твительно не имею права. Я не доходил до этих свойств своим умом или опытом. Я только читал о них в травни-ках и других специальных книгах. Зачем же я буду теперь переписывать из чужих книг в свою сведения, вроде тех, что ромашкой хорошо мыть голову, подорожник надо при-кладывать к нарывам и ранам, а спорыш замечательно пить от камней в почках? Просто у меня, за полвека почти, накопились некото-рые личные отношения, некоторые чувства к тому или дру-гому цветку, а выражать чувства -- моя основная профес-сия. Вся эта оговорка понадобилась мне для того, чтобы не распространяться здесь, зачем мне однажды понадобилось добыть некоторое количество клубеньков ночной фиалки, которые, как мне говорили, если сорвать их в определенное время и в определенных условиях и соответствующим образом обработать... Но стоп! Иначе зачем же было делать пространную оговорку. Так всегда у человека и получается: сперва красота, очарование, сказка, поэзия, душевный трепет, созерцание и любование, а потом вдруг -- корысть. И уж если появи-лась и заговорила корысть, то ни красота природы, ни ра-зум, ни даже чувство самосохранения не властны остано-вить и заглушить ее. Как раз перед этим я читал книгу француза Дорста "До того, как умрет природа". Да и вообще, если попа-дется на глаза газетная, журнальная статья, просто заме-точка, всегда обратишь внимание, а то и вырежешь. В ре-зультате всей этой информации невольно перестанешь идеализировать человечество и с тревогой будешь следить, как плоскость, по которой мы скользим, становится с каж-дым днем все наклоннее и наклоннее. Трудно представить себе космонавтов, летящих на ко-рабле через космическое пространство и сознательно пор-тящих свой корабль, сознательно разрушающих сложную и тонкую систему жизнеобеспечения, рассчитанную на дли-тельный полет. Земля -- космическое тело, и все мы не кто иные, как космонавты, совершающие очень длительный (но не бес-конечный, надо полагать) полет вокруг Солнца, а вместе с Солнцем и по Вселенной. Система жизнеобеспечения на нашем прекрасном ко-рабле устроена столь остроумно и мудро, что она само-обновляется и таким образом обеспечивает благополучное путешествие миллиардов пассажиров. Но вот постепенно, но последовательно мы эту систему жизнеобеспечения с безответственностью, поистине изумля-ющей, выводим из строя. Если на маленьком космическом корабле космонавт начнет развинчивать гайки и обрывать провода, это надо квалифицировать как самоубийство. Мы делаем то же са-мое, только результаты, по сравнению с маленьким кораб-лем, сказываются не так скоро. Порча корабля и его системы жизнеобеспечения идет по нескольким, но, надо сказать, основным, коренным на-правлениям: 1.Отравление и загрязнение пресных вод. 2. Порча Мирового океана. 3. Порча земной атмосферы. 4. Истребление и порча зеленого покрова Земли. 5. Истребление животных и птиц, вплоть до полного, безвозвратного истребления многих биологических видов. 6. Уничтожение верхнего, плодородного слоя земли, на-зываемого почвой, который подвергается все большей эро-зии. 7. Опустошение недр, последствия чего пока еще не ясны. Если бы какие-нибудь вселенские диверсанты были по-сланы уничтожить все живое на Земле и превратить ее в мертвый камень, если бы они тщательно разработали эту свою операцию, они не могли бы действовать более разум-но и коварно, чем действуем мы, живущие на Земле люди и не только не считающие себя диверсантами, но мнящие себя друзьями природы. Где-нибудь в ЮНЕСКО есть, наверное, исчерпывающие цифры, характеризующие нашу деятельность по всем семи названным направлениям. У меня нет этих цифр, да и ни к чему они здесь, в заметках. Говорят, что мы сбрасываем в Мировой океан ежегод-но 10000000 тонн нефти. Говорят, Рейн несет в своих во-дах каждые сутки столько же ядовитых химических ве-ществ, сколько могут перевезти 1000 железнодорожных составов. Говорят, одна только средней мощности электро-станция, работающая на мазуте, выбрасывает в сутки в окружающий воздух500 тонн серы, в виде серного ангид-рида, который, соединяясь с любой водой, тотчас дает сер-ную кислоту. Цифры, если их собрать, потрясающи; картина, если ее нарисовать, ужасна. Остановиться уже нельзя. Но я сейчас думаю не о точ-ке остановки, а о точке начала, о той пружине, которая дала первый толчок и подвигнула человека на этот па-губный путь. Лев, нападая на стадо антилоп, убивает только одну. Сытый лев пропускает мимо себя стадо антилоп, не по-шевелив ухом. Ястреб не будет заниматься бесцельным истреблением птиц, например, перепелят. Он схватит одного и улетит, чтобы насытиться, утолить голод, утолить потреб-ность в пище, запрограммированную в нем от века. Насе-комоядная птица по своей прожорливости могла бы съесть сразу всех, ну, каких-нибудь там личинок, однако ее воз-можности ограничены самой природой. Но вот я разглядываю картинки в книге Дорста "До того, как умрет природа". Люди расстреливают стадо би-зонов с поезда. Тысячи туш остаются лежать и гнить в сте-пи, потому что людям нужны были только шкуры. Врезав-шись в одуревшее стадо бизонов на летящем поезде, люди стреляют, пока есть патроны либо пока есть бизоны. Лежбище котиков. Люди ходят между беззащитными зверями и палками избивают их. Избиение продолжается до тех пор, пока есть силы или есть котики. Как можно больше убить, как можно больше схватить. Истреблена морская корова, истреблена птица гага, истреблены -- фактически -- зубры, если не считать не-скольких штук в Беловежской пуще. Под угрозой истреб-ления киты, слоны, страусы, крокодилы, носороги, многие виды животных и птиц. Бей, пока есть патроны, бей, пока видишь, бей, пока шевелится, бей, если можешь убить и... положить в карман гладкий холодный кружочек золота. Да, как ни печально это сознавать, но первым толчком, подвигнувшим человека на путь так называемого техниче-ского прогресса, была неутолимая, ненасытная жадность. Можно оскорбиться и обидеться в этом месте, но пе-решагните уязвленное самолюбие, посмотрите внимательно на действия человека в разные эпохи и в разных условиях, проанализируйте его действия от охотника за жемчугом до Александра Македонского, от золотоискателя на Аляске до Наполеона, от собирателя грибов до собирателя мил-лионов, и вы увидите, что именно жадность была основным двигателем человеческой истории. Покажите мне охотника, который, имея возможность убить двух уток, убивает только одну, или человека, ко-торый имел возможность взять три рубля, берет только один. Есть, правда, попадаются и вовсе не охотники. Бывает даже, отдают другим людям последний рубль. Но таких людей мало, и не они, к сожалению, двигают наш прогресс. Они только помогают нам оставаться людьми, когда это трудно и почти невозможно. На такие, примерно, размышления навело меня чтение книги Дорста "До того, как умрет природа". И вот мне понадобилось некоторое количество клубень-ков любки двулистой, ночной фиалки. Я надеялся, что они окажут благотворное действие на здоровье одного близко-го мне человека. Все лесные поляны, где можно встретить этот цветок, я знал. Иной раз во время предвечерней прогулки сдела-ешь большого крюку, чтобы в холодеющем уже воздухе наклониться над белой башенкой цветка и вдохнуть аро-мат. Иногда я срывал их несколько штук и дома ставил в воду. Тем не менее задача моя оказалась не из легких. Дело в том, что клубеньки надо добывать только осенью, когда цветов уже нет и растение не выделяется среди других трав, не бросается в глаза издалека, за пятнадцать -- двадцать шагов. Я думаю, если ползать по лесу на коле-нях, и то едва ли обнаружишь те два глянцевитых листоч-ка, льнущих к земле, благодаря которым любка и называется двулистой. Воображение во время охоты всегда работает на охот-ника. Идешь по грибы и заранее рисуешь себе, как под темной елью стоят шоколадные белые грибы. Или видишь как наяву оранжевые блюдца рыжиков в зеленой траве. Говорят, такое охотницкое воображение помогает охотни-кам обнаружить тетерева, затаившегося в древесной кроне, зайца, слившегося со снежной белизной, любую дичь, тот же боровик под еловой тенью. Но часто в жизни все оказывается не так, как рисова-ло воображение. Заглядываешь под еловые лапы, а там темная пустота. Кажется, не может не быть под такой классической елью белого гриба, а его нет и нет. Найдешь его потом под какой-нибудь елочкой-замухрышкой. Так и теперь, собираясь на эту необыкновенную для меня охоту, я воображал, что как только приду на нужную поляну, так и увижу знакомые (разглядывал летом) ли-сточки, под которыми в земле таятся два загадочных клу-бенька, никогда в жизни мною не виданных. Но уже сама сентябрьская поляна не походила на ту, которую я запом-нил с июня месяца. Все цвело и блистало здесь тогда. Ни-чего не стоило нарвать красивый букет. В который раз соблазнишься и колокольчиками, подивившись, как можно было оперировать и распорядиться, строя цветок столь тонким и нежным лиловым материалом. Соблазнишься на-прасно, как известно, потому что, пока несешь до дома, колокольчики сникнут, словно детские воздушные шарики, из которых утекает воздух. Ничего, долго будут стоять в кувшине другие цветы. Не заказано и на другой день прийти на ту же поляну и вновь увидеть ее все в том же летнем цвету. Никаких цветов я не увидел теперь на сентябрьской поляне. Не сочный травостой по колена, а приземистая гу-стая щетка травы, с торчащими там и сям сохлыми стеб-лями бывших цветов, не непременное, перегретое солнцем гуденье пчел и шмелей, а сероватая тишина нахмуривше-гося денька. Уже и листья кое-где поддались желтизне, и одна березка, уступившая, сдавшаяся раньше других (мо-жет, сорт, а может, какая-нибудь березовая болезнь), напорошила на поляну желтых листочков. Быстрыми шагами начал я ходить по