акрытый ладонью и желающий
вырваться. Я едва успевал считать пулеметную дробь сердечных ударов.
Александр Александрович стал задумчив после того, как мы сообщили ему свои
результаты. Самого себя я не видел, но на Олю было жалко смотреть. Она
хватала воздух открытым ртом, а сквозь прирожденный постоянный румянец ее
щек, особенно в складках (на месте будущих взрослых морщин), проступила
известковая бледность. С этой минуты исподволь, осторожненько Александр
Александрович стал готовить нас с Олей, особенно Олю (вернее, меня в
отношении Оли), что, может быть, нам придется отказаться от восхождения на
вершину.
Но пока что нам предстояло всего лишь спуститься в лагерь. В голове
отряда опять шел Александр Александрович, и с нашего гребня мы видели, как
на противоположной стороне открывшейся перед нами долины с грандиозной
вогнутой плоскостью лежал ярко-зеленый травянистый склон. Он сосредоточивал
наши взгляды, как вогнутое зеркало, хотелось оттолкнуться и пролететь
полукилометровую толщу воздуха, так ласкала наши глаза его чистая зелень,
которую как раз пересекало наискось (слева направо и снизу вверх) рыжее, с
фалангу мизинца величиной, пятнышко горной косули.
Итак, утреннего томительного состояния -- сумею ли я сегодня сделать
все, что предстоит, что будут делать все остальные, -- больше не было. До
нового утра. Сегодня все сделал. Худо ли, хорошо ли, но справился. Теперь --
два часа пути в лагерь. Два часа, и все под гору! Сердцу легче, а ногам
тяжелее. Может, и не тяжелее, чем в гору, но неудобнее. Очень неудобно и
непривычно ногам спускаться по крутым травянистым склонам. Ноги быстро
устают, особенно в щиколотках, начинают вихляться и подвертываться. Не
верится, что где-то есть ровная земля, по которой можно спокойно ходить.
Кроме того, в этот день, в эти последние два часа, на меня навалилась жажда.
Водный баланс еще не отрегулировался в моем организме. Из меня вода
льется и правда как из выжимаемой тряпки, а пить я стараюсь как можно
меньше. Вот почему на сегодняшнем походе неукротимая жажда подступила ко
мне: к гортани, к губам, к языку, к небу. Сколько я мог бы сейчас выпить?
Например, пива? Да хоть бы один глоток! Помню, однажды в летний день засели
с приятелем... Нелепость какая, если посмотреть отсюда, с травянистого
склона: нарочно возбуждали в себе жажду, чтобы потом ее утолять! При расчете
оказалось, что высосали в тот день восемнадцать кружек пива. По девять
кружек на брата. Зачем? Пить ведь не хотелось тогда. Один бы глоток сейчас
из тех восемнадцати кружек. Но некоторое чувство мне говорит, что, может
быть, вовсе, если бы и поднесли к самым губам, я не стал бы сейчас пить
пива, ни одного глотка. Пить хочется, это правда. Но я обсох наконец. Струи
пота не щекочут лба и щек. Я иду легко. Сердце работает без нагрузки. Только
вот ноги немного вихляются. Явственно чувствуется, что если бы я выпил
сейчас бутылку пива, то снова сразу же бросило бы меня в противный пот, а в
груди потяжелело бы, словно вместо сердца положили туда холодный липкий
речной булыжник.
Учебник говорит: "Альпинист теряет много влаги, потребность организма
во влаге зависит от высоты, сухости воздуха, сложности пути, нагрузки,
выносливости и тренированности альпиниста; обычно она колеблется от двух до
трех литров в сутки, а с высотой возрастает. Основное количество влаги
организм должен получать во время утреннего и вечернего приема пищи на
бивуаках. Беспорядочный прием влаги в продолжение ходового дня недопустим:
это не утоляет жажды, вредно действует на сердце, повышает потоотделение и
приводит к вымыванию с потом солей из организма. Днем во время большого
привала пить можно".
"Во время большого привала пить можно". Скоро будет такой привал. Даже
и не привал, а ночлег. Мимо наших палаток течет ручей. Это не ледниковая
вода, которая тоже по-своему сладка и холодна, но все же пустовата, бессола
и пахнет только снегом и льдом. Этот ручей -- родник. Он вытекает из земли
невдалеке от нашего лагеря.
От места рождения до палаток он пробегает по земле каких-нибудь
четыреста метров.
Из многих кружек, чисто вымытых дежурными и лежащих под деревом, я
выбираю большую фарфоровую чашку, случайно попавшую в компанию алюминиевой и
эмалированной походной посуды. Ополаскиваю ее в струе ручья и с краями
наполняю водой. Одна черненькая точечка крутится около белого дна в еще не
успокоившейся воде.
Может быть, это попала песчинка, может быть, другая какая-нибудь
соринка. Я черпаю снова, и теперь вода от края чашки до дна абсолютна чиста.
Я отхожу от ручья и сажусь под деревом на плоский удобный камень. Теперь
ничто в мире не помешает мне выпить эту чашку самого вкусного, самого
сладкого, какой только может быть на земле, напитка -- фарфоровую чашку
холодной родниковой воды, зачерпнутую мной в ручье, светло и весело бегущем
мимо нашего бивуака в тени арчовых кустов по серым камням в травянистых
бережках под чистым -- сегодня -- солнечным небом.
