здесь, в Кочетовке, сразу заведующей столовой. Она была деловая и так на ногах держалась крепко, что в столовой у не╦ не очень было поскандалить. В столовой у нее, как Зотов узнал потом, совали за рубль в оконце глиняную миску с горячей серой безжирной водой, в которой плавало несколько макаронин, а с тех, кто не хотел просто губами вытягивать это вс╦ из миски, ещ╦ брали рубль залога за деревянную битую ложку. Сама же Антонина Ивановна, вечерами велев Авдеевым поставить самовар, выносила к хозяйскому столу хлеб и сливочное масло. Лет ей оказалось всего двадцать пять, но выглядела она женщиной основательной, была беложава, гладка. С лейтенантом она всегда приветливо здоровалась, он отвечал ей рассеянно и долго путал е╦ с прихожей родственницей хозяйки. Горбясь над своим томом, он не замечал и не слышал, как она, придя с работы тоже поздно, вс╦ ходила через его проходной залец в свою спаленку и оттуда назад к хозяевам и опять к себе. Вдруг она подходила и спрашивала: "Что это вы вс╦ читаете, товарищ лейтенант?" Он прикрывал том тетрадью и отвечал уклончиво. В другой раз она спрашивала: "А как вы думаете, не страшно, что я на ночь дверь свою не закладываю?" Зотов отвечал ей: "Чего бояться! Я же - тут, и с оружием." А ещ╦ через несколько дней, сидя над книгой, он почувствовал, что, перестав сновать туда-сюда, она как будто не ушла из зальца. Он оглянулся - и остолбенел: прямо здесь, в его комнате, она постелилась на диване и уже лежала, распустив волосы по подушке, а одеялом не покрыв белых наглых плеч. Он уставился в не╦ и не находился, что теперь делать. "Я вам тут не помешаю?" - спросила она с насмешкой. Вася встал, теряя соображение. Он даже шагнул уже крупно к ней - но вид этой откормленной воровской сытости не потянул его дальше, а оттолкнул. Он даже сказать ей ничего не мог, ему горло перехватило ненавистью. Он повернулся, захлопнул "Капитал", наш╦л ещ╦ силы и время спрятать его в вещмешок, бросился к гвоздю, где висели шинель и фуражка, на ходу снимая ремень, отягощ╦нный пистолетом,- и так, держа его в руке, не опоясавшись, кинулся к выходу. Он вышел в непроглядную темень, куда из замаскированных окон, ни с тучевого неба не пробивалось ни соломинки света, но где холодный осенний ветер с дожд╦м, как сегодня, рвал и с╦к. Оступаясь в лужи, в ямы, в грязь, Вася пош╦л в сторону станции, не сразу сообразя, что так и нес╦т в руках ремень с пистолетом. Такая жгла его бессильная обида, что он чуть не заплакал, бредя в этой ч╦рной стремнине. С тех-то пор и не стало ему жизни у Авдеевых: Антонина Ивановна, правда, больше с ним не здоровалась, но стала водить к себе какого-то мордатого кобеля, гражданского, однако в сапогах и кителе, как требовал дух времени. Зотов пытался заниматься - она же нарочно не прикрывала своей двери, чтоб долго слышал он, как они шутили и как она повизгивала и постанывала. Тогда он и уш╦л к бабке полуглухой, у которой наш╦л только ларь, застланный рядном. Но вот, видно, разнеслась сплетня по Кочетовке. Неужели до Полины дойд╦т? Стыдно... Отвлекли его эти мысли от работы. Он схватился опять за химический карандаш и заставил себя вникнуть в попутные и опять ч╦тким овальным почерком разносил номера транспортов и грузов, составляя тем самым новые попутные, под копирку. И кончил бы эту работу, но неясность вышла с большим транспортом из Камышнна - как его разбивать. Дело это мог решить только сам комендант. Зотов дал один зуммер по полевому телефону, взял трубку и слушал. И ещ╦ дал один зуммер подольше. И ещ╦ долгий один. Капитан не отвечал. Значит, в кабинете его не было. Может быть, отдыхает дома после обеда. Перед сменой-то дежурных он прид╦т обязательно выслушать рапорта. За дверью иногда Подшебякина звонила диспетчеру станции. Т╦тя Фрося пришла, опять ушла. Потом послышался тяж╦лый переступ в четыре сапога. В дверь постучали, приоткрыли, звонко спросили: - Разрешите войти? И не дожидаясь и не дослышивая разрешения, вошли. Первый гренадерского роста, гибкий, с розовым охолодавшим лицом, ступил на середину комнаты и с пристуком пятки доложил: - Начальник конвоя транспорта девяносто пять пятьсот пять сержант Гайдуков! Тридцать восемь пульмановских вагонов, вс╦ в порядке, к дальнейшему следованию готов! Он был в новой зимней шапке, ладной долгой шинели командирского покроя с разрезом, запоясан кожаным широким ремн╦м с пряжкою-звездой, и начищенные яловые были на н╦м сапожки. Из-за спины его выступил слегка, как бы перетоптался, не отходя далеко от двери, второй - коренастый, с лицом вдубело-смуглым, т╦мным. Он полунехотя поднял пятерню к шлему-буд╦новке с опущенными, но незаст╦гнутыми ушами и не отрапортовал, а сказал тихо: - Начальник конвоя транспорта семьдесят один шестьсот двадцать восемь младший сержант Дыгин. Четыре шестнадцатитонных вагона. Солдатская шинель его, охваченная узким