поляне, надеясь тотчас и обнаружить предмет охоты. Но перепутавшаяся трава казалась однообразной. Я был слеп, как слеп не-просвещенный человек, глядящий на небо, усыпанное звез-дами. От горизонта до горизонта -- одинаковое небо и оди-наковые светлые точечки. Ну мигают, некоторые поярче, покрупнее, а в целом -- хаос. Рассыпаны звезды, как горох, без всякого порядка. Много-много, что увидит на небе непросвещенный человек, так это ковшик Большой Медве-дицы, так и я сразу отличил, конечно, на лесной поляне крапиву, выросшую на куче истлевшего хвороста. Но мне нужна была теперь не Большая Медведица, даже не какой-нибудь там Телец. Мне нужна была Вега -- благородная и таинственная звезда! Долго я бродил по поляне и даже чуть не ползал по ней, а два знакомых листа не давались мне. Я уж делал и так. Отойду на край поляны, окину ее взглядом и стараюсь вспомнить, где поднимались летом на высоких стеблях белые цветы. Скорее иду в то место, раз-глядываю, шарю, перебираю траву руками, ничего похо-жего нет. Исходил середину поляны, обшарил края, постепенно стал удаляться в глубину леса, где густая тень, где реже трава, где больше под ногами черной земли. Иногда попадались (еще и на поляне) парные листья, как будто похожие на те, что я ищу. У меня не было ни-каких копательных орудий, кроме ножа, правда, острого, крепкого. Всадив его в землю, я вырезал вокруг находки землю по окружности, подковыривая, и земля вынималась бочоночком величиной с обыкновенный стакан. Я разми-нал землю, обнажал корешки и не находил ничего, кроме мочки густых мелких корешков или одного стержневого корешка, похожего на тщедушную петрушку или, если хо-тите, на мышиный хвостик. Да и бывают ли эти клубеньки? Не сказка ли, не фантазия ли они? Впору было отчаяться и идти домой с пу-стыми руками. Но сказалась старая школа рыболова-поплавочника, способного целый день просидеть над неподвижным ку-сочком пробки, плавающим на воде около кувшинного ли-ста. Знал я, как рыболов-поплавочник, и то, что терпение всегда вознаграждается. В стороне от поляны, в тенистом лесу, искать стало легче. Не было травяной путаницы. Травинка от травинки растут отдельно и отдаленно. Может быть, эти два листка? Может, эти? А вот эти я уже проверял. Мне приходилось писать в другом месте, что валуй, на-пример, можно издалека принять за белый гриб, обмануть-ся, но что, когда увидишь настоящий белый гриб, его с ва-луем ни на каком расстоянии не спутаешь. Веет от него исключительностью, подлинностью, благородством. Так по-лучилось и теперь. Как я мог сомневаться? Как я мог какие-то шершавые, матовые, покрытые ворсинками, из-борожденные прожилками листья принимать за листья ночной фиалки? Вот они, мои два листа. От одной точки на черной зем-ле они растут в строго противоположные стороны. Около самой точки они совсем узкие. Затем становятся все шире и в широком дальнем конце плавно округлены. Если бы перевернуть лист узкой частью кверху он напомнил бы про-долговатую каплю. Но я смотрел на листья сверху, и мне они напоминали крылья огромной зеленой бабочки, кото-рая, может, и улетела бы, если б не корешки, вросшие в землю. Чистотой зеленого тона, глянцевитостью и четкостью формы листья произвели на меня какое-то нездешнее, за-летное впечатление. Правда, надо было еще убедиться, что я нашел именно то, что искал. Я все еще разглядывал листья, а клубеньки оставались в земле. Встав для удобства на колени (вот где понадобилось бы перекреститься, если бы на моем месте был настоящий знахарь -- дед), я вонзил нож в землю в пяти сантиметрах от растения, и мне показалось, что листья вздрогнули. Осторожно стал я обрезать землю по окружности. Под ножом перерезались и трещали мелкие корешки, и лопнул с натуги чей-то толстый корень, вероятно, протянувшийся от молоденького деревца, которые росли тут во множестве. Этот корень я перерезал с большим трудом. Подковырнув ножом и вынув земляной бочоночек, я поставил его рядомс черной зияющей раной, которую я только что своими руками нанес земле. Тут надо правильно понять мои ощущения. Копаем землю заступами под гряды, копаем ямы и врываем в землю столбы. Роем карьеры, котлованы, шах-ты, открытые рудники, поднимаем взрывами тысячи, мил-лионы тонн земли, сокрушаем скалы, срываем горы. А тут всего-то ковырнул ножом, и вот уж называется это -- зия-ющей раной! Смешно! Тем не менее ощущение мое было точным. Я знал, что вместе с комком земли изъял из зем-ли живые клубеньки, из которых на будущий год выросла бы ночная фиалка. Отойдя на несколько шагов, я решил запечатлеть мик-ропейзаж. Небольшая тенистая елочка. В метр высотой. Поодаль от нее толстый зеленый ствол осины. Сама осина где-то там, наверху, и нам теперь не важна. Между елочкой и осиновым стволом вторглась в наш микроинтерьер и рас-простерлась, вроде опахала, ореховая лоза. Под ней-то, как под крышей, и расцвела бы на будущий год в