сходить, да больно страшна. А ну как она по всему тулову петушиной бахромой утыкана? Но все эти бабские дела - сходил да и забыл. Да и из головы вон. А другое дело, когда видение привяжется, образ чудный, марево светлое, - вот как Оленька стала Бенедикту мерещиться... Лежишь на лежанке, ржавь покуриваешь, а она - вот она, рядом, усмехается... Руку протянешь - нет ее! Воздух! Нету ее, - а и опять она тута. Что такое! ...Может, взять да и посвататься к ней? А? Посвататься? Так, мол, и так, Оленька-душенька, ненаглядная раскрасавица, желаю на тебе жениться! Честным пирком да за свадебку! Будь моей хозяюшкой! Будем жить-поживать да добра наживать!.. Что еще в таких делах говорится?.. Совет да любовь! Пир на весь мир! Чем богаты, тем и рады! А что! Хоть семья у ней и знатная, - в санях ездит, - хоть шубка у ней заячья, а женихов вокруг нее не видать. Строгая, должно быть. Скромная. А на Бенедикта-то посматривает. Посмотрит - и зарумянится. А когда Бенедикт, оправившись от лихорадки, на работу вернулся, - так Оленька и просияла. Вся засветилась, как свечка; прямо бери ее, в расщепу вставляй и в любой тьме видать будет во все стороны. Обдумать надо это дело. ЛЮДИ Вот миновали февральские метели, грянули мартовские бури. Пролились небесные потоки, прошибли снег, будто кто его каменными гвоздями истыкал да исчернил. Где и земля показалась. Весь мусор прошлогодний всплыл - по всем улочкам, по всем подворьям. Побежали быстрые ручьи, пенистые да мутные, понесли мусор с пригорков в низины, вынесли вон из слободы, а наверху, глянь, уж лазурь проступила. Светлая такая, чистая, холодная, облачка по ней бегут быстрые, ветер веет, голые ветви мотает, весну торопит. Сыро так и светло; ежели руки в рукавицы не упрячешь - красные такие делаются; а хорошо, весело! Земля под ногами чавкает, глина непролазная, ни тебе в санях, ни тебе в телеге, а мурзы все равно ездить желают, пешочком нипочем не пройдутся - не по чину. Вот смотришь, перерожденцы валенками глину месят, сани тащучи; из сил выбиваются, матюгаются, а сани ни с места. Мурза их кнутом! да еще! а они его по-матерному! - такой, право, гвалт стоит, одно слово: весна! Потом, глядишь, опять подморозит, денек выпадет пронзительный, холодный; и снежок мелкой крупкой просыплется, и пузыри в окошках изморозью подернутся. А пока Бенедикт в лихорадке лежал, Федор Кузьмич, слава ему, новый Указ сочинить изволил: Указ Вот как я есть Федор Кузьмич Каблуков, слава мне, Набольший Мурза, долгих лет мне жизни, Секлетарь и Академик и Герой и Мореплаватель и Плотник, и как я есть в непрестанной об людях заботе, приказываю. + Вот еще какое дело вспомнил совсем забыл с государственными делами замотавшись: + Восьмого Марта тоже Праздник Международный Женский День. + Энтот праздник не выходной. + Значит на работу выходить, но работать спустя рукава. + Женский День значит навроде Бабского Праздника. + В энтот день всем бабам почет и уважение как есть они Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая Пигалица малая всех уважать. + В энтот Праздник их не бить не колошматить ничего такого обычного чтоб не делать, а пущай она Жена и Мать и Бабушка и Племянница, или другая какая Пигалица малая с утра пораньше встанет пирогов напечет оладушков того-сего наваляет все чисто вымоет полы подметет лавки надраит воды с колодца наносит белье там исподнее али верхнее намоет-настирает у кого коврики али половички пущай все хорошо выколотит а то я вас знаю пылишша в избе хоть нос зажимай. Дров пущай нарубит баньку растопит помоется как следоват. Стол накроет побогаче блины горкой закусь всякая может с Нового Года чего недоедено все на стол тащи. + С работы придя проздравить Жену и Мать и Бабушку и Племянницу или другую какую Пигалицу малую с Международным Женским Днем. + Сказать: "Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой". + Всякую бабу, хоть Соседка хоть кто такими же словами вежливо проздравлять. + Опосля пей-гуляй, ешь что хочешь веселись, но в меру. Каблуков Вот точно, Бенедикт так и знал, большой он по бабскому делу ходок, Федор Кузьмич, слава ему. На работе бабы сидят предовольные: никто им слова худого не скажет, не пнет, ни тебе заушин, ни затрещин, всякий проздравляет. Варвара Лукинишна на шейку-то бусы надела. Оленька вся в лентах. Даже Ксеня-сирота какой-то кружавчик из суровых ниток навертела и на темечко пришпилила. Такие все раскрасавицы, - хоть сейчас портки долой да шутки с ними шути. А еще что придумали: вербных веток нарвали да в горшок с водой вторнули; в избе тепло, листики-то и распустись. Может, оно и своеволие, а только ихний день, и все тут. И Шакал Демьянычу на стол тоже горшок с ветками поставили было, да только он его сбросил на пол: ничего в Указе про вербу не указано. Шакал Демьяныч Указы все