вствуется этого в душе. - Полным-полно у людей идолов, - сказал он. - А у нас, получается, никого? Как же мы дошли до жизни такой? Они стали думать, как дошли до жизни такой. - Вот что, - сказал Парфен, доставая блокнот и ручку. - Давайте рационально, по порядку. Политика, наука, культура, спорт и так далее. Друзья радостно согласились. Они составили список деятелей политики - и вычеркнули одного за другим всех, у каждого найдя недостаток. Потом составили список экономистов - и вычеркнули всех, у каждого найдя недостаток. Потом составили список так называемых бизнесменов - и, едва глянув на него, перечеркнули весь разом с брезгливыми гримасами. Потом составили список ученых, кого знали, - и вычеркнули всех, у каждого найдя недостаток. Потом составили список деятелей культуры - и вычеркнули всех, у каждого найдя недостаток. Потом составили список спортсменов - и вычеркнули всех, у каждого найдя недостаток. Пригорюнились. Сидели же они, между прочим, в одном кафе, что на улице Немецкой (бывш. просп. Кирова, бывш. ул. Немреспублики), неподалеку от крупнейшего в городе книжного магазина. Это не просто к слову говорится, а потому, что произошло следующее: Писатель что-то вспомнил, подхватился, убежал и мигом вернулся с толстой книгой "Кто есть кто в России". - Мы же не знаем многих! - увлеченно сказал он. - Поэтому сделаем так: наугад откроем, ткнем - в кого попадем, тому и достанется. Ведь это деньги судьбы, случая, пусть случай и решит! Тут все-таки семьсот деятелей, за что-то их втиснули, а? Парфен пожал плечами, увидев фотографии на обложке и подумав, что он никому бы из этих обложечных не дал, что тогда говорить о тех, кто внутри? А Змей обрадовался: - Можно мне? Ему дали книгу. Он положил ее перед собой и стал ощупывать пальцами. И с треском открыл, тут же ткнув пальцем. И зачитал вслух: - "Слаповский Алексей Иванович. Впервые шумный успех выпал на долю саратовского прозаика и драматурга в 1994 г., хотя к этому времени он давным-давно печатался, а пьесы его шли во многих театрах российской провинции. Именно в тот год Слаповский (которого столь авторитетный критик, как А. Немзер, считает одним из самых значительных писателей поколения) попал в список финалистов английской премии Букера за лучший русский роман года. Он, филигранно, мастерски владеющий искусством построения авантюрного сюжета, умеющий блеснуть недюжинным умом и не чуждый иронии, считался одним из главных претендентов на премию. И даже признание председателя жюри критика Л. Аннинского, не скрывавшего, что сознательно (и вполне удачно) противодействовал "лауреатству" Слаповского, - даже это воспринималось как своего рода негативная составляющая успеха. Где удача, там неприязнь, вражда, а подчас и зависть. (В том числе зависть уходящего поколения к энергии и силе "восходящих звезд".)" - Ну хватит! - перебил раздраженно Парфен. - Чего он сочинил-то? - Тут список есть. Я не читал. А ты? - обратился Змей к Писателю. - Он же, между прочим, саратовский, оказывается. Вот так живешь рядом - и не знаешь! Ты-то должен знать! Может, он даже приятель твой. - Так, знакомили... - вяло сказал Писатель. - И читал кое-что. Занятно, не более. - Ну и нечего баловать! - подвел черту Парфен. Змей, тоже разочаровавшись в идее, отложил книгу. Ладно, братцы... Это я вам говорю, родитель ваш, автор. Ладно, спасибо. Не надо мне ваших денег! Пусть я в долгах как в шелках и перспективы туманные... Ничего! Выкручусь! А вот как выкрутитесь вы, обидевшие меня (особенно ты, Свинцитский, мои книги хваливший и в глаза, и заглазно!)? Вы даже и не подозреваете о том ужасе, который навис над вами. Буквально навис! - ибо такова авторская воля и мощь, что он потолок на вас может обрушить, заложив бомбу на этаже над вами, где проживает богатый человек, которого решили убрать конкуренты. И - мокрое место от вас и от ваших идиотских рассуждений. Хоронить нечего будет! И уже рука занеслась, уже виделась соблазнительная сцена огня, летящих обломков, криков, стонов... Нет, не получается. Во-первых, живые все-таки люди, а во-вторых, это я бахвалюсь только, на самом же деле нет моей уже воли над вами, а ждет вас то, что вы сами приуготовите для себя. Тем более хоть и идиотские ваши мысли, но - моим родственные, ибо и я не раз задумывался: почему в наше время кумиров и идолов в моей душе нет истинного кумира? Чтобы я, на ночь помолившись о здравии близких и родных, затем сказал бы тихо ему вдаль сквозь ночь: "Живи, милый человек, ты нужен мне больше всех!" Кто помаленьку, а кто побольше - многие нужны, но чтобы вот так, чтобы... А ведь если честно, понимаю: есть такие люди. Не может их не быть, потому что если б их не было, то и нас бы всех давно не было! Беда не в том, что