.. "Да я сразу бы и вернулся, мне б только и_х (детей жены) отвезти... Я и не собираюсь уезжать..." - "Но вас не пустят назад, Андрей Дмитриевич!". "Как же могут меня не пустить, если я приеду прямо на границу?.." (Искренно не понимает - как.) Уже столько вреда от этой затеи, а внутри его и движенья такого нет - уехать. Мало того, что его не выпустят, - я думаю, он и сам в последнюю минуту дрогнет, визы не возьм╦т. Уж мы стали с ним как будто не лицами, а географическими понятиями, что ли, так связались с нашей поверхностью, что как будто не подлежим физическому перемещению по ней, а только разве на три аршина вниз. Весь минувший бой имел для меня значение, теперь видно, чтоб занять позицию защищ╦нную и атакующую - к следующему, главному сражению, шлемоблещущему, мечезвенящему. Уже вижу завязи его, кое-что и сейчас наметить можно бы, да это уже к расстановке сил, план операции. А они, противник, - научились ли чему во встречном бою? Похоже по их началу, что - нет. Дм╦т их гордость всемирных победителей, и мешает видеть, и мешает рассчитывать движения. Грозятся вынести домашний скандал на улицу, бить детей не в чулане, а на мостовой, открывать за границей судебные процессы против "Архипелага". Глупей придумать нельзя, только чванство их повело. Но и за них рассудить: а что им оста╦тся? Подсылаются новые анонимные письма: "В смерти найд╦шь успокоение! Скоро!". На лекциях для крупных чиновников, узко, вот на днях, в декабре: "Солженицыну мы долго ходить не дадим". Слышу: зубы дракона скребут по камню. Ах, как он алчет моей крови! Но и: как вам моя смерть отрыгн╦тся, злодеи, подумали? Не позавидую вам. Есть сходство в той поре, в том настроении, с каким я кончал главный текст этой книги весной 67-го года и кончаю теперь, может быть уже и навсегда, надо и честь знать, за всею жизнью пером не поспеешь. И тогда, и сейчас распутывал я нити памяти, чтоб легче быть перед ударом, перед выпадом. Тогда казалось, да и было, страшней: слабей позиция, меньше уверенности. Теперь - ударов много будет, взаимных, но и я же стою насколько сильней, и в первый раз, в первый раз выхожу на бой в свой полный рост и в свой полный голос. Мою биографию для Нобелевского Сборника я так и кончил - нам╦ком: даже событий, уже происшедших с нами, мы почти никогда не можем оценить и осознать тотчас, по их следу, тем более непредсказуем и удивителен оказывается для нас ход событий грядущих. Для моей жизни - момент великий, та схватка, для которой я, может быть, и жил. (А когда б эти бои - да отшумели? Уехать на годы в глушь и меж поля, неба, леса, лошадей - да писать роман неторопливо...) Но - для них? Не то ли время подошло, наконец, когда Россия начн╦т просыпаться? Не тот ли миг из предсказаний пещерных призраков, когда Бирнамский лес пойд╦т? Вероятно, опять есть ошибки в мо╦м предвидении и в моих расч╦тах. Ещ╦ многое мне и вблизи не видно, ещ╦ во многом поправит меня Высшая Рука. Но это не затемняет мне груди. То и веселит меня, то и утверживает, что не я вс╦ задумываю и провожу, что я - только меч, хорошо отточенный на нечистую силу, заговор╦нный рубить е╦ и разгонять. О, дай мне, Господи, не переломиться при ударах! Не выпасть из руки Твоей! Переделкино Декабрь 1973 ЧЕТВЕРТОЕ ДОПОЛНЕНИЕ (июнь 1974) ПРИШЛО МОЛОДЦУ К КОНЦУ Предыдущее Третье Дополнение уже окончено было, но ещ╦ оставалось его перепечатать, перефотографировать, отправить на Запад, остаток спрятать, когда 28 декабря в Переделкине, на даче Чуковских, где с осени был мой новый пустынный зимний приют, во время обычного дневного переж╦ва под слушанье дневного Би-Би-Си, я неожиданно услышал, что в Париже вышел на русском языке первый том "Архипелага". Неожиданно - лишь в днях, я просил его и ожидал - 7 января, на православное Рождество, но по перебивчивости нашей связи опоздала моя просьба, а самоотверженные наши издатели, не зная ни воскресений, ни вечернего досуга, силами настолько малочисленными, каким удивятся когда-нибудь, опередили мои расч╦ты. Всего на 10 дней, но именно дни и решают судьбу подпольной литературы: не хватит ведра на уборку - пропал многомесячный урожай. Услышал - не дрогнул, и вилка продолжала таскать капусту в рот. Уж сколько шагов за эти годы я делал, и каждый казался отчаянным, и каждый оставался без последствий от правительства - изумляла слабость, неупругость той стены или той непомерной дубины, незаслуженно названной дубом, лишь вподгон к пословице. Столько раз проходило - отчего б ещ╦ раз не пройти?.. Через час опалило мне руку из газового котла, пришлось с ожогом ехать в Москву, я подумал: символ? А ощущался со всеми близкими - праздник, так и провели вечер. И какое ж освобождение: скрывался, таился, н╦с - дон╦с! С плеч - да на место камушек неподъ╦мный, окаменелая наша слеза. Даже держать