вои донашивать до самой смерти хватит. А ежели выпить, то я аппарат сооружу и такого накапаю, что огнем гореть будет, не хуже твоего спирту. Я за весь свой век сколь раз деньги в руках держал - по пальцам сосчитать можно, я с малолетства был приучен все сам делать, на свои труды жить. Когда надо, и стол сколочу и катанки скатаю. В голодуху, в тридцать третьем году, и соль для варева на солонцах собирал. Это теперь все магазин да магазин, а раньше в лавку два раза в год ходили. Все свое было. И жили, не пропадали. А теперь шагу нельзя ступить без денег. Кругом деньги. Запутались в них. Разучились мастерить - как же, в магазине все есть, были бы деньги. Еще слава богу, если их нету у кого - там ребятишки хоть не разучатся руками двигать, на себя будут надеяться, а не на деньги. А то ведь это что? На иждивение перешли. И маленькие и большие. - Раскипятился ты, дед. - Я правду говорю. Когда у нас раньше бывало, чтоб деревенские друг дружке за деньги помогали? Хошь дом ставили, хошь печку сбивали - так и называлось: помочь. Была у хозяина самогонка - ставил, не было - ну и не надо, в другой раз ты ко мне придешь на помочь. А теперь все за деньги. Огород спашет - десятка, сена привезет - десятка, а если отвернется, не чихнет на тебя, то дешевле - рубль. Работают за деньги и живут за деньги. Везде выгоду ищут - ну, не стыд ли? - Давай, дед, кончай, а то это разговор надолго. - Да, я уж все сказал. Ты думаешь, если старый, дак дурак. Я все понимаю, поболе твоего пожил. И людей всяких видел. Трубка у него за это время погасла, он спохватился и, причмокивая, стал ее раскуривать. Потом курил - молча, с закрытыми глазами. Кузьма подумал, что теперь он должен уйти. Уже смеркалось, на дворе раз за разом надсадно кричала недоеная корова, но Мария после обеда куда-то ушла, и корова старалась зря. - Если брать с верхнего края, - очнувшись, заговорил снова дед и объяснил Кузьме: - Это я все маракую, к кому тебе пойти. Кто там, на верхнем краю, денежный? У Евгения Николаевича ты был. О-о, этому палец в рот не клади. Этот у себя, на .верхнем краю, пукнет, на всю деревню во-онько пахнет, а как дела коснись, чтоб человеку помочь, десять раз оглянется, пока рубль даст, будто на рубль здоровье свое отдает. А так и есть: изведется весь, а здоровье от этого тоже садится. - Да черт с ним, вот пристал ты ко мне с Евгением Николаевичем! - обозлился Кузьма. Дед Гордей будто и не услышал его, продолжал говорить: - У Петра Ларионова нету, этот простофиля. Этот бы тебе весь белый свет отдал, если бы он у него был. Вот так жизнь и устроена, что рядом с Евгением Николаевичем живет Петька Ларионов, а они друг дружке как небо и земля, В одном месте родились, на одном языке разговаривают, а нет, не родня. - Со спокойным удивлением дед покачал головой и продолжал: - Ежели к агроному тебе стукнуться, дак он опять с леченья недавно, поди, поистратился. Оно сходить можно - вдруг да осталось сколь. Заработки у него хорошие говорят, с государства деньги идут и с колхоза трудодни. Правда это? - Правда. - Сходи в таком разе. Глядишь, даст. А не даст, и Мишке, к соседу его, загляни. - Дед коротко хохотнул, как кашлянул. У этого разживешься! Этот на три года вперед все с себя пропил. Ой, пье-от? У кого тут еще возьмешь? - тянул свое дед. Не знаю, Кузьма, не скажу тебе. И живут люди вроде неплохо, а все на жизнь и уходит. В заначку шибко не спрячешь. У всех ребятишки, своя нужда. Теперь и время зроде сытное, еще хорошо, что твоя беда теперь подгадала, а не весной, дак тебе картошку или зерно не будешь по дворам собирать. Кому ты их продашь? То-то и оно. На сто верст кругом такой же мужик живет. Дед заговорил о том, о чем Кузьма со страхом думал и сам денег в деревне немного и лишних скорей всего нет. На трудодни выдали только хлеб, а продать его и правда было некому, да он ерунду и стоит.. Но не мог же Кузьма согласиться с дедом, что да, дело табак, он не имел права даже так думать. И он сказал: - Найдем, дед, найдем. - Найдем, - передразнил его дед. - У кобылы под хвостом они спрятаны - там ищи. - Деньга у людей есть. - Откуда они? - Может, скажешь у той же Степаниды денег нету, когда она каждый год то корову, то быка в колхоз сдает? Да у ней, поди, тысячи припрятаны. - У Степаниды, однако, и правда есть. - Вот, у Степаниды. У механизаторов тоже должны быть. Им в уборочную и премиальные, и такие, и сякие платили. - Дак это когда было. - Есть у лошадей деньги, дед. Неужто я со всей деревни не соберу? Неужто не выручат? Врешь, дед, выручат. - А я тебе ниче такого и не говорю? - Ну и ладно. - Кузьма оживился, поверил в свои слова сам. - Мы с тобой, дед, не пропадем. Иди-ка ты теперь на свое дежурство, а я пойду делать обход. Вот возьму мешок и в мешок буду собирать. А что? Один наберу, за другим приду. А потом тебя в сторожа найму, чтоб ты