Ну что? - Кузьма! - ее голос становился все слабей и слабей. - Здесь я. Он сбросил сапоги и прилег рядом с ней. Мария дрожала, ее плечи дергались и подпрыгивали. Он обнял ее и стал водить по плечу своей широкой ладонью - взад и вперед, взад и вперед. Она прижалась к нему ближе. Он все водил и водил ладонью по ее плечу, пока она не затихла. Он еще полежал рядом с ней, потом поднялся. Она спала. Кузьма размышлял: можно продать корову и сено, но тогда ребятишки останутся без молока. Из хозяйства продавать больше нечего. Корову тоже надо оставить на последней случай, когда не будет выхода. Значит, своих денег нет ни копейки, все И придется занимать. Он не знал, как можно занять тысячу рублей, эта сумма представлялась ему настолько огромной, что он все путал ее со старыми деньгами, а потом спохватывался и, холодея, обрывал себя. Он допускал, что такие деньги существуют, как существуют миллионы и миллиарды, но то, что они могут иметь отношение к одному человеку, а тем более к нему, казалось Кузьме какой-то ужасной ошибкой, которую - начни он только поиски денег - уже не исправить. И он долго не двигался - казалось, он ждал чуда, когда кто-то придет и скажет, что над ним подшутили и что вся эта история с недостачей ни его, ни Марии не касается. Сколько людей было вокруг него, которых она действительно не касалась! Хорошо еще, что шофер подогнал автобус к самому вокзалу и Кузьме не пришлось добираться к нему по ветру, который как начал дуть от дома, так и не перестал. Здесь, на станции, гремит на крышах листовое железо, по улице метет бумагу и окурки, и люди семенят так, что не понять - или их несет ветер, или они все же справляются с ним и бегут, куда им надо, сами. Голос диктора, объявляющего о прибытии и отправлении поездов, рвется на части, комкается, и его невозможно разобрать. Гудки маневровых паровозов, пронзительные свистки электровозов кажутся тревожными, как сигналы об опасности, которую надо ждать с минуты на минуту, За час до поезда Кузьма становится в очередь за билетами. Кассу еще не открывали, и люди стоят, подозрительно следя за каждым, кто проходит вперед. Минутная стрелка на круглых электрических часах над окошечком кассы со звонком прыгает от деления к делению, и люди всякий раз задирают головы, мучаются. Наконец кассу открывают. Очередь сжимается и замирает. В окошечко кассы просовывается первая голова; проходит две, три, четыре минуты, а очередь не движется. - Что там - торгуются, что ли? - кричит кто-то сзади. Голова выползает обратно, и женщина, стоявшая в очереди первой, оборачивается: - Оказывается, нет билетов. - Граждане, в общие и плацкартные вагоны билетов нет! - кричит кассирша. Очередь комкается, но не расходится. - Не знают, как деньги выманить, - возмущается толстая, с красным лицом и в красном платке тетка. - Понаделали мягких вагонов - кому они нужны? Уж на что самолет, и то в нем все билеты поровну стоят. - В самолетах и летайте, - беззлобно отвечает кассирша. - И полетим! - кипятится тетка Вот еще раз, два такие фокусы выкинете, и ни один человек к вам не пойдет. Совести у вас нету. - Летайте себе на здоровье - не заплачем! - Заплачешь, голубушка, заплачешь, как без работы-то останешься. Кузьма отходит от кассы. Теперь до следующего поезда часов пять, не меньше. А может, все-таки взять мягкий? Черт с ним! Неизвестно еще, будут в том поезде простые места или нет - может, тоже одни мягкие? Зря прождешь. <Снявши голову, по волосам не плачут>, - почему-то вспоминает Кузьма. В самом деле - лишняя пятерка погоды