не смели дома, а сейчас - кому не лень, друзья, приходите читайте! Много лет я так понимал: напечатать "Архипелаг" - заплатить жизнью. Не отрубить за него голову - не могут они: перестанут быть сами собой, не выстоит их держава. Чтобы голову сохранить, надо прежде уехать на Запад. А если здесь - то естественно, человечески, оттягиваешь: вот ещ╦ бы I-й Узел написать, вот ещ╦ бы II-й, а и до IV-гo бы хорошо, когда уже Ленин приедет в Петроград, и историко-военный роман взорв╦тся в революционный, и уж заодно под бр╦внами горящими погибать. А пока между делом ещ╦ проверять, доводить старые редакции прежних вещей, а пока между делом и "Тел╦нка" бы дочертить. (Только потому и дов╦л его, что вовремя спохватывал Первое-Второе-Третье Дополнения; не написал бы в срок - нипоч╦м бы сегодня, когда уж оборвалась вся эта напряжка подполья, и зашвырнуло меня в измен╦нную жизнь, под окном моего горного домика - солнечная чаша швейцарских гор, и рукописи уже не стерегутся, и под потолками говорится в открытую. Другая жизнь.) Так и откладывался "Архипелаг" - от января 70-го года, своего первого срока, и вс╦ дальше, и в май 75-го, уже срок совсем окончательный, - как вот прорвало на Рождество 73-го. И как же явственно, кто видеть умеет: до чего они ослабели! Городили конвенцию - хлипкую загородочку против разн╦сшегося быка, конвенцией думали остановить "Архипелаг". Ещ╦ 23 декабря начальник вертухайского ВААПа Панкин грозил: "сделка будет признана недействительной... а также иная ответственность" по законодательству, - да кто же кошачьего расцарапа боится, когда шашки рассвистались наотмашь! Заявление ВААП перед самым "Архипелагом" могло выражать такое решение, что нашим легче задушить за границей несколько издательств, чем з_д_е_с_ь меня самого. Но и это был ложный расч╦т: не сделка была "Архипелаг". Они могли останавливать любой роман, хотя бы мой "Октябрь 16-го", и их претензии ещ╦ давали бы юристам пищу подумать - обосновано? не обосновано? Но душить "Архипелаг" юридическими волосяными петлями выражало слишком явную беспомощность. Американские издатели поспешили заявить, даже просить: они очень хотят, чтобы советские власти померялись силами, затеяли бы судебный процесс. (Прошло полгода и недавно Панкин, как кот, не доставший молока в кувшине, облизнулся: на Западе очень хотели, чтобы мы судились против "Архипелага", а мы разочаровали их.) Удивительно: ещ╦ в августе схватили эту книгу, разглядели. Видели раскал╦нную, уже оплавленную массу - и вс╦ ещ╦ думали: температуры не хватит, металл не потеч╦т? Ни канавок, ни опок, ни изложниц - ничего не готовили, куда б его отвести. Убаюкал я их на Казанском вокзале, обманул любимое министерство. Проспали октябрь, проспали ноябрь. (Только в декабре зашевелились: слали в письмах череп и кости, похоронные вырезки из "Русской мысли", кто ж в Союзе ещ╦ получает е╦, номер за номером? обещанья расправиться до конца года, - но до конца же года я их опередил!) Пример беспечности, характерный для слишком великой бюрократической системы. Стоило создавать величайшую в мире контрразведку, чтоб не только прохлопать свою смертельную книгу, но даже собственными руками вытащить е╦ на поверхность? Стоило создавать величайший в мире пропагандистский аппарат, чтоб на скосительную свою книгу не подготовить ни единого аргумента встречь? Первую неделю обомление полное. С 4 января посыпались судорожные ТАСС'овские заявления, но только для заграницы, без перевода на русский, без печатанья для своих: "якобы окутавшая всю страну сеть секретной разведки... якобы психиатрические больницы... Повод приписать советской действительности язвы капитализма... Пасквиль в обмен на валюту...". В этой убогости аргументации - вся их растерянность и страх. Всего-то? Полстолетия убивать миллионы - и всего-то защиты? Но и всех перемахнул французский коммунист Ларош 7 января по московскому телевидению: Солженицын не отразил (в "Архипелаге"...) рекордного урожая последнего года и вообще не учитывает (над могилами) экономических достижений СССР!.. Один за другим поспешные слабые невольные удары. На Новый год опять составил я прогноз - "Что сделают?". Вот он: 1. Убийство - Пока закрыто 2. Арест и срок - Маловероятно 3. Ссылка без ареста - Возможно 4. Высылка заграницу - Возможно 5. В суд на издательство - Самое желательное для меня и самое глупое для них 6. Газетная кампания, подорвать доверие к книге - Скорее всего 7. Дискредитация автора (через мою бывшую жену) - Скорее всего 8. Переговоры - Не ноль. Но - рано 9. Уступки, отгородиться: до 1956 г. - "не мы" - Не ноль (К тому и подзаголовок был поставлен: 1918-1956). Двумя последними пунктами оценивал я их слишком высоко. Дорасти до такого понимания они не могли. А ведь лежало у них с сентября мо╦ "Письмо