нет их, а в общем недоверии души, направленном как вверх, так и вниз. Сотворять-то кумира, может, и не надо (хотя многие не понимают, что они слишком упрощенно эти слова понимают, не понимая, что они - звучный отзвук великой борьбы монотеизма с язычеством), но - быть достойным того, кто и не знает о тебе! - то есть гордо и тайно... И вот прижимаешь обывательские, пошлые, старинные эти свои мыслишки к обывательской цветастенькой подушке под шум ветра за окнами, чувствуешь себя сиротливо, худо, мелко, думаешь: не взять ли чекушечку... Но нет, нельзя. От чекушечки дела не будет, а я занят сейчас, в отличие от моих героев, которые, правда, тоже заняты, но такими делами, которым выпивка не помеха! Глава двадцать восьмая, написанная, но полностью вычеркнутая, потому что в ней было еще одно угрюмо-покаянное лирическое отступление о питии как не веселии русском, а погибели нашей, но такого словоблудия ни один нормальный читатель вынести не сможет Глава двадцать девятая Ай да Парфен! - Вот что! - сказал Парфен. - Давно мечтаю я уехать далеко-далеко и начать новую жизнь! Змей и Писатель несказанно удивились. Не успел Парфен это произнести, а они уже уверены были, что тоже об этом сейчас думали, потому что тоже давно мечтают уехать далеко-далеко и начать новую жизнь. Ай да Парфен, молодец! - В Нерюнгри! - сказал Змей. - Почему? - Название нравится! - В Москву! - сказал Писатель, вспомнив о своей литинститутской юности. - Во Владивосток! - сказал Парфен. - Почему? - Ехать долго, за окном пейзажи... Там - океан. Я там не был никогда. И там нас ни одна собака не отыщет! Все доводы показались Змею и Писателю убедительными. - Значит, так, - втолковывал Парфен. - Сейчас меняем три тысячи долларов - билеты дорогие. Последним вечерним поездом в Москву, а оттуда сразу же на Владивосток. - У меня паспорта нет, - напомнил Змей. - Без паспорта билет не дадут. - Положись на меня, - успокоил Парфен. - Я где работаю, в конце концов? Данные паспорта помнишь? - Нет. - Не важно, из головы придумаем. А во Владивостоке сделаем тебе новый паспорт. Итак, берем билеты до Москвы и заказываем сразу на Владивосток. Остальные деньги прячем. - Двадцать одну, - вдруг сказал Змей. - Что? - Двадцать одну берем себе. По семь на каждого. Надо еще родственникам оставить на прожитье. - Маловато! - сказал Писатель. - А ты там жуировать собираешься? - спросил Парфен. - Мы будем работать! Мы наймемся на сейнер рыбу ловить. И Писатель со Змеем тут же поняли, что они именно хотели на сейнер рыбу ловить... И дружно кивнули, уважая умного друга. Парфен подвел итоги: - Прав Змей, родным надо что-то оставить. И сказать, что уезжаем. Честно. Без экивоков. Поэтому - план. Берем билеты. Договариваемся, где встречаемся. И прощаемся с теми, с кем хотим. Навсегда. Слово это, печальное и высокое, заставило друзей встать. И они стоя выпили. И не прошло и часа, билеты были куплены, деньги спрятаны, каждый имел при себе наличность для родных и на собственные прощальные нужды. Встреча была назначена на вокзале за полчаса до проходящего ночного поезда на Москву. (No 183, Астрахань - Москва, убытие в 1 час 13 мин.) Глава тридцатая Прощания. Змей. Змей стоял перед матерью, и был он теперь, конечно, не Змей, а Сергей Углов, потому что Лидия Ивановна даже и не знала, что его так дразнили в школе. Она сидела на старом стуле, покрытом старой шалью, перед ней на круглом старом столе лежали вороха денег, она даже и оценить не могла, сколько, понимала лишь: много. Страшно много. Именно - страшно. - Когда ты учиться после школы дальше не пошел, а начал работать, я думала: ладно, не всем профессорами быть, главное - человек ты не злой, хороший!.. - Мама, эти деньги честные, говорю же! - бубнил Углов. Не слышала его Лидия Ивановна, продолжала причитать: - Когда с женой тебе не повезло и ты один бобылем зажил, я думала: ладно, не всем под женами маяться, может, и к лучшему, главное - человек ты спокойный, честный!.. - Сама ты посуди, где я украсть их мог? Для воровства умение надо! - с тихим отчаяньем говорил Углов, страдая за мать. - Когда работы ты лишился и выпивать стал, я думала: ладно, опять не повезло, главное - человек ты тихий, безответный, выпьешь - не буянишь, всегда домой придешь... да на своих ноженьках... да на постельку ляжешь... да на маму смотришь весь бледненький... виноватый!.. - совсем уж заголосила Лидия Ивановна, будто по покойнику. - А теперь да что мне и делать? Да и как людям в глаза глядеть? Да и убери ты деньги свои поганые! - с мукой и со слезами речитативом выговаривала Лидия Ивановна, и сыну стало страшно за нее. - Мама! - закричал он. - Да я тебе чем хочешь клянусь, нашли мы эти деньги, с утра встретились - я, Пашка Парфенов и Свинцитский