наизусть знает и любит. Даже старые, с незапамятных времен: вот, скажем, чтоб выходной был в воскресенье. Все и так знают, что воскресенье - это воскресенье, ни один голубчик нипочем работать не будет, хоть его режь. Казалось бы: чего ж тут указывать, бересту тратить? Не-ет, это вот подход негосударственный. А государственный подход - это чтоб строго-настрого указать, чтоб выходной ни Боже мой не в субботу случался, ни Боже мой не в пятницу, ни Боже мой не в четверг, ни Боже мой не в среду, ни Боже мой не во вторник, ни Боже мой не в понедельник. Так укажут, - и так и будет, потому как на то и государство, его же сила и слава и власть земная, во веки веков, аминь. Шакал Демьяныча никто особенно не любит. Да и кто мурзу любить может? Разве что баба его, ну, детушки малые, а так никто. А не для того он и предназначен, мурза, чтоб его любить. А он для того предназначен, чтоб порядок был. Списки работников наблюдать. Чернила выдавать. Бересту. Вычеты за прогулы, за пьянство, али пороть кого - вот для чего. А без мурзы нельзя, без мурзы мы все перепутаем. Ну вот, к примеру. По-простому ежели рассуждать. Майский Выходной, - он случается в мае, а стало быть Октябрьский Выходной - в октябре? Ан и нет! Октябрьский Выходной - в ноябре! Не будь мурзы, слышь, все бы голубчики, весь Федор-Кузьмичск так бы пьяные и провалялись весь октябрь-то месяц! А многие дивятся: отчего бы это Октябрьский Выходной, - да в ноябре? А опять-таки, подход у них негосударственный! А потому он в ноябре, что в октябре погода обычно хорошая, ни снега, ничего. Воздух такой крепкий, палым листом пахнет, солнышко долго светит, небо, чать, голубое. Голубчики, кто ходячий, сами, без Указа, на улицу выходят, - кто за ржавью отправился, кто хворосту из лесу принесть, кто последнюю репу выкапывать. Красота! Ясность в природе. А в ноябре как зарядят дожди, как зарядят, как зарядят, - и-и-и-и-и-и! - мутно так между небом и землей, и на душе мутно! Крыша течет, если худая; холодом, сыростью в пазы дует. Заткнешь окно тряпицей, к печи поближе притулишься, а не то на лежанке дремлешь, и плачется что-то, все плачется! Прошло лето красное, не воротишь, - словно бы сама жизнь прошла, развеялась радость пылью дорожной! Отворотишь от окна тряпицу, глянуть, - а на улице никогошеньки, ничегошеньки, только дождь крутит да в лужи бьет. Да тучи рваные. Голубчики, даже из самых глупых, в такую погоду нипочем из дому по своей воле носа не высунут. Вот в такой день, когда все тута, все по домам, никуда не разбрелись, никого ни в лесу, ни в поле не позабыли, - в такой день и назначают Октябрьский Выходной. Всем голубчикам, и здоровым, и увечным, велено из дома выходить на главную площадь, где дозорная башня, и по шестеро в ряд, с песнями, пройтиться. А с дозорной башни мурзы будут на голубчиков глядеть и всех их по головам пересчитывать. Потому что надо ж знать, сколько у нас народу, и сколько бляшек нарезать для уплаты, и сколько добра в Складской День выдавать, и скольких можно на дорожные работы привлечь, если не увечные, и все такое. И народная мудрость тоже говорит: цыплят по осени считают. А когда всех пересчитают, то, конечно, можно по домам, пей-гуляй, веселись, что хочешь делай, но в меру. Это вот и есть подход государственный. А в какой точно день Октябрьский Выходной назначить, - это уж начальство думает, на то оно и начальство. Они в терему сидят, на небо смотрят, за погодой наблюдают, про себя рассуждают: вчера, думают, было, вроде, рано, а завтра - кто его знает, может, и поздно, а сегодня, думают, в аккурат тот самый день. Гнать всех на пересчет. Эти все дела Шакал и знает, такая ему должность. Ознакомил Бенедикта с Указом: - Извольте проздравлять. Бенедикт выучил проздравление: прочел, еще прочел; в потолок глядя, повторил; потом по бересте проверил, потом глаза зажмурил и еще раз прошептал, чтоб уж накрепко. Варваре Лукинишне все вежливо сказал: - Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой. Васюк Ушастый локти растопырил и из своего угла тревожно слушал: все ли правильно Бенедикт говорит, все ли по Указу. Варвара Лукинишна вся красная стала: приятно ей такие слова слышать. - Ах, милый, спасибо. А вот приходите ко мне сегодня вечером: у меня суп сварен. - Сегодня-то? Не знаю... - Орешки остались... Мышь запеку. - Уж я и не знаю... - Мышь - свежайшая. Бенедикт колебался. - Приходите... Я вам кое-что покажу... по секрету. Вот какая баба настырная. Она и в сарафане страшна, а если одежу скинет да секрет показывать будет, так оно, небось, и вовсе: шапку хвать да и в двери? Но, конешно, оно заманчиво... Мало ли... - Право, заходите... Об искусстве поговорим... Я знаю, вы способны тонко чувствовать... У вас, мне кажется, огромный потенциал. Потупила свой глазик единственный. О, какая... Бенедикт даже вспотел. Какие разговоры волнующие... Прямо на работе... - Да уж не маленький... Жалоб не поступало... Все чувствую тонко... А вы откуда знаете?.. Какой у меня пуденциал? - Ну... этого же не скроешь... - Сболтнул кто? - Да, мы часто о вас говорим... в своем кругу, знаете... высказываем мнения... Все согласны: у вас прекрасное развитие... - О?!.. - Да... От вас можно многого ожидать. - Хм... Что за круг-то у вас? - Свои люди... близкие. Вы с некоторыми знакомы. Так он и думал. Бабы!.. Сядут в кружок да давай разговоры разговаривать про свои бабские дела. Кто, да с кем, да когда. И Бенедикта обсуждали! Хвалили!.. - ...