... Когда в Москве шли разговоры о восхождении на вершину, имелась в
виду просто вершина, еще неизвестно какая -- какой высоты и какой трудности.
Может быть, Александр Александрович имел в виду нечто определенное, знакомое
ему, а может быть, и он не сразу принял решение.
Не могу вспомнить, при каких обстоятельствах было произнесено впервые
слово Адыгене, но постепенно это слово стало повторяться все чаще и чаще.
Так на фронте в минувшую войну возникало новое направление. Никому не
известный ранее городок или пусть хоть и крупный город, но все же не
участвовавший в солдатских разговорах, приказах и сводках, вдруг становился
как бы главным на всем земном шаре. Все, от маршала до солдата, знали, что
этот город придется брать, что не обойти его, не объехать, что он становится
судьбой, и действительно становился потом судьбой для сотен и тысяч человек.
Кажется, это было так. Мы с Александром Александровичем шли по
территории лагеря, намереваясь поговорить с начальником о возможности
истопить финскую баню. Около палатки начспаса (начальника спасательной
службы) мы остановились, и начспас, опытный альпинист, вынужденный (впрочем,
может быть, не без удовольствия) сидеть в лагере, мужчина лет сорока --
сорока трех, с небольшими голубыми глазками на красном лице, спросил у
Александра Александровича, куда он намерен повести свою группу.
-- Думаем сделать Адыгене.
-- А чего не Электро? Проще же.
-- Именно потому, что проще. И потом, что это за название для первой в
жизни вершины? Адыгене звучит лучше. Ребята, да вот, возможно, и Владимир
Алексеевич, будут делать первое восхождение. Пусть будет Адыгене.
Сейчас мне странно думать, что было время, когда я не сразу запомнил
это слово и даже записал, чтобы не забыть и чтобы при случае произнести
правильно. Это слово ничего не говорило мне. Я скорее стал наводить справки.
Первые сведения, я почерпнул в одном научном труде, касающемся Киргизского
хребта. "...С продвижением на юг высоты хребтов возрастают. Гребни
становятся круче и скалистее. Реки глубже врезаются в склоны хребтов,
расчленяя их на многочисленные и различные по величине и форме массивы.
Особенно сильно расчленен мощный Алаарчинский отрог. Его наивысшая точка
(пик Семенова-Тянь-Шанского, 4875 м) является одновременно высшей точкой
всего Киргизского хребта. Наиболее высокая вершина Джаламышского отрога --
пик Адыгене -- достигает высоты 4404 м. Все остальные вершины верхней части
бассейна имеют высоту не менее 4100 -- 4200 м над уровнем моря. Весь этот
район представляет из себя мощный горный узел с богатым оледенением".
Нетрудно догадаться, что из всей этой характеристики мне в первую
очередь запомнилась высота избранной вершины -- 4404 метра, и я стал
сравнивать ее, пользуясь справочником, с другими вершинами. Я понимал, что
для первого восхождения не могла быть выбрана очень высокая гора,
какой-нибудь там семитысячник, доступный только перворазрядникам и мастерам.
Но все же и четыре тысячи четыреста да еще и четыре метра занимали в горной
шкале не последнее место. С определенным злорадством я читал, что высшая
точка Пиренеев -- Пикоде-Ането -- 3404 метра, главная вершина Татр -- пик
Герлаховского -- 2655 метров, что наиболее красивой и популярной вершиной
Швейцарских Альп считается пирамида Маттерхорна -- 4477 метров и что сам
знаменитый Монблан выше Адыгене всего лишь на 406 метров.
Попадалась на глаза разная горная мелочь: Апеннины -- 2914
(Гран-Сассо), Карпаты -- 2543, Родопы -- 2191, Балканские горы -- 2376,
Саянские горы -- 3491 метр... Правда, Алтай своей высшей точкой превышает
Адыгене, но всего лишь на сто два метра. Да что говорить! Ведь и Казбек не
так уж далеко ушел от нашей избранницы: пять тысяч ноль тридцать три.
В лагерном клубе, там, где висят фотографии высочайших горных вершин
Советского Союза, а также разные поучительные плакаты, вроде: "Переползание
ненадежного снежного моста через ледяную трещину", "Узлы для связывания
веревок", "Самозадержание на льду", "Оказание первой помощи",
"Транспортировка пострадавшего в носилках-корзине и в носилках методом
волочения", -- я обнаружил картину-схему, выполненную в синевато-белых и
коричневых тонах. Картина изображала Адыгене, подступы к ней и жирный
пунктир наиболее удобного маршрута восхождения. Саму белоснежную вершину
художник расположил в левой верхней части картона. Вправо к середине картона
спускался от вершины крутой снежный склон, из которого в двух метрах
вылезали наружу острые скалы. Спустившись достаточно низко, склон
образовывал седловину и начинал опять подниматься. К этой-то седловине и вел
снизу вертикальный черный пунктир, который затем поворачивал налево и
устремлялся вверх по снежному склону, прокарабкиваясь по первому скальному
выходу и огибая второй. На вершине, как полагается, рдел красный флажок. Я
побежал за тетрадкой и добросовестно переписал в нее объяснительный текст.
