Владимир Тендряков. Тройка, семерка, туз --------------------------------------------------------------- Тендряков Владимир Федорович (1923-1984) Собр.соч., т.1, Повести, М., "Художественная литература", 1978 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com) --------------------------------------------------------------- Повесть 1 Сотни, а может, тысячи (кто считал!) речек, речонок и упрямых ручейков, протачиваясь сквозь прель опавшей листвы и хвои, прорывая путь в корневищах деревьев, несут из ржавых болот воду в эту большую реку. Потому-то вода в ней темна, отливает рыжей накипью. Потому-то в ненастье у реки особый цвет, не просто свинцовый, а лежало-свинцовый, древний. Река всегда полноводна. Песчаные отмели у берегов - редкость. Выписывая привольные петли, течет она по необжитому, дикому краю к полярному морю. А по самой реке - день и ночь безмолвное шествие. День и ночь по реке, плывут бревна. Их путь нелегок. Отмели (они встречаются на любой реке, даже на полноводной), тихие заводи, просто закраины у берегов - все ловушки, всюду можно застрять. Неторопливо течение, медлительно движение вперед. Многие из речных паломников не выдерживают. Набухает водой древесина - у бревна утопает один конец, над водой торчит тупая макушка. Но бревно упрямится, ползет вперед, тащит по дну отяжелевший конец, пока не огрузнет совсем и тихо не ляжет на дно. Вялые налимы будут прятаться под ним в летние дни, занесет его песком и илом. А другие бревна-паломники поплывут все дальше и дальше, пока не попадут в запань перевалочной базы. Там их выкатят из воды, начнут сортировать: это строительный - на лесопильный, это баланс - пойдет на бумагу, это крепежник - на шахты, это резонанс - из него можно делать музыкальные инструменты. Расписаны по графам, разложены по штабелям - забвение лежащим на дне покойникам, новая жизнь тем, кто сумел дойти до конца. Течет северная река - великая артерия молевого сплава. Местами она свой лениво-суровый характер меняет на яростный - кипит среди камней, брызжет, несет хлопья желтой пены. Здесь пороги. Их несколько по всей реке. И самые крупные - Острожьи. 2 Собственно, это два порога: первый - Большая Голова; чуть ниже, метров на двести - Малая. Над затопленными огромными валунами вечное, никогда не прекращающееся волнение, в сыром воздухе неумолкающий рев. Как раз напротив Большой Головы разместился крошечный поселок - всего пять домов, считая маленький магазин, где торгуют хлебом, сахаром и консервами. Лес, тесно прижавший дома к берегу, серое небо и кипящая на порогах река... Эта река - единственная дорога, по ней раз в неделю на лодке подвозят продукты. Пять домов - мастерский сплавучасток Дубинина. Население - тридцать два человека: двадцать пять рабочих-сплавщиков, уборщица, продавщица Клаша, моторист Тихон, трое девчат в столовой и сам мастер Дубинин - глава поселка. Плывут россыпью бревна, трутся друг о друга, тесно сбиваются в заводях, садятся на отмелях. Каждое утро с баграми и топорами сплавщики рассаживаются по лодкам и разъезжаются по пикетам. Занесенные в кусты бревна скатываются обратно в воду, освобождаются заводи, очищаются отмели... Население маленького поселка существует для того, чтобы бесконечное шествие леса по реке не останавливалось. 3 Мастер Дубинин живет прямо в конторе. Рядом с колченогим столом, на котором он выписывает наряды, стоит койка. На стене висит телефон. Звонит этот телефон хрипло, рычаще. А так как на одной линии таких телефонов навешано, что наживы на перемет, то рычащие звонки раздаются ежеминутно. Один звонок - значит, кто-то добивается коммутатора, два - вызывают мастерский участок Кротова, три - лесозаготовительная организация... А есть еще участок Горшкова, Дымченко... Дубинин не обращает внимания на чужие звонки, может крепко спать под хриплое рычание телефона. И если раздается четыре звонка, просыпается - его! Дубинин невысок и неширок в плечах, ходит медлительно, враскачку. Сплавщики - все дюжие ребята, целые дни проводящие на окатке бревен,- в один голос уважительно отзываются о его силе: "Любому вязы скрутит..." Все зовут его Сашей, хотя он самый старший по должности, да, пожалуй, и по возрасту. Маленькие, под насупленными бровями глаза сонно угрюмоваты, в крепкой рыжеватой щетине массивный подбородок, нижняя губа отвисает, к ней всегда приклеена тлеющая цигарка, резиновые сапоги с завернутыми голенищами, мешковатый, неопределенного цвета пиджак, натянутая на брови кепка... И, как бы дополняя нелюдимый вид, из-под полы пиджака выглядывает финка в кожаных ножнах. Финка для Дубинина не оружие, ею он потрошит рыбу, режет хлеб, выстругивает рогульки для жерлиц, нарезает ивняк для морд, которые сам плетет. В маленьком поселке, где живут тихо и дружно, никому и в голову не придет обзаводиться оружием. В