брезентовым пояском, имела одну полу перекошенную или непоправимо изж╦ванную как бы машиной, сапоги были кирзовые, с ист╦ртыми переломами гармошки. А лицо у сержанта Дыгина было набровое челюстное лицо Чкалова, но не молодого лихого Чкалова, погибшего недавно, а уже пожившего, обт╦ртого. - Так! Очень рад! Очень рад! - сказал Зотов и встал. Ни по званию своему, ни по роду работы совсем он не должен был вставать навстречу каждому входящему сержанту. Но он действительно рад был каждому и спешил с каждым сделать дело получше. Своих подчин╦нных не было у помощника коменданта, и эти, приезжающие на пять минут или на двое суток, были единственные, на ком Зотов мог проявить командирскую заботу и распорядительность. - Знаю, знаю, попутные ваши уже пришли. - Он наш╦л на столе и просматривал их. - Вот они, вот они... девяносто пять пятьсот пять... семьдесят один шестьсот двадцать восемь... - И поднял доброжелательные глаза на сержантов. Их шинели и шапки были только слегка примочены, вразнокап. - А что это вы сухие? Дождь - кончился? - Перемежился,- с улыбкой тряхнул головой статный Гайдуков, стоящий и не по "смирно" будто бы, но вытянуто. - Северяк задувает крепенько! Было ему лет девятнадцать, но с тем ранним нал╦том мужества, который на доверчивое лицо ложится от фронта, как загар от солнца. (Вот этот нал╦т фронта на лицах и поднимал Зотова от стола.) А дел к ним у помощника коменданта было мало. Во всяком случае не полагалось разговаривать о составе грузов, потому что они могли везти вагоны запломбированными, ящики забитыми и сами не знать, что везут. Но им - многое надо было от коменданта попутной станции. И они врезались в него - одним вес╦лым взглядом и одним угрюмым. Гайдукову надо было понять, не прицепчивая ли тыловая крыса этот комендант, не потянется ли сейчас смотреть его эшелон и груз. За груз он, впрочем, не опасался нисколько, свой груз он не просто охранял, но любил: это были несколько сот отличных лошадей и отправленных смышл╦ным интендантом, загрузившим в тот же эшелон прессованного сена и овса в достатке, не надеясь на пополнение в пути. Гайдуков вырос в деревне, смала пристрастен был к лошадям и ходил к ним теперь как к друзьям, в охотку, а не по службе помогая дежурным бойцам поить, кормить их и доглядывать. Когда он отодвигал дверь и по проволочной висячей стремянке подымался в вагон с "летучей мышью" в руке, все шестнадцать лошадей вагона - гнедые, рыжие, караковые, серые - поворачивали к нему свои настороженные длинные умные морды, иные перекладывали их через спины соседок и смотрели немигающими большими грустными глазами, ещ╦ чутко перебирая ушами, как бы не сена одного прося, но - рассказать им об этом грохочущем подскакивающем ящике и зачем их, куда везут. И Гайдуков обходил их, протискиваясь между теплыми крупами, трепал гривы, а когда не было с ним бойцов, то гладил храпы и разговаривал. Им на фронт было ехать тяжелей, чем людям; им этот фронт был нужен, как пятая нога. Чего Гайдуков опасался сейчас перед комендантом (но тот, видно, парень сходный и стеречься нечего) - чтоб не пош╦л он заглянуть в его теплушку. Хотя солдаты в конвое Гайдукова ехали больше новички, но сам он уже побывал на переднем крае и в июле был ранен на Днепре, два месяца пролежал в госпитале и поработал там при капт╦рке, и вот ехал снова на фронт. Поэтому он знал и уставы и как их можно и надо нарушать. Их двадцать человек молодых ребят лишь попутно везли лошадей, а сдав их, должны были влиться в дивизию. Может быть, через несколько дней вс╦ это новое обмундирование они измажут в размокшей траншейной глине, да ещ╦ хорошо, если в траншеях, а то за бугорочками малыми будут прятать головы от наседающих на плечи немецких мин, - мином╦ты немецкие больше всего досадили Гайдукову летом. Так сейчас эти последние дни хотелось прожить тепло, дружно, весело. В их просторной теплушке две чугунные печи калились, не переставая, углем-кулаком, добытым с других составов. Эшелон их пропускали быстро, нигде они не застаивались, но как-то успевали раз в сутки, напоить лошадей и раз в три дня отоварить продаттестаты. А если эшелон ш╦л быстро, в него просились. И хотя устав строго запрещал пускать гражданских в караульные помещения, сам Гайдуков и помощник его, перенявший от него разбитную манеру держаться, не могли смотреть на людей, стынущих на осеннем полотне и ошалело бегающих вдоль составов. Не то чтобы пускали просящих всех, но не отказывали многим. Какого-то инспектора хитрого пустили за литр самогону, ещ╦ рыжего старика с сидорами - за шматок сала, кого - ни за так, а особенно отзывно - не устаивало их сердце - подхватывали они в свой вагон, спуская руки навстречу, молодок и девок, тоже вс╦ едущих и едущих куда то, зачем-то. Сейчас там, в жаре гомонящей теплушки, рыжий старик что-то лопочет про первую мировую войну, как он без