теперь не сделает. Тысяча нужна - чего уж по пятерке плакать. Кузьма возвращается к кассе. Очередь разошлась, и перед кассиршей лежит раскрытая книга. - Мне до города, - говорит ей Кузьма. - Билеты только в мягкий вагон, - будто читает кассирша, не поднимая глаз от книги. - Давай куда есть. Она отмечает линейкой прочитанное, откуда-то сбоку достает билет и сует его под компостер. Теперь Кузьма прислушивается, когда назовут его поезд. Поезд подойдет, он сядет в мягкий вагон и со всеми удобства- ми доедет до города. Утром будет город. Он пойдет к брату и возьмет у него те деньги, которых не хватает до тысячи. Наверное, брат снимет их с книжки. Перед отъездом они посидят, выпьют на прощанье бутылку водки, а потом Кузьма отправится обратно, чтобы успеть к возвращению ревизора. И пойдет у них с Марией опять все как надо, заживут как все люди. Когда кончится эта беда и Мария отойдет, будут они и дальше растить ребят, ходить с ними в кино - как-никак свой колхоз: пятеро мужиков и мать. Всем им еще жить да жить. По вечерам, укладываясь спать, будет он, Кузьма, как и раньше, заигрывать с Марией, шлепать ее по мягкому месту, а она будет ругаться, но не зло, понарошку, потому что она и сама любит, когда он дурачится, Много ли им надо, чтобы все было хорошо? Кузьма приходит в себя. Много, ох много - тысячу рублей. Но теперь уже не тысячу, больше половины из тысячи он с грехом пополам достал. Ходил унижался, давал обещания, где надо и не надо, напоминал о ссуде, боясь, что не дадут, а потом, стыдясь, брал бумажки, которые жгли руки и которых все равно было мало. К первому он, как, наверно, и любой другой в деревне, пошел к Евгению Николаевичу. - А, Кузьма, - встретил его Евгений Николаевич, открывая дверь. - Заходи, заходи. Присаживайся. А я уж думал, что ты на меня сердишься - не заходишь. - За что мне на тебя сердиться, Евгений Николаевич? - А я не знаю. Об обидах не все говорят. Да ты садись. Как жизнь-то? - Ничего. - Ну-ну, прибедняйся. В новый дом переехал и все ничего? - Да мы уж год в новом доме. Чего теперь хвастать? - А я не знаю. Ты не заходишь, не рассказываешь. Евгений Николаевич убрал со стола раскрытые книги, не закрывая, перенес их на полку. Он моложе Кузьмы, но в деревне его величают все, даже старики, потому что вот уже лет пятнадцать он директор школы, сначала семилетки, теперь восьмилетки. Родился и вырос Евгений Николаевич здесь же и, закончив институт, крестьянского дела не забыл: сам косит, плотничает, держит у себя большое хозяйство, когда есть время, ходит с мужиками на охоту, на рыбалку. Кузьма сразу пошел к Евгению Николаевичу потому, что знал: деньги у него есть. Живет он вдвоем с женой - она у него тоже учительница, - зарплата у них хорошая, а тратить ее особенно некуда, все свое - и огород, и молоко, и мясо. Видя, что Евгений Николаевич собирает книги, Кузьма приподнялся. - Может, я не ко времени? - Сиди, сиди, как это не ко времени! - удержал его Евгений Николаевич. - Время есть. Когда мы не на работе, время у нас свое не казенное. Значит, и тратить мы его должны как думе угодно, правда? - Как будто. - Почему <как будто>? Говори, правда. Время есть. Чай вот можно поставить. - Чай не надо, - отказался Кузьма. - Не хочу. Недавно пил. - Ну, смотри. Говорят, сытого гостя легче потчевать. Правда? - Правда. Кузьма поерзал на стуле, решился: - Я, Евгений Николаевич, по делу к тебе тут по одному пришел. - По делу? - Евгений Николаевич, насторожившись, сел за стол. - Ну, так давай говори. Дело есть дело, его решать надо. Как