ВЕРШИНА АДЫГЕНЕ (4404 МЕТРА)
Местоположение
Вершина Адыгене расположена на гребне Джаламышского отрога,
протянувшегося с севера на юг и с востока на запад. От вершины отходят
небольшие отроги. На северном склоне лежит крутой ледник.
Маршрут восхождения.
От стоянки "Электро" нужно пройти прямо на юг по галечниковой площадке,
подняться правее конечной морены ледника и войти в ложбину между этими
моренами и склонами пика Электро. По хаотическим нагромождениям камней
продолжается движение сначала на юг, потом на запад, в ущелье между массивом
пика Панфилова и гряды Электро -- Адыгене. Дальше идти следует по моренной
гряде правее языка ледника Панфилова. Не доходя до конца моренной гряды, по
крутой осыпи следует подняться на перевальную точку гребня.
Подъем от перевальной точки гребня до вершины осуществляется по
широкому разрушенному гребню крутизной 30╟. В средней части подъема
встречаются две скальные гряды. Первая из них проходится по разрушенному
скальному кулуару, вторая -- слева. Не доходя сто метров до вершины
встречающаяся на пути черная скала обходится справа. Для страховки
восходителей в этом месте натягиваются перила.
Спуск с вершины совершается по пути восхождения.
Спуститься с перевального гребня удобнее по мелкой осыпи справа".
Теперь я часто приходил в клуб и подолгу стоял перед картинкой.
Очертания вершины, с ее более крутым левым склоном и с более пологим,
но зато и более протяженным правым, запечатлелись во мне, и я представлял их
себе в любое время без всякой картинки. К тому же очень скоро я сделал
важное открытие, после которого исчезла надобность торчать в клубе перед
живописным куском картона.
Несколько ниже лагеря по тому же Алаарчинскому ущелью стояли две юрты.
Около них паслись несколько коров и две лошади. Иногда доносился оттуда
собачий брех. Зная по опыту, что в подобных юртах всегда имеются кумыс и
айран, я предложил Оле прогуляться до юрт и попить одного или другого
напитка. Сумерек еще не было, но дело шло к ним. Догадываясь, что в юртах
живут киргизы, я спросил у девушки, моющей в ручье молочную флягу, спросил,
не сомневаясь, что она меня поймет:
-- Кумыс бар? Айран бар?
Девушка посмотрела на нас как будто дружелюбно, ничего не ответила.
Между тем, услышав постороннюю речь, из юрты вышла старуха. Я обратился и к
ней с тем же двойным вопросом. Старая женщина что-то сказала девушке на
своем языке, и девушка потянула за веревку и достала из ручья еще одну флягу
и открыла ее. Старуха тем временем принесла пиалу. Мы с Олей выпили по
большой пиале холодного (из горного ручья!) жирного айрана. Я попытался
заплатить за него доброй женщине. С большим трудом мне удалось всучить
деньги.
Не для того я вспомнил о нашем походе за айраном Дело в том, что когда
я пил айран и оторвался от питья нa середине пиалы, перевел дыхание и поднял
глаза, то увидел нечто знакомое и прекрасное. С того места, где стоял юрты,
просматривалось вдаль одно поперечное ущелье, которого не видно из нашего
лагеря. Вход в него обозначался двумя холмами, поросшими лесом и
кустарником. Эти две горы, обозначающие ворота в ущелье, находились недалеко
от нас и были видны во всех подробностях. Свет в эти часы распределялся так,
что склоны, обращенные к нам, казались темными. В глубине ущелья
пересекались сбегающие справа и слева зеленые косогоры. Первые два косогора,
вторые два косогора (дальше и выше первых), третьи два косогора (дальше и
выше вторых), четвертые, пятые... Их только условно можно было считать
зелеными, поскольку мы знали умом, что они травянистые; на самом же деле они
были: первые два, вблизи нас,-- действительно зеленые, точнее, темно-зеленые
от затененности, вторые два -- светло-зеленые (откуда-то падало на них
больше света), третьи -- лиловые, четвертые -- светло-лиловые, дальше --
синие, голубые, похожие больше на дымку, а не на горы, а над всей этой
убегающей от нашего взгляда чередой, поднятая высоко в небо, светилась и
сияла нежно-розовая снежная шапка Адыгене! Я тотчас узнал ее по очертаниям.
Не мог не узнать. И что значила бы для меня теперь плоская масляная картинка
на картоне, когда сквозь начинающиеся сумерки я увидел ее настоящий снег, ее
настоящую поднебесную высоту, ее настоящую даль.
Признаюсь, в эту минуту я впервые почувствовал, что, может быть, мне
так и не удастся взойти на эту вершину. Так она и останется для меня
розоватым видением, возникшим над голубыми горами в то мгновение, когда я
оторвался от холодной кружки айрана и поднял свой взгляд. Есть на земле
вещи, про которые человек вынужден бывает сказать, глядя правде в глаза:
"Это не для меня. Это уже не для меня".