открываем друг другу свои маленькие секреты, - шептала Варвара Лукинишна. - Делимся. ?!?! Эка! Вон как у них заведено! Понятно... что ж... люди одинокие... - Много вас там? В кругу-то? - О, небольшая группа, человек шесть... Нечасто удается собраться, но общение очень интенсивное, тесное... - Вшестером-то, конечно, тесно... это вы на полу али как? - Зачем, кто где... - Как же вы тогда... - Как размещаемся? Ну, конечно, избушка у меня миниатюрная, слов нет, это правда. Когда все соберутся, поверите ли, иногда буквально на головах друг у друга сидим! - Ага... Я приду, - быстро сказал Бенедикт. - Приду, ждите. Так!.. Срочно надо баньку растопить, помыться, потом ржави жбан прихватить, - не с пустыми же руками в дом, - потом... потом видно будет. Ой, что будет!.. Сейчас всех проздравить - и домой; Шакал ничего не скажет, - указано: работать спустя рукава. Бенедикт откланялся Ксене-сироте: - Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой. Обрадовалась. - Уж сколько раз сегодня слышу, а все приятно! Вот бы каждый день так! Шакал на нее из своего угла покосился: своеволие выражает. А сказать-то и нечего: сегодня велено только проздравлять, а не обижать, ничего. Завтра ей врежет, надо думать. - Приходите вечерком на мои оладьи. - Занят. - Ах, как жалко. Оладьи у меня такие пышные! - Не сомневаюсь. И эта туда же: намекает. Оладьи у нее, вишь, пышные!.. А что если и туда и сюда?.. В два конца обернуться?.. А Оленька со своего тубарета посматривает... Надо Оленьку проздравить. С другими-то разговор легко шел, а с Оленькой как-то боязно стало: оробел, коленки ослабели. Подсел к Оленьке, пробормотал: - Желаю вам Жена и Мать и Бабушка и Племянница или другая какая Пигалица малая счастья в жизне успехов в работе мирного неба над головой. А Оленька тихо так засмеялась: - Какая же я вам жена?.. - Так в Указе... - А без Указу?.. Бенедикт опять вспотел: вот он, Женский День, Бабский Праздник, вот к чему все это клонится-то... Ай да Федор Кузьмич, слава ему... Вот она его сейчас на блины позовет... - ...без Указу, значит, нет счастья в жизни? - Оленька... Оленька, хочу счастья в жизни без Указу... - Ну дак?.. - Предлагаю вам руку, сердце и пуденциал, - прошептал Бенедикт. Сам от себя таких слов прекрасных, страшных не ждал: вырвалось. - Беру, - прошептала и Оленька. - Берете?!.. - Беру... Я все беру... Помолчали... Что еще надо говорить... Сердце-то так и прыгало... Ой, решился!.. Решился! Ну и день сегодня! Федору Кузьмичу - слава! Прощай, значит, жизнь холостая! Недолго и погуляли, Бенедикт Карпыч! Ну и хорошо! Надо остепеняться. Бенедикт домой бежал бегом: еще рано, угли в печи не остыли, набрать да и баньку растопить... Эвона: с прошлого года не мылся! По новому, конешно, стилю. Раньше Первого Января новый год считали, по старинке, а теперь перенесли, вот и получается... Бежал, бабам встречным кланялся, - непривычно, а надо. Проздравление выкрикивал. Всем желал счастья в жизни. Мимо Никита Иваныч семенил, бревно тащил, - и ему, в шутку, крикнул: "Мирного неба над головой, Никита Иваныч! Чтоб ни дождичка, ничего!" - старик даже передернулся, обернулся, плюнул оземь. А-а, думает: Бенедикт его за бабу принял!.. А это просто шутка! Оленька в другой слободе живет... не в нашей... Мы вон где, а она - эвон где. Договорено на Майский Выходной к ней в гости: с родителями знакомиться. Дай-то Бог, погоды будут хорошие, светлые... Мирного неба над головой!.. Не то, что сегодня: грязь, и дождичек моросит... Пробежал мимо завязших саней: безнадега в такую погодку ездить. На обочине перерожденцы мохнатые: тройка. Отдыхают, валенки скинули, ржавь покуривают, вслед голубчикам зубоскальничают. Увидели Бенедикта, заржали: - Убежим от инфаркта!.. - Не догоню, так согреюсь! - Давай быстрей, гараж закроют! Твари бессовестные. Пристают к людям. А отлаиваться - себе дороже: ругань у них покрепше нашей. Никто с ними не связывается, с перерожденцами. С горки на горку, по переулочкам, где и огородами, где под плетень пролезть, путь сократить, - добежал до дому, засовы посбрасывал, скорей в избу, печную заслонку рванул: тлеет! Тлеет, голубчик! Успел! Сейчас