зелено-ватой тени белая ночная фиалка. Теперь уже не расцветет. Никогда. Я ее не просто сорвал, но искоренил. Осторожно, нащупывая пальцами каждый комочек, каждый тоненький корешок (но это все были еще не ее корешки), я стал разминать и дробить землю. Вдруг мои пальцы нащупали твердые, гладкие и прохладные округлости, и мне показалось, что я кощунственно прикоснулся к чему-то тайному, запретному, интимному. Земля вся об-сыпалась наконец, и сахарно-белые, похожие на женские груди, клубеньки обнажились. Действительно, один из них был сероватый и дряблый. Как будто кожица сделалась ему велика. Другой был яд-реный, крепкий и сочный. Вниз от каждого клубенька тянулся тонкий хвостик -- корешок, а от свежего клубня нацеливался вверх тупоконический росток. Именно ему надлежало весной пробить крышу темницы, выгнать высокий прямой стебель, на ко-тором и расцвели бы цветы. Уж с осени он приготовился к выполнению своей задачи. Я держал на ладони белый клубенек, который благо-даря коническому ростку, напоминающему колпачок, и тон-кому корешку удивительно походил теперь на гномика. Я держал его на ладони и еще раз дивился великому чуду. Где-то хранились в нем (в семечке есть хоть зародыш) будущие ночные фиалки с их очарованием, ароматом, семенами. Тянулась от этого клубенька цепочка фиалочьих поколений назад на миллион веков и цепочка фиалочьих поколений вперед на миллионы миллионы веков. Правда, для этого именно экземпляра я прервал, пере-резал ножом миллионнолетнюю цепочку, уничтожив одним движением ножа результаты миллионнолетних усилий природы. Остались на земле другие экземпляры ночной фиалки. Конечно. Но принципиально от этого ничего не меняется. Кто-то убил последний экземпляр морской коровы, послед-ний экземпляр гаги. Кто-то убьет последний экземпляр кита и лебедя. Мало ли что другие экземпляры. Но ведь именно от этого тянулись назад и вперед цепочки поколе-ний. А теперь осталась только одна цепочка -- назад. Нитка перерезана, и перерезана она мной. "Ну ладно, природа не пострадает", -- сказал я себе, кладя клубенек в карман. Вскоре мне попались две разновидности ятрышника, и я их тоже вырезал из земли. У одного из них были округ-лые клубеньки, за которые ему дали в народе не совсем приличное прозвище. У другого ятрышника клубни напоминали двух нагих, обнимающихся людей. Все это было интересно и удивительно, но любка двулистая мне больше не попадалась. Незаметно из старого смешанного леса я перешел в мелкие частые сосенки. Было тут что-то вроде просеки, узкого длинного ложка. На этом ложке я снова увидел любку. Наклонившись к ней, увидел еще, потом еще, потом сразу пять, потом больше. На коленях я стал переползать от одной любки к другой, нож вонзался, подковыривал, земля осыпалась, клубеньки обнажались, один из них от-брасывался, другой клался в карман. Мой охотничий азарт усугубился, видимо, тем, что дол-гие поиски были бесплодными и я даже терял надежду. Рука стала болеть, затекать, я намял мозоль, но был как в чаду. Каждая новая пара листьев казалась мне крупнее предыдущей (а значит, и клубеньки будут крупнее), и я полз на коленях дальше и снова вонзал свой нож, ре-зал, рвал, разминал землю, оголял клубенек, клал в карман. Ни о чем я теперь не думал, и неизвестно, сколько вре-мени продолжалась бы эта варфоломеева ночь, но вдруг у меня сломался нож. Переломился около рукоятки. Я с сожалением повертел его в руке, отбросил в сторону, распрямился и оглянулся назад. То, что я увидел, поразило меня, как громом. Исковерканная, истерзанная полоса зем-ли тянулась за мной. Было похоже, что тут рылась свинья. Еще час назад на поляну приятно было смотреть. Она радовала глаз ровной зеленью, чистотой. Я увидел ее и в будущем июне; какой она была бы вся в цветущих фиал-ках и какой будет теперь, когда я ее за один час совершен-но обесцветил. Бизоны, расстреливаемые с идущего поезда, котики, из-биваемые палками, пока не онемеет рука, линючие дикие гуси, загоняемые в загоны и избиваемые палками же, ог-ромные кедры, срубаемые ради кедровых шишек, рыбы, черпаемые из рек и морей миллионами тонн... Все, все припомнилось мне на обезображенной мной лесной поляне. Тогда я окончательно понял, что я человек и ничто чело-веческое мне не чуждо. А то, что мне снятся до сих пор то белые крепенькие клубеньки, то цветущие под луной ночные фиалки, это мое уж личное дело. Может быть, избивателям котиков тоже снятся потом их симпатичные недоуменные мордочки, а также их с набежавшей слезой ничего не понимающие гла-за, в которых наивная доверчивость граничит со смертель-ным ужасом.