вождям", могли б соотнести, подумать. (Да читали ли они его, кто-нибудь ?..) Мой замысел отчасти и был: нанося прямой крушащий удар "Архипелагом" - тут же смутить отвлекающей перспективой "Письма", поманить их по тропке 9-го пункта. В декабре я послал моему адвокату и издателям такой график: печатать "Письмо" автоматически - через 25 дней после первого тома "Архипелага". То есть, давши вождям подумать 25 дней и ничего не дождавшись, перенести эту двойственность, это смущение вовне, в общественность, чтоб нависло не над одною закрытою комнатой политбюро, но знали бы: и все наблюдают их выбор. И верил я: ещ╦ могло потянуть разно. Не могло, чтоб совсем никто наверху не задумался над "Письмом". (Хотя б другие, кто взойд╦т: как путь, для себя возможный, как выход из тупика.) Из-за того, что "Архипелаг" вышел раньше, и срок "Письма вождям" переходил теперь с 31-го января на 22-е. Но когда ТАСС закричало так гневно и бранно, в этой багровой окраске примирительный тон письма мог восприняться как уступка моя, как будто я напуган, не заметят и даты "5 сентября". Мой замысел - от "Архипелага" сразу и прямо пытаться толкнуть нашу государственную глыбу, оказался слаб, плохо рассчитан. Да, предстояло "Архипелагу" менять историю, в этом я уверен, но не так быстро и, видимо, не с Москвы начиная. И 10 января со случайной оказией я поспешил остановить печатанье "Письма". Это успело телефонным звонком в последний миг, ведь вещь не мала, уж е╦ запустили в набор. Остановили. Возможно было и другое совмещение, более логичное, я раньше имел его в виду: спарить "Письмо вождям" с "Жить не по лжи", уже четыре года томившимся, и с кем составляли они две стороны единого: отшатнуться от одной и той же мерзости и народу и правительству. Впрочем, начиная печатать такую поворотную книгу, а за ней теперь и все прочие накопившиеся, сплошь, - нуждался ли я вообще в тактических шагах и каскадах? текли бы просто книги. (О таком образе жизни и сегодня мечтаю. Из долгого боя выйти непросто, вот уже 4 месяца в Европе и ещ╦ многие месяцы прид╦тся дояснять, договаривать, отражать догонные удары, а истинно хочется: уйти совсем в тишину, писать - и книги пусть текут. Общественное поведение людей объясняют общественными обстоятельствами, но ведь и законы возраста и внутренних наших перемен подготавливают наши общественные решения.) После отмены "Письма" я настроился: пусть свистят и улюлюкают, я сво╦ дело сделал пока. Прид╦те, возьм╦те? - берите, и к тюрьме готов. Пассивное защитное состояние. Впрочем, по серь╦зному, мы с женою не ждали, что расправа - будет. Многажды сходило с рук, и эту безнаказанность начинаешь ложно продлять впер╦д. Жена в этот раз особенно была убеждена: кроме газетной брани ничего не будет, проглотят. Я не думал так, но в╦л себя именно так: не самозаперся в нашей московской квартире без дневного света (от прогляда и фото закрыты были наши занавеси круглосуточно), без воздуха и простора, но мирно ездил в Переделкино, неторопливо надышивался под соснами, и в темпе необычно для меня медленном (ах, спохвачусь я по этим ден╦чкам!) доканчивал статьи для сборника "Из-под Глыб". Сейчас даже не верится, что размеренно, ровно, буднично текла наша жизнь в январе. (Во время газетной травли друзья приходили к нам и говорили: "только у вас в доме и покойно".) Аля перепечатывала последние главы "Тел╦нка", мы их фотографировали, готовили к отправке. И, за городом, радио наслушивался я вдосталь: собственный "Архипелаг" доносился из эфира как живущий сам по себе, своими болями полный, а мной никогда не построенный, не могущий созданным быть - и меня же до сл╦з пронимал. Мировой отклик на русское издание книги превзош╦л по силе и густоте вс╦ мыслимое. Ну, конечно, перемешивали со своим, более понятным: страшные вести о диком Архипелаге - и снятие запрета с воскресных автомобильных поездок в ФРГ; в головы невмещаемая архипелажная жизнь и тр╦хдневная рабочая неделя в Великобритании. Топливный кризис дохнул на преблагополучный Запад - и эти первые слабые ограничения поразили его чувства. К чести Запада, однако, страдания с бензином не показались сильней, чем страдания тех вымерших туземцев. Только теперь, нет, только сегодня, я понимаю, как удивительно в╦л Бог эту задачу к выполнению. Когда весь 1962-й год "Иван Денисович" сновал по Самиздату до Киева, до Одессы, и ни один экземпляр за год, каким чудом? не уплыл заграницу - Твардовский так боялся, а я нисколько, мне по задору даже хотелось, чтоб "Денисович" вырвался неискаж╦нный, - я совсем не понимал, что только так, именно так вколачиваюсь я, по наследству от Хрущ╦ва, невыемным костыл╦м в кремлевскую стену. И когда ленинградский экземпляр "Архипелага" не сожж╦н был, как я понуждал, как был уверен, а достался гебистам, и вызвал спешное