малого не получил георгиевского креста, а из девок одна только недотрога, нахохлясь совушкой, сидит тут же у печки. Остальные давно от жары скинули пальто, телогрейки, даже и кофточки. Одна, оставшись в красной соколке, и сама раскраснелая, стирает сорочки ребятам и пособника своего, выжимающего бель╦, хлопает мокрым скрутком, когда он слишком к ней подлезает. Две стряпают для ребят, заправляя домашним смальцем солдатский сухой па╦к. А ещ╦ одна сидит и вычинивает, у кого что порвалось. Уедут с этой станции - поужинают, посидят у огня, споют под разухабистую болтанку вагона на полном ходу, а потом, не особо разбирая смены бодрствующей и отдыхающей (все намаиваются равно в водопой),- расползутся по нарам из неструганых досок, пОкатом спать. И из этих сегодняшних молодок, как и из вчерашних, лишь недавно проводивших мужей на войну, и из девок - не все устоят, и там, в затеньях от фонаря, лягут с хлопцами, обнявшись. Да и как не пожалеть солдягу, едущего на передовую! Может, это последние в его жизни ден╦чки... И чего сейчас только хотел Гайдуков от коменданта - чтобы тот отпустил его побыстрей. Да ещ╦ бы выведать как-нибудь маршрут: для пассажирок - где их ссаживать, и для себя - на каком теперь участке воевать? мимо дому не прид╦тся ли кому проехать? - Та-ак,- говорил лейтенант, поглядывая в попутные. - Вы не вместе ехали? Вас недавно сцепили? - Да вот станций несколько. Очками уперевшись в бумагу, лейтенант вытаращил губы. - И почему вас сюда завезли? - спросил он старого Чкалова. - Вы в Пензе - были? - Были, - отозвался хрипло Дыгин. - Так какого же черта вас крутанули через Ряжск? Это удивляться надо, вот головотяпы! - Теперь вместе поедем? - спросил Гайдуков. (Идя сюда, он узнал от Дыгина его направление и хотел смекнуть сво╦.) - До Грязей вместе. - А потом? - Военная тайна,- приятно окая, покрутил головой Зотов и сквозь очки снизу вверх прищурился на рослого сержанта. - А вс╦ ж таки? Через Касторную, нет?..- подговаривался Гайдуков, наклоняясь к лейтенанту. - Там видно будет, - хотел строго ответить Зотов, но губы его чуть улыбнулись, и Гайдуков отсюда понял, что через Касторную. - Прямо вечерком и уедем? - Да. Вас держать нельзя. - Я - ехать не могу, - проскрипел Дыгин веско, недружелюбно. - Вы - лично? Больны? - Весь конвой не смогАт. - То есть... как? Я не понимаю вас. Почему вы не можете? - Потому что мы - не собаки!! - прорвалось у Дыгина, и шары его глаз прокатились яростно под веками. - Что за разговоры,- нахмурился Зотов и выпрямился.- А ну-ка поосторожней, младший сержант! - ещ╦ сильнее окал он. Тут он доглядел, что и зел╦ненький-то треугольник младшего сержанта был ввинчен только в одну петлицу шинели Дыгина, а вторая пуста была, осталась треугольная вмятина и дырочка посередине. Распущенные уши его буд╦новского шлема, как лопухи, свисали на грудь. Дыгин зло смотрел исподлобья: - Потому что мы... - простуженным голосом хрипел он,- одиннадцатый день... голодные... - Как?? - откинулся лейтенант, и очки его сорвались с одного уха, он подхватил дужку, надел. - Как это может быть? - Так. Быва'т... Очень просто. - Да у вас продаттестаты-то есть? - Бумагу жевать не будешь. - Да как вы живы тогда?! - Так и живы. Как вы живы! Пустой ребячий этот вопрос очкарика вконец рассердил Дыгина, и подумал он, что не будет ему помощи и на станции Кочетовка. Как вы живы! Не сам он, а голод и ожесточение стянули ему челюсти, и он по-волжски тяжело смотрел на беленького помощника военного коменданта в т╦плой чистой комнате. Семь дней назад раздобылись они св╦клой на одной станции, набрали два мешка прямо из сваленной кучи - и всю неделю св╦клу эту одну парили в котелках, парили и ели. И уже воротить их стало с этой свеклы, кишки е╦ не принимали. Позапрошлой ночью, когда стояли они в Александро-Невском, поглядел Дыгин на своих заморенных солдатиков запасников - все они были старше его, а и он не молод,- решился, встал. Ветер выл под вагонами и свиристел в щели. Чем-то надо было нутро угомонить хоть немножко. И -уш╦л во мрак. Он вернулся часа через полтора и три буханки кинул на нары. Солдат, сидевший около, обомлел: "Тут и белая одна!" - "Ну? - равнодушно досмотрелся и Дыгин.