***

Оказавшись в гостях, я осматри-вал дачу и дачный участок. Тут были только цветы. Никакой там клубники, ранней редиски или са-лата. Одни цветы. Нарциссы, пи-оны, астры, ирисы, георгины, флоксы, примулы, тюльпаны, ро-зы. Одни уже цвели, другие на-бирали бутоны, третьи ждали своего позднего осеннего часа. Под конец нашей цветочной экскурсии меня привели в поме-щение, называемое теплицей. Не-что вроде сарайчика. Глядя сна-ружи, можно было подумать, что там хранятся разные садовые ин-струменты, кое-какие строительные материалы (мешок цемента, ящик со стеклом, столбик кирпичей, немного тесу да еще в углу ворох стекловаты...), на самом же деле ничего подобного в сарайчике не было. Прежде всего это оказался не летний продувной сарайчик, а теплое, душноватое даже, помещение. Посредине, занимая все пространство, возвышалась, как если бы бильярд-ный стол, земля. Кругом опоясывала эту своеобразную гряду, это своеобразное поле узкая траншея, по которой можно было ходить вокруг гряды и смотреть на нее со всех сторон. Теперь смотреть было не на что, в теплице ничего не росло. -- Четырнадцать квадратных метров, -- пояснил хозя-ин. -- Искусственный климат. Урожай по желанию -- в лю-бое время года. Но я приурочиваю к первому января. -- Огурцы или помидоры? Оно конечно, к новогоднему столу свежий огурчик -- цены нет. То же и помидор... -- Ну что вы! Огурцы -- это грубо и дешево. -- Так, вероятно, клубника? Она и земляника -- почти одно и то же. А известно, что "земляника в январе" стала поговоркой, эталоном, символом роскоши. Но, впрочем, я не согласен. Тут какая-то искусственность и ошибка. Види-мо, у нашего организма, как и в природе, существует "се-зонность". Согласитесь, что свежий огурец для нас дороже всего весной и в начале лета. В августе хорошо бы -- ма-лосольный. Точно так же и земляника. Да в январе ее вов-се не хочется! В январе я предпочту горсти свежей земля-ники ложку земляничного варенья с хорошо заваренным чаем. -- Вот поэтому я ее и не выращиваю в этой теплице, -- засмеялся хозяин, терпеливо выслушав мои рассуждения о сезонности наших вкусов. -- Тогда о каком новогоднем урожае вы говорите? -- Цветы. Тюльпаны. Вот о каком урожае. По два, по три рубля за цветок. Эти четырнадцать метров приносят мне пять тысяч рублей дохода. Я вспомнил, что и правда, зимой бывают такие цены на тюльпаны. В самый новогодний вечер я видел однажды, как в дальнем углу большого шумного магазина у женщи-ны, не успевающей опасливо стрелять глазами по сторонам, считать деньги и отдавать цветы, расхватывали огненные гвоздики по четыре рубля за штуку. Но и в обычное время, и в самые будние дни Москва поглощает огром-ное количество цветов, и цены на них всегда высокие. Во Владимире на базаре, в очереди за телятиной, впереди меня стояла молоденькая девушка с тремя гладиолу-сами в руках. Женщины спрашивали у нее -- почем купи-ла. "За три рубля", -- отвечала девушка. Никто из простых владимирских женщин, стоящих за телятиной, не удивлял-ся, что такая может быть цена на гладиолусы. Скорее, они сокрушались о ценах на телятину, за которой стояли. Итак, три рубля за цветок. При каких обстоятельствах мы могли бы платить три рубля за одну картофелину, за одно яблоко, за один апельсин, в конце концов. Очевидно, что при условии острой нехватки и даже голода. Авитаминозы, дистрофия, пухнут детишки, война, блокада. Тогда, конечно, отдашь и три рубля за одну картофелину, отдашь и больше. В нормальной же обстановке не всякий, я ду-маю, человек (из нормально работающих и зарабатываю-щих) купит для себя один апельсин за три рубля. Слава богу, таких цен на апельсины нет. Сообразуясь с потреб-ностью, цены установлены: на апельсины 1 рубль 40 копе-ек, а на картошку -- гривенник за килограмм. Но отчего же москвичи платят по рублю, по два и по три за один цветок? Отчего вообще люди платят за цветы деньги? Наверное, оттого, что существует потребность в красоте. Если же вспомнить цены, о которых сейчас гово-рилось, то придется сделать вывод, что у людей теперь го-лод на красоту и голод на общение с живой природой, при-общение к ней, связи с ней, хотя бы мимолетной, в чем-то искусственной, в своей городской квартире. Тем более что в цветах мы имеем дело не с какой-ни-будь псевдокрасотой, а с идеалом и образцом. Тут не мо-жет быть никакого обмана, никакого риска. Хрустальная ваза, фарфоровая чашка, бронзовый подсвечник, эстамп, акварель, вышивка, кружево, ювелирное изделие... Тут все зависит от мастерства и от вкуса. Вещь может быть доро-гой, но не красивой, безвкусной. Надо и самому, покупая, обладать если не отточенным вкусом и чувством прекрас-ного, подлинного, то хотя бы понятием, чтобы не купить вместо вещи, исполненной благородства, вещь аляповатую, помпезную, пошлую, лишь с претензией на благородство и подлинность. Или попадется подделка под другую эпоху, подделка под великого мастера, подделка под красоту. Че-ловек на это способен. Но природа жульничать не умеет. Согласимся, что цве-точек кислицы -- не тюльпан. С одним тюльпаном можно прийти в дом, а с одним цветочком кислицы -- скудновато. Но это лишь наша человеческая условность. Приглядимся к нему, к