субботу обычно поселок пустеет. Сплавщики сменяют высокие резиновые сапоги на яловые, переезжают в лодках на другой берег и по глухим лесным тропинкам идут в свои деревни. Все они из ближайших деревень - Куренево, Закутное, Яремное. Вечером в воскресенье они возвращаются - попарившиеся в банях, обласканные женами, большинство довольные, кое-кто озабоченный домашними неурядицами. У многих, случается, не совсем выветрился праздничный хмелек. На участке не пьют - продавщица Клаша спиртным не торгует. У Дубинина тоже дом в деревне Закутное. Один день в неделю он проводил с женой и детьми, шесть дней - на участке. Дома он гость, а настоящая его жизнь - среди сплавщиков. Толька Ступнин, младший брат Ивана Ступнина, славившийся среди сплавщиков книгочием, отпросился в город на учебу. Дубинин выхлопотал ему на дорогу премиальные, подарил совсем неношеные яловые сапоги, писал письма, сам тайком высылал деньги, заставлял помогать старшего брата. Сплавщики отзывались о мастере: - Саша-то ничего мужик... Свой в доску. 4 Рабочие жили в общежитии. Двадцать шесть коек, разделенных фанерными тумбочками, окружали громоздкую печь. В непогожие дни эту печь так усердно топили, что нельзя было прислониться - обжигала. Работа сплавщиков - грубая работа. Своротить с места набухшее водой бревно, столкнуть его в воду, чтоб плыло себе дальше,- какая уж, кажись, хитрость. Нужны багор, топор, прочная слега и крепкие мускулы. Но и среди сплавщиков есть свои артисты. Как-то продавщица Клаша, вопреки правилу не торговать спиртным, завезла в свой магазин ящик шампанского. Купили в складчину бутылку. Иван Ступнин поставил ее на конец бревна, сам встал на него и, орудуя багром, переехал за реку, вернулся обратно, не дав себя утащить напористому течению в кипение Большой Головы, не обронив в воду бутылки. Забава - рискованная сама по себе; кроме того, Иван Ступнин, всю жизнь кормившийся рекой, едва-едва умел плавать. Эту бутылку он распил один, поминутно сплевывая. - Перипетия одна - квас. Только и славы, что в нос шибает. Стоило из-за этого спектакль показывать. Любое состояние своей души - будь то радость, огорчение, удивление, пренебрежение - он выражал одним непонятным ему словом: перипетия. - Запань Ощеринскую прорвало. Будет нам работки. - Эхма, перипетия... - По радио передавали: новый спутник в небо забросили, больше тонны весом. - Ишь ты, перипетия. - Под Куреневым медведь бабу заломал. В больницу отвезли, неизвестно, жива ли будет. - Ну и ну, пе-ри-петия. Кроме Ивана Ступнина, было еще два артиста - Егор Петухов и Генка Шамаев. У Егора рыхлое, бабье лицо с торчащим острым носом. И голос у него тонкий, бабий, несолидный. Когда Егор одет, он неприметен, даже кажется каким-то пришибленным. Но разденется - широкие, налитые плечищи, лепная, играющая от малейшего движения мускулами грудь, тугие бицепсы, перекатывающиеся под кожей. Егор славится своей скупостью. Ему постоянно кажется, что в столовой воруют. - Пять рублей берут за обед, а дают что?.. Водичку. - Ты, поди, за пятерку-то из-под себя есть готов? - Может, кто и богат, а я пятерки-то не печатаю. Мне каждую копеечку считать приходится. Он хороший сплавщик и зарабатывает много, больше мастера. Все знают, что Егор бездетен, что его жена работает при леспромхозе, живет на свою зарплату. Деньги, что не успел положить на книжку, Егор хранит в чемодане. Этот чемодан, похожий на сундук, запирается на большой висячий замок, хотя воровства на участке не помнят даже такие старожилы, как Иван Ступнин. Странно было видеть Егора, когда он, чуть сутуловатый, со скучным, даже брюзгливым выражением, проходил на бревне "малую кипень" - место перед порогом. Бурлит вода, раскачивается бревно, а Егор цепко стоит на нем, лениво вскидывает багром, не спеша отталкивается от камней, от наползающих бревен. И уж он не промахнется, но оступится, причалит к берегу, буднично, со сварливым страданием начнет жаловаться: - Эвон перекатали-то сколько, а вот ужо посмотрим - столько ли запишут... Вот ужо, я зна-аю... Генка Шамаев высок, плечист, разлохмаченная шевелюра падает на брови, лицо обветренное, дерзкое. Девчата в столовой всегда подставляют ему щи и погуще и пожирней. Но Генка каждый вечер садится в лодку, заваливаясь на веслах, резкими толчками гонит ее к другому берегу, оставляет лодку и скрывается в лесу. Километрах в шести - лесопункт, там работает Катя, ей лет двадцать пять, не больше, но уже вдова. Как рассказывают, муж ее из поморов, погиб прошлой весной в море. Случалось, что Генка задерживался на окатке, и тогда видели ее. Она выходила на берег, кутаясь в платок, до темноты ждала под моросящим дождем. Генка возвращался всегда поздно. На койку под простыни ему клали поленья и палки, он выбрасывал, ложился и спал как убитый, А утром все густо ржали, отпускали такие шуточки, от которых, казалось, должны бы пунцоветь потолочные балки. Генка снисходительно улыбался, с хрустом лениво потягивался - белотелый, гибкий и довольный собой. На участке ходили легенды о каком-то старом сплавщике Терентии Кляпе, который будто бы проходил, стоя на бревне, насквозь Большую Голову. Генка как-то раз тоже решился въехать на матером кряже прямо в пороги. Но его при первом же нырке сбило, накрыло волной. Думали, что закрутит, насмерть изобьет о камни, но он выплыл босой, мокрый, злой - резиновые сапоги тянули ко дну, пришлось сбросить. - Врали, сволочи, про Кляпа. Не проскочишь... 