- А я не заметил." Обо вс╦м этом не рассказывать же было сейчас коменданту. Как вы живы!.. Десять дней ехало их четверо по своей родной стране, как по пустыне. Груз их был - двадцать тысяч сап╦рных лопаток в заводской смазке. И везли они их - Дыгин знал это с самого места - из Горького в Тбилиси. Но все грузы были, видно, срочней, чем этот заклятый холодный в застывшей смазке груз. Начиналась третья неделя, а они ещ╦ и половины пути не проехали. Самый последний диспетчеришка, кому не лень, отцеплял их четыре вагона и покидал на любом полустанке. По продаттестатам получили они на три дня в Горьком, а потом на три дня в Саранске - и с тех пор нигде не могли прихватить продпункт открытым. Однако и это бы вс╦ было горе перетерпное, они б и ещ╦ пять дней переголодовали, если б знали, что потом за все пятнадцать получат. Но выло брюхо и стонала душа оттого, что закон всех продпунктов: за прошлые дни не выда╦тся. Что прошло, то в воду ушло. - Но почему ж вам не отоваривают? - добивался лейтенант. - А вы - отоварите? - раздвинул челюсти Дыгин. Он ещ╦ из вагона выпрыгивал - узнал у встречного бойца, что продпункт на этой станции есть. Но - стемнело уже, и, по закону, нечего было топать к тому окошку. Сержант Гайдуков забыл свою вес╦лую стойку перед комендантом и пов╦рнут был, к Дыгину. Теперь он длинной рукой трепанул того по плечу: - Брато-ок! Да что ж ты мне не сказал? Да мы тебе сейчас подкинем! Дыгин не колыхнулся под хлопком и не повернулся, вс╦ так же мертво глядя на коменданта. Он сам себе тошен был, что такой недот╦пистый со своими стариками - за все одиннадцать дней не попросили они есть ни у гражданских, ни у военных: они знали, что лишнего куска в такое время не бывает. И подъехать никто не просился в их теплушку заброшенную, отцепляемую. И табак у них кончился. А из-за того, что вся теплушка была в щелях, они зашили т╦сом три окошка из четыр╦х, и в вагоне у них было темно и дн╦м. И, уже махнув на вс╦, они и топили-то поконец рук - и так на долгих остановках, по суткам и по двое, вокруг темноватой печки сидели, уваривали св╦клу в котелках, пробовали ножом и молчали. Гайдуков выровнялся молодцеватым броском: - Разрешите идти, товарищ лейтенант? - Идите. И убежал. Т╦плой рукой сейчас они отсыпят солдягам и пшена и табачку. У той старухи слезливой ничего за проезд не брали - ну-ка, пусть для ребят выделит, не жм╦тся. И инспектору надо ещ╦ по чемодану постучать, услышать обязан. - Та-ак, седьмой час,- соображал лейтенант. - Продпункт наш закрыт. - Они всегда закрыты быва'т... Они с десяти до пяти только... В Пензе я в очередь стал, шумят - эшелон отходит. Моршанск ночью проехали. И Ряжск ночью. - Подожди-подожди! - засуетился лейтенант. - Я этого дела так не оставлю! А ну-ка! И он взял трубку полевого телефона, дал один долгий зуммер. Не подходили. Тогда он дал тройной зуммер. Не подходили. - А, ч╦рт! - Ещ╦ дал тройной.- Гуськов, ты? - Я, товарищ лейтенант. - Почему у тебя боец у телефона не сидит? - Отош╦л тут. Молока кислого я достал. Хотите - вам принесу, товарищ лейтенант? - Глупости, ничего не надо! (Он не из-за Дыгина так сказал. Он и вс╦ время запрещал Гуськову что-нибудь себе носить - принципиально. И чтобы сохранялась чистота деловых отношений, иначе с него потом службы не потребуешь. Напротив, Зотов и капитану докладывал, что Гуськов разбалтывается.) - Гуськов! Вот какое дело. Приехал тут конвой, четыре человека, они одиннадцатый день ничего не получают. Гуськов свистнул в телефон. - Что ж они, раззявы! - Так вышло. Надо помочь. Надо, слушай, сейчас как-нибудь вызвать Чичишева и Саморукова, и чтоб они выдали им по аттестату. - Где их найд╦шь, л╦гкое дело! - Где! На квартирах. - Грязюка такая, ног по колено не выдерешь, да темно, как у ... - Чичишев близко жив╦т. - А Саморуков? За путями. Да не пойд╦т он ни за что, товарищ лейтенант! - Чичишев пойд╦т! Бухгалтер Чичишев был военнослужащий, призван из запаса, и пришл╦пали ему четыре треугольника, но никто не видел в н╦м военного, а обычного бухгалтера, немолодого, наторелого в деле. Он и разговаривать без сч╦тов не мог. Спрашивал: "Сколько времени? Пять часов?" - и пять сейчас же для понимания крепко щ╦лкал на косточках. Или рассуждал: "Если человек один (и косточку - щ╦лк!), ему жить трудно. Он (и вторую к первой - щ╦лк!) - женится." Когда от очереди, гудящей, сующей ему продаттестаты, он был отдел╦н закрытым окном и реш╦ткой и только малая форточка оставлена для сующихся рук - Чичишев бывал очень тв╦рд, кричал на бойцов, руки отталкивал и форточку прикрывал, чтоб не дуло. Но если ему приходилось выйти прямо к толпе или команда прорывалась к нему в каморку - он сразу втягивал шар головы в маленькие плечи, говорил "братцы" и ставил штампы. Так же суетлив и услужлив он перед начальством, не посмеет отказать никому, у кого в петлицах кубики. Продпункт не подчиняется дежурному помощнику коменданта, но Чичишев не откажет, думал Зотов. - А Саморуков не пойд╦т,- твердил сво╦ Гуськов. Старшиной считался и Саморуков, но с презрением смотрел на лейтенантов. Здоровый, раскормленный волк, он был просто кладовщик и ларечник продпункта, но держался на четыре шпалы. С достоинством, на четверть часа позже, он подходил к ларьку, проверял пломбы, открывал замки, поднимал и подпирал болтами козыр╦к - и вс╦ с видом одолжения на неприязненном щекастом лице. И сколько бы красноармейцев, торопящихся на эшелоны, команд и одиночек, и инвалидов не теснилось бы перед окошком, матеря и костыляя друг друга, пробиваясь