цветочку, величиной с ноготок мизинца, и мы увидим, что он такое же совершенство, как и огромная, по сравнению с ним, тяжелая чаша тюльпана, а может быть, даже изящнее ее... Что касается подлинности, то вопроса не существует. Но, конечно, лучше, когда красоту не надо разглядывать, напрягая зрение, а когда она сама бьет в глаза. Мимо цветочков кислицы можно пройти, не заметив их, а мимо тюльпана не пройдешь. Недаром, как известно, он был одно время предметом страстного увлечения циви-лизованного человечества, чтобы не сказать -- массового психоза. Начертим канву, хотя бы редкой пунктирной ли-нией. Первые сведения о тюльпане исходят из Персии. Из-вестно также, что его любили турки и что разведение тюль-панов было одним из любимых (может быть, поневоле) занятий прелестных обитателей турецких гаремов. Тут тюльпанами любуются, тут в честь них устраиваются праздники, тут еще не подозревают, что, пробравшись сквозь стражу и сквозь узорные золоченые решетки, они, тюльпаны, словно пестрое войско, хлынут в Европу и за-воюют ее. Впрочем, нашествие вовсе не походило на ла-вину, на вторжение чужеземного войска. Оно скорее под-кралось как болезнь, которая хотя и принесена извне, раз-вивается изнутри. Как все известно о начале великих событий и великих войн, точно так же известно, что в Западную Европу тюль-паны попали в 1559 году. Германский посол при турецком дворе Бусбек привез несколько луковиц на родину в Аугсбург. Уже в этом году у сенатора Гарварта расцвел пер-вый цветок тюльпана. Вскоре он украшает роскошные са-ды средневековых богачей Феггеров. Отсюда он распрост-раняется по Европе, подобно пожару, захватывая все но-вые народы и земли. Вот им увлекаются в Германии маркграфы, графы, курфюрсты, придворные медики, богачи-любители, короно-ванные особы. Вот среди любителей и ценителей тюльпанов мы нахо-дим уже Ришелье, Вольтера, маршала Бирона, австрийско-го императора Франца II и французского короля Людовика XVIII. И тут происходит еще одно примечательное собы-тие: тюльпановый пожар перескакивает в Голландию. Вдруг эта страна уравновешенных, то что называется, по-ложительных, а пуще того, расчетливых людей вспыхива-ет, как сухая солома. Правда, с расчета-то и началось. Заметив, что тюльпановые луковицы находят спрос и сбыт у немцев и других народов, голландцы решили восполь-зоваться, как теперь сказали бы, рыночной конъюнктурой, не подозревая, что сами вскоре падут ее жертвой. Сначала луковицы выращивали садоводы, но очень скоро этим ста-ло заниматься все население страны. Торговцы всячески поддерживали и поощряли новое занятие. Луковицы стали скупать, перекупать, перепродавать. Образовалось нечто вроде биржи с ее биржевой игрой. В дело пошли уже не сами луковицы, но расписки на луковицы. Расписки, в свою очередь, перекупались и перепродавались, причем цены на них доходили до фантастических размеров. Одни люди ра-зорялись, другие внезапно богатели, третьи расчетливо бо-гатели. По стране гуляло 10000000 тюльпановых расписок. Некоторые, не вчиняясь в рискованную игру, наживали деньги на более скромном товаре: на глиняных горшках для тюльпанов, на деревянных ящиках для выращивания. Ящиками пользовались те из голландцев, у которых не было садовой земли. На биржах собирались тысячи разных людей: миллионеры и рыбаки, купцы и швеи, бароны и ремесленники, высокосветские дамы и прислуги, старики и подростки... Шли в дело фамильные драгоценности и домашний скарб, шли под залог коровы и дома, земельные участки и рыболовные снасти. За одну знаменитую луко-вицу уплачено 13000 гульденов, за другую знаменитую луковицу --6000 флоринов, за третью луковицу пошло 24 четверти пшеницы, 48 четвертей ржи, 4 жирных быка, 8 свиней, 12 овец, 2 бочки вина, 4 бочки пива, 2 бочки мас-ла, 4 пуда сыра, связка платья и один серебряный кубок. За выведение редкого сорта (размера и цвета) назна-чались огромные премии, а успех выведения превращался чуть ли не в национальное торжество. Сохранилось опи-сание празднества по поводу выведения черного тюльпана. У Н. Ф. Золотницкого, в свою очередь переписавшего от-куда-то описание этого празднества, читаем: "15 мая 3 года, рано утром в Гаарлеме собрались все гаарлемские общества садоводов, все садовники и поч-ти все население города. Погода была великолепная. Солн-це сияло, как в июле. При торжественных звуках музыки шествие двинулось по направлению к площади Ратуши. Впереди всех шел пре-зидент гаарлемского общества садоводства М. Ван-Синтес, одетый весь в черно-фиолетовый бархат и шелк под цвет тюльпана, с громадным букетом; за ним двигались члены ученых обществ, магистраты города, высшие военные чины, дворянство и почетные граждане. Народ стоял по бокам шпалерами. Среди кортежа на роскошных носилках, покрытых бе-лым бархатом, с широким золотым позументом, четыре почетных члена садоводства несли виновника торжества -- тюльпан, красовавшийся