5 Всем троим втайне завидовал Лешка Малинкин. Ему недавно исполнилось двадцать лет, на участке работал всего полтора года. Пришел из соседней деревни по-мальчишески круглоголовый, неуклюжий, страшно робел перед Дубининым. За последнее время раздался вширь, перенял дубининскую походку враскачку. И не только походку... В разговоре старался быть скупым на слова, как Саша, сурово и многозначительно хмурил лоб, как Саша, мечтал: "Вот поработаю год-другой, отпрошусь на курсы, вернусь обратно таким же мастером..." Представлял: дюжие сплавщики станут слушаться его слова, уважительно за глаза отзываться "свой в доску", будет ходить он по участку справедливым и строгим хозяином, как Саша. Нет для Лешки выше человека! Впервые в жизни Лешка почувствовал в руках силенку. Она удивляла и восхищала его. Если кто-нибудь замечал, что слега, которую подхватил Лешка, слишком тяжела, и кричал: "Эй, вы! Помогите парню! Надорвется!" - обычно тихий Лешка с ребячьей злостью начинал ругаться: - Идите вы с подмогой!.. Я сам... Вечерами, когда Генка Шамаев перебирался на лодке на другой берег и исчезал в лесу, Лешка забирал свой багор и, воровато оглядываясь, шел к берегу за столовую, к дамбе. Там он дотемна, в одиночку, упрямо учился держаться на бревнах, как держатся Иван Ступнин и Генка Шамаев. Возвращался в общежитие мокрый по пояс и обескураженный. Раз вечером, держа на весу багор, перепрыгивая с валуна на валун, он направился к дамбе. Солнце скрылось за высоким лесистым берегом, но облака над черными зубчатыми вершинами пламенели, пена, прибиваемая с Большой Головы, казалась розовой. А на том берегу, почти у начала кипения, накренившись на один бок, покоилась полувытащенная из воды Генкина лодка. Лешка вдруг остановился, удивленно раскрыл рот, стал всматриваться: оскальзываясь, спотыкаясь, хватаясь руками за кусты, прямо к Генкиной лодке спускался по крутому берегу человек. Кто ж может быть? Из деревни, должно, или с лесопункта. Без нужды в эту глушь не заглядывают. Едва незнакомец оттолкнул от берега лодку, неумело стал вставлять весла в уключины, Лешка понял - плохо гребет, не знает реки, его сразу же снесет на пороги. Большая Голова не страшна для лодки - покидает, припугнет, но всегда благополучно проносит, только надо отдаться течению, подправляй чуть-чуть веслом, чтоб не занесло корму. Боже упаси бороться с порогом - развернет, захлестнет, быть в воде, а уж тогда не выкарабкаешься. Лодка с нежданным гостем заплясала на волнах, тот начал судорожно грести, брызгая, срываясь по воде веслами. - Брось весла! - закричал ему Лешка.- Эй, ты! Смерти хочешь? Брось весла, говорю! Но за шумом порога Лешкин голос глох, не долетая до середины реки. Незнакомец барахтался, лодку сносило туда, где гуляли яростные буруны. - Э-эй! Ве-есла-а!! Эх!.. Лодку развернуло, раз-другой беспомощно взметнулись весла, украшенная разводами розовой пены волна навалилась на борт, приподняла лодку - на закате тускло блеснуло днище... Лешка, похолодев от ужаса, секунду оторопело глядел, как крутит и подбрасывает перевернутую лодку, сорвался, хлюпая широкими отворотами сапог, спотыкаясь о валуны, бросился к поселку. Одна из лодок стояла под столовой. Лешка с ходу столкнул ее, черпнув сапогом воду, ввалился через корму, судорожно стал разбирать весла... Само течение гнало лодку на Большую Голову. Запрокидываясь назад, Лешка греб, трещали от натуги уключины... Каменная дамба, лес на берегу, зубчатой грядой врезавшийся в горячий закат,- все закачалось, зашаталось, то вытягиваясь вверх, то оседая. Лодка врезалась в пороги... Лешка поднял весла и до ломоты в шее стал оглядываться: направо, налево, назад - ничего не видно, даже лодки. Брызги обдавали лицо, плечи, грудь. Сразу насквозь промок пиджак. Берега поднимались и опускались, рев бушующей воды туманил мозг... Трудно что-нибудь сообразить, ничего не видно, даже лодки... Хотя нет, вот она - лоснится мокрое днище на закате. Уже проплыла буруны, течение сносит ее к Малой Голове. Мягче водяные ухабы, ниже подпрыгивает корма, брызги уже не бьют в лицо. Минута-две - и Большая Голова выплюнула Лешкину лодку. Можно браться за восла. Нервно покачиваясь, словно все еще переживая неожиданную встряску, плыли по воде бревна. Вода под лодкой мрачная, черная, крутятся клочья желтой пены. Попалось на глаза весло... И при виде этого сиротливого весла Лешке стало жутко. Был человек - и нет его! Где-то в глубине, под темной водой, что несет сейчас на себе разбросанные бревна, течение лениво ворочает безжизненное тело. Ничем не поможешь. Конец. На твоих глазах. Холодно... Впереди - кипень Малой Головы. Там уже бросает перевернутую лодку. И вдруг на горбатой и скользкой спине одного из бревен Лешка увидел мокрый рукав, желтую кисть руки. - Эй!..