говорят, куй железо, пока горячо - Не знаю, как и начать, - замялся Кузьма. - Говори, говори. - Да дело такое: деньги я пришел у тебя просить, - Сколько тебе надо? - зевнул Евгений Николаевич, - Мне много надо. Сколько дашь. - Ну, сколько - десять, двадцать, тридцать? - Нет, - покачал головой Кузьма. - Мне надо много. Я тебе скажу зачем, чтобы понятно было. Недостача у моей. Марии большая получилась - может, ты знаешь? - Ничего не знаю. - Вчера ревизию кончили - и вот поднесли, значит. Евгений Николаевич забарабанил по столу костяшками пальцев. - Неприятность какая, - сказал он. - А? - Неприятность, говорю, какая. Как это у нее получилось? - Вот получилось. Они замолчали. Стало слышно, как тикает где-то будильник; Кузьма поискал его глазами, но не нашел. Будильник стучал, почти захлебываясь. Евгений Николаевич вновь забарабанил по столу пальцами. Кузьма взглянул на него - он чуть заметно морщился. - Судить могут, - сказал Евгений Николаевич. - Для того деньги и ищу, чтоб не судили. - Все равно судить могут. Растрата есть растрата. - Нет, не могут. Она оттуда не брала, я знаю. - Что ты мне-то говоришь? - обиделся Евгений Николаевич. - Я не судья. Ты им скажи. Я говорю к тому, что надо осторожно: а то и деньги внесешь, и судить будут. - Нет. - Кузьма вдруг почувствовал, что он и сам боится этого, и сказал больше себе, чем ему. - Теперь смотрят, чтоб не зря. Мы не пользовались этими деньгами, они нам не нужны. У ней ведь недостача эта оттого, что малограмотная она, а не как-нибудь. - Они этого не понимают, - махнул рукой Евгений Николаевич. Кузьма вспомнил про ссуду и, не успев успокоиться, сказал жалобно и просяще, так что противно стало самому: - Я ведь ненадолго занимаю у тебя, Евгений Николаевич. Месяца на два, на три. Мне председатель ссуду пообещал после отчетного собрания. - А сейчас не дает? - Сейчас нельзя. Мы еще за старую не расплатились, когда дом ставили. И так навстречу идет, другой бы не согласился. Снова вырвалась откуда-то частая дробь будильника, застучала тревожно и громко, но Кузьма и на этот раз не нашел его. Будильник мог стоять или за шторой на окне, или на книжной полке, но звук, казалось, шел откуда-то сверку. Кузьма не вытерпел и взглянул на потолок, а потом выругал себя за дурость. - А ты уже к кому-нибудь ходил? - спросил Евгений Николаевич. - Нет, к тебе первому. - Что ж делать - дать придется! - вдруг воодушевляясь, сказал Евгений Николаевич. - Если не дать, ты скажешь: вот Евгений Николаевич пожалел, не дал. А люди обрадуются. - Зачем мне про тебя говорить, Евгений Николаевич? - А я не знаю. Я не про тебя, конечно, - вообще. Народ всякий. Только у меня деньги на сберкнижке в районе. Я специально подальше их держу, чтоб не вытаскивать по пустякам. Ехать туда надо. Времени вот сейчас нет. - Он опять поморщился. - Придется съездить. Дело такое. У меня там сотня и есть - сниму. Это правильно: мы друг другу помогать должны. Кузьма, как-то вдруг сразу обессилев, молчал. - На то мы и люди, чтобы быть вместе, - говорил Евгений Николаевич. - Про меня в деревне всякое болтают, а я никому еще в помощи не отказывал. Ко мне часто приходят: то пятерку, то десятку дай. Другой раз последние отдаю. Правда, люблю, чтобы возвращали, за здорово живешь тоже работать неохота. - Я отдам, - сказал Кузьма. - Да я не про тебя, я знаю, что ты отдашь. Вообще говорю. У тебя совесть есть, я знаю. А у некоторых нет - так живут. Да ты сам знаешь - что тебе говорить! Народ всякий. Евгений Николаевич все говорил и говорил, и у Кузьмы