поближе,- Саморуков спокойно заворачивал рукава по локоть, обнажая жирные руки колбасника, придирчиво проверял на измятых, изорванных аттестатах штампы Чичишева и спокойно взвешивал (и уж наверно недовешивал!), ничуть не волнуясь, успеют ребята на свои эшелоны или нет. Он и квартиру себе выбрал на отшибе нарочно, чтоб его не беспокоили в нерабочее время, и хозяйку подыскал с огородом и с коровой. Зотов представил себе Саморукова - и в н╦м забулькало. Эту породу он ненавидел, как фашистов, угроза от них была не меньше. Он не понимал, почему Сталин не издаст указа - таких Саморуковых расстреливать тут же, в двух шагах от ларька, при стечении народа. "Нет, Саморуков не пойд╦т",- соображал и Зотов. И злясь, и подло робея перед ним, Зотов не решился бы его тронуть, если б эти нерасторопные ребята не ели три или пять только дней. Но - одиннадцать! - Ты вот что, Гуськов, ты не посылай бойца, а пойди к нему сам. И не говори, что четыре человека голодных, а скажи, что срочно вызывает капитан - через меня, понял? И пусть ид╦т ко мне. А я - договорюсь! Гуськов молчал. - Ну, чего молчишь? Приказание понял? "Есть" - и отправляйся. - А вы капитана спрашивали? - Да тебе какое дело? Отвечаю - я! Капитан вышел, нет его сейчас. - И капитан ему не прикажет,- рассудил Гуськов. - Такого порядка нет, чтоб ночью пломбу снимать и опять ставить из-за двух буханок да тр╦х сел╦док. И то была правда. - А чего спешка такая? - размышлял Гуськов. - Пусть до десяти утра подождут. Одна ночь, подумаешь! На брюхо л╦г, спиной укрылся. - Да у них эшелон сейчас уходит. Быстрый такой эшелон, жалко их отцеплять, они без того застряли. Груз-то их где-то ждут, где-то нужен. - Так если эшелон уходит - вс╦ равно Саморуков прийти не успеет. Туда да назад по грязи, хоть и с фонар╦м,- полтора часа, не меньше. Два. Опять-таки разумно расположил Гуськов... Не разжимая челюстей, в шишаке буд╦новки с опушенными ушами, дочерна обветренный, Дыгин впивался в трубку - понять, что же толкуют с той стороны. - И за сегодня пропало, - потерянно кивнул он теперь. Зотов вздохнул, отпустил клапан, чтобы Гуськов не слышал. - Ну, что делать, братец? Сегодня не выйдет. Может, до Грязей идите с этим эшелоном? Эшелон хороший, к утру - там. И уговорил бы, но Дыгин уже почувствовал в этом лейтенанте слабинку. - Не поеду. Арестуйте. Не поеду. В стекло двери постучали. Какой-то дородный гражданин в шерстяном широком кепи в черно-серую рябинку стоял там. С вежливым поклоном он, видимо, спрашивал разрешения, но здесь не было слышно. - Ну-ну! Войдите! - крикнул Зотов. И нажал клапан трубки: - Ладно, Гуськов, положи трубку, я подумаю. Мужчина за дверью не сразу понял, потом отворил немного и ещ╦ раз спросил: - Разрешите войти? Зотова удивил его голос - богатый, низкий и благородно-сдерживаемый, чтобы не хвалиться. Одет он был в какую-то долгополую, но с окороченными рукавами, тяж╦лую рыжую куртку невоенного образца, обут же - в красноармейские ботинки с обмотками, в руке он держал красноармейский небольшой засаленный вещмешок. Другой рукой, входя, он приподнял солидную кепку и поклонился обоим: - Здравствуйте! - Здравствуйте. - Скажите, пожалуйста, - очень вежливо, но и держась осанисто, как если б одет был не странно, а весьма даже порядочно, спросил вошедший, - кто здесь военный комендант? - Дежурный помощник. Я. - Тогда, вероятно, я - к вам. Он поискал, куда деть рябую кепку, припыл╦нную, кажется, и углем, не наш╦л, поджал е╦ под локоть другой руки, а освободившеюся озабоченно стал расстегивать свой суконник. Суконник его был вовсе без ворота, а верней, ворот был оторван, и теплый шерстяной шарф окутывал огол╦нную шею. Расстегнувшись, подо всем этим вошедший открыл летнее, сильно выгоревшее, испачканное красноармейское обмундирование - и ещ╦ стал отст╦гивать карман гимнаст╦рки. - Подождите-подождите,- отмахнулся Зотов.- Так вот что... - Он щурился на угрюмого неподвижного Дыгина.- Что в моей власти полностью, то я тебе сделаю: отцеплю тебя сейчас. В десять часов утра отоваришься... - Спасибо,- сказал Дыгнн и смотрел налитыми глазами. - Да не спасибо, а вообще-то не положено. С таким хорошим эшелоном ид╦шь. Теперь к чему тебя прицепят - не знаю. - Да уж две недели тащимся. Сутки больше, сутки меньше,- оживился Дыгин. - Груз я свой вижу. - Не-ет,- поднял палец Зотов и потряс.