к-то умудряются не бросаться в глаза. Мимо
поляны, цветущей лютиками, пройдешь, не обратив на нее особенного внимания,
как никогда не про-шел бы мимо поляны, цветущей купальницами, ромаш-ками и
даже одуванчиками. Но Татьяна Васильевна вос-кликнула: "Лютик! Я бы хотела
лютик!" -- и с этим ни-чего не поделаешь. Попал в любимые.
То же самое случалось у меня несколько раз со сти-хами и рассказами.
Про некоторые думаешь: включать их в сборник или не включать? Не очень-то
удались. Без них и сборник как будто цельнее, крепче. Пожадничаешь и
оставишь, не выбросишь. А потом приходит читательское письмо. Оказывается,
одно стихотворение, которое не хо-тел включать, кому-то (пусть хоть одному
человеку) по-нравилось больше других.
То же самое случается и с людьми. Смотришь -- не-взрачная, некрасивая
девушка, пожалеешь даже ее, а она, глядь, замужем первее красавицы. Значит,
для самой дур-нушки дело не безнадежно. Всегда найдется человек, ко-торый
разглядит в ней некую, только ему видную красоту и полюбит.
А вовсе некрасивых цветов, как известно, не бывает.
* * *
Одуванчики цветут с весны и до осени. В течение целого лета не выберешь
дня, когда нельзя бы-ло бы увидеть этот цветок. Но все же бывает в мае пора,
когда разливается по земле их первая, самая дружная, самая яркая волна.
Москвичи, поезжайте в Коло-менское! В неранние утренние часы солнце
смотрит там со сто-роны Москвы-реки, со стороны знаменитого "Вознесенья", и
вам придется пройти сначала всю зе-леную поляну до музея, до вто-рых ворот,
а потом оглянуться.
Справа вы увидите старин-ную медоварню, сложенную из неправдоподобно
толстых бревен, темных, словно пропитавшихся медом, с которыми столь удачно
сочетается омывающая их зеленым прибоем трава.
Прямо, на противоположном от вас конце ровной по-ляны, на другом ее как
бы озерном берегу, стоит бело-сахарная, с очень синими (во всяком случае,
синее май-ского неба) куполами Казанская церковь. Все пространство между
вами и ней (а справа бревенчатая медоварня) мягко и ласково ослепит вас
чистым теплом золото оду-ванчиков.
Не мудрено и в других местах увидеть цветущие оду-ванчики и даже в
таком количестве и в такой, я бы ска-зал, равномерной распределенности, но
не везде в золотое озеро их глядится душистая бревенчатая медоварня и
сахарно-голубая церковь. Кажется, что и одуванчики здесь не расцвели вчера,
а остались вместе с самим Коломен-ским от семнадцатого века.
Со всех сторон, из-за вишневых садов, из-за дубового парка, из-за
Москвы-реки и со стороны шоссе, надвигается шум и скрежет наступающего
города, который с каждым годом все туже стягивает кольцо. И уже дрожит и
надтреснуто дребезжит от этого грохота одуванчиковая коло-менская тишина.
Скоро, не выдержав напора, она раско-лется, разлетится вдребезги.
Торжествующий и злорадст-вующий шум нахлынет и погребет ее под собой,
возмож-но, вместе с одуванчиками.
Один мой знакомый высказал в разговоре мысль, что всякий цветок так или
иначе видом своим или по крайней мере схемой стилизует солнце. Словно
миллионы малень-ких детей взялись рисовать его, кто как может. У всех
получается по-разному, но в основе каждого рисунка--кругленький центр, а от
него в разные стороны -- лучи. Кругленький центр то маленький, то большой,
лучи то уз-кие, то широкие, полукруглые, то их много, то пять или шесть, то
они белые, то красные, то синие, то как само солнце.
Мысль приблизительная, но позабавиться можно. Хотя и некуда деть при
этом ни клеверной шапки, ни орхидей, ни всех, так называемых, мотыльковых,
ни злаков, ни ка-кой-нибудь там кошачьей лапки. Но вот что правда, то правда
-- одуванчик срисован с солнца.
Не будем сейчас думать о том, что, сорвав и держа стебель, мы держим
вовсе не один цветок, а соцветие, корзину, как выражаются ботаники, и что
один цветок представляет из себя тонюсенькую трубочку с зазубрен-ными краями
(неужели вы пошлете меня изучать неза-будку!). Но, глядя на поляну и видя ее
всю золотой, не-возможно освободиться от впечатления, что некий
худож-ник-гигант окунал свою кисть прямо в солнце и разбрыз-гивал его по
зеленой земле.
Еще больше это похоже на бесчисленные зеркальца, в каждом из которых
отражается солнце. Сходство дополня-ется еще и тем, что, когда солнце уходит
надолго или на ночь, одуванчики закрывают свои цветы, гаснут, поляна
отражает теперь лишь монотонное потемневшее небо.
Поворачиваются за солнцем в течение долгого дня почти все цветы, но
закрываются при отсутствии солнца очень редкие, и в том числе и в первую
очередь одуван-чики.
