имо, теща меняла подушки, тесть велел бабам ходить на цыпочках, говорить вполшепота и не беспокоить больного тревожными расспросами. Сам сидел у Бенедикта на постели, с краешку, поил тепленьким, нависал, качал головой, сокрушался. - Ну как же ты, а? ну что ж ты какой неловкий... говорил тебе: крюк осторожно поворачивай, легонько так... От плеча, от плеча... А ты вон как: хрясь! да и все тут. Бенедикт давился слезами, тихо, тоненько выл, ослабевшие пальцы дрожали, чувствуя холод и увертливость крюка, хотя никакого крюка уж в пальцах и не было, а только кружка с канпотом. Не было - а вроде как и был, рука до локтя чувствовала хруст, вот как жука давишь: вместо того чтоб захватить книгу, да дернуть, да вырвать, - попал голубчику прямо по шее, по шейной жиле, а как крюк-то повернул неловкими пальцами, - жила и выдернись, и потекло, черное такое, и голова на сторону, и в глазыньках-то потухло, и изо рта его тоже как бы срыгнулось. Никогда Бенедикт не убивал людей, али сказать, голубчиков, и не думал даже; побить-поколотить, - это дело другое, домашнее, каждодневное; ты его, да и он тебя, вот и квиты, ну синяк там, вывих, - все как водится. Да и прежде чем бить голубчика, надо на него распалиться, тяжесть на сердце накопить, угрюмство, чтобы синяк али вывих это угрюмство уравновесили, вот как на весах взвешивают: сюда товар, сюда гирьки, - вот тогда дашь кулаком наотмашь, - и справедливо. А этого голубчика, что он задавил-то, он и не знал прежде, и в глаза не видывал, не распалялся на него, ничего не имел против, - живет и пущай себе живет, репу садит, с бабой своей беседует, детушек малых на коленке качает. А просто книгу хотел отнять, потому что отсталость в обществе большая, народ темный, суеверный, книги под лежанкой держит, а то в ямку сырую закапывает, а книга от того гибнет, гниет, рассыпается, зеленью подергивается, дырками, червоточиной; книгу спасать надо, в месте сухом и светлом содержать, холить и лелеять, беречь и целовать, - другой не будет, другой взять неоткуда, древние люди, что книгу эту написамши, сошли на нет, вымерли, и тени не осталось, и не вернутся, и не придут! Нету их! А они, голубчики наши темные, - вона! - ни себе, ни людям, попрятали книги и гноят, и нипочем не признаются, что, мол, книга у него запрятана, а отсталость большая и Болезни боятся, а Болезнь тут ни при чем, Бенедикт тыщу книг прочитал и здоров. А на голубчика он не распалялся, это все водонос из Дели, а звали его Кандарпакету, это все тесть, - подбил под руку, подсунул крюк не вовремя, когда сердце ослепло, когда снег бесновался, да дальний вой разума лишил!.. А вот, а вот что она делает с людьми: лишает разума, летит в метели, голодная, бледная, и себя не слышишь, и в глазах звездные колеса, и рука не туда поворачивает: хрусь! - и потекло. ...А книгу уберег. Книга! сокровище мое несказанное! жизнь, дорога, просторы морские, ветром овеянные, золотое облако, синяя волна! Расступается мрак, далеко видать, раскрылась ширь, а в шири той - леса светлые, солнцем пронизанные, поляны, тульпаном усыпанные, ветер весенний зефир ветку качает, белым кружевом помавает, а то кружево повернется, веером раскроется, а в нем, как в чаше какой узорной, Княжья Птица белая, рот красный, невинный: не ест, не пьет Птица Паулин, только воздухом живет да поцелуями, ни вреда от нее никакого, ни беды не бывает. А улыбнется Княжья Птица тульпановым ртом, возведет светлые очи горе, - все о себе пресветлой думает; опустит очи долу, - все собой любуется. А увидит Бенедикта, и скажет: поди сюды, Бенедикт, у меня всегда весна, у меня всегда любовь... - Золотой ты мой человек... сердце твое золотое... - сокрушался тесть, - ведь учил тебя, учил... Экой ты... Поворачивай, говорил, крюк-то, поворачивай... Говорил я тебе? Говорил! А ты?.. Что наделал-то... Тесть качал головой, сидел, пригорюнившись, подпершись рукою, глядел с