- крикнул он, но голос хрипло осекся. Он схватился за весла... Черная, сведенная судорогой небритая физиономия, широко раскрытые безумные глаза, бесцветные, словно слинявшие от ужаса. - Эй, друг! Отпускайся! Подхвачу... Эй! Но человек, прижавшийся небритой щекой к бревну, глядел из-под слипшихся на лбу волос, не отвечал. Костлявая кисть руки судорожно держалась за бревна - Да отпускайся, черт! - плача, закричал на него Лешка.- Отпускайся! Сейчас снова в пороги попадем... Малая Голова приближалась, лодку снова стало покачивать. Если ее развернет, то и в Малой Голове можно обоим найти могилу. Прыгая в лодку, Лешка по привычке бросил в нее свой багор. Без багра он не вытащил бы утопленника. Подтянул к себе бревно, с сердцем ударил по окостеневшей руке, схватил за волосы... Незнакомец лежал без сознания, откинув голову на резиновый сапог Лешки, неловко подвернув под себя ногу. На берегу он пришел в себя, валялся на земле, и его долго рвало водой... 6 Его положили в общежитии на ту койку, где раньше спал Толя Ступнин, Лешкин дружок, уехавший в город на курсы. Голова откинута на подушке, небритый подбородок торчит вверх, под щетиной возле кадыка бьется жилка, глаза закрыты, тонкие руки вытянуты вдоль тела, пальцы безвольно согнуты - усталые руки. В общежитии жарко, одеяло накинули только на ноги, плоская, ребристая грудь обнажена, на ней вытатуирована надпись: "Года идут, а счастья нет". Сплавщики толпились вокруг, перекидывались вполголоса замечаниями: - Видать, мужик тюремной жизни понюхал. Ишь украсился: "счастья нет"... - Тут-то, считай, счастлив. Не подвернись на берегу Лешка, кормил бы рыб. - И то цепок - из такой кипени выкрутиться. -- Случалось, видать, попадать в переделки... Егор Петухов озабоченно произнес: - Ненадежный человек. Как бы он за нашу доброту того... Не обчистил. - Ну, ему теперь не до твоего сундука. Эту ночь спи спокойно. В углу Лешка, приглушив таинственно голос, в который уже раз рассказывал: - ...Гляжу: мать честна, развернуло. Я кричать. Мать честна, а порог-то шумит... Засунув глубоко руки в карманы, упершись в грудь подбородком, из-под надвинутой на лоб кепки разглядывал нежданного гостя Дубинин. Тонкая кадыкастая шея, устало вытянутые руки, мокрые грубые башмаки, брошенные под койку, и эта надпись... Дубинин жевал потухшую цигарку, разглядывал, и чем дольше глядел, тем сильнее испытывал жалость к этому незнакомому человеку. Встретится такой на дороге - пройдешь мимо, не оглянешься вслед. Есть ли у него родня, есть ли хоть на свете человек, который бы искренне, от души пожалел его? Не подвернись под руку бревно - был и исчез, не оставил ни имени, ни смутной по себе жалости, ничего. Вот он, увильнувший от смерти,- на чужой койке, чужие люди с бесцеремонной жалостью разглядывают его... Дубинин с трудом оторвал взгляд от надписи, наколотой на костлявой груди. - Ребята,- спросил он,- кто раздевал? Документы-то есть ли? - Есть. Поразмокло все. На пeчи разложили сушиться. Пятнадцать рублей было в кармане - нe богат. - Давай все сюда. Дубинин осторожно взял мокрые бумаги, раздвинул плечами рабочих и вышел. 7 Был сплавщиком, стал мастером; не богато событиями, не омрачено трагедиями, даже на фронт не попал - скромно прожил жизнь Александр Дубинин. Книг не приучился читать, не зажигался от них благородными порывами, не открывал для себя высоких идей, не знал (а если и знал, то очень смутно, понаслышке), что существовали на свете люди великой души, которые ради счастья других поднимались на костры, выносили пытки, сквозь стены казематов заставляли потомков прислушиваться к своему голосу. Был сплавщиком, стал мастером - только и всего. Лет шестнадцать тому назад произошла неприятность... На каменистой быстрине неподалеку от сумрачного Лобовского плеса случился затор - пара бревен заклинилась среди камней, течение наворотило на них кучу леса. Место было не слишком опасное, затор "не запущен", и Александр (он был за старшего) не пошел сам, а послал трех пареньков, чтоб "обрушили". Авось справятся, не полезут на рожон... Среди них был Яша Сорокин, мальчишка, которому едва исполнилось семнадцать лет,- скуластый, с широко расставленными у переносицы синими глазами. Ему раздробило сорвавшимися бревнами обе