печатанье, под яростный их р╦в, - именно этим путем возводился "Архипелаг" в свидетельство неоспоримое. Сейчас тут, на Западе, узнаю: с 20-х годов до сорока книг об Архипелаге, начиная с Соловков, были напечатаны здесь, переведены, оглашены - и потеряны, канули в беззвучие, никого не убедя, даже не разбудя. По человеческому свойству сытости и самодовольства: вс╦ было сказано - и вс╦ прошло мимо ушей. В случае с советским Архипелагом тут веял ещ╦ и славный социалистический ветер: стране социализма можно простить злодейства и непомерно большие, чем гитлеровские: это вс╦ гекатомбы на светлый алтарь. Напечатай я "Архипелаг" с Запада - половины бы не было его убойной силы при появлении. А теперь даже удивительно, как понимали: "Огненный знак вопроса над 50-летием советской власти, над всем советским экспериментом с 1918 г." ("Форвертс"). "Солженицын рассказывает всему миру правду о трусости коммунистической партии" ("Гардиан"). "Может быть когда-нибудь мы будем считать появление "Архипелага" отметкой о начале распада коммунистической системы" ("Франкфуртер Альгемайне"). "Солженицын призывает к покаянию. Эта книга может стать главной книгой национального возрождения, если в Кремле сумеют е╦ прочесть" ("Немецкая волна"). Ассоциация американских издателей выразила готовность опубликовать исторические материалы, которые советское правительство захотело бы противопоставить "Архипелагу". Но - не было таких материалов. За 50 лет палачи не подсобрали себе оправданий. И за последние полгода, уже книгу имея в ГБ, - не удосужились. Напечатали в "Нью-Йорк Тайме" вялую статью Бондарева, в "Известиях" статью о генерале Власове - обширную, я развернул, думаю: ну, сейчас будут опровергать, кто Прагу от немцев освободил, документы - у них, каких нет - подделают, а где ж мне моих сокамерников теперь созвать? Но - нет! даже не хватило наглости, главного не опровергли: что единственным боевым действием власовских дивизий был бой против немцев - за Прагу! За полстолетия нисколько разумом не возрастя, но много даже поубавившись от изворотливых коминтерновских 20-х годов, советская пресса умела и знала одно: лобовую брань, грубую травлю. Е╦ и открыла "Правда" 14-го января: "Путь предательства". Материал - директивный: на другой день перепечатали е╦ все другие крупные и местные газеты, это уже тираж миллионов под 50. Ещ╦ на следующий день "Литгазета" указала и специальный термин для меня: литературный власовец. И в несколько дней посыпало изо всех типографий, со всех витрин. И главный перед╦рг: тюрьмы, лагеря - вообще не упоминались как тема, вся осуждаемая книга есть оскорбление памяти погибших на войне, а главное, изящно- непрозрачным выражением: как будто (и отступить можно) у подлеца три автомашины - и этот смачный кусок, брошенный толпе, более всего дразнит: "Гад! чего ему не хватало?". Со следующего же дня после сигнала "Правды" началась тр╦хнедельная атака телефонных звонков в нашу московскую квартиру. Новое оружие XX века: безличным дребезжаньем телефонного звонка вы можете проникнуть в запертый дом и ужалить проснувшегося в сердце, сами не поднявшись от своего служебного стола или из кресла с коктейлем. Началось - блатным рыком: "Позови Солженицына!" - "А вы кто такой?" - "Позови, я - его друг!". Жена положила трубку. Снова звонки. Взяла трубку молча (ни "да", ни "слушаю") - тот же блатной хрипящий крик: "Мы хоть и сидели в лагерях, но свою родину не продавали, понял?? Мы ему, суке, ходить по земле не дадим, хватит!!". (Лектор ЦК в декабре - слово в слово, только без "суки".) Телефонная атака была неожиданное, непривычное дело, требовала нервов, мгновенного соображения, находчивых ответов, тв╦рдого голоса (нас не пройм╦те, не старайтесь). Аля быстро овладела, хорошо находилась. Слушала, слушала всю брань эту молча, потом тихо: "Скажите, зарплату дают в ГБ два раза в месяц или один, как в армии?" - по ту сторону в таких случаях всегда терялись. Или даже поощряла междометиями, давая выговориться, потом: "Вы вс╦ сказали? Ну, так передайте Юрию Владимировичу (то есть, министру КГБ), что с такими тупыми кадрами ему плохо прид╦тся". Звонили так сдирижированно непрерывно, что не давали прорваться звонкам друзей, а не взять трубку - может быть именно друг и звонит? Вс╦ ж удалось и самим сообщить об этом шквале (и в тот же вечер западные радиостанции, дай Бог им здоровья, уже передавали о телефонной атаке). Голоса мужские и женские, ругань, угрозы, сальности, - и так непрерывно до часу ночи, потом перерыв - и снова с 6 утра. Немного звонили и к Чуковским в Переделкино, оскорбляли Лидию Корнеевну, вызывали меня ("с женой плохо"). К счастью, заготовлено было у нас приспособление записывать телефонные разговоры на диктофон, я по телефону же, через ГБ, проинструктировал Алю - как включать, и она по телефону же демонстрировала воспроизведение: вот, мол, набер╦м на кассету самых отборных... Цивилизация рождает оружие - рождает и контроружие. Подействовало, стали остерегаться, говорить помягче, разыгрывать роли сочувственников ("боимся, что его арестуют!"). В тот первый вечер затевали и большее, чем звонки - кажется, народный гнев: какие-то лица созваны были во двор, и сюда же стянуто несколько десятков милиционеров - охранять, но ни битья ст╦кол, ни "охраны" не осуществилось, очевидно, переменили команду, когда-нибудь узнаем. А телефонные звонки зарядили на две недели, хотя уже не с такою плотностью, как в первый день, зато разнообразнее: - ...