С тех пор иногда в предсумеречные часы я уходил из лагеря на то место,
откуда видна белая Адыгене. Если облака не закрывали, словно ватой, все
ущелье и не загораживали всю вершину, я сидел там на камне, подстелив под
себя куртку, и час, и два.
Сначала это покажется нелепым -- сидеть два часа и смотреть на одну и
ту же снежную далекую гору, но потом, когда зудящие и щекочущие участки
сознания смирятся с неизбежностью и затихнут, перестанут зудеть, откроется
окно в глубину души. Как бы раздвинутся некие шторы (как, скажем, раздвижная
стенка комнаты, выходящая в сад), граница между душой и миром исчезнет, они
сольются в одно. И тогда двух часов, может статься, окажется мало.
Но и без этих часов любования невольно создавался среди нас культ
Адыгене. Все, что бы мы ни делали в эти дни, все делалось ради нее, ради
конечной цели нашего здесь пребывания, ради восхождения, которое должно было
в последние два-три дня увенчать все наши уроки, усилия и труды.
Любуясь Адыгене, я знал, что между нею и мной, кроме расстояния и
высоты, лежат часы и дни тренировок, скалолазание, а также ледник Аксай, про
который говорили мне, что он -- как бы генеральная репетиция и проверка:
если сходил на Аксай, может быть, взойдешь и на Адыгене. Может, взойдешь, а
может, и нет. Но правда состоит в том, что если ты не выдержал похода на
Аксай, то об Адыгене надо забыть сразу и навсегда.
Хемингуэй написал на какой-то из своих многочисленных страниц, что все
люди делятся на две категории: на людей, видевших леопарда, и на людей, не
видевших леопарда. Имеется в виду не зверинец, конечно, а дикий африканский
лес. В ближайшие дни я понял, что еще более категорично все люди делятся на
людей, лазавших по скалам, и на людей, не лазавших по скалам. Два иных
качества, две разные психологии, два разных человека, хотя разница создается
всего за несколько дней.
Для нас скалолазание началось с очень прозаического и кропотливого
занятия -- с вязания узлов.
Тут надо сделать несколько оговорок. В современном альпинизме
скалолазание делится на свободное и искусственное. Свободное -- это когда
человек цепляется руками и ногами за выступы скал, за бугорки, за выщербины
и выемки, за щели -- одним словом, за сами скалы. Искусственным же
называется лазание с применением искусственно созданных точек опоры и
зацепок. В скалы по мере продвижения вверх забивают металлические крючья, на
которые можно становиться либо зацеплять за них веревки. В последнее время
используют даже небольшие веревочные лесенки, шириной, чтобы уместилась
ступня, и высотой в три-четыре ступеньки.
Но все равно и свободное лазание не обходится без веревок,
употребляемых, правда, не для продвижения вверх, но для страховки, и в этом
смысле оба современных альпинистских лазания отличаются, в свою очередь, от
лазания чистого, когда никаких веревок, никакой страховки быть не может, но
когда спортсмен лезет по скалам просто так, на свой страх и риск, и в случае
срыва ничто уже его не удержит и не спасет.
"Чистые" скалолазы презирают альпинистов и говорят, что они испортили
этот замечательный вид спорта. "Мало ли куда можно залезть, страхуясь при
помощи веревки", -- говорят чистые скалолазы. Но с ними я не согласен.
Во-первых, веревка не является подсобным средством для лазания, не помогает
движению по скале, но только страхует. Я сравнил бы ее с лодкой, идущей на
некотором расстоянии от пловца, вздумавшего переплыть широкий пролив. Да,
лодка спасет пловца, если он выбился из сил, но плыть ему она вовсе не
помогает.
Во-вторых, у альпинистов, в отличие от чистых скалолазов, другая цель.
Им нужно не просто пройти эти скалы, но взойти на вершину. Прохождение скал
для них не цель, а средство достижения цели. Скалы -- досадная преграда на
пути, которую нужно преодолеть, чтобы идти дальше, а вернее, выше.
Но всему должен быть предел. Все же спорт есть спорт, и о металлических
крючьях, то есть об искусственном скалолазании, можно спорить. При помощи
крючьев и лесенок действительно можно залезть куда угодно, даже и на
фабричную трубу. Если брать нашего пловца через широкий пролив, то крючья и
лесенки -- все равно что резиновые пузыри, которые поддерживали бы пловца на
воде.
-- Но как же быть, если пути к вершине преграждают отвесные,
непроходимые скалы?
-- Надо найти такой маршрут, который можно пройти без крючьев и
лесенок.
-- Но если нет такого маршрута к данной вершине?
-- Значит, она недоступна. На облако тоже нельзя залезть, никто и не
лезет. Но при помощи воздушного шара или вертолета -- пожалуйста.
Точно так же есть две точки зрения на применение на больших высотах
кислородных приборов. Надо взойти на вершину, а воздуха не хватает. Воздух
разрежен. Кислорода в нем мало. Альпинисты задыхаются, слабеют, ноги
становятся ватными. Каждый шаг приходится делать на четыре счета. Воткнуть
впереди себя в снег ледоруб, опереться на него и шагнуть к нему -- раз. Три
вдоха и три выдоха. Получается четыре счета. На третьем вдохе вытянуть
ледоруб и снова воткнуть его впереди себя. Шагнуть к нему -- раз. Три вдоха
и три выдоха... Шаг за шагом --. к вершине. Час, другой, третий. Может
наступить сердечная недостаточность. То ли дело -- кислородный прибор!