разболелась голова. Он устал. Когда он наконец вышел на улицу последний туман, который держался до обеда, рассеялся, светило солнце. Воздух был прозрачный и ломкий - как всегда в последние погожие дни поздней осени. Лес за деревней казался близким, и стоял он не сплошной стеной, а делился на деревья, уже голые и посветлевшие. На воздухе Кузьме стало легче. Он шел, и идти ему было приятно, но где-то внутри, как нарыв, по-прежнему зудила боль. Он знал - это надолго. Мария все-таки поднялась, но рядом с ней за столом сидела Комариха. Кузьма сразу понял, в чем дело. - Ты уж прибежала. - Он готов был выбросить Комариху за дверь. - Почуяла. Как ворона на падаль. - Я не к тебе пришла, и ты меня не гони, - затараторила Комариха. - Я вот к Марии пришла, по делу. - Знаю я, по какому ты делу пришла. - По какому надо, по такому и пришла. - Вот-вот. Мария, сидевшая неподвижно, повернулась. - Ты, Кузьма, в наши дела не лезь. Не нравится - уйди в другую комнату или еще куда. Не бойся, Комариха, давай дальше. - Я не боюсь. - Комариха достала откуда-то из-под юбки карты, косясь на Кузьму, стала раскладывать. - Поди, не ворую - чего мне бояться. А на всех если внимание обращать, нервов не хватит. - Сейчас она тебе наворожит! - усмехнулся Кузьма. - А как карты покажут, так и скажу, врать не стану. - Где там - всю правду выложишь! Мария повернула голову, с затаившейся болью сказала: - Уйди, Кузьма! Кузьма сдержался, умолк. Он ушел на кухню, но и здесь было слышно, как Комариха плюет на пальцы, заставляет Марию вытягивать из колоды три карты, бормочет: - А казенный дом тебе, девка, слава те господи, не выпал. Врать не стану, а нету. Вот она, карте. Будет тебе дальняя дорога, - вот она, дорога, и бубновый интерес. - Ага, орден в Москву вызовут получать, - не выдержал Кузьма. - И будут у тебя хлопоты, большие хлопоты - не маленькие. Вот они, здесь. До трех раз надо. - Видно, Комариха собрала карты. - Сними-ка, девка. Нет, погоди, тебе снимать нельзя. Надо, чтоб был чужой человек, который не ворожит. У тебя ребятишки дома? - Нету. - Ах ты, беда! - Да давай сниму, - сказала Мария. - Нет, нельзя, карта другая пойдет. Эй, Кузьма! - ласково запела Комариха. - Иди-ка к нам сюда на минутку. Ты на нас, грешных, не серчай. У тебя свое поверье, у нас свое. Сними-ка нам, дружок, шапку с колоды. - Язви тебя! - Кузьма подошел и толкнул сверху карты. - Вот так. У меня зять тоже не верил, партейный был - как же! - а как в сорок восьмом под суд его отдали, в тот же вечер ко мне за молитвой прибежал. Она раскладывала карты вниз картинками, продолжала: - Это ведь до поры до времени не верят, пока жизнь спокойная. А случись беда, да не так чтоб просто беда, а беда с горем - сра-а-зу и про бога вспоминают, и про слуг его, которым в глаза плевали. - Мели, мели, Комариха, - устало отмахнулся Кузьма. - А я не мелю. Говорю как знаю. Вот ты, думаешь, не веришь хоть и в эту ворожбу? Это тебе только кажется, что не веришь. А случись завтра война, думаешь, не интересно тебе будет сворожить, убьют тебя или не убьют? - Да ты раскрывай карты-то, - заторопила Мария. Комариха отступилась от Кузьмы и затянула опять про бубновые интересы и крестовые хлопоты. Кузьма прислушался: казенный дом не выпал и на этот раз. После Комарихи они остались дома вдвоем. Мария все так же сидела за столом, спиной к Кузьме, и смотрела в окно. Кузьма курил. Мария не шевелилась. Кузьма за ее спиной приподнялся и посмотрел туда, куда смотрела она, но ничего не увидел. Он боялся заговорить с ней, боялся, что, скажи