Власовец ещ╦ жив?.. - ...Я читал все его произведения, молился на него, но теперь вижу, что мой кумир - подонок. А то и - крик отчаяния (после моего нового заявления прессе): - Да что ж он делает, гад?!! Что ж он не унимается?! Темы не столько перемежались, сколько сменяли друг друга по команде: день-два только угрозы убить, потом - только "разочарованные почитатели", потом - только "друзья по лагерю", потом - доброхоты, с советами: не выходить на улицу, или детей беречь, или не покупать продуктов в магазине - для нас успеют их отравить. Но удивительно: среди сотен этих звонков не было ни одного умелого, артистического, фальшивость выявлялась в первом же слове и звуке, независимо от сюжета. И все сбивались от встречной насмешки. И, чтоб не тратить досуга, все стали вмещаться в служебное время. Такова была попытка сломить дух семьи - и через то мой. Но госбезопасности не повезло на мою вторую жену. Аля не только выдержала эту атаку, но не упустила течения обязанностей. Шла работа, и семья жила, и малыши ещ╦ нескоро поймут, что их младенчество было не совсем обычное. Параллельно телефонной атаке (и, само собою, газетной) велась ещ╦ и почтовая. По почте враждебные письма всегда были с полными точными адресами - но анонимны. Прорвалось несколько и дружеских (ошибка цензуры: "Немецкая волна" назвала наш адрес без ╧ квартиры - и эти письма шли другою разборкой, не попадали под арест) - то от "рабочих с Урала", то - от детей погибших зэков. Советская газетная кампания, шумливая, яростная и бестолковая, на международной арене была проиграна в несколько дней, так глупа она была. Предупреждала "Нью-Йорк Тайме": "Эта кампания может принести СССР больший вред, чем само издание книги". И "Вашингтон Пост": "Если хоть волос упад╦т с головы Солженицына - это прекратит культурный обмен и торговлю". Уж там прекратит-не прекратит, преувеличение, конечно, разрядку-то упускать никак нельзя, однако, читая западные газеты на Старой Площади, можно и раздуматься: ч╦рт ли в этом Солженицыне, стoит ли из-за него портить всю международную игру? Западная пресса звучала таким могучим хором моей защиты, что исключала и убийство, и тюрьму. А тогда - куда ж и к чему это вс╦ лаялось? Куда выносило необдуманно серые паруса наших газет? (Для себя я видел в газетной кампании уже ту победу, что отдавшись крику на весь мир, они упускали простую бывалую молчаливую хватку - зубами на горло и в мешок.) Но - начали, по срыву, по злости, не вырешив до конца, начали, задели миллионы неведавших голов у себя в стране, - и теперь за них, прежде всего - за соотечественников, начиналась борьба. Да и перед Западом как будто непонятно становилось: отчего уж я так не оправдываюсь, ни единым словом? может, в ч╦м-то клевета и права? Вот так и зарекайся - в драке дремать молчаливо. На то нужен не мой нрав. Я ответил в два удара - заявлением 18-го января [31] и коротким интервью журналу "Тайм" 19-го [32]. В заявлении ответил на самые занозистые и обидные обвинения советских газет, подсобравши вс╦ к двум страничкам; в интервью развил позицию: упущенный в ноябре ответ Медведевым; и образумленье себе, Сахарову, и всем, кто за гомоном и гоненьем потерял ощущение меры: что как бы нас на Западе ни защищали, спасибо, но надо скорей на ноги свои; и - пока ещ╦ рот не заткнут, а как там вывернется с "Жить не по лжи" не знаешь, высунуть на свет и этот главный мой совет молод╦жи, эту единственную мою реальную надежду; и просто вздохнуть освобожд╦нно, как чувствует душа:"Я выполнил свой долг перед погибшими...". Отстонались, отмучились косточки наши: сказано - и услышано... Передавали по многим радио, телевидениям - а в газетах пришлось во многих на 21-е января - в полустолетие со дня смерти Ленина, какого и не вспомнили в тот день. Броском косым и укусом мгновенным сколько схваток он выиграл при жизни! - а вот как проигрывал через полвека, ещ╦ неназванно, ещ╦ полузримо. Би-Би-Си: "Двухнедельная кампания против Солженицына не смогла запугать его и заставить замолчать". - "Ди Вельт": "За устранение его Москве пришлось бы заплатить цену, аналогичную Будапешту и Праге". И так перестояли мы неделю после правдинского сигнала - бить во все! Перестояли, и даже ТАССу пришлось отзываться - но как же отозваться на мой призыв молод╦жи - не лгать, а выстаивать мужественно? Вот как: "Солженицын обливает грязью советскую молод╦жь, что у не╦ нет мужества". Но это было уже 22-го января, день, когда в Вашингтоне перед зданием Национального клуба печати состоялась демонстрация американских интеллектуалов разных направлений, очень ободрившая меня: читали отрывки из "Архипелага", возглашали: "Руки прочь от Солженицына! Наблюдает весь мир!". 