Ванька, писатель, через дорогу живет, мы учились вместе, вспомни! Станет тебе писатель воровать? - Воровать, может, не станет, а жульничать - все могут. Сжулили вы эти деньги. - Да как? - Это вам виднее. Убери. Видеть не могу. - Еще раз объясняю: нашли мы их! У "Трех медведей". Голые деньги, без документов, неизвестно, кому отдавать. Ванька, Пашка! Пашка вообще в правительстве губернском, ему-то зачем воровать? - кричал Углов. - А чего там еще делать, если не воровать? - заметила Лидия Ивановна, но уже как-то поспокойней. Помолчали. - Не выбрасывать же их теперь, - сказал Углов. - Купим еды себе. Тебе кофточку купим розовую. - Старухе - розовую? Ты думай, что говоришь. Сынок, посмотри на меня. Углов посмотрел. - Скажи мне, только глазами не виляй: нашли деньги или что? Углов прямо посмотрел матери в глаза и сказал: - Нашли. И она поверила. Да и как не поверить, если Сергей Углов не умеет врать? С детства пробовал: не умеет. Если еще отвернется от человека, то, может, и получится. А когда в глаза - никак. И пытается, но сразу видно: врет. Поэтому попытки оставил. Нет, учителям-то врал - и даже иногда в глаза, но тут ведь общая игра: ты учитель - я дурак, ты хочешь, чтобы тебя надули, ну, я и надуваю, и оба в дураках, но к обоюдному удовольствию. Врал и по комсомольской линии, и по профсоюзной на работе; тоже ведь игра: один врет, другой кивает с удовлетворением. А вот в серьезных человеческих отношениях Углов - не врет. (Единственное, может, исключение: когда просит денег на выпивку, но тут врет не сам Углов, а его больной, надо прямо сказать, организм.) Из-за этого в свое время и ушла от него жена. О чем она ни спросит - ну, обычные супружнины вопросы: где был, почему поздно, с кем пил, куда деньги дел и т. п., заставив при этом смотреть в глаза, - Углов все выкладывает. По молодости гульнул на стороне: всего один шальной полухмельной вечер с шальной полухмельной-полузнакомой бабою - и по первому же запросу-подозрению все сам рассказал, дурак! Какая женщина от мужчины подобную правдивость стерпит? И - ушла. Были, возможно, и другие причины, но эта, пожалуй, главная. И вот мать поверила - и вспомнила, что сын ей еще что-то молол про какой-то Владивосток. - Куда ты, говоришь, ехать собрался? - насмешливо спросила она, совершенно убежденная, что это он спьяну брякнул. Мало ли: месяц назад тарахтел, что сделает вместо чердака мансарду, застекленную на все четыре стороны и сверху, чтоб, как он выразился, "спать в окружении неба и звезд". - Да мы решили, - сказал Углов, - поехать и на работу устроиться там. На сейнеры, рыбу ловить. Заработки хорошие, говорят. - Это из тебя - работник? - А почему нет? - Сереженька, роднуся, ты же алкоголик! Кто тебя возьмет? - Сегодня алкоголик, завтра - нет. Я брошу. - Бросал один такой... Спрячу я деньги пока... И мать пошла прятать деньги, а Углов смотрел ей вслед и думал, что она хоть и не старуха полная еще, а в возрасте серьезном. Как же он уедет от нее? А - заболеет? На старшего брата не оставишь, он даже ей не рассказал о нем, чтобы не расстраивать. Как же быть? С собой - не возьмешь. Вопрос получается - неразрешимый! Но так устроен человек, что умеет откладывать неразрешимые вопросы на потом, надеясь, что они сами как-то разрешатся. А главное - Углов услышал голоса и заулыбался. Он ведь фуршет созвал! На втором этаже его дома есть веранда, верней, сушилка для белья, там стулья старые, скамьи, столы дощатые, там часто собираются местные алкаши, вот их, родимых, он и созвал, обегав всю улицу, и заранее радовался: он всегда радуется, когда имеет возможность угостить товарищей. Послал гонцов купить водки и пива, хлеба, консервов... Он появился на веранде, когда фуршет уже начался: тут сигналов к началу не ждут. Не те традиции. И тем, кто именно виновник торжества, не особо интересуются, поэтому появление Змея обошлось без фурора. Шумели умеренно - по местным же традициям. Люди все-таки городские, обтесанные, зачем песни горланить или скандалить, когда можно по душам потолковать? Змей взял стакан, плеснул в него и встал, прося этим к себе внимания. Глава тридцать первая, в которой Змей, подняв стакан для тоста, смотрит вокруг и понимает вдруг, что любит эту малую свою родину, он любит эти до сучочков и царапин знакомые серые доски, любит эти шаткие перила лестницы, которые однажды обрушились под его неверной рукой, и пришлось ему с переломом ребра в больнице полежать, любит это тощее дерево с десятком последних желтых листьев, а главное, он любит этих людей: и Андрюшу Немизерова, голубоглазого блондина, имеющего обыкновение после полубутылки водки заводить обличительные речи, исполненные гражданского негодования, и Сережу Боровкова, статного румяного мужчину, который