- Нам с тобой судить нельзя. - Покосился на постороннего, подош╦л к Дыгину плотно и сказал еле внятно, но так же заметно окая: - Раз уж ты свой груз видишь - сообрази. Твоими лопатками сколько окопаться может? Две дивизии! А в землю влезть - это жизнь сохранить. Двадцать тысяч лопаток - это двадцать тысяч красноармейских жизней. Так? Зотов опять покосился. Вошедший, поняв, что он мешает, отошел к стене, отвернулся и свободной, рукой по очереди закрывал - нет, не закрывал, а грел уши. - Что? Зам╦рзли? - усмехнулся Зотов громко. Тот обернулся, улыбаясь: - Вы знаете, страшно похолодало. Ветер - безумный. И мокрый какой- то. Да, ветер свистел, обтираясь об угол здания, и позвенивал непримазанным стеклом в правом окне, за шторкой. И опять пожуркивала вода из трубы. Очень симпатичная, душу растворяющая улыбка была у этого небритого чудака. Он и стрижен не был наголо. Короткие и негустые, но покрывали его крупную голову мягкие волосы, сероватые от искорок седины. Не был он похож ни на бойца, ни на гражданского. - Вот,- держал он в руке приготовленную бумажку.- Вот моя... - Сейчас, сейчас.- Зотов взял его бумажку, не глядя.- Вы... присядьте. Вот на этот стул можете.- Но ещ╦ взглянув на его шутовской кафтан, вернулся к столу, шифровку и ведомости собрал, запер в сейф, тогда кивнул Дыгину и вышел с ним к военному диспетчеру. Она что-то доказывала по телефону, а т╦тя Фрося, на корточках присев к печи, обсушивалась. Зотов подош╦л к Подшебякиной и взял е╦ за руку - за ту, которая держала трубку. - Валюта... Девушка обернулась живо и посмотрела на него с игринкой - так, показалось ей, ласково он е╦ взял и держал за руку. Но ещ╦ кончила в телефон: - А тысяча второй на проход ид╦т, у нас к нему ничего. На тамбовскую забирай его, Петрович!.. - Валечка! Пошли быстренько т╦тю Фросю или переписать, или прямо сцепщикам показать эти четыре вагона, вот младший сержант с ней пойд╦т, и пусть диспетчер их отцепит и отсунет куда-нибудь с прохода до утра. Т╦тя Фрося с корточек, как сидела, большим суровым лицом обернулась на лейтенанта и сдвинула губу. - Хорошо, Василь Васильич, - улыбнулась Валя. Она без надобности так и держала руку с трубкой, пока он не снял своих пальцев. - Пошлю сейчас. - А состав тот - с первым же паровозом отправлять. Постарайся. - Хорошо, Василь Васильич,- радостно улыбнулась Валя. - Ну, вс╦! - объявил лейтенант Дыгину. Т╦тя Фрося вздохнула, как кузнечный мех, крякнула и распрямилась. Дыгин молча поднял руку к виску и подержал так. Лопоухий он был от распущенного шлема, и ничего в н╦м не было военного. - Только мобилизован? Из рабочих, небось? - Да. - Дыгин тв╦рдо благодарно смотрел на лейтенанта. - Треугольничек-то привинти, - указал ему Зотов на пустую петлицу. - Нету. Сломался. - И шлем или уж застегни, или закати, понял? - Куда закатывать? - огрызнулась т╦тя Фрося уже в плаще. - Там дряпнЯ заворачивает! Пошли, милок! - Ну, ладно, счастливого! Завтра тут другой будет лейтенант, ты на него нажимай, чтоб отправлял. Зотов вернулся к себе, притворил дверь. Он и сам четыре месяца назад понятия не имел, как затягивать пояс, а поднимать руку для отдачи приветствия казалось ему особенно нелепо и смешно. При входе Зотова посетитель не встал со стула полностью, но сделал движение, изъявлявшее готовность встать, если нужно. Вещмешок теперь лежал на полу, и мелко-рябое кепи покрывало его. - Сидите, сидите. - Зотов сел за стол. - Ну, так что? Он развернул бумажку. - Я... от эшелона отстал... - виновато улыбнулся тот. Зотов читал бумажку - это был догонный лист от ряжского военного коменданта - и, взглядывая на незнакомца, задавал контрольные вопросы: - Ваша фамилия? - Тверитинов. - А зовут вас? - Игорь Дементьевич. - Это вам уже больше пятидесяти? - Нет, сорок девять. - Какой был номер вашего эшелона? - Понятия не имею. - Что ж, вам не объявляли номера? - Нет. - А почему здесь поставлен? Назвали его - вы? (Это был 245413-й тот арчединский, который Зотов проводил прошлой ночью.) - Нет. Я рассказал в Ряжске, откуда и когда он ш╦л - и комендант, наверно, догадался. - Где вы отстали? - В Скопине. - Как же это получилось? - Да если откровенно говорить... - та же сожалительная улыбка тронула крупные губы Тверитинова,- пош╦л... вещички поменять. На съестное что-нибудь.. А эшелон уш╦л. Теперь без гудков, без звонков, без радио - так тихо уходят. - Когда это было? - Позавчера. - И не успеваете догнать? - Да, видимо, нет. И - чем догонять? На платформе - дождь. На площадке вагонной, знаете, такая с лесенкой - сквозняк ужасный, а то и часовые сгоняют. В теплушки не пускают: или права у них нет, или места у них нет. Видел я однажды пассажирский поезд, чудо такое, так кондукторы стоят на ступеньках по двое и прямо, знаете, сталкивают людей, чтоб не хватались за поручни. А товарные - когда уже тронутся, тогда садиться поздно, а пока стоят без паровоза - в какую сторону они пойдут, не догадаешься. Эмалированной дощечки "Москва - Минеральные воды" на них нет. Спрашивать ни у кого нельзя, за шпиона посчитают, к тому ж я так одет... Да вообще у нас задавать вопросы опасно. - В военное время, конечно. - Да оно и до войны уже было. - Ну, не замечал! - Было,- чуть сощурился Тверитинов. - После тридцать седьмого... - А - чтО тридцать седьмой? - удивился Зотов.