22-го, когда появился "Архипелаг" уже и на немецком и первый тираж был распродан в несколько часов. Мы перестояли неделю, но ею завершался почти полный первый месяц от выхода книги, самый трудный месяц, когда плацдарм ещ╦ так мал, ещ╦ мир и не читал - а уже так много понял! Теперь же плацдарм расширялся, начиналось массовое чтение на Западе, при взятом уже разгоне даже трудно было предвидеть последствия. 23-го у меня записано: "А что, если враг дрогнет и отойд╦т (начн╦т признавать прошлое)? Не удивлюсь". (Ещ╦ раньше, вслед за русским тотчас, должно было появиться американское издание, мною вс╦ было сделано для того, но два-три сухих корыстных человека западного воспитания вс╦ обратили в труху, всю Троицыну отправку 1968 года; американское издание опоздает на полгода, не поддержит меня на перетяге через пропасти - и только поэтому, думаю, наступила развязка. А могло быть, могло бы быть - чуть ли бы не отступление наших вождей, если бы на Новый 1974 год вся Америка читала бы реально книгу, а в Кремле только и умели сплести, что она воспевает гитлеровцев...) Я понял тогда так: если первый месяц решалось, что будет со мной, - от нынешнего момента сражение расходится шире и глубже: теперь о том ид╦т, проглотит ли Россию пропагандистская машина ещ╦ раз - или поперхн╦тся? газетная ложь - опять и опять разоль╦тся свободно или наконец встретит сопротивление? Я верил, что благоприятный перелом возможен, и тем более понимал смысл положения своего: делать следующие заявления не к Западу, а по внутренним адресам. В конце января газетная брань ещ╦ ожесточилась, умножилась, гроздьями и гроздьями набирали подписи, теперь уже и известных, для толпы выставляли афишу на улице Горького: моя книга с ж╦лтым черепом и ч╦рными костями, - но и молодые бестрепетные выступали по одному как на смерть, выходили в полный рост, беззащитные, под свинец - Боря Михайлов, Дима Борисов, Женя Барабанов, по совпадению у каждого - неработающая жена и по двое малых детей. И Лидия Корнеевна назвала, кто кого предал [33]. Газетная брань гремела выгибанием жестяных полотнищ, но с Запада издали чутко заметили: что мои заявления были "явно-наступательного характера", а власти - как будто бы отступают, тратя усилия многие и вс╦ равно беспомощно. Утки в дудки, тараканы в барабаны, на своем месте каждый посильно толкал. Пока газеты бранились - в госбезопасности обряжали Виткевича на интервью кому-нибудь западному. Такой поворот поразительный: обвиняла меня госбезопасность, что я был против не╦ недостаточно стоек, не с первого знакомства по морде бил, как сегодня. Хоть и сам я ожидал вероятнее всего дискредитации личной, но ждал, что это будут вести через первую жену, не предполагал через друга юности. Кем я у них уже не был - полицаем, гестаповцем - теперь доносчиком в ГБ. Предпоч╦л бы я вовсе не отвечать, слишком часто. Да влезши в сечь, не клонись прилечь. Ну, а раз отвечать - так во весь колокол. [34] И снова мировое радио и пресса подхватили. "Против вооруж╦нных повстанцев можно послать танки, но - против книги?" ("К╦льнише Рундшау"). "Расстрел, Сибирь, сумасшедший дом только подтвердили бы, как прав Солженицын" ("Монитор"). "Пропаганда оказалась бумерангом...". И уже не впервые поддержал меня звучно Гюнтер Грасс. И мне показалось: я выиграл ещ╦ одну фазу сражения. Дал новый залп, а их атаки как будто замирают или кончились (как уже было в сентябре)? Я - ещ╦ и ещ╦ укрепился? 7 февраля записал: "Прогноз на февраль: кроме дискредитации от них вряд ли что будет, а скорей передышка". Неразумно так я писал, сам же и не забывая, что конец января-начало февраля всю жизнь у меня роковые, многие в эти дни сгущались опасности, окруженье, арест, этап, операция, и помельче, а как пережив╦шь - так сразу и спадало. Я больше хотел так, передышку: замолчать, убраться в берлогу, как много уже раз после столкновений - уцелевал и замолкал. Хотя по ходу сражения даже жалко было - в передышку. Особенность человека, что он и грозные, и катастрофические периоды жизни переживает схоже с рядовыми, занят и простым вседневным, и только издали потом оглядясь: ба, да земля под ногами крошилась, ба, да при свете молний! Сам я никакого перелома не заметил. А жена в начале февраля почуяла зловещий перелом: в том, что телефонная атака на нашу квартиру прекратилась, да даже и газетная кампания увяла как-то - вс╦, чем прикрывали до сих пор нерешительность власти. (Брежнев вернулся с Кубы, я значения не придал. А его и ждали - принять обо мне решение.) Среди множества, прозвучавшего за этот месяц, было и вещее, да не замеченное, как всегда это бывает, могущее и впусте пройти, пока возможность не стала выбором. Сейчас, пересматривая радиобюллетень за тот месяц, нахожу с удивлением для себя: 18 января, корреспондент Би-Би-Си из Москвы: "Есть нам╦ки, что склоняются к высылке". 