укоризной. - Поспешил, да? Вот и поспешил... человека не уберег... Теперь уж его и не вылечишь! Разве теперь вылечишь?.. А?.. - Тесть низко склонялся, светил Бенедикту в глаза, дышал нехорошим запахом изо рта. - Нечаянно я! - тоненько визжалось Бенедикту сквозь слезы. Слова сами писком выходили. - Напугала она меня! - Кто напугал? - Да кысь-то!.. Напугала! Я и промахнулся! - Идите себе, бабы, - гнал тесть. - Зять расстроен, вишь, - незадача у него какая вышла. Переживает. Не путайтесь под ногами. Канпоту еще давайте. Каклет несите белых, мягких. - Не хочу-у-у! - Надо. Надо покушать-то. Бульончику тоже. Вон как сердце у тебя... бьется как... - Тесть рукой трогал сердце Бенедикту, общупывал твердыми пальцами. - Не трожьте! Оставьте меня! - Что значит оставьте. Я ж медицинский работник. Состояние мне твое знать надобно? - надобно. А то смотри: дрожишь весь. Ну-ка, давай. Ну-ка, вот так. Ам! Ну-ка еще. - Книгу... - Эту, что изъяли-то?.. Не волнуйся. У меня книга. - Дайте... - Нельзя тебе, нельзя! Что ты? - лежи. Волнение очень большое. Разве можно самому? Я тебе вслух почитаю. Книга хорошая... Книга, мил человек, самый наипервейший сорт... И Бенедикт лежал укутанный, давился бульоном и слезами, а тесть, осветив страницы глазами, водя пальцем по строчкам, важным, толстым голосом читал: Ко-мар пи-щит, Под ним дуб тре-щит, Виндадоры, виндадоры, Виндадорушки мои! Поросеночек яичко снес, Куропаточка бычка родила, Виндадоры, виндадоры, Виндадорушки мои! Села баба на баран, Поехала по горам, Виндадоры, виндадоры, Виндадорушки мои!.. ЦИ У Феофилакта брали, у Бориса брали, у Евлалии - две. Клементий, Лаврентий, Осип, Зюзя, Револьт, - к этим зря ездили, ничего не нашли, одни обрывки. У Малюты в сараюшке три книги закопаны, все черными пятнами пошедцы, ни слова не разберешь. Вандализм... Клоп Ефимыч, - кто бы мог подумать? - сундук цельный держал, и на виду, две дюжины сухих и чистых. А только ни слова по-нашему, а значки неведомые: крюки да гвозди гнутые. У Ульяны - только с картинками. Мафусаил и Чурило, близнецы, за рекой жили, мышей в рост давали, - одна, маленькая, рваная. Ахметка спалить успел: спугнули... Зоя Гурьевна спалила. Авенир, Маккавей, Ненила-заика, Язва, Рюрик, Иван Елдырин, Сысой, - у этих ничего. У Януария, знать, было когда-то, да делось невесть куда, а только в чулане все стены картинками увешаны, а на картинках бабы срамные. Мрак. - Сколько ж гадости в народе, - говорил тесть, - ты подумай. Ведь когда еще было сказано: книг дома не держать! Сказано? - сказано. А нет, держат. Все по-своему хотят. Гноят, пачкают, в палисаде закапывают. Чуешь? - Да, да. - Дырки проковыривают, страницы рвут, на цигарки сворачивают... - Ужасно, не говорите!.. - Заместо крышек на суповые горшки кладут... - Не травите душу! Слышать не могу!.. - То слуховое окно книжкой заткнут, а дождь пойдет, листы-то и расползутся, ровно каша... А то в печную трубу сунут, - сажа, копоть страшенная, а потом пых! - и сгорела... А есть которые дрова жалеют, книжками печи топят... - Молчите, молчите, не надо!.. - А есть такие, - слышь, зять? - есть которые листов нарвут да в нужный чулан снесут, а там на гвоздок-то для надобностев своих навесят... А надобности их известные... Бенедикт не выдерживал, вскакивал с тубарета; запустив руки в волосья, бегал по горнице: в сердце узел тесный, в душе сумятица и кривизна, будто наклон какой, будто пол под ногами накренился, как во сне, и вот сейчас, сейчас все с него покатится в бездонную яму, в колодец, не знай куда. Мы тут сидим себе, али на лежанке лежим в теплом тереме, все у нас чисто и культурно, с кухни блинами пахнет, бабы у нас степенные, белые, румяные, в бане распарены; сами расфуфырены: бусы, да кокошники, да сарафаны с лентами, да юбки, да вторые, да третьи, да еще что придумали: шали надели с шорохом, белые, из пера кружевного, чистого, узорчатого; - а там в