славится умением бутылку водки поровну на восемнадцать человек разлить, и Андрюшу Дмитровского, у которого была когда-то редчайшая профессия "воскобой", и он вот уже лет семь про эту профессию рассказывает, этим и живет, и Аню Сарафанову, вечно не сидящую без работы, но зато имеющую столько ухажеров, что ее пятеро детей с голода не пропадают, и при этом никто из ухажеров не сумел похвастаться победой над Аней, и двоюродную сестру Ани Веру Лавлову, которую однажды приезжали снимать из центрального журнала, потому что она оказалась по внешности лица точной копией поэтессы Марины Цветаевой; сняться-то Вера снялась (о Цветаевой досель не зная), но когда съемщики собрались уезжать, не дав денег и даже "фунфырика" не поставив, разъяренная Вера разбила их аппараты, их морды, а также и машину, на которой они приехали, вот что значит довести человека: ведь тишайшая женщина и прекрасная мать, готовая за двух своих сыночков любого убить; а вот громогласная и вечно веселая Надюша Сероедова, которая если уж ругает кого, то лучше тому человеку сразу под землю провалиться, но если кого полюбит и начнет хвалить, то уему ей нет, сутками она полюбившегося человека славословит, несмотря на упреки соседей и предупреждения милиции о соблюдении тишины; а вот Леша Антипенко, бывший актер с рыкающим голосом (и рост - два метра с кепкой), умеющий за столом одной рукой одну женщину по коленке гладить, другой рукой другой женщине поясницу голубить, а ногой под столом еще и третьей женщины ножку ласкать - и никто на него не в обиде, зная почти детскую его простоту и доброту, несмотря на бывшую жестокую актерскую профессию; а вот пенсионер Роман Братман, любящий по-нашенски клюкнуть и закусить солененьким и заслушивающийся сладострастно богатством русской речи, ценя ее переливы и ее мощную грусть; а вот Эдик Бойков, пьющий ежедневно и обладающий при этом феноменальной способностью говорить гладко, даже падая и засыпая, встает же он таким, что соседи сбегаются смотреть: брюки со стрелочкой, рубашечка чистая, словно не на полу человек спал, а в воздусях обретался, - и никто не знает этому объяснения; а вот Валера Володько, человек, после бутылки водки начинающий стискивать зубы и обводить всех тяжелым взглядом, тут важно вовремя крикнуть ему в ухо: "Вперед!" - и он почему-то от этого слова светлеет, обаятельнейшим образом улыбается, спрыгивает с веранды и бежит по улицам города, счастливый, с одной ему известной целью, и бегает так час или два и возвращается уже спокойный; а вот Игорь Букварев, в квартире которого живут три собаки, пять кошек, две канарейки и черепаха - и всех он кормит, отказывая себе в последнем, кроме вина, ибо без вина у него что-то вроде паралича: еле ходит и двух слов не может связать; а вот Владик Горьков, человек огромного мужества: сам себе плоскогубцами три больных зуба выдрал - и теперь к стоматологам никто не ходит, пользуясь его услугами (сто грамм - зуб); а вот Михаил Петухов, справедливейший человек, всегда строго следящий за ходом застолья и безобидно покрикивающий: "Саньке налить полста!.. Ваське двойную!.. Нинке не наливать до следующих указаний!" - и таким образом режиссирующий питье так, что оно течет ровно и благородно; а вот Ольга Дмитрук, бывший бухгалтер, знаменитая способностью, посмотрев в течение трех секунд на любой стол, определить с точностью до рубля стоимость всех напитков и кушаний; уважая этот талант, ее даже на свадьбы с этим аттракционом приглашают; а вот Саша Филинов, бывший подводник, то и дело восклицающий: "Идем на погружение!" - при этом никто никогда не видел его в состоянии полного погружения; а вот Витя Шушаков, известный тем, что предсказывает политические события в стране на полгода вперед, перед его домом регулярно останавливаются черные машины, и выходят таинственные люди в черном, другой бы на своем даре капиталы нажил, а Витя довольствуется за любой прогноз одним и тем же гонораром, который он, не уважая свой легкий труд, называет - "пузырь"... И это только собравшиеся здесь, а сколько не сумевших прийти - милых, славных, близких, - аж слезы подступают.... И Змей, дождавшись тишины, возгласил сквозь спазмы прощальных рыданий: - За Владивосток! Ура! Глава тридцать вторая Прощания. Парфен. Мила. Парфен, то есть Парфенов Павел Павлович, направился было домой, но по пути передумал и велел нанятому шоферу поехать на улицу Окосечную, что у Волги. Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с другой - овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали чудный вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу художники, которые здесь селятся. Когда-то хибары были добротными домами в два с половиной этажа, считая верхний деревянный полуэтаж, который следовало бы мансардой назвать, но неудобно. Эти-то полуэтажи и снимают художники под свои мастерские, а часто там и живут, потому что с семьями у них вечная неразбериха. Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым своим возлюбленным Мила, бывшая любимая женщина Парфенова. Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную дверь. - Открыто! - послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший голос. Парфенов вошел. Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и читала журнал "Огонек" за 1989 год. Парфенов с некоторым удовлетворением увидел вокруг полный беспорядок: кучами и где попало - краски, кисти, холсты, рамы, чудовищно намалеванные картины, разрисованные стены, на столе - грязные тарелки, в банке из-под кофе - окурки. - Привет, - сказала Мила. - Привет. - Ты ко мне? - А к кому же? - Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят. - Картины покупают? - А то! - Неужели эти картины кому-то нравятся? - Мало ли идиотов. - То есть они и тебе самой не нравятся? - удивился Парфенов. - Что я, дура? - А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает? - Ты его видел? Шимпанзе нарядить - он! Но гонора! - Зачем же... Не понимаю. - Надо же где-то жить, - сказала Мила. - Не с родителями же дома. Заедят. И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода, ей всего двадцать один год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой, которая вскружила ему голову оптимистичным своим цинизмом и молодой телесной страстностью, была бы ужасной, а ведь он, дурак, подумывал о такой жизни! И не просто так подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к нему и даже по-своему - любит. - А я уезжаю, - сказал он. - Командировка? - Уезжаю навсегда. Во Владивосток. - Перевод по службе? - Нет. Просто бросаю все и уезжаю. - Нормально, - оценила Мила. - Удивительно, - сказал Парфенов. - Недавно подумал о тебе и понял, что никогда тебя не любил. - А я знала. - Нет, действительно, не любил. - Да знаю я. - Ты не веришь? - Вот заладил. Если б любил, не ушла бы. Парфенов был ошарашен. - Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я - любил. - Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все. - Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя. - Ври больше. Парфенов усиленно соображал. - Постой. Но если так... Получается недоразумение. Ты думала, что я тебя не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но если выясняется, что я тебя любил - и люблю, и что ты тоже, то тогда... Зачем тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы... - Красивый город, говорят. Океан, сопки... - Ты меня слышишь? Давай... - Что? Поженимся? - Ну хотя бы. Да. Поженимся. Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была холодная и вялая. - Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил. - Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты... - Все. Слово не воробей, вылетит - не поймаешь. - Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя, - целовал Парфенов холодную руку. Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом: - Бубу, гага росые мууки самами кукут! - Что? Она прожевала: - Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость кончилась. - Постой, - не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. - Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а... ну... ну, держу как любовницу? - Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад. - Но только что... - Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время! Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг в себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло - до смерти. Все они для одного созданы: морочить нас! - Убил бы тебя! - сказал он. - Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас все - выдумки. А жаль, человек-то вы, в принципе, хороший. И любить вас можно. Кто-то даже прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей! - Почему? - Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, - тут же успокоила Мила Парфенова. Он встал. - Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что... А на самом деле ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом... - Шимпанзе! - За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что это такое, и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован тот орган, которым любят! - А каким? - поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении своих ног. - Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная. - У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но вы поэта в себе убили. Зачем? Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность и пустоту своих мыслей и чувств! (!!! - добавлю от себя. Автор.) Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за мужество. А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом достала давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные, она собирала их несколько месяцев, большей частью - транквилизаторы. От них, говорят, будто засыпаешь... Она высыпала таблетки на ладонь и горстями забрасывала в рот, запрокидывая голову, как у куста в солнечном саду горстями сыплют в рот смородину, и так же при этом морщась, хотя таблетки были абсолютно безвкусными. Глава тридцать третья, являющаяся продолжением тридцать второй. Парфенов перед тем, как прийти домой, завернул в рюмочную на Ульяновской и выпил полстакана водки. Не для того, чтобы успокоиться. Не для того, чтобы горечь залить. Не потому, чтобы укрепить себя в мужестве перед разговором с женой. Не оттого, что просто хотелось выпить (впрочем, хотелось). Ему требовалось подогреть в себе радостную энергию освобождения. Вы говорите, не вникая в смысл своих слов, руководствуясь только настроениями! - думал он о Миле, об Ольге, о сыне Павле и о многих других, так вот, и я не хочу утруждать себя взвешенностью речей! Дома его встретили вкусные запахи. Ольга и Павел обедали на кухне. - Повадился родителей обжирать! - сказал Парфенов Павлу. - Или дома жена не кормит? Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала: - Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется. - Вот именно, - не отрицал Парфенов, сам налил себе супа, начал есть и как бы между прочим положил на стол билеты. Павел взял их. - Саратов - Москва - Владивосток транзитом! Вот это поездка! - сказал он. - Что это? Твоего любимого губернатора переводят во Владивосток? - спросила Ольга с улыбкой. - Я сам себя перевожу. Уезжаю. - Почему во Владивосток-то? - спросил Павел. - А подальше от вас, - сказал Парфенов. - Надоели вы мне. Наступила пауза. Павел отца просто не понимал, потому что никогда его таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не любящий ее, нашел какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает навсегда. Почему-то во Владивосток. Может, она из Владивостока... И Ольга, давно готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова. Но вида не подала. - Что ж, скатертью дорога, - спокойно сказала она. - Надолго едем? - Навсегда. - Нет, но почему? - таращился Павел, сразу утративший обычный свой лоск и ставший похожим на того круглоглазого карапуза, которого Парфенов двадцать лет назад любил к потолку подбрасывать. - Я ж говорю: мне все тут осточертело! Вы в том числе. Что смотришь, сынок? Ты не уважаешь меня, ты считаешь, что я в коридорах власти пристроился пол языком мести, разве не так? Ты давно не любишь меня, я давно не нужен тебе. Равно как и тебе, - отнесся Парфенов к Ольге. - Но я не в претензии! Какие претензии, если я вас тоже давно не люблю, родные мои. Вы мне надоели. Мне скучно с вами. Я иссяк для семейной жизни. Что, так и буду вертеться, хитрить, любовниц на стороне искать? Ольга издала легкий звук, показав глазами на сына. - Да брось ты! - махнул рукой Парфенов. - Он не маленький! Если он сам не трахает подруг своей жены - и надо ж такую уродину отыскать! - то он последний дурак! - Ну знаешь!.. - начал было Павел, но Парфенов пресек: - Не будем! Не будем лицемерить. Простимся спокойно и достойно. Кстати, Оля, я знаю, у тебя с деньгами нет проблем, но все-таки на первое время... - И он выложил пачку денег. Павел присвистнул: - Ты что, банк ограбил? - Очень может быть. Ну, слезы прощанья будут? Не будет слез. Очень хорошо. Парфенов и впрямь не увидел слез прощанья. Он видел только растерянность. Но сожаления, печали, потрясения - не увидел он. И понял с горечью, что прав: не любят его давно ни жена, ни сын. И - не надо. Но вот быть дома до поезда - невыносимо. Он, в сущности, простился, ему тут больше нечего делать. Куда пойти? Есть Роберт, друг по работе и другим делам, он тоже сегодня свободен. Надо позвонить ему. Парфенов позвонил. Ответил приятный баритон друга Роберта, всегда спокойного, знающего цену вещам и людям. - Здравствуй, Роба, - сказал Парфенов. - Я тут во Владивосток уезжаю. - Очень хорошо, - сказал Роба. - И сколько надо выпить, чтобы поехать во Владивосток? - Я слишком трезв. И в трезвом уме говорю тебе, Роба: жаль, но я всегда тебя презирал. Твое спокойствие. И вообще. Ты холоден, как сом. И с усами, кстати. - Ладно. Завтра поговорим, - ответил Роберт. - Повторяю: я трезв! Я сегодня ночью уезжаю во Владивосток. И хочу, чтобы ты напоследок знал: ты дерьмо! Я тебя ненавижу. - Очень жаль, - сокрушенно вздохнул Роберт. - Сукин сын! - заорал Парфенов и бросил трубку. Энергия кипела в нем. Он заглянул на кухню и сказал Ольге: - Собери вещи, если не трудно. Поезд в