- А что было в тридцать седьмом? Испанская война? - Да нет... - опять с той же виноватой улыбкой потупился Тверитинов. Мягкий серый шарф его распустился и в распахе суконника свисал ниже пояса. - А почему вы не в форме? Шинель ваша где? - Мне вообще шинели не досталось. Не выдали... - улыбнулся Тверитинов. - А откуда этот... чапан? - Люди добрые дали. - М-м-да... - Зотов подумал. - Но вообще я должен сказать, что вы довольно быстро ещ╦ добрались. Вчера утром вы были у ряжского коменданта, а сегодня вечером уже здесь. Как же вы ехали? Тверитинов смотрел на Зотова в полноту своих больших доверчивых мягких глаз. Зотову была на редкость приятна его манера говорить; его манера останавливаться, если казалось, что собеседник хочет возразить; его манера не размахивать руками, а как-то л╦гкими движениями пальцев пояснять свою речь. - Мне исключительно повезло. На какой-то станции я вылез из полувагона... Я за эти два дня стал разбираться в железнодорожной терминологии. "Полувагон" - я считал, в н╦м должно же быть что-то от вагона, ну, хотя бы полкрыши. Я залез туда по лесенке, а там просто железная яма, капкан, и сесть нельзя, прислониться нельзя: там прежде был уголь, и на ходу пыль взвихривается и вс╦ время кружит. Досталось мне там. Тут ещ╦ и дождь пош╦л... - Так в ч╦м же вам повезло? - расхохотался Зотов.- Не понимаю. Вон одежонку испачкали как! Когда он смеялся, две большие добрые смеховые борозды ложились по сторонам его губ - вверх до разляпистого носа. - Повезло, когда я вылез из полувагона, отряхнулся, умылся и вижу: цепляют к одному составу паровоз на юг. Я побежал вдоль состава - ну, ни одной теплушки, и все двери запломбированы. И вдруг смотрю - какой-то товарищ вылез, постоял по надобности и опять лезет в незакрытый холодный вагон. Я - за ним. А там, представляете,- полный вагон ватных одеял! - И не запломбирован?! - Нет! Прич╦м, видимо, они сперва были связаны пачками, там по десять или по пять, а теперь многие пачки развязаны, и очень удобно в них зарыться. И несколько человек уже спят! - Ай-яй-яй! - Я в три-четыре одеяла замотался и так славно, так сладко спал целые сутки напрол╦т! Ехали мы или стояли - ничего не знаю. Тем более третий день мне пайка не дают - я спал и спал, всю войну забыл, вс╦ окружение... Видел родных во сне... Его небритое мятое лицо светилось. - Стоп! - спохватью сорвался Зотов со стула.- Это в том составе... Вы с ним приехали - когда? - Да вот... минут - сколько? Сразу к вам приш╦л. Зотов кинулся к двери, с силой размахнул е╦, выскочил: - Валя! Валя! Вот этот проходной на Балашов, тысяча какой-то по вашему... - Тысяча второй. - Он ещ╦ здесь? - Уш╦л. - Это - точно? - Точно. - Ах, ч╦рт!! - схватился он за голову. - Сидим тут, бюрократы проклятые, бумажки перекладываем, ничего не смотрим, хлеб зря едим! А ну-ка, вызовите Мичуринск-Уральский! Он заскочил опять к себе и спросил Тверитинова: - А вы номер вагона не помните? - Нет,- улыбнулся Тверитинов. - Вагон - двухосный или четыр╦хосный? - Я этого не понимаю... - Ну как не понимаете! Маленький или большой? На сколько тонн? - Как в гражданскую войну говорилось: "Сорок человек, восемь лошадей". - Так шестнадцать тонн, значит. И - конвоя не было? - Да как будто нет. - Василь Васильич! - крикнула Валя.- Военный диспетчер на проводе. Вам - коменданта? - Да может и не коменданта, груз может и не военный. - Так тогда разрешите, я сама выясню? - Ну, выясните, Валечка! Может, эти одеяла просто эвакуируются, шут их там знает. Пусть пройдут внимательно, найдут этот вагон, определят принадлежность, сактируют, запломбируют - одним словом, разберутся! - Хорошо, Василь Васильич. - Ну, пожалуйста, Валечка. Ну, вы - очень ценный работник! Валя улыбнулась ему. Кудряшки засыпали вс╦ е╦ лицо. - Але! Мичуринск-Уральский!.. Зотов затворил дверь и, ещ╦ волнуясь, прош╦л по комнате, побил пястью о пясть. - Работы - не охватить, - окал он. - И помощника не дают!.. Ведь эти одеяла шутя могут разворовать. Может, уже недостача. Он ещ╦ походил, сел. Снял очки протереть тряпочкой. Лицо его сразу потеряло деловитость и быстрый смысл, стало ребяческое, защищ╦нное только зел╦ной фуражкой. Тверитинов терпеливо ждал. Он обош╦л безрадостным взглядом шторки маскировки, цветной портрет Кагановича в мундире железнодорожного маршала, печку, ведро, совок. В натопленной комнате суконник его, сметенный угольной пылью, начинал тяготить Тверитинова. Он откинул его по-за плечи, а шарф снял. Лейтенант надел очки и опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим документом, он составлен был со слов заявителя и мог содержать в себе правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более одиночкам. Тверитинов не мог доказать, что он отстал именно в Скопине. А может быть, в Павельце? И за это время съездил в Москву или ещ╦ куда- нибудь по заданию? Но в его пользу говорило, что уж очень быстро он добрался. Впрочем, где гарантия, что он именно из этого эшелона? - Так вам тепло было сейчас ехать? - Конечно. Я б с удовольствием и дальше так поехал. - Зачем же вы вылезли? - Чтоб явиться к вам. Мне так велели в Ряжске. На большой голове Тверитинова все черты были крупны: лоб широк и высок, брови густые, крупные, и нос большой. А подбородок и щ╦ки заросли равномерной серо-седоватой щетиной. - Откуда вы узнали, что это Кочетовка? - Грузин какой-то спал рядам, он мне сказал. - Военный? В каком звании? - Я не знаю, он из одеял только голову высунул. Тверитинов стал отвечать как-то печально, как будто с каждым ответом теряя что-то. - Ну, так. - Зотов отложил догонный лист.