городке-то голубчики в неметеных избах, в копоти да срани своей неизбывной, с побитыми рылами, со взорами мутными, хватают книгу, пальцев не обтеревши; рвут с треском, вырывают листы, - поперек, пополам; отрывают ноги коням, головы красавицам; скомкав, швыряют морские ладьи в прожорливый огонь; свертывают, давя, белые дороги в цигарку: завивается путь сизым дымком, трещат, погибают цветущие кусты; под корень срубленное, со стоном валится дерево Сирень, валится береза золотая, вытоптан тульпан, загажена тайная поляна; с диким криком, с разорванным ртом валится с ветвей Княжья Птица Паулин, - ноги кверху да головой об камень! Сожжешь - не вернешь, убьешь - не воротишь; что бы вынес ты из горящего дома?.. Я-то? Ай не знаете? А еще Истопник! А то спрашивал загадку, али, говорит, дилемму: кабы выбирать, что б ты вытащил: кошку али картину? Голубчика али книгу? Вопросы! Еще вроде как мучился, сумлевался, головой качал, бородой крутил!.. "Не могу решить, триста лет думаю..." Кошку, прям! Кошке, - али, по-научному, коту, - ему наподдать надо, чтоб как плевок летел, чтоб под ногами не путался, чтоб работу свою знал: мышей ловить! а не картину!.. Голубчики?! Голубчики - прах, труха, кало, дым печной, глина, в глину же и возвернутся. Грязь от них, сало свечное, очески... Ты, Книга, чистое мое, светлое мое, золото певучее, обещание, мечта, зов дальний, - О, призрак нежный и случайный, Опять я слышу давний зов, Опять красой необычайной Ты манишь с дальних берегов!.. Ты, Книга! Ты одна не обманешь, не ударишь, не обидишь, не покинешь! Тихая, - а смеешься, кричишь, поешь; покорная, - изумляешь, дразнишь, заманиваешь; малая - а в тебе народы без числа; пригоршня буковок, только-то, а захочешь - вскружишь голову, запутаешь, завертишь, затуманишь, слезы вспузырятся, дыхание захолонет, вся-то душа как полотно на ветру взволнуется, волнами восстанет, крылами взмахнет! А то чувство какое бессловесное в груди ворочается, стучит кулаками в двери, в стены: задыхаюся! выпусти! - а как его, голое-то, шершавое, выпустишь? какими словами оденешь? Нет у нас слов, не знаем! Как все равно у зверя дикого, али у слеповрана, али русалки, - нет слов, мык один! А книгу раскроешь, - и там они, слова, дивные, летучие: О, город! О, ветер! О, снежные бури! О, бездна разорванной в клочья лазури! Я здесь! Я невинен! Я с вами! Я с вами!.. ...али желчь, и грусть, и горесть, и пустота глаза осушат, и тоже слов ищешь, а вот они: Но разве мир не одинаков В веках, и ныне, и всегда, От каббалы халдейских знаков До неба, где горит звезда? Все та же мудрость, мудрость праха, И в ней - все тот же наш двойник: Тоски, бессилия и страха Через века глядящий лик! Бенедикт выбегал на галерею, смотрел с верхотуры на слободу, на городок, на горки его и низины, на тропы, протоптанные между заборами, на занесенные снегом улицы; дуло и шуршало снегом, с шорохом сыпалось с крыши за ворот. Стоял, вытянув шею, вертел головой туда-сюда, всматривался, смаргивал иней: у кого спрятано? У кого, - в тряпице на печи, в ящике под лежанкой, в ямке земляной, в берестяном коробе, - у кого? Знать бы!.. Ведь есть же, есть, есть!.. Знаю, что есть, вот чую, нюхом чую: есть! - только у кого? Щурясь, всматривался в слепой полумрак: сумерки, зажигаются огоньки в избах; поспешают-семенят там внизу людишки, бегут-торопятся в печное тепло, на лавку, да за суп за свой, жидкую мышиную похлебочку... Как и едят-то дрянь такую, как и не противно-то?.. Чуть темная водица, - вот как ноги помоешь, такого цвета... Малые тушки на дно осевши, червырями для солености приправлено... Народный анчоус... Никита Иваныч так червыря звал... Жив ли старик-то? А проведать его... Может, книга у него есть? Может, почитать даст? - и лечить его не надо, сам даст... А была б моя воля, - весь город перетряхнул бы: сдавай книги, тудыть! А тесть не дает, сдерживает: умерься, зять, всех лечить