Никто не знает (и, вероятно, никогда не узнает), зачем понадобился
одуванчику стебель в виде тонкостенной трубки вместо обыкновенного, зеленого
шершавого стебля, Но зато всякий знает, зачем у него появится потом
округ-лая пушистая головка. В человеческое сознание это расте-ние входит,
может быть, больше именно этой пушистой головкой, нежели самим цветком. У
него и название не по цветку (скажем, могло бы быть желтоцвет, солнцецвет,
солнечник и т. д.). А -- одуванчик.
Когда Александру Твардовскому понадобилось найти для поэмы "Дом у
дороги" признак жизни, земного бытия и земной радости, то от имени
новорожденного человека он произнес такие слова:
Зачем мне знать, что белый свет
Для жизни годен мало?
Ни до чего мне дела нет,
Я жить хочу сначала.
Я жить хочу, и пить, и есть,
Хочу тепла и света,
И дела нету мне, что здесь
У вас зима, не лето...
Я на полу не двигал стул,
Шагая вслед неловко,
Я одуванчику не сдул
Пушистую головку.
Я на крыльцо не выползал
Через порог упрямо,
Я даже "мама" не сказал,
Чтоб ты слыхала, мама!
Как видим, наш скромный "протеже" один удостоился встать рядом с такими
многозначимыми вечными ценно-стями, как свет, тепло, первый шаг, первое
слово и даже мама.
В самом деле, при слове "одуванчик" не большинство ли увидит мысленным
взглядом не желтый цветок (хотя бы и с пчелой, старательно ползающей по
нему), но белый пушистый шарик, а некоторые наиболее внимательные еще и
белую припухлую лепешечку, в черных дырочках, которая остается после того,
как дунешь на одуванчик и целый парашютный десант начнет медленно опускаться
на землю с высоты вашего роста, вашей поднятой вверх руки.
Парашютный десант. Парашют мы изобрели в двадца-том веке. Одуванчик
изобрел его миллионы лет назад. Можно утверждать, что природа нашла его на
ощупь, со-слепу, но прежде надо положить один-единственный парашютик на
ладонь или на лист бумаги и разглядеть его, по возможности в лупу.
Мы увидим, что вся графика этого удивительного при-способления достойна
самого точного и красивого чертежа. Не говоря о инженерных, математических
расчетах. Вес семечка, длина ножки, площадь зонтика, все находится в строгом
математическом соответствии, и если бы совре-менные инженеры при помощи
логарифмических линеек и счетных машин взялись рассчитать подобный
воздухопла-вательный аппарат с точки зрения оптимальности его пропорций, то
они пришли бы к пропорциям и формам аппарата, который вы держите на своей
ладони и которые во множестве летают по воздуху в ветреный летний день.
Впрочем, есть варианты. У мать-мачехи тоже парашют, но ворсинки у нее
начинаются прямо от семечка и расхо-дятся конусом, отчего все приспособление
похоже на мяч бадминтона, называемый еще воланчиком. Козлобородник ближе к
одуванчику, но так как семечко у него тяжелее и больше, то и весь парашют,
согласно конструкторским перерасчетам, соответственно увеличен в размерах.
Есть и совсем "ленивые" варианты--бесформенный клочок пуха, а семечко
спрятано в серединке. По сравнению с этим ко-мочком пуха парашют
одуванчика--как если бы свер-кающее четкими никелированными спицами
велосипедное колесо рядом с кругляшком, отпиленным от бревна, кото-рый тоже
может катиться по земле и катали, бывало, на-садив его на гвоздь и прикрепив
к палке.
Представляю себе разговор, когда, разработав проект и все рассчитав,
инженер-конструктор принес чертежи на утверждение какому-нибудь конструктору
главнее его.
-- Все хорошо,--сказал главный конструктор,--но если семечко, отлетев
по ветру, уже упало на землю, сто-ит ли ему подниматься снова и лететь
дальше?
-- Понял. Сейчас поправлю. На новом чертеже семечко, гладкое в первом
случае, было снабжено мелкими острыми зазубринками, чтобы крепче держаться в
почве.
-- Вот видите, мелочь, а из-за нее могло нарушить-ся равновесие в
природе. Хорошо. Утверждаю. Да будет так.
И миллиарды веселых белых пушинок полетели по ветру над зеленой землей,
чтобы бесконечно зажигались на ней все новые и новые цветы, похожие на
маленькие солнышки.
Между прочим, салат из молодых листьев одуванчика, как о том пишут во
многих книгах, действительно съедо-бен и, наверно, питателен. Чтобы удалить
из листьев их горьковатый вкус, французы рекомендуют класть их на полчаса в
соленую воду. Тут дело вкуса. Из лука, напри-мер, мы не стараемся удалить
горечь, но лишь смягчаем ее сметаной, маслом, другими овощами и травами.
***
Возьмите три сердечка, какими их рисуют, когда хотят пронзить стрелой
на открытке или какими обозначают червонную масть на игральных картах, и три
эти сердечка соедините остриями в одной точке. Сделайте эти соеди-ненные
сердечки нежно-зелены-ми, посадите их на тонкий сте-белек пяти --
семисантиметровой высоты -- и вы получите кисли-цу, или заячью капусту,
изящ-ное, милое растеньице, украшаю-щее тенистые, преимущественно хвойные, а
еще преимуществен-нее еловые леса.
У других трав листья сидят на стебле по всей длине (как у крапивы) или
расположе-ны розеткой около самой земли (как у одуванчика), а здесь --
особенно. Стебелек гладкий, словно стеклянный, полупрозрачный, розоватый, а
ближе к земле темно-розовый до красного. Нет на нем ни чешуйки, ни ворсинки.