Дышится вольготно. Разреженность воздуха уже не имеет никакого значения. Но
ведь вместе с этим исчезает и понятие высоты. Тогда какая разница, где
шагать по снегу -- на семи тысячах над уровнем моря или на Воробьевых горах?
-- Но надо же взойти на вершину?
-- Зачем? Если это надо из практических соображений: руда, алмазы,
установить измерительные приборы -- одно дело. Смешно идти в этом случае без
кислородного прибора и тем самым усложнять свою задачу. Но если просто
хочется взойти из спортивного интереса, тогда уж, будьте добры, всходите как
есть. Мы начали сравнивать горы с морем и альпинистов с пловцами. Продолжим
это сравнение. Существует спорт -- ныряние в глубину. Не знаю, какой там
рекорд, но, допустим, сорок метров. А если с аквалангом? То есть с тем же
самым кислородным прибором? Не другой ли это получается вид спорта?
Нам предстояло лазание свободное, но, с другой стороны, и не чистое. Мы
не собирались применять крючья и лесенки, но мы должны были страховаться
веревками. Вот почему Александр Александрович учил нас вязать узлы. Все узлы
он разделил по назначению на три группы. Необходимо связать концами две
веревки. Узлы: прямой, ткацкий, брамшкотовый и академический. Нужно
привязать себя к концу веревки или привязаться к ее середине. Узлы: узел
проводника, булинь, двойной булинь и так называемый схватывающий узел,
который называли сначала узлом Прусика, по имени не то швейцарского, не то
австрийского альпиниста, придумавшего его. Но потом, в годы борьбы с
низкопоклонством перед Западом, этот узел был разжалован и теперь называется
схватывающим.
Узел действительно хитроумен. Альпинист привязывает себя репшнуром к
основной веревке и может свободно двигаться вверх, передвигая рукой по мере
надобности и узел. Вверх узел Прусика скользит легко и свободно. Но если
альпинист срывается, то узел намертво схватывается за веревку и вниз не
скользит, не двигается. Рассказывают, что сам Прусик погиб на веревке по
глупой оплошности. Репшнур между ним и веревкой оказался длиннее его руки.
Когда он сорвался и узел, придуманный им, схватил за веревку и удержал
альпиниста от падения, то альпинист, вися в воздухе, не смог дотянуться
руками до веревки, подтянуться к скале, зацепиться за нее, продолжать
восхождение или спуститься. Его нашли много времени спустя в подвешенном
состоянии. Но узел не подкачал.
Целый день, не только на занятиях, но и на бивуаке, мы вязали булини,
двойные булини, брамшкотовые, ткацкие, академические и схватывающие узлы.
Девушки оказались понятливее нас насчет узлов, быстрее запомнили их, пальцы
их работали проворнее наших неповоротливых пальцев, и мы то и дело
обращались к ним за помощью.
Были еще узлы третьей группы, вспомогательные: стремя, удавка, узел
Бахмана. Но если мы и сами, держа концы веревок в руках, все время путались
и сбивались, то еще легче запутать в этих узлах читателя. Важно другое:
освоив технику вязания узлов, мы наконец подошли к скалам, к вертикальным
гладким камням, взбираться на которые без пожарной лестницы еще час назад
мне не пришло бы в голову. Да и какой пожарной лестницы хватило бы подняться
на скалы, у подножия которых мы казались маленькими букашками, приползшими
издалека, сбившимися в темную кучку, начавшими сновать вдоль подножия скал,
затем подползшими к ним вплотную и начавшими ощупывать передними
конечностями каменную стену, как ощупывал бы, поднявшись на задние лапки, и
муравей преградившую ему путь каменную глыбу.
Была теоретическая часть. Александр Александрович спокойно,
по-преподавательски рассказал нам основные, общие правила скалолазания.
Причем получалось у него так, что каждое правило выражалось в одной фразе,
как бы в афоризме, а потом развивалось, расшифровывалось, разъяснялось в
подробностях.
1. Пройти маршрут глазами.
То есть, подходя к скалам, внимательно осмотри их и -- действительно --
глазами взберись на них, намечай выступы, за которые можно уцепиться,
наметь, где можно несколько секунд отдохнуть, где будешь менять направление;
короче говоря, лучше, пожалуй, не скажешь -- пройди маршрут глазами.
Забегая вперед и в виде своего комментария к правилу должен сказать,
что проходить маршрут глазами -- самое приятное в скалолазании. Стоишь
внизу, задрав голову кверху, легко, плавно, от зацепки к зацепке,
поднимаешься вверх. Ноги и руки действуют согласованно. Твои движения
экономны, даже изящны, и ты уже видишь, ты уже понял, что маршрут пройти
можно, ты уже наверху -- трудное, отвесное, гладкое, жесткое позади. Тогда
ты подходишь к скале, стараешься подушечками пальцев присосаться к выступу,
казавшемуся тебе зацепистым, ногой упираешься в выступ, казавшийся тебе
широким, и, к ужасу своему, убеждаешься, что пальцы не зацепляются, а
башмаки соскальзывают и что надо не забыть еще о следующем важном правиле
скалолазания.