деньги мои охранял. - Ну и балаболка ты, Кузьма, - прищурился в улыбке дед Он стал подниматься: сначала встал на четвереньки и только потом на ноги. Растирая бок, на который клонился, сказал Кузьме: - Дак я к тебе буду заходить узнавать. - Заходи, заходи, дед. Чем железо караулить, будешь у меня к деньгам приставлен, Ты сторож для меня подходящий, у тебя трубка, на раскурку их ты не пустишь. - Кхе-кхе-кхе, - закашлялся в смехе дед. Когда человеку под пятьдесят, трудно сказать, есть у него друзья или нет. Столько самых разных людей, как в гостях, перебывало у него за это время, в друзьях, что теперь осталось только умудренное с годами, молчаливо-спокойное отношение к близкому человеку. Не чаще, чем с другими, они встречаются, не имеют общих тайн, но при случае каждый из них осторожно, словно не доверял самому себе, вспоминает, что есть у него человек, который, когда понадобится, поймет и поможет. Вечером Кузьма пошел к Василию. Сразу после войны одно время они вместе работали на полуторке - на весь колхоз тогда была только одна машина, на которой они и ездили: сами шоферы, сами грузчики. Потом Кузьма пересел на американский <студебеккер>, а полуторка осталась Василию, и он на удивление долго еще мусолил ее на колхозных побегушках, пока она окончательно не развалилась. Колхоз как раз получал две новые машины ЗИС-156, которые отдали Кузьме и Василию, но Василий на своем ЗИСе проработаю недорого: у него что-то началось с глазами, тут, как на грех, подоспела проверка, и его комиссовали; Последние четыре года Василий был бригадиром овощеводов. Они встречались чуть не каждый день, как встречаются в деревне все, но с годами постепенно отошли друг от друга. Они здоровались, говорили друг другу всякие слова о чем попало и расходились. Но старое, так и не вытесненное ничем чувство что Василий свой человек ему, в Кузьме продолжало жить, и он берег в себе это чувство, думал о Василии хорошо и спокойно и про себя надеялся на него. Выл еще один человек, к которому Кузьма относился как к товарищу, но тот, другой, был председатель, поэтому Кузьма сам старался держаться от него подальше, чтобы не получилось, что он навязывается к начальству в друзья-приятели. Василий встретил Кузьму без удивления и без радости, молча пожал ему руку, как это и водится, спросил о житье. Видно было, что он уже слышал о недостаче и теперь не знает, как себя вести, а охать да давать бесполезные советы он не умел. Они сидели и курили. То и дело из кухни к ним выходила жена усилия, смотрела на Кузьму со страхом и с жалостью, но, ничего интересного не услышав, снова пропадала. Расспрашивать Кузьму не решались, а сам он отмалчивался. Он чувствовал себя человеком, которого ночь настигла в чужой, незнакомой деревне, и он попросился в этом доме переночевать. Ложиться еще рано, и вот теперь все они, и хозяева, и он, поночевщик, так и не познакомившись как следует и не разговорившись, с трудом коротают время. Кузьма поднялся и попрощался. Василий вышел его проводить. У ворот они постояли, помялись, чувствуя, что встреча вышла неловкой, но поправлять ее было уже поздно. Василий сказал: - Ты заходи, Кузьма, когда время будет. - Зайду, - пообещал Кузьма. Тогда Кузьма впервые подумал о брате. На худой конец, если он не достанет денег в деревне, можно поехать в город к Алексею. Брат, говорят, живет хорошо. Кузьма не был в городе у брата, а виделись они в последний раз семь лет назад, когда умер отец. Это было осенью, в горячее, страдное время, и Алексей, вызванный из города телеграммой, провел тогда в деревне два дня и сразу после похорон уехал. Они договорились, что он приедет на сороковины, когда отцу можно будет устроить неспешные, обстоятельные поминки, на которые соберется вся родня, но почему-то так и не приехал, и поминки прошли без него. Потом, месяца через два, он написал, что был в командировке. Кузьма редко вспоминал Алексея. Это случалось, когда он думал об отце или матери; тогда само собой приходило на память, что он не один, что на свете их живет два брата. Но они настолько отвыкли друг от друга, что мысли об Алексее казались Кузьме не настоящими, не его собственными, будто кто-то ему подсказал их. И он сразу же опять надолго забывал об Алексее. Получалось так, что они братья не всегда, не каждую минуту, а только при встречах, да еще были ими в детстве, когда вместе росли. Три года назад Мария ездила в город в больницу и остановилась у Алексея. Она переночевала там две ночи, а потом, вернувшись, сказала, что лучше жить у чужих. О том, что Алексей с женой живут богато, она говорила без удивления и без зависти. <И телевизор, и стиральная машина есть, а только, куда ни взгляни, за тобой присматривают, не натворила бы чего, куда ни ступи, за тобой идут и следы твои подтирают. Разговаривали без интереса. Мы для них что есть, что нету. Нет