- Какие у вас есть ещ╦ документы? - Да никаких, - грустно улыбнулся Тверитинов.- Откуда ж у меня возьмутся документы? - Н-да... Никаких? - В окружении мы нарочно уничтожали, у кого что было. - Но сейчас, когда вас принимали на советской территории, вам же должны были выдать что-то на руки? - Ничего. Составили списки, разбили по сорок человек и отправили. Верно, так и должно было быть. Пока человек не отстал, он член сороковки, не нужны ему документы. Но сво╦ невольное расположение к этому воспитанному человеку с такой достойной головой Зотову вс╦ же хотелось подтвердить хоть каким-нибудь материальным доказательством. - Ну что-нибудь! Что-нибудь бумажное у вас в карманах осталось? - Ну только разве... фотокарточки. Семьи. - Покажите! - не потребовал, а попросил лейтенант. У Тверитинова слегка поднялись брови. Он ещ╦ улыбнулся той растерянной или не могущей выразить себя улыбкой и из того же кармана гимнаст╦рки (другой у него не заст╦гивался, не было пуговицы) вынул плоский св╦рток плотной оранжевой бумаги. Он развернул его на коленях, достал две карточки девять на двенадцать, сам ещ╦ взглянул на ту и другую, потом привстал, чтобы поднести карточки коменданту,- но от стула его до стола было недалеко, Зотов переклонился и принял снимки. Он стал рассматривать их, а Тверитинов, продолжая держать разогнутую об╦ртку у колена, выпрямил спину и тоже пытался издали смотреть. На одной из карточек в солнечный день в маленьком саду и, наверно, ранней весной, потому что листочки ещ╦ были крохотные, а глубина деревьев сквозистая, снята была девочка лет четырнадцати в полосатеньком сереньком платьице с перехватом. Из открытого ворота возвышалась длинная худая шейка, и лицо было вытянутое, тонкое - на снимке хоть и неподвижное, а как бы вздрогнувшее. Во вс╦м снимке было что-то недозревшее, недосказанное, и получился он не вес╦лый, а щемящий. Девчушка очень понравилась Зотову. Его губы распустились. - Как зовут? - тихо спросил он. Тверитинов сидел с закрытыми глазами. - Ляля,- ещ╦ тише ответил он. Потом открыл веки и поправился: Ирина. - Когда снята? - В этом году. - А где это? - Под Москвой. Полгода! Полгода прошло с минуты, когда сказали: "Ляленька! Снимаю!" - и щ╦лкнули затвором, но уже грохнули десятки тысяч стволов с тех пор, и вырвались миллионы ч╦рных фонтанов земли, и миллионы людей прокружились в какой-то проклятой карусели - кто пешком из Литвы, кто поездом из Иркутска. И теперь со станции, где холодный ветер н╦с перемесь дождя и снега, где изнывали эшелоны, безутолку толпошились дн╦м и на ч╦рных полах распологом спали ночью люди,- как было поверить, что и сейчас есть на свете этот садик, эта девочка, это платье?! На втором снимке женщина и мальчик сидели на диване и рассматривали большую книжку с картинками во весь лист. Мать тоже была худощавая, тонкая, наверно высокая, а семилетний мальчик с плотным лицом и умным- преумным выражением смотрел не в книжку, а на мать, объяснявшую ему что- то. Глаза у него были такие же крупные, как у отца. И вообще все они в семье были какие-то отборные. Самому Зотову никогда не приходилось бывать в таких семьях, но мелкие засечки памяти то в Третьяковской галерее, то в театре, то при чтении незаметно сложились в понятие, что такие семьи есть. Их умным уютом пахнуло на Зотова с двух этих снимков. Возвращая их, Зотов заметил: - Да вам жарко. Вы разденьтесь. - Да,- согласился Тверитинов и снял суконник. Он затруднился, куда его деть. - Вон, на диван, - показал Зотов и даже сделал движение положить сам. Теперь обнаружились латки, надорванность, разнота пуговиц летней обмундировки Тверитинова и неумелость с обмотками: свободные витки их сползали и побалтывались. Вся одежда такая казалась издевательством над его большой седоватой головой. Зотов уже не сдерживал симпатии к этому уравновешенному человеку, не зря так сразу понравившемуся ему. - А кто вы сами? - с уважением спросил он. Грустно заворачивая карточки в оранжевую бумагу, Тверитинов усмехнулся своему ответу: - Артист. - Да-а? - поразился Зотов.- Как это я не догадался сразу! Вы очень похожи на артиста!.. (Сейчас-то он менее всего походил!..) - ...Заслуженный, наверно? - Нет. - Где ж вы играли? - В Драма