Он весь как медная проволочка. Венчается же тремя лис-точками, о которых шла
речь.
Листочки, под воздействием тайного механизма, нагне-тающего в них
упругость и силу, то распрямляются и дер-жатся горизонтально земле, парят,
то все три поникают и повисают вдоль стебелька.
Заросли непоникшей кислицы больше всего похожи на пруд, затянутый
ряской, потому что все листочки держат-ся плоско, на одном уровне и образуют
ровную зеленую гладь, светло-зеленую, светяще-зеленую, контрастно-зеле-ную в
царстве темных, почти черных тонов замшелого ело-вого леса. В самом деле,
где проглянет черно; стволы деревьев темно-коричневы, хвоя темная,
сумрачная, воз-дух сам -- полумрак. Только кислица и светится около земли,
как если бы устроили снизу скрытую электриче-скую подсветку.
Взяв за листочки, легко выдернуть растеньице вместе с длинненьким
стебельком, который чем ниже, тем крас-нее, но, с другой стороны,
прозрачнее, стекловиднее. На-дергав несколько штук, свернешь их в комок да и
отпра-вишь в рот, станешь жевать. Кислота щавеля покажется грубой и какой-то
шершавой после тонкой, острой, с при-месью явственной сластинки кислоты
заячьей капусты. Но как и щавеля, много не съешь. Да, говорят, и не нужно
есть ее в большом количестве.
Считается, что эта трава--барометр, и очень точный. К дождю складывает
свои листочки. Зная это, я стал по-сматривать на нее в лесу. Вижу --
листочки сложены. Вот беда. Завтра нужна была бы хорошая погода. Прошел сто
шагов -- листочки развернуты. Что за притча!
Несколько дней морочила мне таким образом голову кислица. Потом
однажды, выйдя на обширные заросли ее, я догадался, в чем дело. На ровной,
зеленой плоскости лежала ровная лесная тень. Но были и светлые пятна, от
солнца, пробившегося сквозь еловые ветви. И вот ясно было видно, что в тени
листья кислицы расправлены и блаженствуют, а в солнечных пятнах поникли,
словно боясь обжечься. Ну и правда, очень нежна эта травка. Нельзя ей
выставляться на яркий и горячий солнечный свет.
В мае кислица выгоняет еще один стебелек, тоньше своего основного
стебля. Он поднимается выше зеленой плоскости листьев, но все равно в лесной
тени был бы почти не виден, если бы на нем не распускался очаровательный
белый колокольчик.
Белый-то он белый, но если сорвать и разглядеть на свету, весь окажется
в сиреневых прожилках и, как во-дится, желтенькие тычинки в глубине
колокольчика.
Таким образом, вот картина в еловом лесу: ровная "ряска" кислицы, а над
ней на невидимых стебельках повисают в темном воздухе мириады маленьких
колоколь-чиков.
Нисколько не хуже, когда около старого трухлявого пня встретишь иной
раз отдельную стайку кислицы с шапку величиной, но яркую, свежую, и
несколько коло-кольчиков, парящих над ней. Тогда жалеешь, что только один ты
и увидел эту маленькую лесную сказочку.
***
Травка,окоторойпойдет речь, так неказиста и незаметна, что, конечно,
никто, кроме спе-циалистов-ботаников и знахарей (а в средние века ею очень
ин-тересовались еще и алхимики), не выделял бы ее из общей лет-ней травы,
если бы не маленькая особенность, не одно ее чудесное свойство.
Цветов у нее как бы и нет. Даже собравшись несколько штук в один
клубочек, они не произ-водят впечатление цветка. Клу-бочек получается
величиной с ягодку лесной земляники, а цве-том зеленовато-желтоватый.
Эта-кая невзрачная шишечка. Что уж говорить про каждый отдельный цветок,
зелененькую спичечную головку. А между тем -- семейство розоцветных.
Смотришь и думаешь, неужели это в буквальном смыс-ле бесцветное
существо (зеленый цвет -- не цвет для цвет-ка) прямая и близкая родня царице
цветов, и не просто родня, но из одного с ней семейства.
В одной любопытной книжке (на русском языке ее нет) я вычитал более
поэтическое, чем научное, сообра-жение, будто все цветы делятся на две
основные сферы и строятся по двум основным схемам: пятилучевой и
шестилучевой.
Во главе первой группы (независимо от принятой ботанической
классификации) стоит роза (пять лепестков), во главе второй -- лилия (шесть
лепестков), и так они царствуют, две царицы цветочного царства. И как бы ни
был мал иной цветок (незабудка, например, или ландыш), все равно либо та,
либо другая схема, то или другое под-данство.
Попробую процитировать в приблизительном переводе с немецкого:
"Кульминациями этих двух классов являются возглав-ляющие их Роза и
Лилия. Они -- королевы в своем цар-стве. Подобно Солнцу и Луне господствуют
Роза и Лилия в царстве растений. Они несут в себе сияние прадревних культур.
Мудрецы Востока старались над их введением в культуру. Все лилии несут в
своем цветке шестиконечную звезду Заратустры. Но все плоды и ягоды
происходят от розы. Из них выделены и наши хлебные злаки..."