полночь, часов в одиннадцать я заеду. И быстро вышел из квартиры, из дома, из двора - к дороге, приказным жестом остановил машину и сел, не зная еще, куда поедет. Глава тридцать четвертая Прощания. Писатель. Писатель же Иван Алексеевич Свинцитский, тоже заглянув в рюмочную на Ульяновской, увы, ослаб. А в ослабшем виде он становился загадочным и непредсказуемым. Явившись домой, он сел в свое любимое мягкое кресло под торшером, где так хорошо читать вечерами, и позвал судьбоносным голосом: - Иола! Иола сказала: - Я здесь. Она действительно была здесь же, за письменным столом, редактировала текст последнего коммерческого романа Свинцитского. Писатель удивился, но осознал. И позвал тем же многозначительным голосом: - Люда! Оля! Девы-старшеклассницы, пришедшие из школы и тихо слонявшиеся по комнатам с грезами о вечерних планах, не сразу, но вплыли в комнату. - Дорогие мои! Я уезжаю! И он достал из карманов билеты и деньги и рассыпал по полу. И заплакал без голоса, одними глазами. Девочки так удивились, что даже взяли на себя труд нагнуться и собрать рассыпанное - и подать матери. Иола рассматривала билеты, деньги... - Ни о чем не спрашивайте! - закричал Свинцитский. - Я решил! Сегодня ночью. Во Владивосток! Как Гоген или Ван Гог, не помню. Ну, который все бросил и стал гением. Художник. Я страшно необразован! Но талант во мне есть, я чувствую! Но ничего не выходит! Но я же могу! Но почему не выходит? И я понял: надо бросить! Все говорят: Гоген - или Ван Гог? - бросил постылые краски и шумы города! Не верю! Наверняка он бросил что-то очень дорогое! Бросать надо что-то очень дорогое, иначе нет смысла! Это преступление, но мне как раз нужно преступление! Я слишком порядочен, поэтому из меня ничего не получается. Я должен бросить жену и детей, заразиться сифилисом от портовой шлюхи, стать алкоголиком, и тогда я напишу роман... Это будет роман!.. И даже если я его не напишу, я успею стать гением! Гений и злодейство две вещи несовместные? Чепуха! Только злодей и может быть гением! Тут Свинцитский окончательно обессилел от горя и от своей отчаянной мудрости и повесил голову. И слюнка потекла из уголка его рта, и дочери, ранее не преминувшие бы перехихикнуться, как-то странно посмотрели на мать. - Билеты-то настоящие, - сказала Люда. - И деньги, - сказала Оля. - Разберемся, - сказала Иола, оставаясь совершенно спокойной матерью и женой. - Помогите-ка мне. Втроем они подняли огрузневшего Свинцитского, повели - и уложили. - Через час разбудить! - были последние его слова. - Конечно, - сказала мать серьезно - и строго глянула на дочерей, чтобы те не вздумали смеяться. Но те и не собирались. Глава тридцать пятая Парфенов в поисках разврата и порока. Брюнеточка. Отставник. Кислые апартаменты. Юля и Галя. Обморок. Парфенову хотелось оставить о себе память экстраординарным поступком в паршивом этом городе (который окончательно стал для него таковым с сегодняшнего дня). В рамках закона, конечно. Сперва он велел водителю ехать к зданию губернского правительства. Пребывая в нетерпеливом раздражении, думал: ну и что он там сделает? Нахамит губернатору или кому иному из верхних? Глупо, мелко, пошло. Соберет народ и произнесет обличительную речь, предъявляя известные ему компрометирующие тех же верхних факты? Глупо, мелко, пошло. Пока размышлял, приехали. - Дальше! - сказал он. - Куда? - Куда дорога ведет! Водитель, человек с лицом, исполненным житейского опыта, хмыкнул. Дорога через несколько минут привела машину на улицу Большую Казачью (бывш. 20 лет ВЛКСМ), известную, в частности, тем, что на ней молоденькие дешевые девочки стоят. Правда, стоять они начинают ближе к вечеру, но есть некоторые из старшеклассниц или первокурсниц вузов и техникумов, которые, не желая заниматься этим как регулярным бизнесом, выходят на условные точки, когда нет еще жестоких конкуренток, которые ведь и поувечить могут, были случаи. Они даже не на условных точках этих стоят, а прохаживаются поблизости и с таким видом, будто - просто идут, задумавшись. В одну сторону подумают несколько шагов, повернут - в другую подумают. Поди докажи, что я клиента ловлю! Поэтому водитель, почуявший, что надобно Парфенову, и повез его сюда. Вскоре он притормозил и сказал: - Вот эта ничего себе. Парфенов понял, что его поняли, - и посмотрел. Тоненькая брюнеточка с распущенными волосами. Действительно хороша. Но нельзя же вот так хватать первую попавшуюся. - Проедемся еще. Они проехались. Видели опять же брюнеток, блондинок, шатенок, полных, худых, средних, высоких, маленьких, с глазами и губами всех оттенков и форм. Но все как-то казалось не то. Глянет Парфенов - нет, брюнеточка была лучше. И решил вернуться к брюнеточке. Сделали круг, приехали на то место, где