20 января, Г. Свирский, эмигрант: "Солженицына физически заставят войти в самол╦т". Как по печатному! И ведь я допускал возможность высылки, а вот этой формы простейшей - силою, в самол╦т, да меня одного, без семьи - как-то не видел, упустил. (Да что! - сейчас в печать отдавая, проглядываю эту книгу - откинулся: в марте 72-го н_а_с ж_е и п_р_е_д_у_п_р_е_ж_д_а_л_и, что именно так будет: высылка через временный арест. Совершенно забыли, никогда не вспомнили!..) И уж меньше всего мог думать, что так прилипнет ко мне, что канцлер Брандт 1 февраля сказал молодым социалистам (нисколько тем не довольным, провалился бы я и сквозь землю): "В Западной Германии Солженицын мог бы беспрепятственно жить и работать". Сказал - и сказал. Высылка - могла быть, но она и прежде уже не раз быть могла, да никогда к ней не подкатывало. А если будет, то, представляли мы с женой: охватят кольцом нашу квартиру, всех вместе, отрежут телефон и велят собираться - поспешно или посвободнее. Если бы продумать медленно, могли бы мы догадаться, что такая форма властям не подойд╦т. Но медленно никогда не доставалось нам подумать: всегда мы были в гонке текущих дел. Уже третий год, как держали мы такую бумажку: "Землетряс", и варианты: застигло нас вместе, порознь, в дороге - но так никогда и не собрались детально разработать. Да перебрать все годы по неделям - каждая была наполнена как главная из главных: что-то пишу, срочно доделываю, или исправляю старую редакцию, перепечатываем, фотографируем, рассредоточиваем (и сколько изменных решений: эту вещь - лучше дома держать? не дома? и так пробуем, и этак), отправляем за границу, сопровождаем пояснительным письмом. И за теми заботами и за свалкой с врагами, так никогда и не углубились превратить "Землетряс" в график. 8 февраля в Швеции вышел "Архипелаг", поддержка прибывала. И в Норвегии после выступлений в стортинге министр иностранных дел передал советскому послу беспокойство норвежской общественности. Тут и датская с-д партия - тоже в мою защиту. Спокойно я работал в Переделкине. И вдруг от Али внеурочный звонок: приносили повестку из генеральной прокуратуры [35], явиться мне туда и немедленно, к концу рабочего дня. (Это и невозможно было из Переделкина, голову сломя, как не рассчитали, зачем написали так?) Придравшись, что повестка не мотивирована, не указаны причины вызова, в качестве кого вызываюсь, исходящего номера нет (придраться непременно надо было, глазами ела эту повестку), - жена отклонила вызов. У Чуковских в столовой много лет телефон стоял на одном и том же месте - на резном овальном столе, противоположно окну, так что в пасмурный день, да к концу его - серо было. И взявши трубку, и услышав о генеральной прокуратуре, я сразу вспомнил, так и прокололо, как на этом самом месте в такие же полусумерки из этой же трубки в сентябре 65-го, я услышал от Л. Копелева: "Тво╦ дело передано в генеральную прокуратуру". Дело мо╦ тогда было - захваченный архив, с "Пиром победителей" и "Кругом", и передача его в генеральную прокуратуру означала судебный ход. (Почему они на него не решились тогда - загадка. Имели бы успех.) Тогда-то - в генеральной прокуратуре "Круг" мой просто заснул в сейфе. Но какое-то пророчество было в том: чтобы через 8 лет та же задремавшая змея на том же месте меня ужалила. Что ж. Громоглашу я против них уже 7 лет, должны были и они, наконец, подать команду. По телефону с женой мы разговаривали всегда условно, притворно, вс╦ через Лубянку, так и сейчас - будто этот вызов в прокуратуру не выше прыща (она и звонила не тотчас). А поняли оба, что дело серь╦зно. Серь╦зно, однако сбивало, что летом туда же вызывали Сахарова и всего-навсего для увещательной беседы: прекратить непристойную деятельность. Правда, и не сбив это вовсе, к нему и ко мне отношение властей всегда было разное. Номенклатурно мысля: он - три медали "Золотая звезда", уж от него ли государство не попользовалось? зачеркнуть даже им не просто. А я, сколько знают они меня - как спирт нашатырный под нос, другого от меня не видели. Вызывать меня на увещание - никак не могли. А тогда - на что? И почему - к концу рабочего