Трудно принимать всерьез подобные рассуждения, тя-готеющие к
космическому происхождению земных расте-ний и даже всей жизни на Земле, но
сама по себе идея двух великолепных цариц невольно привлекательна и красива.
Впрочем, говоря о нашей маленькой травке, мы имели в виду сухую научную
классификацию, по которой без вся-ких дополнительных и едва ли не
метафизических идей манжетка обыкновенная безоговорочно принадлежит к
се-мейству розоцветных.
Представим себе, что соберется розоцветное семейство, ну, хоть на
выставке, если бы люди захотели устроить такую выставку. Почетное тронное
место заняла бы, ко-нечно, роза -- семь тысяч сортов и столько же цветовых
оттенков. Бархатные, шелковые, просвеченные солнцем, с темной тенью,
залегающей в складках лепестков, бело-снежные, желтоватые, желтые,
пурпурные, пунцовые, бор-довые, алые, черные, лиловые... Не хочет быть роза
толь-ко голубой. Ну, это уже ее дело.
В сторонке скромно расположится, придя на сбор ро-зоцветных, шиповник,
называемый, правда, в ботанике розой собачьей, но от которого и произошли,
собственно говоря, все семь тысяч махровых сортов. Как будто съехались
городские красавицы в модных нарядах, ослеп-ляют и завораживают, но, храня
достоинство, сидит в сто-ронке приодетый для праздника деревенский дед, от
кото-рого и пошло все это яркое, пышное потомство.
Не ударит в грязь лицом на празднике розоцветных и яблоня, когда белой
невестой встанет она на весенней ти-хой заре и розовато светится и манит
пчел.
Не бедной родственницей на речном берегу, над темной лесной водой,
заглядевшись в черное зеркало, обольется белым цветом черемуха.
Ярко-розовый персик (цветущее дерево), миндаль, виш-ня и слива -- у
каждого дерева своя стать, у каждого цветка своя пора, свое место под
солнцем, своя тихая без-молвная гордость.
Спустимся ниже. Кустик лесной земляники, пришед-ший на смотр
розоцветных, скромнее, конечно, цветущего миндаля, но он с достоинством
предстал пред светлые очи самой царицы: хотите гоните, а я -- ваш. А в
общем-то, если посмотреть, чем мои пять белых и чистых лепестков отличаются
от таких же белых лепестков цветущего ви-шенья? Их больше. Белыми облаками
лежат они среди весенней земли, украшая и преображая вид деревень,
не-больших городов, всего пейзажа. Но, зайдя в сосновый лес, разве не
обрадуетесь вы, увидев целые поляны в на-шем белом цвету?
Все так. Но что это там у порога за невзрачная трав-ка? Замухрышка и
замарашка? Как смела она войти сю-да, к розоцветным? Гоните нахалку вон!
-- Я не виновата, -- чуть слышно ответила бы невзрач-ная травка. -- Я
ваша родня. Я -- розоцветная, поглядите в любую книжку.
-- У тебя и цветка-то путного нет.
-- Что поделаешь. Цветок есть, только он очень мал. Я уж стараюсь,
собираю несколько цветков в один клубо-чек, но и клубочек мой не похож на
настоящий цветок, а похож на зеленую, жесткую еще ягоду моей далекой
сест-рицы лесной земляники. Но я должна сказать, что люди меня знают,
выделяют из остальных трав и по-своему лю-бят.
-- За что же? Не за родство ли с ними?
-- Нет. Дело в том... Что у меня листья.
-- Ну покажи, какие-такие у тебя особые листья?
-- В ученых книгах их называют многолопастными, городчато-игольчатыми,
но это ни о чем еще не говорит. Лучше вы поглядите сами.
Наклонившись или подняв до себя, мы увидели бы лист, который не только
нам хорошо знаком, но который не однажды пробуждал в нас огонек восторга.
Причем восторг этот относился не к листу, не к растению в целом, а к лугу,
через который мы шли к косогору, на кото-рый мы смотрели, к утренней заре и,
наконец, просто к жизни.
Резной по краям листочек собран в гармошку и свернут воронкой. Покрыт
мелкими волосками.
-- Ну и что особенного в твоем листе?--может быть, стали бы спрашивать
знатные родственницы скромную манжетку. -- Лист как лист. Все дело, что
похожа на во-ронку.
-- На горстку. В моем листе собирается влага. Сред-невековые алхимики
считали, что это самая чистая вла-га, которая только может быть на земле.
Они надеялись, что именно при помощи ее научатся превращать простые вещества
в благородное золото. Иногда это моя собствен-ная влага, иногда небесная
роса, иногда капли дождя. Со всех ваших листьев вода, как вы знаете,
скатывается, а в моем листе собирается. Поэтому, когда люди идут по
ро-систой земле, они видят большие округлые капли светлой влаги, иногда
настолько большие, что можно даже схлеб-нуть губами. Мои ворсинки не дают
росе растекаться по всему листу и делать его просто мокрым. У меня так:
весь лист сухой, а середка, на дне воронки -- округлый уп-ругий шарик,
который от собственной тяжести становится плосковатым, сплюснутым, но все
равно округлым и се-ребристым. Я ничего не говорю, красива капля небесной
влаги и просто на стебле, на колосе, а тем более на розо-вом лепестке, но
все же без сверканья моих полновесных и драгоценных капель земля проиграла
бы в своей кра-соте.