ноги... Александр вез его на лодке в больницу. Яша Сорокин всю дорогу плакал, не только потому, что больно, а что отец погиб на фронте, на руках у матери остались две его, Яши Сорокина, сестренки, старшей всего десять лет, мать постоянно хворает. Кто теперь ей поможет, когда он, единственный кормилец, стал калекой? Александр молчал и казнился: послал, отмахнулся - авось справится... Вот оно - "авось"! Что теперь делать? Взять на свою шею целую семью - мать-старуху, сына-инвалида, двух маленьких девчонок, жить ради них, а у него у самого - жена и сын... Как быть? Никому и в голову не пришло обвинять Александра Дубинина. Случилось несчастье, что ж поделаешь... Жалели, даже упрекали слегка: "Как ты, друг, недосмотрел..." В конце концов Александр и сам уверился - ни в чем он не виноват, его совесть чиста, что ж поделаешь... Как-то очищали от бревен косу под деревней Костры. Сели артельно обедать, варили уху, разложили хлеб, соль, картошку, крутые яйца на разостланном платке. Рядом оказалась девчонка - босые ноги, побитые цыпкой, нечесанные, выгоревшие на солнце волосы, рваное платье, сквозь прорехи просвечивает костлявое тельце,- глядит завороженно на платок со снедью. - Есть, поди, хочешь? - окликнул девчонку Александр.- На вот, не бойсь. Он протянул кусок хлеба, пару холодных картофелин и яйцо, вгляделся и замер... С чумазого, истощенного лица глядели широко расставленные синие глаза, нос пуговицей, тупые скулы... Девчонка прижала к грязному платью хлеб - руки темные, тонкие, цепкие, как лапы лесной зверюшки,- не сказав спасибо, бросилась бегом к деревне. Александр смотрел ей вслед... Сплавщики уселись в кружок, принялись за еду, рассуждая о том, что война подмела всех мужиков, бабы не управляются на полях, голодный ребенок возле деревни - не редкость... До боли в глазах сверкала на солнце река, в свежем воздухе пахло наваристой ухой, пышный ивняк у заводи склонялся к воде. И в этом слепящем сверкании, в сытном запахе ухи, в кустах, пригнувшихся к плотам кувшиночных листьев, чувствовался какой-то ненарушимый покой, прочная, здоровая жизнь. А в эту минуту где-то далеко и без того истерзанную землю рвут мины, стелется вонючий дым пепелищ, на полях и лугах валяются мертвые, которых не успевают хоронить. Где-то далеко... А близко, за спиной, в деревне,- голодные дети. Не притронувшись к ложке, Александр встал, прошел к своему мешку, вынул весь хлеб и, не сказав ни слова, зашагал в деревню. Возле первой же избы спросил: здесь ли живет Яков Сорокин? Да, здесь. Указали на пятистенок, добротный и благополучный с виду... Ему думалось, что попадет в рабство, что станет изо дня в день ломать спину на две семьи, а пришлось воевать. Он воевал в райсобесе за пособие Якову, воевал в колхозе, чтобы помогли семье погибшего фронтовика, а больше всего пришлось воевать с самим Яшкой. - А, испугался! Откупиться хочешь! Совесть-то не чиста! Ты мне своими грошами ног не вернешь! Ты у меня теперь попляшешь!.. Нежданно-негаданно, сам собой явился виновник несчастья, исковеркавшего жизнь. Что бы он ни делал, как бы ни извинялся - нет прощения! - Давай, сволочь, деньги! Давай все, сколько есть! Мне теперь одно осталось - погибать. Уж погибать, так весело. Пить буду, гулять буду! И раз Александр взял его за шиворот. - Дерьмо! Привык, чтоб на тебя, как на собаку, смотрели, человеческого добра не понимаешь. Вот мое слово: сестренок твоих к себе в дом беру, будут заместо дочерей. Живи один как хочешь. И парень притих, согласился поехать от колхоза на курсы счетоводов. Работать, чтоб быть сытым, чтоб радоваться в одиночку - есть прочная крыша над головой, тепло возле печи, ласковая жена,- радоваться и трусливо оглядываться, чтоб кто-то со стороны не позавидовал, не позарился на твое теплое счастье. А ведь можно, оказывается, жить иначе. Поднять упавшего, успокоить отчаявшегося, защитить слабого, чувствовать при этом, что ты способен радовать других, ты щедрый, ты сильный - это ли не счастье! Давно уже Яков Сорокин работает в колхозе счетоводом, женился, имеет двоих детей. Его сестры выросли, уехали из деревни, одна замужем, другая учится на фельдшерицу. Александр Дубинин живет в будничных заботах: надо следить, чтобы работа распределялась равномерно, чтоб расчет за работу был справедлив, чтоб в столовой кормили сытно, чтоб в общежитии было чисто, чтоб простыни менялись каждую неделю... Пять домов, прижатых лесом к шумящей на порогах реке,- маленький кусочек необъятного мира. Здесь трудятся люди, и труд их тяжел, но крохотный поселок напротив Большой Головы - все-таки по-своему счастливый край. Угрюмоватый, неразговорчивый человек, ходящий по поселку с легкой раскачкой,- законодатель этого края. У себя в конторе он разложил на столе размокшие документы незнакомца. Какие-то справки превратились в пригоршню бумажной