ржавки туда, полешек, щепочек; вздуть огонь, пущай играет; а как заиграет, так и в баньку его перетащить. Да воды наносить, да веник прошлогодний вроде в сарае валялся, да мочалка совсем новая где-то тут... была тут где-то... Вот был бы сейчас женат, прибежал бы с работы, - а все уж приготовлено, пауки выметены, веник распарен. Да, но только женатому по бабам-то не очень сподручно... "Ты куда это, Бенедикт, на ночь глядя?" - "Да тут... надо мне... об искусстве поговорить..." - "Знаем мы!.. Ишь!.. Искусник нашелся!.." И веником его, веником... Нешто он с Оленькой драться будет? Не-ет, все у них будет по-хорошему, а иначе зачем. Да, придешь - все приготовлено, а только той свободы уж не будет. Ну и пусть. Зато жена красавица! А свобода - что ж... Вот он сейчас свободен, а мочалки не видать, - неужели украли? Ан нет, опять повезло: нашлась мочалка в баньке под камнем; заплесневела малость, зато нашлась. Что за день сегодня: все ладится. Вот попарился всласть. Всего себя мочалкой растер, веничком докрасна исхлестал, обсмотрел себя со всех сторон, куда глаза хватало: красавец! Случись сейчас сосед какой, загляни он в окошечко, - позавидовал бы. Бенедикт даже сам себе позавидовал. Немудрено, что бабы его хвалят: "прекрасное развитие, много от вас ожидаем!" Ожидайте, сейчас оботрусь - и к вам. А что ж, все шестеро соберутся али как?.. Ничего, Бог даст, управлюсь! На головах сидят... эка! Угли сгреб в кучку: так, может, дольше продержатся. Но до утра - вряд ли. Хотя ведь у Варварки угольков набрать можно. Но только зачем? - утром все равно на работу. Эх, суета, пустые хлопоты! Бенедикт опять разбросал угли: не дай Бог, пожар. С этим огнем ведь как: погаснет он, - ложись и помирай; разгорится не в меру, - все пожрет, уничтожит, как и не было ничего! Он такой, огонь-то! Он норовистый. Он пищи требует, он, как все равно человек, всегда голодный. Все дай да дай! А перекормишь его - он тебя же и съест. А как у кого пожар случится, голубчики сбегаются отовсюду, со всех слобод; и с самых дальних концов другой раз бегут. Соберется толпа агромаднейшая, как все равно на Октябрьский Выходной. Обступят дом, что горит, стоят, на грудях руки сложимши, смотрят... Молчат, али перешептываются: "ишь, как пламя столбом-то...", "смотри, вон, вон, с угла занимается!.." А пламя и правда, рвется, мечется, не то что столбом, а, сказать, деревом каким, вот как Окаян-дерево по весне: пляшет и гудит, крутит и клубится, а с места не сойдет. Обернешься на голубчиков: стоят, глаза раскрымши, и в глазах тоже огонь пляшет, отражается, как в воде какой, переплескивается. Вот у толпы глаз-то тыща, да в каждом вода с огнем плещет, словно заря на реке; дико так на душе станет, право! никогда вода с огнем не сходится, а тут вона, сошлися! А если Прежние рядом случатся, - они бегают, за голову хватаются, кричат: "Тушите! Тушите пожар!" - а как? Как его потушишь-то? Это малое пламя ведерком зальешь, а если огонь свою силу показал, - все. Жди до конца. Ежели другие избы не займутся, - хорошо. Вот как огонь все поест, ложиться начнет, засыпать, - голубчики двинутся с ведрами, да с горшками, кто с чем, угольки набирать, себе в дом тащить. Может, у них и без того печь теплая, - неважно. Не пропадать же добру. А иной раз вся слобода выгорит. Что ж! - начинай жить сначала. Мытый, сам себе приятный, постучался к Варваре. Открыла нарядная, вся вспотевши. - Ах! Это вы. Как мило. Что это? Ржавь? Ну зачем вы трудились... Посмотрел по сторонам: баловниц еще не было. Подождем. Стол накрыт. Миски - две, да ложки - две. Супу горшок. - Вы присаживайтесь. Я сейчас. Вытащила из печи противень с мышами. - Вроде пропеклись... - А вы лучинкой их потыкайте. - Верно... В самый раз. Свежие, сегодня ловила. - Чудно. Налили ржави. Закусили. - Ваше здоровье. Еще налили. Хорошо пошла. - Какая чудная ваша ржавь. С букетом. - А это я знаю, где брать . - А где вы берете, если не секрет? - А на трясине. За кохинорской слободой. - Где Садовое Кольцо? - Ну да. - В какую даль вы ходите! - Но дак. Зато и ржавь знатная. - Надо мне тоже туда наведаться. Бабы все не шли. Бенедикт кашлянул вежливо, в кулак. - Гости-то подойдут, ай нет? - Нет, я не решилась... - А обещали?.. - Я подумала... вот... лучше я вам сперва открою свой секрет наедине... Не знаю, как вы воспримете... волнуюсь... - Да я вроде тоже... - Я не знаю, способны ли вы оценить... - Способен, - сказал Бенедикт, но не был уверен, что способен. - Ну хорошо... Но это секрет. Вы, конечно, никому... - Да-да. - Ну, закройте глаза. Бенедикт закрыл глаза. Варвара зашуршала. Стукнуло что-то. Опять шорох. Бенедикт приоткрыл один глаз и стал подглядывать. Но ничего еще не было, вроде, готово, - только от свечи плясали тени на бревнах, - и он опять