Если есть на свете роса, значит, кто-то должен соб-рать ее, чтобы
всякий мог насладиться вкусом. Но и роса это еще не напиток по сравнению с
той влагой, которую выделяю и дарю миру я сама. И птицы пьют с моих
листь-ев, и дети, и некоторые взрослые, у которых не все еще выхолостилось и
заглохло в душе, для которых не все еще свелось к граненому стакану, для
которых лес не просто стройматериал и дрова, луг не просто центнеры сена,
небо не просто место, где летают самолеты и спутники. А главное -- которые
не ленятся еще и не стыдятся опуститься на колени перед малой травинкой,
держащей в себе каплю влаги, между прочим, и луг, и лес, и самое небо.
ИЗВЛЕЧЕНИЯ
М. Метерлинк "Разум цветов"
"Есливстречаютсянезадачливые и неловкие растения и цветы, то отсюда не
следует, что они совершенно лишены мудро-сти и изобретательности. Все
ревностно стремятся совершить свое дело: у всех великолепная, самолюбивая
мечта наполнить и завоевать поверхность земного шара, умножая на ней до
беско-нечности тот вид существования, который они собою представля-ют. Чтобы
достигнуть этой цели, им приходится вследствие зако-на, прикрепляющего их к
почве, преодолевать большие трудно-сти, чем те, которые препятст-вуют
размножению животных. Поэтому большинство из них прибегает к хитростям, к
комбинациям, к приспособ-лениям, которые в смысле механики, баллистики,
перед-вижения, наблюдений, хотя бы, например, над насекомы-ми, часто
предшествовали изобретениям и познаниям лю-дей".
"Если для нас бывает трудно открыть среди обреме-няющих нас законов
тот, который с наибольшей тяжестью давит на наши плечи, то для растений в
этом отношении сомнений не существует: это тот закон, который осуждает их на
неподвижность со дня рождения их и до самой смерти. Им гораздо лучше, чем
нам, рассеивающим свои силы, известно, против чего восставать в первую
очередь... Мы увидим, что цветок дает человеку героический пример
неповиновения, отваги, упорства и изобретательности. Ес-ли бы мы приложили
половину той энергии, которую раз-вил маленький цветочек нашего сада, для
того, чтобы ос-вободиться от различных давящих на нас неизбежностей... то
должны верить, что наша судьба была бы весьма отличной от того, что она
представляет из себя теперь".
"...воздушный винт клена, прицветники липы, воздухо-плавательный снаряд
чертополоха, одуванчика, козлобо-родника, разрывные коробочки молочаев,
необычные при-способления ослиного огурца, волокнистые прицепки пу-шицы и
тысячи других неожиданных и поразительных ме-ханизмов... нет ни одного
семени, которое не изобрело бы какого-нибудь вполне своеобразного способа,
чтобы избе-гать материнской тени...
Есть в этой доброй, толстой головке (речь идет о ма-кс. -- В. С.}
осторожность и предусмотрительность, достой-ная самых больших похвал.
Известно, что она заключает в себе тысячи маленьких черных семян, крайне
мелких. Надо рассеять эти семена насколько возможно удобней и дальше. Если
бы коробочка, содержащая их, лопнула, упала или открылась бы снизу,
драгоценная черная пыль образовала бы бесполезную кучку у подножия стебля.
Но она может выйти наружу только через отверстия, проко-лотые наверху
оболочки. Головка, созрев, нагибается на своей подножке, "кадит" при
малейшем ветерке и бук-вально рассеивает, даже с движениями сеятеля, семена
в пространстве".
"Когда наступает время цветения (речь идет об одном водяном растении.
-- В. С.), осевые мешочки наполняются воздухом: чем более этот воздух
стремится выйти, тем плотнее запирает он клапан. Наконец, он облегчает
удель-ный вес растения и выносит его на поверхность воды. Только тогда
распускаются прелестные маленькие жел-тые цветки... Но вот оплодотворение
закончено, развива-ется плод, и роли меняются; окружающая вода давит на
клапаны мешочков, вдавливает их, проникает в полость, отягчает растение и
заставляет его вновь спуститься на дно.
Не любопытно ли видеть собранными в этом малень-ком, с незапамятных
времен существующем аппарате не-которые из самых плодотворных и недавних
человеческих открытий: механизма клапанов, давления жидкости и воз-духа и
закона Архимеда, изученного и использованного? Инженер, который первый
привязал к потонувшему судну подъемный аппарат, не подозревал, что
аналогичный при-ем практикуется уже в течение тысячелетий... пришедшие
последними на эту землю, мы только находим то, что всегда существовало; мы,
подобно удивленным детям, по-вторяем путь, который жизнь прошла уже до нас".
***
Какразмножаетсяпапорот-ник? Дети до 16 лет не допуска-ются.