каши. Паспорт сохранился лучше. Паспорт есть - значит, его хозяин ходит под законом. Концом ножа Дубинин осторожно расклеил слипшиеся листки паспорта, прочитал: "Бушуев Николай Петрович, год рождения 1919". Паспорт, похоже, новый, в графе восьмой-"На основании каких документов выдан паспорт" - поставлен номер справки Гулага. Нетрудно догадаться - хозяин судился, отбыл положенный срок. На чужой койке, среди чужих людей, во всем облике усталое оцепенение - ускользнул от смерти... Должно быть, путаная и неуютная жизнь за спиной у этого человека. Где-то в молодые годы хотел, видать, ухватить счастье - грошовое, такое, что можно купить за десятку. Потянулся в чужой карман за этой десяткой, схватили за руку, сволокли, куда надо. Пусть даже простили по первому разу, но счастья-то нет, надо искать. Искал... Шли годы, и не было счастья... 8 Утром, после того как рабочие разъехались, Дубинин заглянул в общежитие. Койка, на которой спал незваный гость, была заправлена. "Живуч. Уже сорвался. Не отправился ли дальше блукать? Но паспорт-то у меня, без документов не сорвется..." Дубинин не спеша направился к себе. Дом, где находилась контора, был единственным двухэтажным домом на участке. Внизу - контора и комната, где жил моторист Тихон Мазаев с женой Настей, уборщицей в общежитии. Вверху - красный уголок, где стоял приемник, полка с книгами и стол, накрытый вылинявшим кумачом. Здесь по вечерам собирались сплавщики, слушали радио и стучали костяшками домино. Проходя мимо лестницы, ведущей в красный уголок, Дубинин услышал мужской голос, певший негромко под гитару: Почему у одних жизнь прекрасна И полна упоительных грез, У других она просто ужасна, Много горя, отчаянья, слез... Дубинин поднялся. В чистой рубахо, с чьих-то чужих широких плеч - тощая шея жалко высовывается из просторного воротника,- по-прежнему небрит, сидел он, придерживая на коленях гитару, которая уже много лет без дела висела над приемником. Почему же одним удается Обойти все удары судьбы... При виде мастера проворно вскочил на ноги. - Здравия желаю, начальничек,- с наигранной развязностью поприветствовал он. Лицо узкое, взгляд ускользающий, при улыбке в мелких плотных зубах видна щербатинка. Дубинин опустился на стул. - Садись, как там тебя... Николай Бушуев. Поговорим. - Верно, Николай Петрович Бушуев собственной персоной. Хотел ниже, в Торменьгу податься, да вот к вам попал. Прошу прощенья, не предупредил, чтоб встретили... - Брось дурочку ломать. Откуда к нам пожаловал? - В лесопункте работал... - И сбежал?.. - Начальник там - сволочь. За человека, видишь ли, не считал. Ты, мол, после отсидки, уголовный элемент, жулье, отбросы. Не сошлись мы с ним характерами. - Уж так-таки дело в характерах? - Вдруг да из-за этого гада пришлось бы обратно поворачивать. Подальше от греха... Рублей двести было заработанных, и те не взял... - За что сидел? - Говорят, за дело. Да я и не отказываюсь: за дело так за дело. - По мокрому? - Упаси бог. - За воровство? - Не будем уточнять, начальничек. Одно скажу: завязал. - Ой ли? - Верь не верь, а мне уж не двадцать лет. Что-то нет охотки дальше в казачки-разбойнички играть. - А родом откуда? Почему в лесопункт нанялся, домой не поехал? - У меня дом под шапкой. Где ее надел - там и дома. - Уж и в родные края не тянет? Светлые, со стеклянным блеском глаза Николая Бушуева прикрылись веками, на секунду бледное небритое лицо стало неподвижным, замкнутым, скучным. Случайный вопрос сбил наигранную веселость. - Что толку? - ответил он, помедлив.- Знаю, как в родное место с пустой мошной приезжать. - А я слышал: и там работают, с деньгами выходят. - Шелестело чуток в кармане, да только в поезде с одним в картишки простучал... Дубинин прочно сидел на стуле, в распахнутом пиджаке, в надвинутой низко кепке, со своим обычным угрюмоватым спокойствием разглядывал гостя. - А куда теперь? - спросил он. - Куда?.. В Торменьгу. Там на перевалочной базе работа найдется. - Специальность имеешь? - На все руки мастер: пни корчевал, ямы под фундаменты рыл, лес валил... - Значит, нет специальности? - Дубинин пошевелился на стуле, отвернулся.- Вот что,- проговорил он в сторону,- можешь остаться у нас. Будешь работать, как все. Каждый сплавщик плохо-бедно в месяц тыщи две выколачивает. Ты без семьи, на питание да на одежду у тебя из заработка станет уходить рублей пятьсот от силы. За год накопишь тысяч пятнадцать-восемнадцать. Тогда - хошь у нас живи, хошь езжай на все четыре стороны. Тебя, дурака, жалеючи, говорю. Не хочешь - держать и упрашивать не будем. - А чего ж не хотеть. У вас так у вас, мне все одно, где землю топтать. Дубинин выкинул на стол короткую руку, сжал маленький, покрытый ржавым волосом, увесистый, как обкатанный рекой, голыш, кулак. - Топтать? Нет, дружок, работать придется. Денежки-то за топтание не платят. Не надейся, на чужой хребтине не выедешь. Место у нас глухое, до милиции далеко, сами порядки устанавливаем. Ты видел наших ребят? Любому кости прощупают. И не убежишь - кругом леса да болота, местные жители глубоко-то не залезают. Три пути отсюда: в лесопункт, где, должно быть, тебя неласково встретят, в деревни, где любому в глаза бросишься, а вниз по реке через сплавучастки. Стоит мне позвонить, как тебя, голубчика, придержат до времени. Заруби на носу - лучше не шалить. Беру к себе не потому, что особо верю, а потому, что не опасаюсь - у нас не развернешься. Так-то, друг. Дубинин поднялся. 