зажмурился. - Пора-не-пора, - выхожу со двора-а! - пропел Бенедикт. - Да погодите вы... Какой нетерпеливый... - Мне невтерпеж, - соврал Бенедикт и в голос игривости подпустил. - Оч-чень даже невтерпеж. Тут ему на колени тяжесть какая-то опустилась, легкая такая тяжесть, и плесенью пахнуло. - Вот... Смотрите... - Что это?!.. Коробка - не коробка, а вроде того; внутри листы беловатые, похоже на свежую бересту, но светлее; тонкие-претонкие, и будто мусорком присыпаны, али маком. - Что это такое?! - А вы ближе посмотрите! Поднес к глазам. Мусорок такой ровненький... как нитки... смотрел, дивясь... Вдруг словно бы нитка распалась и по глазам ударила: "и свеча, при которой она читала полную тревог и обмана жизнь..." Ахнул: буквы! Точно, буквы! Написано мелко-мелко, до того уж аккуратно, и не коричневые, а черные... Послюнил палец, потер бересту: сразу протер дырку. Тонкая, бля! - Осторожнее, попортите! - Что это такое... - Это книга... Старопечатная... - А!!! - Бенедикт сорвался с тубарета, отбрасывая заразу. - Вы что!!! Заболею! - Нет! Погодите! Да погодите вы!.. - Болезнь!.. - Нет!.. - Пустите!.. - Да сядьте! Сядьте! Я все объясню! Клянусь! - Варвара Лукинишна отдирала Бенедиктовы руки от засовов, трясла гребешками. - Совершенно безопасно... Никита Иваныч подтвердил! - Он-то здесь каким боком? - Он знает! Это он подарил! Бенедикт притих, ослаб ногами, осел на тубарет, вытер нос рукавом, унимая дрожь. Никита Иваныч. Начальство. И не заболел. Держал книгу - и не заболел... - Безопасно... - шептала Варвара. - Вы знаете, он чудесный старик... такой знающий... Пояснил мне: совершенно безопасно, это просто суеверие... Знаете, когда Взрыв случился, это все считалось опасным, радиация... ну, вы слышали... Поэтому запрещалось. От книг - радиация... - Их послушать, Прежних, так от всего - радиация, - дрожал Бенедикт. - Нет, тут другое что-то... - Но Никита Иваныч знает... У него есть... Если бы правда было опасно, он давно заболел бы, но вы же видите, он здоровее нас с вами... - Зачем же... зачем же лечат?.. - тьфу, тьфу, тьфу?.. - Это традиция, тьфу, тьфу, тьфу... Оба постучали по дереву. ...Боже упаси, боже упаси. Я не болен, я не болен, нет, нет, нет. Не заболею, не заболею, нет, нет, нет. Не надо приезжать, не надо, не надо. В красных балахонах не надо приезжать, тьфу, тьфу, тьфу. Крюком меня не надо, нет, нет, нет. - ...Он мне пояснил... считалось очень опасно, потому что бумага впитывает... вот мы с вами и переписываем, чтобы чисто, чтобы не опасно народному здоровью... но теперь уже все равно, двести лет прошло... Мы с вами старые книги переписываем, Бенедикт... - Как старые? Это все Федор Кузьмич, слава ему... - Нет... Это все разные люди писали, но все равно считается, что Федор Кузьмич. Я чувствовала, что тут что-то... Знаете, когда я его увидела, Федора Кузьмича, я ночь не спала... все думала, думала... Потом решилась, набралась смелости, пошла к Никите Иванычу. Мы долго говорили. .. - Он мне ничего такого... - Ах, Бенедикт, он своеобразный человек... Мы говорили о вас... Он хотел вам сказать, но не сразу... подготовить... Я знаю, это большой удар... но, по-моему, лучше знать, чем бродить во тьме... Бенедикт сидел на тубарете, ссутулившись; мысли вразброд, в голове тупость. Может, он рано на работу вышел? Может, еще лихорадка не прошла? Что-то дрожь бьет. Или это после бани?.. К чему ж было умываться, когда не с кем целоваться... - Ну и что теперь? - Теперь? Ничего, просто теперь вы знаете. - А зачем? - Ну как... Я думала... - А зачем думать? Я жить хочу. - Но при чем здесь... Я тоже... но я хочу знать правду... если это возможно... - "В великом знании многая печали"... Что ж, выходит, это тоже не Федор Кузьмич сочинил, слава ему? - Наверно, нет. - А кто? - Я не знаю... Это у Прежних надо спрашивать. Варвара Лукинишна подняла с полу старопечатную книгу, положила на стол, ручками погладила. Странно как-то и дико: такой ужас вблизи видеть. - Все-таки: зачем вы трогаете... Если мы старые книги переписываем, дак и подождите, пока велено переписать будет... Тогда и в руки взять можно... - Но когда еще... может быть не скоро. А жизнь такая короткая, а я искусство просто обожаю... Это такая книга интересная!.. - Вы что ж - читаете ее?! - А как же... Бенедикт, у людей много книг интересных... Хотите - я вам дам почитать? - Нет!!! - шарахнулся Бенедикт. - Да что вы так боитесь... - Я пойду... Голова что-то... - Подождите!.. Бенедикт вырвался, ссыпался с крыльца, под дождик, в раннюю сырую тьму. С глаз долой. Голова, и правда, что-то... ...Мартовский ветер шумел в верхушках деревьев, шуршал голыми прутьями, заячьими гнездами, еще чем-то неведомым, - кто же знает, что там возится, стонет, оживает по весне? Налетит ветер порывом, - зашепчется, заноет в деревьях, осыплет голову дождевыми каплями. А то дикий крик сверху, с ветвей: весь передернешься, бросишься к забору поближе... Может, древяница... ...