Да господи! С пятого класса каждый знает, что папоротник никогда не
цветет, а размножа-ется спорами. Поэтому и легенда родилась в народе, будто
он все-таки цветет, но только одну ночь в году, а именно в ночь на Ива-на
Купалу, то есть с 6 на 7 июля по новому стилю. И надо идти в полночь в
глухой лес и смотреть на папоротник. И когда он за-цветет огнем, то
схватить, и это будет разрыв-трава. Но это все сказки, добавит школьник,
потому что папоротник размножается спорами. На обратной стороне листа
вырастают ржавые бугорки. Если положить папоротник на бумагу этой стороной,
то через некоторое время на бумаге останется коричневая пыль. Даже и не
разглядишь, что это пыль, просто лист пойдет бурыми пятнами, сделается как
бы грязным. Это и есть споры. Пятьдесят миллионов спор от одного эк-земпляра
папоротника. Теперь представьте себе большой хвойный лес с ореховым
подлеском, заросший внизу ши-роколистыми и как бы экзотическими
папоротниками, и постарайтесь прикинуть то количество нулей, которое
потребуется, чтобы выразить арифметическим числом общее количество спор,
просыпанных ежегодно на землю. А ведь должно еще остаться место для семян
кислицы, для клуб-ней любки, для пуха одуванчиков, для крыльчаток вяза и
клена, для косточек черемух, для шишек сосен и елей, для всех деревьев и
трав, мхов и грибов (тоже споры), число видов которых тоже выражается при
помощи многих нулей.
Что ж тут удивительного, скажет иной человек, что пятьдесят миллионов
спор. Природа щедра. Икринки в утробе налимьей, щучьей и осетровой самки
тоже исчисля-ются миллионами. Природа хочет гарантировать продле-ние и
существование вида. Тогда интересно задуматься, сколько от одной любой пары
живых существ, извергающих в океан биосферы миллионы и миллиарды своих
за-родышей, должно в конце концов произойти и остаться на земле живых
особей, производящих в свою очередь потом-ство. И сколько должно остаться на
земле в конце концов этого своеочередного потомства?
Здравый смысл подсказывает, что от слонов и осетров, от горьких лопухов
и медведей, от воробьев и муравьев, от саранчи и мышей не должно в конечном
счете происхо-дить больше двух штук и ни на одну сотую долю больше.
Два от двух -- это допустимый природный максимум. Если будет два с
четвертью (мышонка, котенка, василь-ка, ромашки, крапивы, лягушки, карася
или комара), то этот вид, как нетрудно догадаться, через некоторое время
завалит и задавит своей биологической массой все прост-ранство, отведенное
для жизни на земле.
Итак, сколько бы ни было миллионов икринок, спор, семян -- все
погибнут, чтобы оставить после себя два, мак-симум два экземпляра живых
существ.
Но мы отвлеклись. Мы решили взглянуть, как размно-жается папоротник, и
предупредили при этом, что дети до 16 лет не допускаются. Между тем как раз
дети нам и говорят: подумаешь -- папоротник! Всякому школьнику из-вестно,
что папоротник размножается спорами. Коричне-вые бугорки на обратной стороне
листа... картина ясна.
Ясна-то ясна. Но, оказывается, из спор новые папорот-ники не вырастают.
Сначала происходят события, которые куда как чудеснее, если бы папоротник
вдруг и правда зацвел огнем.
Не буду внушать вам, что все это я открыл сам в ре-зультате многолетних
наблюдений при помощи современ-ных микроскопов. Тогда я был бы не "литератор
скром-ный", а ботаник и доктор биологических наук, никак уж не меньше.
Нет, все проще. Все идет от неутраченной еще до конца способности
удивляться. Это и чудно и чудесно. Общие процессы нашего времени касаются и
меня. И только не-кий здоровый консерватизм--врожденный или
благоприобретенный, я не знаю -- удерживает еще меня на плаву (или, скажем,
на отвесе горы), когда все катится мимо: и камни, и комья, и дорогие
товарищи мои, а я ухватился за крепкий обнаженный корень сосны, и повис, и
остановился, и в глазах у меня вместо катастрофического мель-кания
неподвижный микропейзаж: ствол сосенки, камен-ная щель, из которой этот
ствол растет, пятно зеленого мха на камне и белое меловое пятнышко от
высохшей птичьей капли.
Кто-то из русских писателей в начале века сказал (приблизительно):
"Произошло два события одинаковой важности: люди научились летать и люди
разучились удив-ляться этому".
В Писательском (!) клубе в фойе смотрели в телеви-зоре, как впервые
люди ходят по Луне. По другой про-грамме должен был начаться хоккей. То и
дело слышались голоса: хватит! Давай переключай. Подумаешь, ходят!..
Без удивления и я сажусь в самолет, беру в рот леде-нец, откидываю
кресло. Иногда только спохватишься: мать честная! Иногда только на
пролетающий самолет по-смотришь глазами моих деревенских пращуров, ну хоть
четырнадцатого, пятнадцатого века (наше село упомина-ется уже в
двенадцатом): зашумело, загрохотало, все вы-сыпали из домов, бегут к церкви,
не поймут, в чем дело. Вдруг из-за леса вылетает чудовище: крылья -- не
крылья, морда -- не морда, ноги -- не ноги. Пресвятая мать-богоро-дица!
Конец света... Может быть, кто-нибудь тут же и умер бы от внезапной тоски.
Советский писатель свидетельствует, как ругалась ста-рушка во
Владимирском аэропорту. "Билет на ТУ-134 бра-ли, а нам на ТУ-104 подсунули.
Теперь лети на такой рух-ляди. Не полечу!" Вот тебе и все удивление.