2. Три точки опоры.
Следи за тем, чтобы во время карабкания у тебя всегда сохранялись три
точки соприкосновения со скалами: две руки и одна нога, две ноги и одна
рука. Нельзя отпустить обе руки и опираться только на ноги, так же как и
нельзя повиснуть на обеих руках, освободив ноги, а тем более повиснуть на
одной руке. Нельзя опираться на одну ногу и цепляться одной рукой. Всегда
непременно и обязательно сохраняй на скале три точки опоры. Ухватился обеими
руками, можешь передвинуть одну ногу, уперся обеими ногами, можешь
перехватить одну руку. Три точки опоры -- железное правило скалолаза.
Как прекрасно было бы иметь шесть рук и шесть ног. Девять рук, девять
ног! Вообще -- чем больше, тем лучше. Тогда я, легко держась за скалу
множеством остальных конечностей, мог бы освободить одну ногу, чтобы
опереться ею о следующую каменную шероховатость. Или освободить одну руку,
чтобы подтянуться ею выше и нашарить трещину в камне, за которую можно
уцепиться конечными фалангами пальцев. Но когда под тобой существует уже
возможность протяженного многосекундного падения (сумел-таки докарабкаться)
и ты более или менее надежно держишься на скале, присосавшись к ней всеми
возможными точками (а их всего лишь четыре), каково отрывать от скалы ногу и
шарить ею, скребя железом вертикальную, до противности гладкую стенку.
3. Найди опору, опробуй ее.
Смысл этого правила в том, что камень, кажущийся глазу надежным, может
выковырнуться из своего гнезда, сдвинуться с места, выскользнуть из-под ноги
и руки, полететь вниз. Нетрудно догадаться, что и сам альпинист полетит
вслед за ним. Значит, прежде чем перенести на камень всю тяжесть тела,
попробуй его, покачай рукой, потолкай ногой и только после этого опирайся.
Само собой разумеется, что если камень выдержал один раз твою тяжесть, когда
ты держался за него рукой, то старайся и ногой попасть на этот же
опробованный надежный камень.
До сих пор осталась и живет в руках и ногах сладость прочности и
неподвижности выбранной опоры, когда она выдерживает сначала твой
опробывающий нажим, а затем основную нагрузку. Но практически, однако,
невозможно проходить по скалам, опробывая каждый выступ. Доля интуиции,
наития, вдохновения неизбежно помогает альпинисту, принося цепочку
мгновенных радостей, когда опоры не ускользают из-под ног, а словно
подсаживают тебя все вверх и вверх, словно подталкивают под железоокованные
подошвы, но отнюдь не резкими, а плавными, пружинистыми, быстро
чередующимися подталкиваниями.
4. Двигайся плавно, с минимальными остановками.
Не только потому надо двигаться плавно и по возможности без остановок,
что при плавном движении меньше тратится сил, чем при резких и порывистых
движениях, и не только потому, что при этом камни и вообще опоры под тобой
испытывают меньше нагрузки, чем при резких толчках. Тут, видимо, действует
тот же закон, который не допускает промедлений и не велит останавливаться
циркачу, акробату, гимнасту, начавшему сложный комплекс, коннику, берущему
ряд препятствий, слаломисту, уже оттолкнувшемуся палками, жонглеру, уже
бросившему в воздух первые тарелки, мячи и кольца. Все они находятся уже во
власти ритма и скорости, которые помогают им, вынося на себе, и, пожалуй,
самый простой пример тут мог быть вовсе не с жонглером и акробатом, а с
обыкновенным велосипедистом, особенно делающим первые попытки удержаться на
шатком вертикальном предмете и удерживающимся на нем исключительно благодаря
плавности и непрерывности движения. Можешь колебаться, медлить, не начинать
движения, но если уж начал, пошел -- иди и не спохватывайся на середине,
теперь у тебя только одна дорога: вверх, вверх и вверх.
Были там и другие правила, как-то: "иди ногами" (то есть: ноги гораздо
сильнее рук, поэтому старайся, чтобы на них падала основная нагрузка),
"используй трение", "применяй распоры", "старайся двигаться по вертикали",
"дальше от скалы -- ближе к скале".
Это последнее правило, исполненное, так сказать, острого противоречия,
требует пояснения.
Дело в том, что, с одной стороны, тебе хочется ближе и плотнее
прижаться к скале, но, с другой стороны, чем ближе ты прижался к скале, тем
труднее тебе передвигаться по ней. Это объясняется простыми законами физики,
механики, математики. Неровности на скалах (по крайней мере, на большинстве
из них) так уж устроены, что имеют наклон не в скалу, а в долину.
Представьте себе выступ шириной три сантиметра. При скалолазании это
прекрасная опора. Если бы он был перпендикулярен к стене, то на него легко
было бы опереться краем ботинка, но он имеет внешний наклон и образует со
стенкой тупой соскальзывающий угол. Значит, чтобы нога оказалась к нему
перпендикулярной, ее надо сначала отклонить от скалы и ставить на выступ,
так сказать, со стороны долины. Вот почему чем дальше отклоняешь весь корпус
от скалы, тем легче за нее зацепляются ноги, хотя самому тебе хочется
прижаться к скале как можно плотнее. Психология вступает в противоречие с
законами математики и физики, но, конечно, только на самых первых порах.