Пузыри в окнах слабо мерцают, - голубчики свечки зажгли, суп хлебают... Переглядываются: у них может, тоже, старая книга под лежанкой припрятана... Двери запрем и достанем... Почитаем... А может, такая у каждого, а что?.. в энтой избе... и в той... и вон в той, где помаргивает бледный свет, - свечка ли чадит, люди ли по горнице бродят, слабым смертным туловом огонь заслоняют; засовы пошевелят: крепко ли? - тянут с-под матраса, из вороха тряпиц, пселых людских лохмотьев книжицу... книгу... а он тут один, как дурак перепуганный... Один на весь город... Буквы такие черненькие, меленькие... страшно подумать даже... Наверху все шумело, ныло. Ветер забирался в рукава, продувал насквозь. Бенедикт постоял у чужого забора, размышляя. Печеная мышь только аппетит раздразнила. Есть охота. А у него дома, в избе, и огня-то нет: затоптал, в гости собираючись. Думал, не пригодится. Вернуться, огня взять? Она даст, она добрая... Нет... Вернуться? - скрипучая дверь... тепло... белое обрадованное лицо блином, гребешки трясутся, торопливый шепот: сюда, сюда, у меня искусство... Вот сейчас, только плесень оботру... И свеча, при которой... полную тревог и обмана!.. Страх какой! "Страх, петля и яма", - Федор Кузьмич сочинил... Не Федор, говорит, Кузьмич, слава ему... Полную тревог... И обмана... Не Федор Кузьмич... Другой кто-то, невидимый, древний, лицо укрывший... Большой, наверное, белый и большой, бледный, старинный, давно вымерший, высотой с дерево, бородища до колен, глаза страшные... Сам страшный, стоит среди стволов, не пошевелится, только лицо воротит, а глазами все смотрит сквозь мартовский сумрак, шарит глазами-то, чтобы Бенедикта различить во мгле-то: где там Бенедикт-то, чего скрылся, чего привалился к забору, - а сердце в шее колотится, под язык подступает, уши глушит, - где Бенедикт, поди сюды, Бенедикт, чего сказать-то хочу, - да как выбросит руку, да корявым пальцем под ребра-то, со страшным криком древяницы: "Мя-я-я-я-я-я-я-я-я!!!" Стукнуло дверью чужой избы, - простой, домашний стук, жизнь простая стукнула дверью, пьяный говорок да смех в сумерках, знать гости у кого, праздник нынче, вот и вышли на крылечко, - по нужде ли по малой, али так, - воздуху свежего вдохнуть, жизнь прожить, песню спеть, коту ногой наподдать! Не заметили Бенедикта, оползшего под забор, никому он не виден, и страшный древний житель, что прочитал, а то написал, а то в тряпки припрятал полную обмана книгу, не заметил его, малого; как привиделся, так и сгинул, и нетути. Домой. Темно у него в избе, пеплом пахнет, и до свадьбы еще далеко-далеко. МЫСЛЕТЕ Прежние - они с виду как мы. Мужики, бабы, молодые, старые, - всякие. Больше пожилых. Но они другие. У них такое Последствие чтоб не стариться. А больше никаких. И живут себе, и не помирают, от старости-то. От других причин - это да, это они помирают. Их совсем мало осталось, Прежних. Они по избам своим сидят, а то на работу ходят, а какой и в начальство выбился, - все у них как у нас. Только разговор другой. Повстречается тебе на улице незнакомый голубчик, - нипочем не догадаешься, наш он или из Прежних. Разве что спросишь его, как водится: "Хто таков? Почему не знаю? Какого хрена тебя в нашей слободе носит?" - а он, нет чтобы ответить как у людей водится: "А те чо, рыло носить надоело? Ща оборву да об колено", или другое что, - нет, чтобы так понятно, али сказать, вразумительно прояснить, - дескать, ты-то силен, да и я силен, лучше не связывайся! Нет, иной раз в ответ услышишь: "Оставьте меня в покое! Хулиган!" - ну тогда, точно, Прежний это. А бывает, кто из них помрет, - ну, тогда они его хоронят, Прежние-то. И тоже не по-нашему. Камушки на глаза не кладут. Внутренностев не вынимают, ржавью не набивают. Руки с ногами веревкой не связывают, коленок не подгибают. С покойником в гроб ни свечки, ни мышки, ни посудины какой, ни горшков, ни ложек не кладут, лук-стрелы не кладут, фигурок малых из глины не лепят, ничего такого. Разве из щепочек крестик свяжут, в руки своему покойнику сунут, а то идола на бересте нарисуют и тоже в руки-то ему засовывают, как портрет какой. А которые и того не делают. Вот как раз у них одна старуха и помри. Никита Иваныч к Бенедикту зашел, мрачный такой: недоволен, что Прежняя старуха померла. - Беня, у нас тут Анна Петровна преставилась. Пожалуйста, очень попрошу, по дружбе, помоги нести гроб. Такая распутица, все дороги развезло. Нам не справиться. Что делать. Пошел помогать. А даже интересно посмотреть, как это у них все не по-людски делается. Толпа такая небольшая, с дюжину. Народ все больше в летах. Не матерятся, ничего. Беседуют тихо. Личики расстроенные. - А кто