Не знаю, отчего больше всего зависит горестная утрата способности
удивляться -- от роста культуры, от глубины знаний, от цивилизованности или
от какого-то всеобщего отупения чувств, от обжорства этим самым техническим
прогрессом.
Нет, я тоже перестал удивляться лунному грунту, зон-дированию Венеры,
чудовищным скоростям на Земле. Но парашютику одуванчика я -- представьте
себе -- все еще удивляюсь. Я и книгу-то эту пишу, может быть, только для
того, чтобы вы оторвали на минуту свой утомленный взгляд (а он у вас
утомленный) от беспрерывного, беско-нечного мелькания (телевизор, кино,
автомобили, поезда, самолеты, прохожие, огни реклам, лифты, руки продавщиц,
двери троллейбусов, эскалаторы, телефонные диски, весь мелькающий мир, когда
он мчится и завихряется вокруг вас, или весь мелькающий мир, когда вы
мчитесь сквозь него со скоростью автомобиля, поезда, самолета) и оста-новили
бы его, свой утомленный взгляд, на огромной не-подвижной капле влаги,
скопившейся в сборчатом и ворсистом листе манжетки. Или на парашютике
одуванчика тоже неплохо остановить свой взгляд.
Вы подняли пушистый цветок над головой (кто же это сказал красиво и
точно: "Одуванчик из солнца уже пре-вратился в луну...") и дунули на него.
Пушинки бойко и дружно взмывают вверх, потом, относимые ветерком, начинают
наискось падать, опускаться на землю. И пока вы следите за ними, пока они
летят сначала беленькие и четкие на фоне синего неба, а потом переплывут на
фон зеленой травы, что-то успеет дрогнуть, оттаять в вас. Проклюнется из
мертвого холода слабый первый, но симпто-матический толчок душевного пульса,
и вы поймете, что душа в вас жива, но только она заморожена,
анестези-рована...
Ну, так как же размножается папоротник, если из спор новые папоротники
не вырастают? И при чем тут дети до шестнадцати лет? И зачем же тогда
существуют споры?
Споры созревают и высыпаются на влажную землю. В лесу она всегда
влажная, а если нет, то пойдет дождь --и она станет влажной. Это важно,
потому что для всякого прорастания нужны два условия: тепло и влага.
-- Значит, споры все-таки прорастают?
-- Да, они прорастут, но не для того, чтобы из них вы-растали сразу
новые, пусть и крохотные папоротнички. Из споры вырастает всего лишь зеленая
пластиночка ве-личиной с ноготь мизинца и даже еще поменьше. Она похожа на
сердечко и называется у ботаников заростком. Если ходить в лес, в те места,
где растут папоротники, и поискать там в середине лета (в общем-то,
действительно в день Ивана Купалы), то можно эти зеленые бляшки найти и
разглядеть. Но скорее всего, в первый раз вы уви-дите не сами заростки, а
розеточки новых молодых па-поротников, уже начавших развиваться, так
сказать, на базе заростков.
Перевернув розеточку, увидишь и заросток, но уже сморщенный,
потемневший, отработанный и ненужный. На-глядитесь на него хорошенько,
запомните его, чтобы на будущий год легче было обнаружить где-нибудь у
корней трухлявого пня, а то и на самом пне.
-- Значит, из споры вырастает заросток, а из заростка папоротник? Что
же тут особенного? Бесполое размно-жение...
-- Далеко не так. От руки человека, от спины человека не отпочкуется
новый человек. Он может вырасти только из половой женской клетки, и притом
оплодотворенной. У папоротника происходит все то же самое.
-- Но у него нет цветка, нет мужских тычинок и жен-ского пестика, нет
пчелы, которая перенесла бы пыльцу...
-- Но у него есть заросток. Зеленая бляшка, величи-ной с ноготок
мизинца и похожая на сердечко. Так вот на этой зеленой бляшке вырастают
рядом два органа, один женский, другой мужской... Между прочим, над лесом
пролетает самолет, чудо техники двадцатого века, не хо-чется ли вам задрать
голову и поглядеть, как он там ле-тит в облаках? Смотрите, как интересно:
два крыла, окна, хвост... Не хочется? Интереснее поглядеть на бляшку? Тогда
смотрите... Женский половой орган (выписываю) "...по своей форме несколько
напоминает бутылочку, в расширенной, утолщенной части которой располагается
женская половая клетка -- яйцеклетка, шейка же занята канальцевыми клетками,
которые при созревании... осклизняются".
Мужской половой орган "...округлой формы, полый внутри, он имеет
оболочку, которая при созревании спер-матозоидов раскрывается, позволяя им
выйти наружу".
Дальнейшее, очевидно, не трудно угадать. Если есть женский орган,
похожий на бутылочку со специально осклизлым горлышком и таящий внутри себя
яйцеклетку, и есть мужской орган, округлый и наполненный спермато-зоидами,
то им осталось соединиться, и тогда...
Но как им соединиться, если они оба на одной плоской бляшке?
Соединиться им никак не дано, чем не шекспи-ровский трагизм? И близко, и
созрели, и предназначены друг для друга, но разделены неподвижностью,
практиче-ской недосягаемостью, обречены на безмолвные танталовы муки.