уж, больше меня к ним калачом не заманишь>. В прошлом году адрес брата взял у Кузьмы Михаил Медведев, одногодок Алексея, с которым они вместе после войны учились в ФЗУ. Михаила колхоз на зиму отправлял на курсы бригадиров, и он решил там наведаться к Алексею. Когда он приехал обратно, Кузьма при встрече поинтересовался: - Ну как, был у брата? - Был, ага, заходил. - И как он там? - Хорошо. Живой, здоровый. Мастером на фабрике работает, - уклончиво ответил Михаил. И только позже по пьянке пожаловался: - Узнать меня узнал, а за товарища не захотел признать. Бутылку и ту не распили. Размышляя об этом, Кузьма решил, что брат для деревни совсем отрезанный ломоть - и потому, что его не манит сюда приехать, посмотреть, как живут свои и не свои, походить по старым, с детства знакомым местам и разбередить этим душу, и потому, что ему неинтересно с деревенскими разговаривать, знать хоть со слов, что сталось с дедом Федором, который когда-то жарил его крапивой, или с девчонками, которых он провожал с полянки. В глубине души Кузьма обижался на Алексея, но это была слабая, не болящая обида. В конце концов, брат сам должен понимать что к чему, он не маленький. У них с деревней это обоюдное: брат постепенно забывал свою деревню, а стало быть, и свое детство, а деревня постепенно забывала, что был у нее когда-то такой человек. Но если Кузьма приедет к нему, Алексей, конечно, поможет. Все-таки брат, одна кровь. У него деньги должны быть. Кузьма объяснит, что это ненадолго, что через два месяца с небольшим ему дадут в колхозе ссуду и он сразу вышлет. И как он раньше не вспомнил о братец Дома, чтобы успокоить Марию, Кузьма сказал: - Если в эти дни не соберу сколько надо, поеду к Алексею. - Не даст он, - помолчав, сказала она. И вся уверенность в том, что ему надо ехать к брату, у Кузьмы сразу пропала. К деньгам Кузьма всю жизнь относился очень просто: есть - хорошо, нет - ну и ладно. Это отношение выработалось главным образом оттого, что денег постоянно не хватало. У них в доме почти всегда была хорошая, сытная еда: хлеба Кузьма зарабатывал вдоволь даже в неурожайные годы, молоко и мясо шли со своего двора. Но деньги... Он слышал о колхозах, где на трудодень приходится по полтора и даже по два рубля, верил, что так оно в самом деле и бывает, но у них в таежном колхозе, в котором поля, как заплатки, были разбросаны то здесь, то там никто еще больше полтинника на трудодень не получал. Последние три года с тех пор как взяли ссуду на постройку дома, при зимних, годовых расчетам Кузьма и совсем получал копейки. То, что зарабатывала в магазине Мария, шло на ребятишек. Когда в семье четыре парня, одежонка на них горит как на огне. Еще удивительно, что Мария как-то сводила концы с концами и ребятишки ходили чисто, не хуже других; старших не стыдно было отправлять в школу, а младшие, как это и водится с испокон веков, донашивали одежонку старших. Кузьма не считал, что они живут плохо. Самое необходимое в доме есть, раздетыми, разутыми никто не ходит. Он никому не завидовал. К людям, живущим лучше его, он относился так же спокойно, как и к тем, кто выше его ростом. Если он не дорос до них, не ходить же ему теперь на цыпочках. В конце концов, каждый топчет свою дорожку. Кузьма не понимал и не старался понять, как у людей остается сверх того, что уходит на жизнь, Для него самого деньги были только заплатками, которые справятся на дырки, необходимостью для необходимости. Он моя думать о запасах хлеба и мяса - без этого нельзя обойтись, но мысли о запасах денег казались ему забавными, шутовскими, и он отмахивался от них. Он был доволен тем, что имел. У них на почте, где была также и сберкасса, вот уже несколько лет висел на стене плакат, на котором розовощекий, не похожий ни на кого из деревенских мужиков мужчина без устали призывал каждого: <Брось кубышку - заведи сберкнижку>. Но когда на почте бывал Кузьма, мужчина смотрел мимо него. Кузьма дурачась, переходил с места на место, лез под его взгляд, но мужчина с плаката всякий раз отворачивался, смотрел где-то рядом с Кузьмой и все-таки мимо. Кузьма, довольный, уходил. И вдруг понадобилось сразу много денег. Кузьма растерялся. Почему деньги выбрали его? Ведь он никогда не имел с ними ничего серьезного. Казалось, за это они и решили ему отомстить. Волей-неволей, ему приходилось теперь не просто размышлять, а постоянно думать об одном и том же: где достать деньги? К Евгению Николаевичу он пошел сразу потому, что всегда слышал: у него деньги есть. А дальше? Еще до деда Гордея он мысленно прошелся по деревне от. одного края до другого и вернулся домой ни с чем: одни жили лучше, другие хуже, но каждый в своем доме жил своим, у каждого были свои дырки, на которые он готовил заплатки. Кузьма даже в мыслях не осмеливался просить у них деньги. Он представлял себе свой обход так: он