он хоть слово, произойдет что-нибудь нехорошее, что потом не поправить. Молчать было тоже невмоготу. У него опять разболелась голова, и острые, тукающие удары били в висок, заставляя его ждать их и бояться. Мария молчала. Он исподволь следил за нею, но он мог бы и не следить, потому что, пошевелись она, он в тишине сразу услышал бы любой ее шорох. Он ждал. Наконец она пошевелилась, и он вздрогнул. - Кузьма, - произнесла она, по-прежнему глядя в окно. Он увидел, что она смотрит в окно, и опустил глаза. Вдруг она засмеялась. Он смотрел в пол и не поверил, что это смеется она. Она засмеялась во второй раз, но теперь ее смех был где-то далеко. Он поднял глаза - ее не было. Он испугался. Оглядываясь, он поднялся и осторожно подошел к двери, ведущей в спальню. Она лежала на кровати. - Иди сюда, - позвала она, не глядя на него. Он подошел. - Ляг, полежи со мной. Он осторожно лег рядом с ней и почувствовал, что она дрожит. Через полчаса она рассказала. Ты поди, решил, что я сошла с ума. Я и правда ненормальная. То плачу, то вдруг стала смеяться. Я вспомнила, кто-то рассказывал, что бабы там, в тюрьмах этих, вытворяют друг над другом. Срам какой. Мне стало нехорошо. А потом думаю да ведь я еще не там, я еще здесь. Она прижалась к Кузьме и заплакала. - Ну вот и опять плачу, - всхлипывала она. - Не отдавай ты им меня, не отдавай, хороший ты мой. Не хочу... Поезд подходит медленно, уже остановившись, в последний раз со скрежетом дергается и замирает. Кузьма замерз, но в вагон поднимается не сразу. Стоит, смотрит. Несколько пассажиров с поезда мечутся по перрону, перебегая от одного киоска к другому, - со стороны кажется. что их кружит ветер. Откуда-то из-за туч пробивается легкое и тонкое, как высохший лист, солнечное пятно, хотя самого солнца не видно; подрагивая, оно чуть держится на платформе, на крышах вагонов, но ветер быстро срывает его и уносит. Кузьма ездит редко и всякий раз чувствует себя в дороге неспокойно, будто он потерял все, что у него в жизни было, и теперь ищет другое, но неизвестно еще, найдет или нет. В этот раз особенно он знает, что надо ехать, и все-таки ехать боится. А тут еще ветер. Конечно, ветер не мажет иметь никакого отношения ни к истории с Марией, ни к поездке в город, он дует сам по себе, как дул, наверно, и в прошлом и в позапрошлом году, когда у Кузьмы с Марией было все хорошо, и тем не менее Кузьма не может отделаться от чувства, что одно с другим связано и ветер дует не зря. И то, что не было билетов в общее вагоны, тоже, наверно, не так просто, что-нибудь вроде предупреждения мол, если не дурак, то поймешь и никуда не поедешь. По радио объявляют, что до отхода поезда остаюсь две минуты, и Кузьма, заторопившись, идет к своему вагону, но перед тем как подняться, оборачиваешься к вокзалу и думает: с чем же я приеду обратно? Как ни удивительно, это помогает ему, будто он прочитал молитву и доверил свою судьбу кому-то другому, а сам теперь может ничего не делать. Он стоит у окна и смотрит, как за поездом сходятся друг с другом станционные постройки, и ему странно думать, что еще утром он был дома. Кажется, это было давным-давно. Он вздыхает. Скоро его мучения с деньгами кончатся - плохо ли, хорошо ли, но кончатся: через два дня приедет ревизор, и тогда все решится. Два дня - это немного. Он чувствует усталость, страшную усталость, которая тем и страшна, что она не физическая - к физической он привык. - Билет ваш покажите! - раздается за его спиной голос. Кузьма оборачивается - подола проводница, уже немолодая, уставшая