брюнеточка стояла. А она уже не стоит, она уже в машину садится! Парфенов выскочил, подбежал, успел подхватить брюнеточку под локоток. Она обернулась, недоумевая, а двое сидевших в машине настоящих мужчин удивились: - В чем дело, дорогой? - Мы договаривались, я раньше, мы с ней... Прошу... - И Парфенов почти силой вынул девушку из машины и поставил рядом с собой. - Я заплачу! - шепнул он ей. - Хорошо заплачу! - Да мне все равно! - сказала она. Но настоящим мужчинам было не все равно. Они вышли, и старший из них начал разговор: - Если вы раньше, зачем она к нам сидеть полезла, так? Все правильно должно быть, так? Вы не пришли раньше, она к нам согласилась, значит, вам придется ждать, так? - Не так! - Почему? - удивился старший. - Потому! - нагло ответил Парфенов. Девушка засмеялась. Ей нравился этот странный дядька. Да и с одним как-то все-таки... Все-таки она не такая еще привычная. Всего раз десятый... - Тогда мы будем с вами спорить! - сказал старший, и настоящие мужчины двинулись вперед. Но на Парфенова напал кураж. Он сунул руку во внутренний карман и сказал: - Ну, идите ко мне, идите! Настоящие мужчины переглянулись. - Ладно, - сказал старший. - Мы еще с вами увидимся. - Надеюсь! - гордо сказал Парфенов и повел брюнеточку к своей машине. - Куда поедем? - спросил водитель. - То есть? - удивилась девушка. - У вас, что ль, хазы нет? - Квартиры? Нет. Я думал, у вас. У тебя, - сказал Парфенов. - Фраера тоже! Отсветили от клиентов, а куда везти - не знают! - Сама должна соображать, если работаешь! - обрезал ее водитель. - А если любительница, нечего и лезть! Девушка промолчала. - Что ж мне с вами делать, - побарабанил пальцами по рулю водитель. - Вот что, - обернулся он к Парфенову. - Я тебя на свою квартиру отвезу. Двести в час. И чтоб полный порядок. - Гарантирую. - Деньги вперед. Сколько понадобится? - Часа два, - сказал Парфенов. - Ого! - сказала девушка. - Дядя гигант? - И потрепала Парфенова по штанам. - Поехали, - сказал Парфенов. Он был недоволен. Рассмотрев девушку вблизи, он увидел, что кожа у нее еще подростково прыщевата, что рот, нарисованный помадой, на самом деле вдвое меньше, что на ресницах комками лепится дешевая тушь... Оставалась надежда, что у нее хоть фигура хороша. Да еще промелькнула странная мысль, что настоящий порок и разврат и должен быть вот с такими вот изъянцами - с прыщами и фальшивыми губами... Доехали до улицы Вишневой, поднялись вверх, остановились у пятиэтажного дома. - Сейчас рекогносцировку местности проведу, - по-военному выразился водитель. - (Похоже, он и был отставной военный, прирабатывающий к пенсии частным извозом, недаром зеленая армейская рубашка на нем - и на красной шее характерные морщины военно-полевого качества.) - Между прочим, я тоже двести в час стою, - сказала девушка. - Ладно, ладно, - ответил Парфенов. Явился отставник. - Облом, ребята! Тещу черт принес, стирает, видите ли! Но у меня еще родная мама есть! - утешил он. - Мы ее сейчас попросим погулять - и нет проблем. И дешевле будет стоить: сотня в час. - И частичные удобства? - спросила девушка. - Удобства все! - весело сказал отставник, гоня машину. - Только в общем месте, но это разве проблема, когда главное - любовь? - Коммуналка? - спросила девушка. - Ну и что? Там комната сорок метров, а потолки - пять! - Мы там что, летать будем? - Плачу триста в час, - сказал ей Парфенов. Она его все больше раздражала. И голос какой-то... Ринит у нее, что ли, или просто насморк? Да и фигуру он успел косвенно рассмотреть. Ножки худенькие в черных чулочках из-под короткой юбки высовываются загогулинками, коленочки шишковаты, свитерочек плоско обтягивает стан. "Но, может, это опять-таки и лучше?!" - возникла недавняя странная мысль. Приехали в центр, на улицу Бахметьевскую, подрулили к двухэтажному дому, отставник убежал. И вернулся бодрый: - Все нормально! Мама, правда, приболела, но она будет за ширмочкой лежать, не встанет. Ну, может, чего-нибудь скажет, она любит на жизнь пожаловаться, маразм! Не обращайте внимания! Девушка хмыкнула, а Парфенов, в уме своем представлявший уже сцены с нежными девичьими криками и стонами и мужским пламенным рычанием, не хотел, чтобы старушка это слышала. - Не пойдет, - сказал он. - Тогда так, - не унывая, сказал ему отставник. - Стольник в зубы этой шалаве - и на фиг ее, а я везу тебя туда, куда надо! - Чего?! - возмутилась брюнеточка. - Вали, вали! - посоветовал ей отставник, вынул из руки Парфенова сотенную бумажку, которую тот по его слову достал, сунул девице и открыл дверь. Она, ругаясь сквозь зубы, вылезла из машины. И отставник погнал с лицом вдохновенным и бодрым. Видимо, он был из тех упертых служак, которые, взявшись за дело, доводят его до конца. М