в великолепной вазе. За ним гор-до выступал выведший это чудо садовод, а направо от не-го несли громадный замшевый кошель, вмещавший в се-бе назначенную за вывод этого тюльпана премию города --100 000 гульденов золотом. Дойдя до площади Ратуши, где была устроена гранди-озная эстрада, вся убранная гирляндами цветов, тропи-ческими растениями и хвалебными надписями, шествие ос-тановилось. Музыка заиграла торжественный гимн, и двенадцать молодых, одетых в белое гаарлемских девушек перенесли тюльпан на высокий постамент, поставленный рядом с троном штадтгальтера. В то же время раздались громкие крики народа, воз-вещавшие о прибытии принца Оранского. Взойдя в сопровождении блестящей свиты на эстраду, принц Оранский обратился к присутствующим с речью, в которой изобразил интерес, представляемый для садовод-ства получением тюльпана столь редкой и своеобразной окраски, как черная, и, провозгласив имя столь отличивше-гося садовода, вручил ему пергаментный свиток, на кото-ром было начертано его имя, и его заслуга, и крупная сумма, подаренная ему городом. Восторгам народа не было конца, и счастливца понес-ли в триумфе по улицам. Празднество закончилось гран-диозным пиршеством, устроенным лауреатом своим друзь-ям и садоводам Гаарлема". Согласитесь, что наш знакомый дачник, выращиваю-щий тюльпаны на четырнадцати квадратных метрах и по-том продающий их полутайком по два рубля за штуку, выглядит жалким кустарем-одиночкой по сравнению с размахом средних веков. Можно рассказывать точно так же не о биржевой игре на тюльпанах и не об ажиотаже вокруг них, но об истин-ных любителях этого цветка. Это средневековое любительство оставило множество трагических и комических случаев, курьезов, яркий след в искусстве, в том числе в поэзии и литературе вообще. Но такое нашествие, такое передвижение цветов не по-хоже разве на всякое другое передвижение и нашествие, которым охватываются и захватываются все новые про-странства, будь то нашествие орд и чужеземного вой-ска, будь то нашествие чумы и холеры, будь то нашествие идей и мод. Конечно, хотя и были жертвы во время завоевания Европы тюльпанами (многие разорились), все же не было при этом кровавых побоищ и пожаров, трупного смрада и вдовьих слез. Должны же чем-нибудь отличиться цветы от гуннов, татар и турецких янычаров! Но помимо нашествий и, так сказать, цветочных эпи-демий, помимо возведения время от времени в культ ка-кого-нибудь одного цветка (лилия на гербе и на военных знаменах Бурбонов, война Белой и Алой Розы), цветы имеют над людьми незаметную, но постоянную власть. Потребность в них велика во все времена. Более того, по отношению общества к цветам и, если позволительно бу-дет так выразиться, по положению цветов в обществе можно было бы во все времена судить о самом обществе и о его здоровье либо болезни, о его тонусе и характере. Возьмите древних. Сначала все идет хорошо. Греки любят гирлянды из цветов, "плетение которых составляло не только особое ремесло, но даже доведено было до сте-пени художества. Девушки и женщины, умевшие плести с особым искусством гирлянды из роз, делались знамени-тостями: с них снимали портреты и делали мраморные бюсты, точно так же, как в наше время это делается от-носительно знаменитых артистов и поэтов". "Первая вязальщица венков в Древней Греции, кра-савица Глицерин из Сикиона, была увековечена знамени-тым греческим живописцем Паузиасом, написавшим ее портрет. Впоследствии за одну лишь копию с этой карти-ны Лукулл заплатил несколько тысяч". Венком из роз украшается невеста. Розами убирается дверь, ведущая в ее дом, лепестками роз усыпается брач-ное ложе. Розами усыпается путь возвращающегося с войны по-бедителя и украшается его колесница. Ими же украшают-ся гробы умерших, урны с прахом и памятники, в особен-ности Афродиты. В Риме роза сначала -- эмблема храбрости. Она как бы орден, дающийся за проявленное геройство. Лежону, который первым ворвался в неприятельский город, разрешается во время триумфального шествия нести в руках розы. Но когда один из командиров позволил солдатам украсить себя розами после незначительной победы, то получил за это строжайший выговор. Меняла, незаслуженно украсивший себя венком из роз, посажен в тюрьму по приказанию сената. Итак, государство в расцвете и силе -- во всем мера. Цветы, в частности розы, в большой цене, однако без ка-ких-либо патологических отклонений. В дальнейшем не-трудно проследить, как с разложением государственной крепости, с интуитивным ощущением надвигающегося конца отношение к цветам принимает черты излишества и болезненности. Уже Клеопатра принимала у себя Марка Антония, на-сыпав на пол пиршественного зала розовых лепестков слоем в один локоть. На носилках проконсула Верреса лежали матрас и по-душки, набитые розовыми лепестками. У Нерона во время пиров сыпались с потолка миллио-ны розовых лепестков. Розовыми