распорядитель-то? - Виктор Иваныч. - Опять Виктор Иваныч? - А кто еще? У него огромный опыт. - А транспорт не достал. - Транспорт не дали. Говорят, гараж закрыт, погода плохая. - У них всегда предлоги. - Как будто вы не знаете. - Издеваются над людьми. - А то вы не привыкли. Виктор Иваныч, распорядитель ихний, - моложавый такой; волос у него светлый, короткий, набок зачесан. На личике неудовольствие. Рукав красными нитками обмотан, чтоб его издалека видать было. Не мурза, но вроде того, так что на всякий случай Бенедикт ему - поклон. Тот бровями шевельнул: принял. Сказал Бенедикту: - Не толпитесь. Гроб наземь поставили, рядом с ямой. Рядом тубарет приткнули и подушечку красную на тубарет наложили. Встали жиденьким полукругом, шапки сняли. Виктор Иваныч двоих выбрал, пальчиком ткнул. - Вы и вы. Прошу. В почетный караул. Толпу строго так поверх голов оглянул и голос возвысил. - Гражданскую панихиду считаю открытой. Начинаю! Прежние ему: - Начинайте, начинайте, Виктор Иваныч. Холодно. Виктор Иваныч голос еще возвысил и начал: - Родственники, близкие есть? Попрошу в первые ряды! Никто не вышел. Нетути у нее родни, значит, как и у Бенедикта. Сама мышей ловила. - Сослуживцы?.. Никого. Одна голубушка высунулась: - Я соседка. Я за ней присматривала. Виктор Иваныч ей злобно так, обычным голосом: - Не забегайте вперед! Я еще не вызывал. - Да я мерзну! Давайте скорее. - Будете хулиганить - попрошу очистить помещение! - рассердился Виктор Иваныч. - Есть порядок! - Да в самом деле! - закричали из толпы. - Есть порядок, вот и давайте соблюдать! А то бардак выйдет. Как всегда. Только время теряем! Виктор Иваныч голос прежний сделал: возвышенный и как бы звонкий, как будто в лесу аукается: - Соседи, домочадцы?.. В первые ряды. Соседка, что скандалила, вперед забежала. Виктор Иваныч в личико теплоты чуток подпустил: рот в куриную гузку собрал и подглазьями-то как бы заморщинился. Бабе этой локоть пожал и сказал: - Крепитесь. Баба заплакала. А Виктор Иваныч опять аукнул: - Боевые награды, медали, ордена есть?.. Правительственные награды?.. Дипломы государственных учреждений?.. Нагрудные знаки?.. Погоны, орденские планки?.. Ничего не было. - Билеты партийный, комсомольский, профсоюзный?.. Билеты государственной лотереи?.. Облигации внутреннего займа?.. Трудовая книжка?.. Удостоверения членов творческих союзов?.. Нет?.. Документы на право вождения транспорта?.. Грузового?.. Легкового?.. Трактора с прицепом?.. Нет?.. Жилищно-эксплуатационные документы?.. Абонентские книжечки?.. Газ?.. Телефон?.. Коллективная антенна?.. Квитанции на перерасчет?.. Слова все такие непонятные, смешные, ужасти. Бенедикт не выдержал, хихикнул, обернулся на толпу: небось, тоже со смеху давятся? Нет, слезы в три ручья точат. Личики такие, будто в даль какую глядят. Баба одна ручки заломила, шепчет: "Не ценили... Не ценили..." И Никита Иваныч тоже слезы точит. Бенедикт ему шепнул: - Вы чего, Никита Иваныч? Старуху жалко? - Помолчи, Беня! Помолчи, пожалуйста. Это же вся жизнь... Господи... Вот она какая... Вся жизнь человеческая... Затрясся, рукавом лицо обтирает. А Виктор Иваныч: - Инструкции к пользованию приборами бытового обслуживания?.. Нет?.. Телевизор?.. Плита газовая?.. Электрическая?.. Печь микроволновая?.. Примус?.. Нет?.. Пылесос?.. Полотер?.. Машина стиральная?.. Швейная?.. Приборы кухонные бытовые?.. - Есть, есть! Есть инструкция! - зашевелились в толпе. - Очень хорошо! В первые ряды попрошу! Что за инструкция? - Это на мясорубку. Со сменными насадками. - Сюда кладите. Сюда. На подушечку. Вышел пожилой голубчик, положил на красную подушечку клок замурзанный, обтерханный не-разбери-чего, и камушком придавил, чтоб ветром не сдуло. Тут все бабы ихние в голос зарыдали, завыли, как испорченные. Одной вроде как плохо стало, так ее поддерживали и в личико ей руками махали. - Мужайтесь, товарищи! - объявил Виктор Иваныч. - Так! Еще! У кого еще есть памятные предметы?.. Реликвии?.. Нет?.. Все?.. Я перехожу ко второй части!.. ТОВАРИЩИ! - тут Виктор Иваныч издал такой трубный глас, прям как слеповран какой, что Бенедикт даже присел и оглянулся. Так, бля, крикнул, будто здесь не дюжина голубчиков собрамши, а вся тыща. - Смерть вырвала из наших рядов, - продолжал Виктор Иваныч, - незаменимого труженика. Светлого человека. Достойного гражданина. - Виктор Иваныч уронил головку на грудь и помолчал. Бенедикт присел и заглянул ему в личико: плачет? Нет, не плачет. Посмотрел на Бенедикта со злобой. Снова головкой-то дернул и продолжает. - Горько. Бесконечно горько. В преддверии славной годовщины, двухсотлетия Взрыва, - ... - Виктор Иваныч, Виктор Иваныч! - зашевелились Прежние. - Это вы совсем не то говорите!.. - Как не то?.. А, верно. Извиняюсь. Это на другой случай. Спутал. - А вы не путайте! - А