заходит и молчит. Уже одно то, что он пришел, должно было сказать людям все. Но и они молчат, и это молчание, в свою очередь, также говорит ему больше и яснее всяких слов. Он прощается и идет дальше. В каждый дом заходить нет смысла, он выбирает только те, где, как ему кажется, могут быть деньги. Но деньги с порога не увидишь, их почему-то всегда прячут: засовывают в щели к тараканам, в карманы старых пиджаков, на дно чемоданов. Считается, что деньги боятся света. Если бы они, как фотографии хозяев, были на виду, Кузьма сам бы решил, надо ли здесь, в этом доме, просить, он бы лишнее не взял. Но и там, где они спрятаны, и там, где их вовсе нет, он в одинаково трудном положении: его встречает молчание, а что за ним - безденежье или скупость, нежелание понять его беду, - он не знает. И все же Кузьма надеялся, что на самом деле все будет по-другому. Кто-то отмолчится, а кто-то войдет в его положение, скажет просто и легко: <У нас тут, кажется, есть полсотня, на мотор к лету копили, но тебе сейчас они нужнее - возьми>. Хозяин как бы между прочим протянет ему деньги, и он тоже как бы между прочим возьмет в руки тоненькую теплую пачечку из нескольких бумажек, без особого внимания засунет ее в карман, и они с хозяином снова займутся разговором о чем придешься, но ни один из них даже словом не заикнется больше о деньгах. Кузьма и пошел сперва к Василию, чтобы почувствовать, может ли он на что-то надеяться, он хотел начать с удачи, а не с отказа, чтобы у него не опускались руки, когда он пойдет дальше. И ничего не получилось. Кузьма вернулся дамой и не сел, а как-то осел на табуретку у окна, не зная, с какого боку теперь приниматься за поиски денег. Но потом вспомнился брат, и Кузьме стало легче. Он понимал: деньги есть и в деревне, пусть немного, но есть. Каждому хочется жить не хуже других. Ради, того, чтобы скопить на мотоцикл, мужик будет ходить в последних штанах, а рубль припрячет; он спит и видит се6я с мотоциклом, и на заплатки на штанах ему наплевать. На такие деньги Кузьма и рассчитывал. На мотоцикл, или на мотор их еще не хватает, и они пока лежат без пользы и без движения, никому не делая добра. Так неужели люди откажутся на время дать их Кузьме, чтобы он мог отстоять Марию? Не может быть! В окно, в закрытый ставень, постучали. - Кто там? - приподнялся Кузьма. - Кузьма, выйди на минутку, - позвали с улицы. Мария выскочила из спальни, испуганно прижала руки к груди. - Кто это? - По голосу будто Василий. Чего ты испугалась? - Сама не знаю. Василий стоял у ворот, выступая из темноты высокой, крупной фигурой. - Чего в избу не заходишь? - спросил Кузьма. - Нехорошо получилось, - не отвечая, сказал Василий. - Ты пришел, а поговорить не поговорили. Зачем приходил-то? - Сам знаешь зачем. - Догадываюсь. - Ну вот. Что еще говорить? Я же знаю, денег у тебя нету, - со слабой надеждой сказал Кузьма. - Нету. У бабы где-то лежат двадцать рублей, и все. - В избу заходить будешь? - Нет. Там разговора не получится. Давай сядем здесь. Они сели на скамейку у ворот, закурили и, посматривая в темень перед собой, долго молчали, но не тяжелым, понятным молчанием. Сбоку, уходя вправо от них, горели деревенские огни, оттуда доносились голоса, иногда срывался и затихал где-то возле клуба смех. Было не поздно, но деревня уже успокаивалась, не успев привыкнуть к ранней темноте. Голоса и звуки раздавались поодиночке и становились все реже. Папиросы докурились; почти в одно время они бросили их себе под ноги и еще помолчали. Потом Кузьма пошевелился, сказал: - Живешь, живешь и не знаешь, с какой стороны тебя огреют. - Это так, - отозвался Василий. - Еще вчера все ладно было. - А завтра кто-то другой на очереди. Может, не из нашей, из другой деревни, а потом и до нашей снова дойдет - до меня или еще до кого. Вот и надо держаться друг за дружку. - Да-а. - Евгений Николаевич дает тебе, я знаю, а еще кто есть, нет? - Пока никого. Хочу завтра к Степаниде сходить, да, однако, не шибко выгорит. - К Степаниде? - Василий с сомнением повел головой, помолчав, сказал: - А давай завалимся к ней сейчас. Вдвоем на нее надавим. Она же в бригаде у меня, может, при мне постыдится отказать. - Пошли. Чтоб уж сразу. - А откуда ты знаешь про Евгения Николаевича? - уже по дороге спросил Кузьма. - Баба сказала. Да он сам, наверно, не вытерпел, доложил. Как не похвалиться - доброе дело собрался делать! - Я теперь как космонавт, - невесело пошутил Кузьма. Куда ни пойди, вся деревня знает. - А ты как думал? Ты теперь на двор ходи и оглядывайся, чтоб не сфотографировали. Смех смехом, а рубли твои - это уж точно - вся деревня считает. - Сейчас Степаниде и говорить не надо, зачем пришли. Она, поди, с утра ждет. - И место подыскала, куда прятаться. Они засмеялись. Рядом с Василием Кузьма чувствовал себя легче, и беда его не стояла теперь комом в одном