9 Николай Бушуев занял в общежитии койку Толи Ступнина. По утрам он с топором за поясом и багром в руке вместе с другими сплавщиками шагал к лодкам. Дубинин расспрашивал ребят: как работает? Пожимали плечами - ковыряется. Лешка Малинкин спал рядом с Бушуевым, работал с ним в одном пикете. К человеку, который стал причиной значительного, даже героического, события в твоей жизни (шутка ли, спас от смерти!), нельзя относиться равнодушно. Лешка на работе старался быть рядом, учил, помогал, ворочал за слабосильного соседа по койке тяжелые кряжи. Гитара, которая висела в красном уголке,- ее купили потому, что на культурно-массовое обслуживание были отпущены деньги,- теперь перекочевала в общежитие. И по вечерам Бушуев, развалясь на койке, пощипывая струны, пел о тоске в неволе, о любовных изменах, об убийствах из ревности. Может, фраер в галстучке атласном Тебя целует в губы у ворот... Сплавщики были не слишком привередливы, если грустно - покачивали головами, казалось смешным - похохатывали, и в знак благодарности время от времени чья-нибудь тяжелая рука хлопала по плечу Бушуева. - Сукин ты сын! И откуда набрался?.. Приходил послушать и Дубинин, присаживался, курил, молчал, но, кажется, молчал одобрительно. Когда Бушуев откидывал в сторону надоевшую гитару, к ней робко тянулся Лешка. Он долго ерзал на койке, пристраиваясь поудобней, низко пригнув голову, начинал огрубевшими, негнущимися пальцами бережно пощипывать струны, но гитара издавала лишь робкие, бессвязные звуки. Лешка почтительно откладывал ее, шевелил плечами, простосердечно удивлялся: - Гляди-ка, не работал - сидел, а спину ломит. По-прежнему вечерами Генка Шамаев перегонял лодку на другой берег и исчезал в лесу. По-прежнему Егор Петухов, покопавшись в своем чемодане, замкнув его тяжелым замком, садился и начинал плаксиво рассуждать: - Поживу здесь еще немного и брошу вас. Ковыряйтесь себе по берегам. Дом куплю в райцентре, огороды с парниками заведу, на всяк случай подыщу работку - нe бей лежачего. Хоть, к примеру, ночным сторожем куда. Самое стариковское дело... На него не обращали внимания или лениво прикрикивали: - Завел... Хватит зудить-то!.. Как всегда, на воскресные дни сплавщики расходились по деревням. На участке становилось тоскливо. Бушуев коротал время с мотористом Тихоном Мазаевым. У Тихона всегда была припрятана на такой случай бутылочка. Тихон - маленький, узкоплечий, на обветренном сморщенном лице вислый нос - никогда не был доволен. Сердитым голосом он ругал все - и погоду, и реку, и участок, на котором киснет в мотористах пятый год. - Эх, милок! - откровенничал он, хватая Бушуева за отворот пиджака.- Я ведь, считай, механик, комбайнером работал, трактористом... И кой черт загнал меня в эту дыру? Ведь дыра! Оглянись - лес, лес, да в небо продушина. Бушуев в такие минуты был вял, молчалив, глядел на слезящееся под дождем окно, за которым, не умолкая, ровно и тяжело шумела Большая Голова, вздыхал: - Да-а, в заключении и то веселее. Иногда, из-за выпитой ли водки, просто ли находило минутное откровение, начинал вспоминать: - Я-то сам из Курской области. Там у нас солнца много и все поля, лесов-то, считай, нет. Забыл я уже свое село. Только здесь нет-нет да и придавит сердце... Неожиданно добавлял: - Не выдержу, сбегу от вас. Пять лет свободы ждал. Сво-бо-да... 10 Однажды вечером Бушуев снял с гвоздя гитару, пощипал струны, придавил их ладонью. - Ну ее! Перепето, сыграно...- Добавил в рифму непотребную фразу, вынул из кармана потрепанную колоду карт, ловко перетасовал ее, предложил Лешке Малинкину: - Стукнем, что ли, в очко для забавы? Лешка смущенно поежился: - Да не умею я. - Не играл - научу. Свеженькому всегда фартит. Не бойсь, обдирать не стану. Вот на банк кладу рубль, можешь бить хоть на гривенник... Никто потом не мог сказать, откуда появилась колода карт у Бушуева. После того как его вытащили из порога, в карманах пиджака ничего не было, кроме раскисших документов и пятнадцати рублей мелкими бумажками. Рассевшись на Лешкиной койке, Бушуев терпеливо учил: - Не зарывайся, не зарывайся, миляга. Карты горячих не любят. Будешь или нет прикупать?.. Будешь. Даю... Смотри ты, и тут взял. Говорил, что тебе фартить станет поначалу... Лешке шли карты, он розовел от возбуждения. Подошел Иван Ступнин, помигал желтыми ресницами, покачал головой. - Греховное дело... Сколько в банке? Восемьдесят копеек всего-то! Ну-ко, для любопытства дай карту, ударю по ним. Взял, с сомнением вгляделся, протянул: - Пе-ри-пе-етия! Сразу две давай. Ага!.. Ну-ко, бери себе... Моя! Потянулись другие, с соседних коек, плотно обсели. Егор Петухов, провожая глазами карты, сердито сводил губы: - По гривеннику, по гривеннику - глядишь, и вылетит в красный рублик. Век за эти карты не брался. - И не берись,- поддакнул Бушуев.