Потом привыкаешь.
Наши скалы были учебными. Они были во всем самыми настоящими
труднодоступными скалами, но только имелся на их верх окольный, более легкий
путь. Так что первые наши ребята, на которых ложилась обязанность страховки,
не должны были идти с нижней страховкой, но ушли наверх по тропе и вскоре
оказались над нами с веревками.
Страхующий наверху накидывает веревку на какой-нибудь надежный зубец
скалы и становится пониже этого зубца. Один конец веревки бросается вниз, за
другой конец страхующий держится, упираясь ногами. Внизу альпинист
привязывается к веревке, и начинается движение по скалам. По мере того как
альпинист поднимается, страхующий выбирает веревку, чтобы она всегда была
почти натянута. В случае срыва альпинист провисает на веревке, ибо она
тормозится о зубец, а страхующий крепко держит ее, иногда для надежности
перекидывая через плечо и пропуская под мышку. Надо только не допускать
маятника, то есть надо идти по скале прямо на страхующего. Если же
отклонишься в сторону, то нетрудно догадаться, что при срыве не просто
повиснешь на веревке, но полетишь по амплитуде и будешь качаться, а может
быть, даже ударишься о скалу.
В этом заключается суть верхней страховки. Но как быть, если скалы не
учебные, маршрут неизвестен, нет обходных путей и, чтобы организовать
верхнюю страховку для всей восходящей группы, один альпинист должен сначала
идти вверх? Тогда говорят, что он пошел с нижней страховкой. Представим себе
действия альпинистов в этом случае. Группа остановилась на площадке, на
которой удобно, во всяком случае, можно стоять. Уходящий вверх обвязывается
концом веревки. Внизу ее будут крепко держать. Он прошел несколько метров --
и тотчас должен найти каменный зубец, за который можно перекинуть веревку.
Перекинув, сдвинулся влево и снова пошел вверх. Теперь если он сорвется, то
повиснет на этом зубце (внизу веревку крепко держат), но он не должен
уходить от зубца выше чем на три метра. В случае срыва ему придется
пролететь три метра до зубца и три метра после зубца, то есть всего шесть
метров. Это еще не опасно. При десяти метрах полета обвязывающая веревка в
момент повисания ломает ребра. Так от зубца до зубца альпинист уходит вверх,
пока не выберет удобной площадки, стоя на которой он мог бы страховать всю
остальную группу уже верхней, более надежной страховкой. А потом все
повторится сначала. Но только на новой над уровнем моря и на новой
относительной -- над ущельем, над долиной, над подножием горы -- высоте.
Первая смена страхующих ушла вверх и сбросила нам концы веревок. Всего
было восемь маршрутов, возрастающих по сложности от первого до восьмого.
Александр Александрович подошел к стене, показавшейся мне совершенно
гладкой, и привязался к веревке.
-- Страховка готова? -- крикнул он наверх.
-- Готова.
-- Пошел!
Это уж про свои действия полагается крикнуть, что "пошел". А крикнув,
надо идти. Согласитесь, что, крикнув "пошел", ничего больше нельзя делать,
как идти. Не будешь, крикнув "пошел", стоять на месте и топтаться в
нерешительности. Пошел так пошел.
Александр Александрович поднял руки, пошарил ими по поверхности скалы,
поскреб железной подошвой о каменную плоскость и вдруг поднялся на полметра.
Уперся в несуществующую шероховатость другой ногой, поднялся еще, перехватил
руками, и не успели мы вглядеться как следует в его действия, как он уже
стоял около страхующего и отвязывался от веревки, за какие-нибудь две минуты
пройдя тот десяток метров, который определялся третьим маршрутом.
Один за другим стали раздаваться возгласы:
-- Страховка готова?
-- Готова.
-- Пошел!
Надо сказать, боязни скал, боязни высоты, как таковых, и вообще страха
ни у кого из нас не оказалось и в помине. Осталась только деловая часть
наших занятий -- залезть; остались расчеты -- как залезть; осталось
наблюдение за другими -- как лезут они; осталось стремление пройти по
порядку все маршруты.
Скажут: чего же бояться, если привязан к веревке и упасть не дадут. Да,
но попробуйте привяжитесь к веревке и подойдите к краю крыши десятиэтажного
дома или встаньте на верхний обрез фабричной трубы. Если не боязнь высоты,
то, во всяком случае, некоторую неуверенность в поджилках вы почувствуете.
Но если вас будет группа, если вам нужно будет заниматься конкретным делом
на краю крыши, то для боязни, вообще для посторонних ощущений в вашем
сознании не останется места, как это бывает у пожарных, у
высотников-монтажников, у моряков, у шахтеров, у летчиков или на войне. И
только в некоторые мгновения чувство реальности (реальной опасности) может
проснуться, и человек на мгновение ужаснется своему положению в
пространстве.