от поездок. Она вертит в руках билет и несколько раз переводит взгляд с него на Кузьму и обратно, будто Кузьма этот билет украл или подделал; в этот момент она, пожалуй, искренне жалеет, что на билеты не наклеивают фотографии пассажиров, а без фотографии доказать ничего нельзя. Проводница смотрит на сапоги, и Кузьма тоже опускает глаза - на ярком, до стеклянности чистом ковре его поношенные, изрядно запылившиеся в дороге кирзовые сапоги сорок второго размера выглядят гусеницами трактора, на котором заехали в цветник. Кузьма хочет оправдаться и виновато говорит. - В другие вагоны билетов не было. - А вы и рады, - зло бросает она и, не имея возможности выгнать его, но и не желая с ним больше разговаривать, делает знак, чтобы он шел за ней. Она стучит в одну из узких, будто игрушечных, синих дверок, потом отодвигает ее в сторону и, став у входа сбоку, так что Кузьму хорошо видно вместе с его сапогами, фуфайкой и армейской сумкой, говорит виновато, совсем как Кузьма перед этим говорил ей самой. - Извините, пожалуйста, тут вот пассажир... - она делает паузу и оправдываясь, заканчивает: - С билетом. - Неужели с билетом? - щуря один глаз, удивленно спрашивает военный; потом Кузьма разглядит, что он полковник. - Не может быть! - сидящий рядом с полковником человек в белой майке с выгибающимся брюшком испуганно повторяет, - Не может быть! Проводница натянуто улыбается. Потом произносит: - С билетом... - Неужели нельзя было подсадить к нам кого-нибудь без билета?! - полковник недовольно качает головой и даже цокает языком. - Ведь мы же вас просили. Человек в белой майке, не сдержавшись, смеется легким, без всякого напряжения смехом, с частыми звуками, совсем как мотор мотоцикла, работающий на средних оборотах, и полковник, выданный этим смехом, теперь тоже улыбается. - Вы все шутите, - с явным облегчением говорит проводница, по-прежнему выглядывая из за двери. - Мне, правда, больше его некуда девать, все занято. - Уходя, она уже и сама пытается шутить. - Но ом с билетом... - Заходи, заходи, - кивает полковник Кузьме. Кузьма переступает в купе и у дверей останавливается. - Полка твоя вон там, - полковник показывает наверх. Опускай ее и, если хочешь, устраивайся. Не робей, тут все свои. - Да я не робею. - Воевал? - Довелось. - Ну, тем более. Тогда ничего не страшно. - Относительно того, что все занято, она, мягко говоря, несколько присочинила, - подает вдруг голос человек, лежащий на второй нижней полке. - Рядом с нами, в девятом, тоже трое. Туда она, однако же, не пошла. - Ну-у, - понимающе отвечает ему человек в белой майке. - К ним она так просто не пойдет. - А к нам, выходит, можно? - Она, Геннадий Иванович, привыкла разбираться, кто из нас чего стоит. Ей удостоверения личности не нужны. И тебя она в первую же минуту рассмотрела, что ты всего-навсего какой-то там директор радиостанции, - человек в белой майке подмигивает полковнику. - Не директор радиостанции, а председатель областного комитета по радиовещанию и телевидению, - сухо поправляет Геннадий Иванович. - Поверьте, для нее это не имеет разницы. - Не понимаю... - Геннадий Иванович поджимает губы, так и не договорив, чего он не понимает. Он лежит в пижаме, пижамные брюки заправлены в носки, роста он маленького, с красивым немужским лицом, на котором прежде всего обращают на себя внимание большие, холодно глядящие глаза. Голову с гладко зачесанными длинными волосами Геннадий Иванович поворачивает медленно, с достоинством, а повернув, поправляет ее так, чтобы она сидела красиво.