вы не сбивайте! Сбивают тут! - ощерился на Бенедикта. - Толпятся! - Это Полины Михайловны сынок! - Не ссорьтесь, господа! Давайте продолжать! "В преддверии..." Виктор Иваныч собрался, опять выражение на личико нахмурил, руки по швам сделал. - В преддверии траурной годовщины, двухсотлетия Взрыва, разбросавшего и вновь сплотившего наши ряды, от нас ушел... ушел... большой, светлый товарищ, незаменимый гражданин, скромный, незаметный труженик. Огромной души человек. Он ушел, но дело его не умерло. Пусть вклад Анны Петровны в дело восстановления нашего Светлого Прошлого был невелик, - Виктор Иваныч повел рукой на подушечку, - но он весом, груб, зрим... Земля тебе пухом, Анна Петровна!.. От общественности слободы кто хочет сказать? Вы, Николай Максимыч?.. Прошу. Вышел другой пожилой голубчик, волоса на ветру развеваются. Заплаканный. Высморкался. - Анна Петровна! Безвестная ты труженица! - заговорил ей прямо в гроб-то. - Как же ты так, Анна Петровна? А?! А мы! Не ценили мы тебя! Не интересовались! Думали, - ну, Анна Петровна и Анна Петровна! Старушечка там какая-то! Думали, ты всегда с нами будешь. Да что там, честно говоря, ни в грош мы тебя не ставили! Кому она нужна, - думали мы, - мелкая, злобная, коммунальная старушонка, только под ногами путается, поганка вредная, прости Господи!.. - Э, э, - зашевелились голубчики, - полегче! - Де мортибус аут бене аут нихиль! - гаркнул кто-то над ухом. - А чего я-то? - дернулся Бенедикт. - Чего я-то сделал?.. - Это не про тебя, не про тебя, спокойно, Беня, - Никита Иваныч обдернул Бенедикта. - Стой спокойно, не вертись. - ...Кому, говорю, ты была нужна, Анна Петровна, комар невидный! Интересы кухонные, от печи не отходила! Вон чего от тебя осталось-то: как покушать, да и все тут! А ведь жалко нам тебя, Анна ты Петровна! И без тебя народ не полный! Виктор Иваныч голубчику руку пожал, поблагодарил: - Очень хорошо сказали, товарищ. Благодарим вас. От общества охраны памятников, Никита Иваныч, вас попрошу! Никита Иваныч вышел, тоже высморкался. - Друзья! - начал. - Что говорит нам этот памятный предмет? - На подушечку указал. - Бесценная реликвия минувшего! Какую повесть поведала бы она нам, если бы заговорила? Скажут: музейный прах, пыль веков! Инструкция к мясорубке!.. Тоже мне!.. Но, друзья мои! Но! Как бывший музейный работник, чьи обязанности я и сейчас с себя не слагаю, я вам скажу! В эти трудные годы, - каменный век, закат Европы, гибель богов и все то, что мы с вами пережили, друзья, - в эти годы инструкция к мясорубочке-то не менее ценна, чем папирус Александрийской библиотеки! Интегральная часть Ноева ковчега! Таблички Хаммурапи! Да что там! Материальная культура, друзья, ежечасно восстанавливается. Вновь изобретено колесо, возвращается коромысло, солнечные часы! Скоро научимся обжигать горшки! Верно, друзья? Придет черед и мясорубки. И пусть сейчас она так же загадочна, как тайна пирамид, - стоят ли они еще, мы не знаем, - так же непостижна уму, как каналы Марса, - но пробьет час, друзья, и она заработает! И прав Виктор Иваныч, - она возникнет перед нами весомо, грубо, зримо, как в наши дни дошел водопровод, сработанный еще рабами Рима! - водопровод, к сожалению, до наших дней не дошел, но и он не за горами! Будет, все будет! Главное же - сберечь духовное наследие! Предмета как такового нет, но есть инструкция к пользованию, духовное, не побоюсь это слова, завещание, весточка из прошлого! И Анна Петровна, незаметная, скромная бабушка, сберегла эту весточку до смертного своего часа! Хранительница домашнего очага, краеугольный камень, всему миру опора! Урок нам всем, друзья. Памятник нерукотворный! Тверже меди, долговечней пирамид! Низкий тебе поклон, Анна Петровна, святая ты душа! Заплакал и отошел. - Очень хорошо сказали, Никита Иваныч. Благодарим вас. От диссидентов, Лев Львович, попрошу, - возгласил Виктор Иваныч. Вышел такой голубчик кудлатый, тощий. Личиком покривился. Пальчики на пузике сцепил. Покачивается с носка на пятку. - Господа, это символично: мир гибнет, но мясорубка неразрушима. Мясорубка истории. И здесь я позволю себе не согласиться с представителем общества охраны памятников, - опять покривился. - Мясорубка, господа. Со сменными насадками. Но все та же. Только насадки поменялись. А свобод как не было, так и нет. И что самое печальное. Укорененность. В народном сознании. Инструкция по завинчиванию гаек. Вечное коловращение рычагов и ножей. Вспомним Достоевского. Всему миру погибнуть, а мне чтоб чай пить. Или мясо прокручивать. Пушечное мясо, господа. И в этот час мне горько. Нас уже прокрутили. И еще хотят. Об экономическом положении я сейчас говорить не буду: мы все замерзли. Я просто обращаю ваше внимание: да, мясорубка. Сработанная еще рабами Третьего Рима. Рабами! Аксероксов нет