- Игра скупых не любит. Часам к десяти "простучали" последний "банк". Подсчитали: Лешка выиграл двадцать рублей. Иван Ступнин и остальные проиграли и выиграли по мелочи. Бушуев расплачивался. - Фарт - великое дело, браточки.- Заглянув в лицо Лешке своими прозрачными глазами, с чуть приметной насмешечкой добавил: - Только за мной, мой мальчик, не гонись - могу до косточек обглодать. Видишь? Он показал Лешке карту. Тот, смущенный тем, что пришлось взять у Бушуева деньги, еще не остывший от удачи, подавленно кивнул головой: "Вижу". -- Запомнил карту? Хорошо запомнил?.. Учти, я в нее не заглядывал. Клади ее в колоду. Тасуй!.. Да шибче, душечка. Эк у тебя руки - что грабли,.. Перетасовал? Подсними. Еще раз подсними... А теперь давай всю колоду сюда. Небольшие, ловкие, с плоскими белыми ногтями, со свежими ссадинами, полученными во время окатки, руки Бушуева быстро перебирали карты, один глаз насмешливо прищурился. - Эта?.. У Лешки удивленно отвалилась челюсть. - Эт-та. Все кругом, ухмыляясь, закачали головами. - Мастак... - То-то,- закончил Бушуев,- я карты наскрозь вижу. Со мной не садись. 11 И все-таки на следующий вечер сели играть на бушуевской койке - чтоб убить время, не всерьез - пять человек: Лешка, Иван Ступнин, сам Бушуев и еще двое - долговязый Харитон Козлов и рыжий Петр Саватеев. Вокруг встали любопытные, среди них Егор Петухов, которого всегда волновало, когда деньги переходили из одного кармана в другой. Ставки были маленькие, копеечное счастье приходило то к одному, то к другому. Снова заметно везло Лешке. Он сорвал банк. Егор Петухов крякнул: -- Бывают же такие везучие! Иван Ступнин вздыхал: - Перипетия... Ну-коcь, кто по гривенничку, а я на все стукну. Удача небось рисковых любит. Мало-помалу игра стала расти, на смятом одеяле зашуршали не только рублевки, а десятки, четвертные, даже сотни. Выигрывал Лешка, выигрывал Иван Ступнин. Бушуев спокойно вынимал из кармана деньги, небрежно бросал. - Это что!.. Разве ж игра?.. Помню, деточки, по десяти тысяч в банке стояло. Начали подсаживаться и другие. На днях выдали зарплату, все были при деньгах, каждый считал, что можно позволить себе удовольствие - проиграть или выиграть по мелочи. Один только Егор Петухов, поджав скопчески губы, следил за картами, провожал глазами руки, прячущие деньги в карманы, осуждающе качал головой, но от играющих не отходил. Никто не обращал на него внимания. После того как распаренно-красный, торжествующий Иван Ступнин наложил свою широкую лапу на банк, Егор подтолкнул в бок Лешку: - Ну-ко, подвинься. У меня ноги не железные. - Уж не сыграть ли хочешь? - спросил Бушуев. - А что, я хуже тебя? -- Прогоришь. Карты скупых не любят. Еще долго Егор не решался, сидел, смотрел, поджимал губы, наконец не выдержал. - Подбрось, что ли, и мне карту. Но Бушуев, показывая щербатинку в зубах, насмешливо оскалился в лицо. -- Положь на кон шкурку. Егор вскипел. - Шпана безродная! Не доверяет! Уж кому бы не верить, то тебе. - Зачем лезешь, коль не веришь? - Дай карту! Побогаче тебя, урка приблудная, расплачусь, коль проиграю. - Деньги на кон или катись! -- У-у, висельник! Плевал я на твою игру. Тьфу! Егор поднялся, прошел на свою койку, лег. - Ты зря человека обижаешь,- упрекнул Бушуева Иван Ступнин.- У нас промеж собой пакости не водится. Проиграет - отдаст. - Отдаст? Я, браток, знаю таких живодеров. Удавится. Достается им, когда попадают в холодные места. Требуху-то быстро из них вышибают. - Я б твою требуху пощупал, да рук пачкать не хочется,- проворчал Егор, не поднимая головы. - Иль схлестнемся? У тебя же кулаки пудовые, чего робеешь? - Хватит вам, дети малые! Ты глянь, нe перебрал ли? Четвертую карту тянешь. - Перебрал, долбани его петух в зад... Шла игра, раздавались голоса, то сдержанно-выжидающие, то настороженные, то удивленные. Шла игра, доносился шелест денег. Егор слез с койки, вытащил свой чемодан, отпер замок. Расправив плечи, с выражением какого-то кислого пренебрежения на лице, подошел к играющим. - Вот, приблудный, не лист с веника - деньги. Дай карту. Бушу ев хохотнул: - Вот так отломил! Сколько же ты на этот пятерик червончиков собрать хочешь? - Поскалься, у меня, поскалься! Сколько х