Между тем в верхушках деревьев начинается робкое вначале шуршание
дождя. Теплый июльский дождь с на-бежавшей тучки прошел охлаждающей полосой
по зелено-му лугу, по желтоватому полю и задел стеклянно-туманной кисеей,
волочащейся по земле вслед за тучей, старый сосновый лес. На иголочках
повисли светлые крупные капли. Перекапывая все ниже, сливаясь из трех в одну
и отяжеляясь, они достигают нижних древесных ветвей, а потом и травы, а
потом и земли. И вот одна прохладная капля упала случайно и накрыла собой
всю зеленую пла-стиночку, похожую на сердечко.
Сразу же уточним, что это могла быть не капля дождя, а капля росы. Даже
еще лучше. Еще спокойнее, без не-нужного удара и расплеска, она охватила бы
собой зеле-ную площадочку, накрыв ее подобно тому, как капля ку-пола небес
накрывает землю.
Я не случайно употребил это, впрочем-то банальное, сравнение, потому
что для сперматозоидов, дождавшихся своего часа и извергнутых мужским
половым органом в эту прохладную каплю воды, она, правда, по обширности,
округлости и прозрачности должна напоминать свод не-бес, если бы, конечно,
они могли воспринять ее во всем трепетном, дрожащем, просвеченном блеске. Ну
или по крайней мере для них это Черное море, океан, в который выплывают они
дружной, многочисленной стаей. Они, ока-зывается, снабжены жгутиками,
похожими на штопор, и обладают способностью передвигаться в воде.
Им некогда любоваться тем океаном, в который они попали, некогда
наслаждаться неожиданной свободой, у них есть главная и неотложная задача
найти осклизлое горлышко женской бутылочки, незамедлительно проник-нуть в
нее, а там найти яйцеклетку, с которой соединиться и слиться. И тогда
произойдет еще одно чудо -- чудо оп-лодотворения ("химизм которого нам
неясен"), а потом уж и вырастет новый папоротник.
Сеанс окончен, зажигайте свет, пусть вбегают все дети. Мы видим теперь
только старый пень, на который падает косой луч летнего, последождевого
солнца, капли недавне-го дождя, который ушел дальше и не знает, наверно, что
натворил невзначай, и широкие резные листья папоротни-ков, растения, немного
отличающегося от всех других трав, но все же вполне привычного нашему глазу
и не удивляю-щего нас, когда мы его видим, отправляясь в лес по гри-бы или
по орехи.
Но все же, пока дети еще не вбежали, хочется задать самому себе один
вопрос, на который пока никто не отве-тил. Если бы я был ботаником и
поскольку уже есть элек-трические приборы, улавливающие и записывающие
им-пульсы растений, в частности боль, то я употребил бы все усилия, чтобы на
этот вопрос получить ответ. Есть ли у растений оргазм и в какой момент он
возникает? Когда цветок принимает пчелу? Когда пыльца расстается с тычинкой?
Когда пыльца попадает на пестик? Когда она прорастает сквозь пестик? Когда
она сливается с яйце-клеткой? Когда лопается мужской орган, выбрасывая
сперматозоиды? Когда сперматозоиды находят горлышко женского органа? Когда
проникают в него? Но что до это-го листьям взрослого папоротника?
Между тем где-то должна существовать та манящая, призывная стадия,
которая вложена природой, как надеж-ный саморегулятор, во всякий организм,
дабы он, несмотря ни на какие препятствия, стремился породить подобный себе
организм. Может быть, это самое гениальное изобре-тение природы, после
которого она может позволить себе иногда вздремнуть на диване или в глубоком
кресле: все равно живые творенья теперь ничем уж не остановишь, оргазм
вмонтирован в них и делает свое дело. Нет никаких сомнений, что он
присутствует всюду, где есть то, что мы называем половым размножением,
включая и папоротник, и подсолнух, и василек, поскольку, как мы знаем, в
тече-ние этого процесса у них, у рыбы, у бегемота и гомо сапиенс нет никакой
принципиальной разницы.
* * *
ИЗВЛЕЧЕНИЯ
М. Метерлинк
"Тычинки, спокойные и покор-ные, ждут в желтом венчике (речь идет о
процессе оплодотво-рения у руты), размещенные кру-гом вокруг толстого и
корена-стого пестика. В брачный час, повинуясь приказу супруги, кото-рая
явно делает что-то вроде призыва, один из самцов прибли-жается и касается
стигмата, по-том то же делает третий, пятый, седьмой, девятый, пока не
кончится весь нечетный ряд. За-тем -- очередь четного ряда: вто-рого,
четвертого, шестого и т. д. Это прямо любовь по приказу. Это цветок, умеющий
считать, казался мне столь необычным, что я сперва не мог пове-рить
ботаникам и старался не раз проверить его чувство чисел. Я установил, что он
ошибается очень редко".
"...Наш механический гений существует со вчерашнего дня, в то время как
механика цветов функционирует уже тысячелетия. Когда цветок появился на
нашей земле, вок-руг него не существовало никакой модели, которой он мог бы
подражать. В ту пору, когда еще мы знали только мотыгу, лук, в недавние
времена, когда мы изобрели коле-со, блок, таран, в то время, -- так сказать,
уже в послед-ний год, -- когда нашими шедеврами были катапульты, часы и
ткацкое искусство, шалфей уже изобрел вращаю-щиеся перекладины и противовес
своих точных весов. Кто еще менее ста лет тому назад мог подозр