дня, последнего в неделе? Тут бы и вникнуть. Нет, аналогия отвлекала. (Они на не╦ и рассчитывали, заманить?..) Ясно было, что своими ногами я не пойду, но и будто - простор ещ╦ оставался, время. Двух часов не прошло - вдруг топот мужской на крыльце и сильнейший грозный стук по ст╦клам - именно так стучали, как ЧКГБ - властно, последним стуком. А Лидия Корнеевна ничего не знала - чтоб работы е╦ не прерывать, я ей о прокуратуре ещ╦ и не сказал, и впопыхах объяснять уже некогда. Не готовы мы оказались, впустили! В чужом доме и не мог я советовать - не впускать. Трое. С глупейшим поводом: для ремонта дачи (какого делать не будут) уже приходили дважды (осматривать меня и мою комнату) - так вот, два месяца назад "забыли книгу сметы" в этом доме, теперь искать пришли. Выедали меня глазами, с полуслепой Л. К. ходили по комнатам. Вдруг - телефонный звонок, и - чужой ремонтник, в чужом доме! - хватнул трубку, выслушал, буркнул - и тут же, книгу потерянную более не ища, - ушли сразу все. Пошла Л. К. за ними, успела увидеть за воротами машину и ещ╦ двоих-троих. Кажется, так явно: приходили за мной. Нет, безнаказанность стольких уже сошедших эпизодов, а главное - инерция работы, не давшая мне много лет нигде завязть, захряснуть, затиниться, - эта самая инерция мешала мне тотчас же кинуть всю работу, методически собраться и утром катить в Москву. Кончалась пятница, и двое суток - субботу и воскресенье, могли мы потратить на самое нетерпящее, улаживая, обдумывая, признав, что Землетряс уже начался! Нет, я просидел ещ╦ три ночи и два дня в Переделкине, вяло продолжая и ничего не докончив, уже как будто невесомо взвешенный, а вс╦ ещ╦ и на земле, и даже в понедельник утром, не слишком рано спеша в Москву, оставил на месте свой быт, поверхность письменного стола, книги. Утром 11-го, по дороге в Москву, я знал уже, что отвечу прокуратуре. Но так не рано приехал я, а посыльной прокуратуры (офицер, конечно, но с застенчивой улыбкой) так в рани рабочего дня с новою повесткой, что я не успел и с женой обсудить, как следует, и уже при н╦м, посыльном, посадивши его в передней, перепечатывал на машинке свой ответ [36] - и вместо подписи приклеил его к повестке. Растянулось долго, и посыльной офицер нервничал в передней (думал ли, что мы ему засаду готовим?), при мо╦м проходе зачем-то вскакивал и вытягивался. Получив ответ - благодарил, и так торопился уйти, листа не сложив, что я ему: "В конверт положите, дождь". Втиснул неловко. Началась драка - бей побыстрей! Ещ╦ при посыльном стали мы звонить корреспондентам, звать к себе. Сперва - объявить мой ответ. Но заскакивало чувство дальше, раззудись рука, - после э_т_а_к_и_х слов какие ж ещ╦ остались запреты? Выговаривать - так до дна. И, схвативши третий том "Архипелага", выпечатывали мы уже отрывок из 7-й части, из брежневского времени: з_а_к_о_н_а н_е_т. Пришли от "Нью-Йорк Таймс", от Би-Би-Си, я проч╦л им вслух на микрофон. Вот эти два ответа за несколько часов - стоили ситуации. Но собираться, прощаться - мы и не начинали. Бой - так не первый же раз, не грознее прежних. Я и сегодня не могу точно понять: почему не взяли меня в Переделкине на даче? почему дремали субботу и воскресенье? И после дерзкого моего ответа 11-го утром - почему не шли взять меня тотчас, если было уже вс╦ решено? Ведь если в пятницу вечером я приш╦л бы в прокуратуру (а так просто метнуться по моему характеру, она - рядом, на Пушкинской, две минуты ходьбы и не какое-нибудь же заклятое ГБ) - вот попался бы гусь, вот бы в ловушку! - меня бы тут же и взяли, беззвучно, неглядно. Почему ж не брали в понедельник и во вторник, давали трубить на весь мир? Может быть, и сробели - от громкости моего отпора. Если б я явился в прокуратуру - значит, ещ╦ признавал их власть, значит, ещ╦ была надежда на меня давить, переговариваться. К вечеру пошли мы с женой погулять, поговорить на Страстной бульвар: это было любимое наше место для разговора подольше - и удивительно, если нас не прослушивали там никогда (правда, мы старались вс╦ время менять направление ртов). Тот самый Страстной бульвар - уширенный конец его, почти кусочек парка - и вообще любимый, и за близость к "Новому миру", сколько здесь новомирских встреч! В этот раз следили за нами плотно, явно. Но когда не следили совсем? - от этого день не становился изрядным. Перебрали, что в чертах общих мы готовы как никогда, все главные книги спасены, недосягаемы для ГБ. И что к аресту надо приготовиться, простые вещи собрать. Но - усталые, приторможенные мозги: на настоящее обсуждение Землетряса - он приш╦л, но он ли уже? - не достало ч╦ткости, какая-то вялость. Я повторил, как и прежде, что два года в тюрьме выдержу - чтоб дожить до напечатания всех вещей, а дольше - не берусь. Что в лагере работать не буду ни дня, а при