лепестками усыпалась поверхность моря, ког-да патриции отправлялись на прогулку. Целое озеро было усыпано однажды лепестками роз. На одном из императорских пиров столько лепестков насыпалось с потолка, что все гости задохнулись под ними. Все улицы Рима были пропитаны запахом роз, так что непривычному человеку становилось дурно. Разве это не своеобразный барометр, не своеобразная характеристика времени? Возьмите для сравнения Париж в начале этого века. Не даст ли нам его цветочная жизнь понятие о жизни, пульсе, тонусе этого богатого и блистательного в чем-то, как говорится, капиталистического, в чем-то с демократическими традициями, города? "Кто не был ранним утром на центральном цветочном рынке в Париже, тот не сможет себе и представить той суеты, той кипучей деятельности, какая царит там в это время. Сотни фургонов, нагруженных снизу доверху цветами, съезжаются со всех окрестностей Парижа, сотни фур-гонов везут цветы с вокзалов железных дорог, присылае-мых из Ниццы, Грасса, Лиона и других южных городов. Целые сотни, тысячи людей занимаются разгрузкой, разборкой, расстановкой и продажей цветов, другие сотни, тысячи -- их покупкой, сортировкой и разноской по Па-рижу... Цветы расходятся по городу благодаря множеству все-возможных разносчиков цветов и продавщиц букетиков, встречающихся всюду, на всех улицах и бульварах. ...Число таких торговцев в самом Париже насчитыва-ется до 4000 да в окрестностях около 2000. Так что 6 ты-сяч одних только этого рода торговцев развозят ежеднев-но цветы по Парижу и окрестностям. Далее следует продажа цветов в киосках, представ-ляющих собой, так сказать, переход от разносчиков и ры-ночного торговца к дорогим цветочным магазинам... ...Что же касается до тех больших цветочных магази-нов, которые являются у нас (то есть в России того же времени. -- В. С.) главным центром цветочной торговли, то такие, конечно, имеются в Париже, но они уже почти не пользуются цветами, привозимыми на центральный ры-нок, а держат только более редкие экзотические растения или особенно роскошно выращенные цветы, разводимые в собственных теплицах и садоводствах. Число таких магазинов в Париже доходит до 500. При этом замечательно, что почти вся торговля цветами ведет-ся здесь исключительно женщинами. Причины тому весьма ясны: для составления бутонье-рок, венков, букетов, плато и разного рода жардиньерок требуется много вкуса, много изящества, а в этом отноше-нии женщины, конечно, неизмеримо превосходят мужчин... ...Эталажи парижских цветочных магазинов являются истинным наслаждением для глаз. Особенно же они поражают зимой, когда сквозь гигантские зеркальные ок-на взор окоченевшего от холода зрителя видит перед со-бою всю роскошь тропиков или знойного юга, увеличенную искусной группировкой растений и полным артистического вкуса подбором цветов и аксессуаров. Спрашивается: сколько же тратится Парижем и его ле-тучим чужестранным населением ежегодно на цветы? На это точная статистика отвечает следующее. В хорошие года в Париж ввозится на 30 000 000 фран-ков цветов... Они все расходятся по рукам, по домам по-ложительно всего Парижа. Кого вы только не встретите в Париже. Молодую ли девушку, пожилую ли даму, мужчину ли, ребенка ли -- у всех почти увидите всегда цветы или в руках, или на гру-ди, или в петлице. Взойдете ли вы в комнату скромного работника или работницы -- вы увидите на окне или в стаканчике цветы. Взойдете ли вы в богатый дом -- увидите их не только всюду расставленными в роскошных вазах, жардиньерках, но и украшающими обеденные столы, украшающими все гостиные, будуары и даже лестницы. Цветы встречают в Париже и новорожденного, прово-жают и покойника. Цветами украшаются и в театр, на бал, на скачки. Цветами приветствуют именинника, цве-тами убирают невесту, цветы подносят артистам. Ими украшают торжественные обеды, ими убирают экипажи, ими убирают могилы. Словом, нет в Париже события, веселого или печального, где бы их не было... ...Такова роль цветов в Париже, во всей Франции, мож-но сказать, во всем современном цивилизованном мире"'. По логике повествования теперь полагалось бы мне опи-сать состояние цветочной торговли в современной Москве, но хватит ли моего воображения и скудости моих изо-бразительных средств? Прежде всего надо сказать, что в отношении к цветам москвичи ни в чем не уступают остальному цивилизован-ному миру. Точно так же, как и в Париже, как и везде, у нас цветами и встречают новорожденного и провожают покойника, приветствуют именинника и убирают невесту, подносят цветы артистам и украшают ими обеденные (бан-кетные) столы. Правда, я не встречал лестниц, украшенных цветами. Но когда-то в старом семиэтажном московском доме по Уланскому переулку, где живет моя сестра Екатерина Алексеевна, я обнаружил на лестничных поворотах перил некие излишества, что-то вроде площадок или, скажем, гнезд и поинтересо