месте, а разошлась по телу, стала мягче и как бы податливей. И хоть надежды на то, что им повезет, было мало, Кузьма знал, что от Степаниды они выйдут вместе, прежде чем расходиться, будут разговаривать и, наверно, о чем-нибудь договорятся на завтра. Это его успокаивало, помогало не думать все время об одном и том же. Степанида жила в большом, на две семьи, доме вдвоем с племянницей Галькой, которая осталась ей от умершей сестры. Гальке шел семнадцатый год, но девка она была крупная и уже давно переросла Степаниду что ввысь, что вширь. Мир их почему-то не брал, и они жили как кошка с собакой; когда в избе становилось тесно, выскакивали во двор и крыли друг друга на всю деревню таким криком, что соседские собаки, оглядываясь, с поджатыми хвостами переходили на другую сторону улицы. Когда мужики вошли, Степанида засуетилась, запричитала от радости, но на ее лице появилось да так и не сошло потом настороженное выражение с одной мыслью: к чему бы это? Улыбка то и дело проваливалась, но Степанида снова водворяла ее на лицо и, суетясь, ждала. Мужики разделись, сели рядом на скамейке. На голоса из комнаты вышла Галька - в коротком, тесном ей платьице, с голыми крепкими коленками. - Явилась! - найдя себе дело, напустилась на Гальку Степанида. - Смотрите на ее, красавицу писаную. Хошь бы оделась, не показывала мужикам срамоту свою. - А то они не видели! - лениво огрызнулась Галька. - У-у, бесстыжие твои глаза! - Ага, а твои не бесстыжие? - Иди отседова. Галька, подмигнув мужикам, ушла. - Измаялась я с ней, - стала жаловаться Степанида. - Ой девка, не приведи господь никому такую. Сколько она из меня крови высосала! - Ага, была там у тебя кровь, - отозвалась Галька. - У тебя там помои, а не кровь. - Во, слыхали? Ей слово, она тебе десять. Ей десять, она тебе тыщу. И как я еще дюжу, сама не знаю. Вот счастье-то выпало под старость лет. - Делать вам нечего, вот и грызетесь, - сказал Василий. Ты, Степанида, лучше другое скажи: неужели ты нам ничего не подашь? Степанида растерянно прищурилась. - Ну и хитрый ты, Василий! - А чего тут хитрого? Я тебе прямо говорю. Мы с Кузьмой идем и про себя думаем: одна надежда. на Степаниду, она, если есть, последнее выставит. - Ой, Василий, да я для хороших людей и сама хорошая. Когда есть, мне ее жалко, ли че ли? Для того и держу: а вдруг хороший человек зайдет, а мне и поднести нечего. - Это правильно. Подбирая юбки, Степанида полезла в подполье, подала оттуда зеленую, в земле, бутылку, закапанную сургучом. Кузьма, сидевший ближе к подполью, принял бутылку, прищурив один глаз, посмотрел ее на свет. - Она, она, - заверила Степанида. - Вот с этого бы и начинала, - повеселел Василий, - а то связалась со своей Галькой. - Не поминай мне про ее. Степанида вытерла бутылку о подол, поставила ее на середину пустого еще стола и побежала в амбар - видно, за закуской. - О деньгах сразу не заговаривай, - предупредил Василий. - Обождем, когда готова будет. - Да ты сам и скажешь. Из комнаты вышла Галька, увидела на столе бутылку. - Ого, уже облапошили мою тетку! Ловко вы! - Ну и змея же ты, Галька! - рассердился Василий. - Тебя спрашивают? Еще не выросла, чтобы со мной на таком тоне разговаривать. - Смотри-ка ты! А как с тобой прикажешь разговаривать? По батюшке или, может, по матушке? - А, да чего с тобой говорить! Ты разве поймешь? - Ну и не говори. Я к тебе не навязываюсь. Обидел он меня? Думаешь, я не знаю, зачем вы сюда закатились? - Тише ты! - зашипел Василий. - Ага, испугался? Не бойся, не скажу. Только не заедайся, понял? Я еще и помогать вам буду, если со мной по-хорошему. - Она взглянула на Кузьму, жалобным голосом сказала: Мне тетку Марию жалко. - Снова перевела взгляд на Василия. - Думаешь, если ты постарше, так имеешь право на меня покрикивать? На бабу свою покрикивай. Я к тебе не нанималась. - 3дорова же ты горло драть, - сдерживаясь, подивился Василий. - Ага, не на ту напал. - Ладно вам, - стал успокаивать их Кузьма. Прибежала Степанида, засуетилась возле стола. Усаживая за стол мужиков, стала причитать обычное при гостях, заменившее молитву: - Ничего такого нету - прямо стыд! Если бы знала, что придете, чего-нибудь бы и приготовила, а то все на скору руку. Стыд, стыд... - Ты, Степанида, не прибедняйся. С такой закуской можно неделю гулять, - успокоил ее Василий. - Уж ты, Василий, скажешь. Разлили в три стакана. В точно рассчитанный момент, когда чокнулись и остановили дыхание, встряла Галька: - А мне? Степанида даже дернулась от злости, подалась вперед. - Ну, скажите мне, что она не вредитель! Ведь это уметь надо! Ни раньше, ни позже, в самый раз угадала, чтоб испортить людям аппетит. Ой-ей-ей. И за что меня господь бог покарал такой холерой? Галька, ухмыляясь, принесла стакан, поставила его перед Степанидой, в себе взяла ее стакан. - Не трожь, окаянная сила! Кому говорю: поставь на место! - Нальешь в этот - поставлю. - Неохота при людях с тобой займоваться, а то бы я тебе показала, как с родной теткой разговаривать, я бы тебя научила... - Где уж там! - Ой, окаянная сила! Ой, окаянная сила! - запричитала Степанида, но в стакан плеснула. Галка взяла его, отлила еще в него из Степанидиного и потянулась чокаться. - Не рано тебе наравне с мужиками пить? - не сдержался Василий. Галька прищурила глаза, выразительно уставила их на Василия, но он продолжал: - Еще молоко на губах не обсохло, а туда же. Что из тебя потом будет? - Во-во, - поддакнула Степанида. - Слушай, что тебе умные люди говорят, раз уж ты родную тетку ни в грош не ставишь. Но Галька смотрела на Василия. - Катись-ка ты отсюда со своей лекцией, - спокойно сказала она. - Я и без тебя грамотная, понял? - Как ты разговариваешь с человеком? - затряслась Степанида. - Он кто тебе - дядя родной? - так с ним разговаривать! Ты уж совсем, ли че ли, ума решилась? - А пускай помалкивает, а то я его быстро на чистую воду выведу. Кузьма под столом толкнул Василия коленкой, чтобы он отступился от Гальки. - Ходит где-то хороший парень и не знает, что на него уж тут петля заготовлена, - не смог остановиться сразу Василий. Вот кому-то достанется золотце. - Да уж не тебе. - Упаси бог. - То-то ты и заоблизывался, когда я в том платье вышла. Кузьма перебил их: - Может, мы в бутылку обратно сольем да вас слушать будем? Выпили. Галька подмигнула Кузьме и показала глазами на Степаниду. Кузьма незаметно покачал головой. Гальке не терпелось видеть, как будут раскошеливать ее тетку. Вот змея! Вызвалась в помощники, а умишко детский, как бы она со своим гонором не испортила все дело. - А ты чего в клуб не пошла? - совсем некстати спросил он ее. Галька прищурилась. - Мешаю, что ли? Я же вам сказала, я за вас, если он, она показала на Василия, - не будет заедаться. - Чего это, чего? - насторожилась Степанида. - Проехали, - отрезала Галька. Кузьма замер. Разговаривать с Галькой было опасно. Она и понятия не имела о том, что существуют обходные маневры, или считала их лишними для своей тетки, с которой, мол, не стоит цацкаться, а надо, как курицу, хватать, пока она сидит на месте, и щипать. Нахмурившись, Кузьма показал ей, чтобы она помалкивала. Галька отвернулась. - А ты чего, тетка, не допиваешь? - разглядела она. - Всех хитрей хочешь быть? - Э, нет, так у нас не пойдет, - приподнялся Василий. - Что же ты это, хозяюшка? Давай, давай. Так у нас не делают. - Ой, да я с ее хвораю, - стала отказываться Степанида. - Ты, Степанида, чудная, как я на тебя погляжу: я, значит, не буду пить, чтобы и вы, гости дорогие, на меня глядючи, тоже кончали это дело. Так выходит? - Да ты что, Василий, зачем ты на меня так говоришь? Разве я такая? Ты скажешь так скажешь. Разве мне ее жалко? Да пейте всю, для того и достала. - Без тебя не можем, ты хозяйка. - Сейчас, сейчас. - Степанида заторопилась, допила. - Ты, Василий, прямо обидел меня. Я теперь все буду думать про это. Да мне для хороших людей ничего не жалко. Посмотрим, - сказала Галька. - Чего это ты, змея подколодная, собралась смотреть? Кузьма торопливо сказал: - Наверно, в кино собралась, а на билет нету. Ухажера еще не заимела, чтоб на свои водил. - Да ее, кобылу, все киномеханики бесплатно пускают. У ей вся деревня ухажеры. Доброго человека с рублем не пустят, а она, откуда ноги растут, вертанет, и денег не надо. Прямо Василиса Прекрасная - куды тебе с добром! Я оттого и в кино это не хожу, что мне за ее перед народом стыдно. У Гальки раздулись ноздри, но Кузьма не дал ей взорваться. - Давайте еще по одной, - сказал он. - Тебе, Галька, налить? - Назло ей буду пить, чтоб она от жадности лопнула. - У-у, язва! Ждет не дождется моей смерти, а я ей с девяти лет заместо матери была. Поила, кормила, и вот вырастила, полюбуйтесь, хорошие люди. Все для ее делала, а от ее доброго слова не слышу. Отблагодарила! Степанида приготовилась плакать, полезла за подолом. - Ладно вам, - сказал Кузьма. - Давай, Степанида, выпьем, чтоб ты еще сто лет жила да беды не знала. - Зачем мне, Кузьма, сто лет? Я уж намаялась, и правда скорей бы на покой. Работать не могу, а люди не верят. Я ведь только с виду здоровая, а изнутри вся порченая. Она вот смеется, а время подойдет, поймет, как это бывает. Поймешь, поймешь, голубушка, не подсмеивайся, - голос у Степаниды снова отвердел. - Сколько у тебя, Степанида, в этом году трудодней? - спросил Василий. - Двести пятьдесят. - Да сколько не работала. - Больная я, Василий. - Я это к тому говорю, что ты на меня как на бригадира не обижаешься? - Что ты, Василий, что ты - какие обиды! Где бы я столько заработала? Спасибо тебе. - И по правлениям тебя нынче таскать не будут, минимум есть. - Есть, есть. Нынче я спокойна, не подкопаются. А все ты со своей капустой. Я на тебя рада