заберем - кто работать будет? Дороги чистить, репу садить, туеса плести? Подход у тебя негосударственный: все норовом! Все рывком! да сразу! да сейчас! - так только народ перепугаешь, разбегутся! Ты мышей ловил? Науку знаешь? - то-то!.. Верно, ловил в свое время. Прикармливал. Да. Разбогател даже на час. А потом? - сошло все, как и не бывало! От всего богатства - одни ватрушки, и те подгоремши! А ноги бы надо размять. В зверинец зашел. Бескультурье... Запах такой звериный, тяжелый. Козляки блеют. Тетеря с приятелями, как всегда, в карты режется: - А мы вам вальта! - А мы его червонцем! - Спятил, что ли? - А козырная! - Что ж, что козырная? Червонец прошел! Скинули червонец-то! Жулит он, ребята! Как всегда - ни навоз не убрали, ничего. - Тетеря! Поди сюда. Запрягайся. - Погоди, доиграем. - Что значит погоди? У тебя отдых был - предостаточно. - Тэк-с... Бабец, и еще бабец! Вот вам! - Тетеря! - У меня пересменка... Берешь? - и вальта тебе впридачу. - Тетеря!!! - затопал ногами Бенедикт. - Ну, чего, чего... Разорался... У саней полозья погнумши. - Не ври! Всегда одно и то же! Обувайся, кататься поеду. Пять минут тебе на сборы!.. Бенедикт пошел вдоль клетей. Тут воробьи. Мелкая птица, вроде мыши, а вкусная. Только костей много. Тут соловьи были. Съели соловьев, надо новых ловить. Это весной. Сейчас они попрятамшись. Тут - что у нас. Тут древяница. - Древяница! - позвал Бенедикт. - Выйди! Не выходит. - Выходи, сукина дочь! Не хочет. Подгреб, ухмыляясь, Терентий. - А ты громче. Крикнул громче. - Да ты еще громче. - Дре-вя-ни-цааааааааааааааааааааааа!!! Не идет, что такое! - А ты так крикни, чтоб кишки лопнули. Она и выйдет. С кишок. Бенедикт посмотрел с сомнением: скотина ржет, довольный: - Гы! Вы ж ее съели! - Разве? Так что ж ты мне тут!.. Шутки дурацкие... Так и голос сорвешь на морозе. Бенедикт оглядел клети. Вся птица, что послабей, в дупле хоронится. Слеповран нахохлился, голову под крыло. Птицы-блядуницы в стайку сбились, друг друга греют. Страдают! А, то-то! Будете знать, как на головы гадить! Ведь до чего птица мусорная! И мясо у нее мусорное, жилистое, это уж только перерожденцев кормить, а люди не едят. И в лесу она жить не хочет, а только в городе, блядуница эта. В дальней клети, где дерево голое, сук голый тож, - никого не видать. Кто в ней жилец - незнамо. А он в дупле. А может, и нету никого: клеть чистая, ни помета, ни перьев. А может, съели его. ...Эвон, древяницу-то съели! А он и не заметил, читамши. Так он и не разглядел ее толком. Теперь когда еще другую поймают. Она в руки не дается, древяница. - Поехали, - поторопил Тетеря. - Мерзну. - Будешь, тварь, еще мне указывать! Надо - так и померзнешь! Ногой пнул гадину в бок, в сани сел, медвежьей шкурой укрылся. - Пшо-о-ол! Галопом - и с песнями! ЧЕРВЬ ...Никита Иваныч и с ним другой Прежний, Лев Львович, из диссидентов, сидели за столом и пили ржавь. Видать, давно пили и набрались хорошо: личики красные, бормочут чепуху. Бенедикт снял шапку. - Доброго здоровьичка. - Беня?! Беня! Да ты ли это?! - Обрадовался, засуетился. - Сколько лет, сколько зим! Нет, правда? Год, два?.. С ума сойти... Знакомы? Бенедикт Карпов, наш скульптор, народный Опекушин. Лев Львович посмотрел с сомнением, будто и не узнал, будто сам когда-то пушкина нести не помогал; личико покривил: - Кудеяровых зять? - Ага. - Слышал, слышал про ваш мезальянс. - Спасибо, - поблагодарил Бенедикт. Даже растрогался. Слышали, значит. Сел, Прежние подвинулись. Теснота, конечно. Вроде избушка с прошлого раза меньше стала. Свечка чадит, натекает, тени пляшут. Стены закопченные. На столе тоже нищета: жбан, да кружки, да горошку тарелка. Налили Бенедикту. - Ну, что же ты?.. Как?.. Ну ты подумай... А мы сидим вот, выпиваем... О жизни беседуем... О прошлом... То есть, конечно, и о будущем тоже... Вот о Пушкине нашем... Как мы его ваяли, а? Как воздвигали! Какое