Александр Александрович Кузнецов, мастер спорта, делавший самые трудные
маршруты, так называемые "шестерки", признался, что однажды на стене ему
сделалось страшно. Не то чтобы страшно, но он отчетливо подумал про себя:
почему я здесь? какая нелегкая занесла меня на эту стену? Ради чего я не
дома, не в тепле за книгой, не на горизонтальной плоскости? Если останусь
жив, больше никогда не пойду на стену...
Но потом, конечно, все прошло, и он снова ходил и делал "шестерки" с
присущими ему ловкостью, техничностью и выносливостью.
-- Что такое "шестерка"? -- спросил я у Александра Александровича.
Я знал уже, что существует шкала сложности альпинистских маршрутов, и в
этой шкале двенадцать категорий сложности. Однако эти двенадцать категорий
зачем-то сведены к шести сдвоенным пунктам. Вместо того чтобы говорить
"первая категория" и "вторая категория", говорят: один "А" и один "Б".
Вместо третьей и четвертой категорий говорят: два "А" и два "Б"... Значит,
"шестерка" (6А и 6Б) -- это, по существу, одиннадцатая и двенадцатая
категория трудности. Я это знал. Но я спросил у Александра Александровича,
что конкретно, на деле, означает для альпиниста "шестерка"?
-- Ну, cкажем, восемь дней на стене,-- спокойно ответил Александр
Александрович.
-- Как "восемь дней на стене"?
-- Стена. Делаем девяносто-сто метров в сутки, а пройти надо метров
семьсот-восемьсот.
-- Но отдыхать, спать, питаться?
-- Все на стене. Забьешь крючья, привяжешь себя, повиснешь и спишь. Или
попадется удобная полка, можно сесть. Или есть возможность натянуть гамак.
-- Над пропастью в четыреста метров?
-- Об этом не думаешь.
Я не собираюсь делать "шестерку". И даже "тройку". Я уже не успею
приобрести для этого ни техники, ни ловкоcти. Но за эти двадцать дней я
понял и свидетельствую, что об этом действительно не думаешь.
Из всей нашей группы только одной девушке приходилось все время
преодолевать чувство страха. Ей было не просто трудно пройти скальный
маршрут, но еще и страшно. Это было заметно нам всем, да она -- Оля Троицкая
-- и сама не стыдилась признаться в том, что на высоте ей страшно. Однако
она прошла все маршруты. Она преодолела страх, но не избавилась от него.
Следовательно, это тот случай, когда бывает, что человек, врожденно или
приобретенно в младенчестве, не переносит сливочного масла, запаха рыбы,
скрипа ножа о фарфоровую тарелку.
Больше всего я опасался за свою дочь. Александр Александрович намекал и
мне, и Оле после травянистых склонов и осыпей, что, может быть, ей не
придется идти на Аксай, а тем более на восхождение. Так стоит ли, думал я,
мучиться ей на этих скальных маршрутах? Я знал, что Ольга догадывается о
сомнениях Александра Александровича, смотрящего со стороны, как она будет
себя вести. У него было два способа преградить путь Ольге к высоте.
Формально ее можно было не пустить на восхождение, потому что ей не
исполнилось шестнадцати, так как официальный альпинист начинается с
семнадцати лет. Ну, и всегда, по предварительному уговору, лагерный врач мог
послушать, посмотреть и запретить выход в горы. Жаловаться, как говорится,
было бы некому. Врачебный осмотр перед выходом в горы обязателен.
И вот я вижу, как Ольга подходит к концу веревки. Первый маршрут.
Пристегнулась. Завинтила карабин. Не очень уверенным голоском, прокричала
наверх:
-- Страховка готова?
Бородатый Володя, похожий на землепроходца-сибиряка, ответил, что
страховка готова.
-- Пошел! -- крикнула Ольга и начала цепляться пальцами, привыкшими
только к перу да еще к клавишам пианино, за острые выемки и выступы скал.
Все мы ходили потом в синяках и ссадинах на руках и ногах, но Ольга
особенно. С первого движения Ольги по скале выявилось ее самое слабое место
-- руки. Руки ее, по совести говоря, никуда не годились. В них была цепкость
(в пальцах), но не было силы. Хоть правило и велит "иди ногами", но все же
без силы в руках далеко не уйдешь. Там, где другой, ухватившись за каменный
рубчик, подтянулся бы на руках и подкрепил бы эту подтяжку распором ног,
Ольга вынуждена была полагаться только на ноги. Распятая на каменной
плоскости (лицом к ней), она подолгу искала опоры для ноги, скребя о скалу
железом башмаков, подолгу шарила кончиками пальцев, ища зацепки, а тем
временем и руки и ноги уставали от напряжения. На первом маршруте лезущий по
скале натыкался на круглый арчовый куст, растущий из трещины камня. Мы этот
куст обходили справа. Для этого надо было правую ногу вытянуть до предела в
сторону и немного вверх, и тогда она упиралась в выступ шириной почти с
ладонь. Прекрасный выступ, лучше не придумаешь для того, чтобы опереться.
Однако нога в таком вытянутом положении теряет силу. Не было никакой
возможности перенести на нее тяжесть корпуса без того, чтобы сильно не
помочь руками. При этом брюшной пресс напрягался так, что трещали мышцы. Для
Ольги такой маневр