богу молиться, а ты выдумал, будто мне бутылку жалко. Ой, Василий, да как это тебе на ум пришло? Василий сказал: - А ты знаешь, Степанида, зачем мы пришли? - Не-ет. - Степанида, не выдержав, быстро и тревожно глянула на Кузьму. - Я думала, так просто, посидеть. - Притворяется, - безжалостно сказала Галька. Василий одернул ее: - Да помолчи ты! Без тебя обойдется. - Степаниде сказал: - Посидеть - это само собой. Но у нас с Кузьмой к тебе еще одно дело есть. Ты слышала, что у Марии большая недостача? - Слышать слышала, кто-то сказывал. - Выручи их, Степанида. Дело серьезное: если завтра, послезавтра они не соберут, Марию могут забрать. А у тебя, наверно, деньги есть. - Ой, да откуда у меня деньги? - Дай им, Степанида. Я ото всей деревни тебя прошу. Дело такое. - Мы скоро отдадим, - сказал Кузьма. - Мне после отчетного собрания ссуду дают. Это ненадолго. - Вот видишь, это ненадолго, - продолжал Василий. - Они люди надежные, дай им, Степанида. - Да если бы они у меня были, я бы не дала, ли че ли? Галька закричала: - Есть они у ней, есть, не верьте! Есть они у тебя, тетка! крикнула она Степаниде. - Чего ты врешь? - А ты их у меня видала? Ты их у меня считала? - подскочила Степанида. - Не видала и не считала, а знаю, что есть. Ты бы давно уж удавилась, если бы у тебя их не было. Ты бы их украла. Ты кулак, хуже кулака, тебя раскулачивать надо! - Ты мне ответишь за эти слова. В суде ответишь. Ты мне ответишь! - подскакивала Степанида. - Испугала! Еще поглядим, кто ответит. Кулачиха, кулачиха! - Тише вы! - крикнул Василий. Наступило молчание, потом Василий негромко сказал: - Ты посмотри, Степанида, может, сколько есть. Посмотри. Сама знаешь: четверо ребятишек у Марии. - Не надо, Василий, - попросил Кузьма. Галька взглянула на него, не пряча лица, заплакала. - Тетку Марию жалко, - причитала она. Слез у нее было много, и они с крупного покрасневшего лица стекали на шею. Степанида нагнулась и тоже промакнула свои глаза подолом, плачущим голосом сказала: - Мне Мария как родная. Да я бы для ее последнего не пожалела. Она мне столько добра делала. Снова замолчали. Степанида то и дело наклонялась, вытирала подолом глаза, будто надраивала их, как пуговицы, чтобы они наконец заблестели. Наклоняясь, снизу, почти из-под стола, выглядывала на мужиков, не то всхлипывала, не то мычала. - Хватит тебе, Гальке, реветь, - скандал Василий. - Рано еще Марию оплакивать. - Врет она, врет! - закричала опять Галька. - Я знаю. Видеть ее не хочу. - А не хочешь - ну и выметайся - подхватила Степанида. - Не заплачу. Хошь сейчас выметайся. Ты мне всю шею переела. - Пойдем, Василий, - сказал,Кузьма. - Пошли. Они оделись и вышли. Из Степанидиной избы нарастал крик; с двух сторон деревни на него откликнулись собаки, загавкали густо и дребезжаще. Василий шагая рядом с Кузьмой, грозился, что выгонит Степаниду; из бригады. Кузьме стало все безразлично. Боль за Марию и ребятишек, вспыхнувшая за столом, когда заговорили о деньгах, теперь прошла, и недостача казалась такой же нестрашной, как это собачье гавканье. Будь что будет. Кузьма чувствовал только, что он устал и хочет спать, все остальное было неважно. - Завтра я зайду, - сказал Василий, сворачивая к себе. - Ага. Кузьма остался один. Он шел на самый край деревни, в свой новый дом, поставленный для того, чтобы жить в нем, поживать да добра наживать. Деревня спала, только все еще подлаивали друг другу собаки. Спали люди, и вместе с ними спали их заботы, отдыхая для завтрашнего дня, чтобы двигаться в ту или другую сторону. А пока все оставалось на своих местах, все было неподвижно. Кузьма пришел домой и сразу лег. Он уснул быстро и спал крепко, забыв во сне обо всем на свете. Так закончился первый день. Поезд рвется вперед, разбрасывая по сторонам дрожащие и тусклые на ветру огоньки. Потом огоньки пропадают, и за окном остается белесоватая, еще не налившаяся до конца темнота. Снова покажется дальний одинокий огонек, грустно посветит и отойдет, но за ним вдруг выскочат два, а то и три огонька вместе, высветят перед собой кусок земли - совсем небольшой, с крохотным: домиком и поленницей дров или углом сарая. Он сразу же отступает, его смывает темнотой! и опять надо ждать следующий огонек и следующий домик,. потому что без них как-то не по себе. Кузьма лежит и смотрит в окно. Он устал лежать без движения, смотреть в темноту, как в стену, но что еще можно делать, он не знает. Хорошо, что поезд идет и идет и город все ближе. Так, отыскивая огоньки, можно ни о чем не думать - это игра, чтобы обмануть себя. Заворочался на своей полке парень, заскрипел во сне зубами, и старуха внизу, тоже дремавшая, открывает глаза, смотрит на часы. - Сережа, - негромко зовет она. - Проснись, Сережа. - Я не сплю, - отзывается старик. - Так лежу. - Время принимать лекарство. - Если время, давай. - Не болит сейчас? - Нет, нет. Кузьма ложится на спину; теперь, когда заговорили старик со старухой, можно опять послушать их и не таращиться больше в окно. Услышав голоса, снова заворочался парень и сразу же, хмурясь, приподнялся, свесил ноги. - О-о. - Парень увидел, что старик что-то пьет из стакана. - Наш дед уже опохмелиться решил. Ничего себе. - У тебя одно на уме, - не сердито отвечает старуха. - Сережа лекарство водой запил, а ты уж бог знает что подумал. - А что - дед раньше-то, поди, поддавал. - Нет, Сережа никогда не пил много. Выпивать выпивал, а пьяным я его не видела. - А, потом все так говорят. Я, если до старости доживу, тоже буду говорить, что один квас пил. - Скажи ему, Сережа, сам. - А зачем? - рассудительно отвечает старик. - И то правильно. Они теперь не поймут. В другое время парень, наверно, сцепился бы спорить, но сейчас ему не до того. Бережно, постанывая и покряхтывая, он опускается вниз и там признается: - Голова трещит - спасу нет! - Как же ей, голубчик, не трещать, когда ты ее совсем замучил, - говорит старуха. - Кого замучил? - Голову свою замучил. Парень через силу улыбается. - Чудная ты. Говорит, голову свою замучил. Меня баба моя пилит, что я ее замучил, а ты говоришь, голову. - На кого вот ты теперь похож? На человека совсем не похож. - Это дело поправимое, бабуся. Вон Кузьма, поди, знает, что такое вечернее похмелье. Лучше умереть, чем его переносить. - Парень надевает ботинки, медленно, с болью разгибается и лезет в карман пиджака. - Сейчас мы ему скажем: свят, свят, и его как не бывало. Можно дальше ехать. Дело знакомое. Он уходит. Старуха качает вслед ему головой и вздыхает. Кузьма в зеркало видит, что старик, наблюдая за ней, чуть заметно улыбается. - Ты что, Сережа? - спрашивает она. - Ничего, ничего. - Я что-нибудь не так делаю, да? - Все так. Ты не беспокойся. - Если не так, ты скажи. - Обязательно скажу, я тебе всегда говорю. - Да, да. Кузьме и приятно слушать их разговор, и как-то неловко, словно он невзначай стал свидетелем того, что говорится только между мужем и женой. Он закрывает глаза и притворяется спящим, но лежать так скоро становится невмоготу, хочется повернуться на бок и куда-нибудь смотреть. Кузьма, как мальчишка, ерзает, с силой сдавливает глаза. И вдруг он слышит, что дверь открывают. Но это еще не парень, это проводница. - Чай пить будете? - спрашивает она. - Сережа, чай, - говорит старуха. - Несите, несите. Чай - это хорошо. Кузьма сползает вниз. - Тоже стаканчик выпью, - говорит он. - Обязательно надо выпить, - отвечает старуха. - Я и то подумала, не разбудить ли вас. Пристроившись за маленьким столиком, они пьют чай, и старуха угощает Кузьму домашними печенюшками. У Кузьмы наверху в сумке есть яйца и сало, но он не решается достать их, все думает, что надо достать, и не может осмелиться. К чему им, поди, его сало? Они люди интеллигентные и говорят между собой так, будто только вчера сошлись и не успели еще друг на друга налюбоваться. А живут давно; старуха рассказывает Кузьме, что они едут к сыну в Ленинград, сын вообще-то каждое лето приезжал к ним сам, но нынче он был в заграничной командировке и не смог их навестить. Она расспрашивает Кузьму, и Кузьма отвечает, что он едет в гости к брату, с которым не виделся семь лет. Старик больше помалкивает, но слушает внимательно. Кузьме хорошо сидеть с ними, и он потом уже не стесняется их, особенно старуху, которая, оказывается, выросла тоже в деревне и деревенских уважает. Она говорит Кузьме, что все люди родом оттуда, из деревни, только одни раньше, другие позже, и одни это понимают, а другие нет. Кузьме это нравится, он поглядывает на старика, что скажет он, но старик молчит. И доброта человеческая, уважение к старшим и трудолюбие тоже родом из деревни, говорит старуха, но теперь уже сама смотрит на старика. - Правда, Сережа? - спрашивает она. - Возможно. И тут приходит парень, по песне они слышат его еще издали. Он закрывает за собой дверь и продолжает петь: Самое с бабами в мире Черное море мое, Черное море мое. - Эк красиво! Эк красиво! - укоризненно качает головой старуха. - И кто тебя таким песенкам учит? - А что - плохие песенки, что ли? - Да уж чего хорошего? - Да ну тебя, бабуся! Уж не знаешь, к чему прикопаться. Цензурные песенки, без мата. Хоть в концерте разучивай. - Парень присаживается рядом с Кузьмой и встряхивает, будто взбалтывает, голову. - Почти в норме, - радостно сообщает он. - Чуть-чуть осталось, это пройдет. Как ты это на меня, бабруся: голову, говоришь, свою замучил? - И правда. Пьешь и пьешь. И денег тебе не жалко. - Деньги - это ерунда, дело наживное. - Деньги тоже уважать надо. Они даром не достаются. Ты за них работаешь, силу свою отдаешь, здоровье. - Денег у меня много. Они меня, бабуся, любят. Они - как бабы: чем меньше на них внимания обращаешь, тем больше они тебя любят.