событие! Эпохальное! Восстановление святынь! Историческая веха! Теперь он снова с нами. А ведь Пушкин, Беня, Пушкин - это наше все! Все! Вот ты об этом подумай, запомни и усвой... Но - представляешь, жалость какая. Он уже требует реставрации... - Чего он требует?!.. - привстал Бенедикт. - Чинить, чинить его надо! Дожди, снег, птицы... Вот если б он был каменный! О бронзе я уж молчу, до бронзы еще дожить надо... И потом народ - народ совершенно дичайший: привязали веревку, вешают на певца свободы белье! Исподнее, наволочки, - дикость! - Да вы ж сами хотели, чтоб народная тропа не зарастала, Никита Иваныч! А теперь жалуетесь. - Ах, Боже мой, Беня... Ну это же в переносном смысле. - Пожалуйста, перенесем куда скажете. Холопов пригоню. На санях тоже можно. - О Боже мой, Господи, царица небесная... - Нужен ксерокс, - это Лев Львович, мрачный. - Не далее, как сто лет назад вы говорили, что нужен факс. Что Запад нам поможет. - Это Никита Иваныч. - Правильно, но ирония в том... - Ирония в том, что Запада нету. - Что значит нету! - рассердился Лев Львович. - Запад всегда есть. - Но мы про это знать не можем. - Нет уж, позвольте! Мы-то знаем. Это они про нас ничего не знают. - Для вас это новость? Лев Львович еще больше помрачнел и ковырял стол. - Сейчас главное - ксерокс. - Да почему же, почему?! - Потому что сказано: плодитесь и размножайтесь! - Лев Львович поднял длинный палец. - Размножайтесь! - Ну как вы мыслите, - Никита Иваныч спрашивает, - ну будь у вас и факс и ксерокс. В теперешних условиях. Предположим. Хотя и невероятно. Что бы вы с ними делали. Как вы собираетесь бороться за свободу факсом? Ну? - Помилуйте. Да очень просто. Беру альбом Дюрера. Это к примеру. Черно-белый, но это не важно. Беру ксерокс, делаю копию. Размножаю. Беру факс, посылаю копию на Запад. Там смотрят: что такое! Их национальное сокровище. Они мне факс: верните национальное сокровище сию минуту! А я им: придите и возьмите. Володейте. Вот вам и международные контакты, и дипломатические переговоры, да все что угодно! Кофе, мощеные дороги. Вспомните, Никита Иваныч... Рубашки с запонками. Конференции... - Конфронтации... - Гуманитарный рис шлифованный... - Порновидео... - Джинсы... - Террористы... - Обязательно. Жалобы в ООН. Политические голодовки. Международный суд в Гааге. - Гааги нету. Лев Львович сильно помотал головой, даже свечное пламя заметалось: - Не расстраивайте меня, Никита Иваныч. Не говорите таких ужасных вещей. Это Домострой. - Нет Гааги, голубчик. И не было. Лев Львович заплакал пьяными слезами, стукнул кулаком по столу, - горошек подскочил на тарелке: - Неправда! Не верю! Запад нам поможет! - Сами должны, собственными силами! - Не первый раз замечаю за вами националистические настроения! Вы славянофил! - Я, знаете... - Славянофил, славянофил! Не спорьте! - Чаю духовного возрождения! - Самиздат нужен. - Но Лев Львович! Но самиздат у нас и так цветет пышным цветом. Вы же сами в свое время настаивали, не правда ли, что это основное. И вот, пожалуйста, - духовной жизни никакой. Значит, не в том дело. - У меня жизнь духовная, - кашлянув, вмешался Бенедикт. - В каком смысле? - Мышей не ем. - Ну, и?. . - В рот не беру. Только птицу. Мясо. Пирожок иногда. Блины. Грибыши, конечно. Соловей "марешаль" в кляре, хвощи по-савойски. Форшмак из снегирей. Парфэ из огнецов а-ля-лионнэз. Опосля - сыр и фрукты. Все. Прежние молчали и смотрели на него в четыре глаза. - А сигару? - осклабился наконец Лев Львович. - Цыгару курить в другую палату переходим. К печке. Теща моя, Феврония, за столом не велит. - Помню Хавронью, - заметил Лев Львович. - Папашу ее помню. Дебил. Дедушку. Тоже был дебил. Прадедушка - тоже. - Совершенно верно, - подтвердил Бенедикт. - Стариннейшего роду, из французов. - Плодились и размножались, - захихикал пьяненький Никита Иваныч. - Вот вам! А? Лев Львович! - А вот вам ваш духовный ренессанс, Никита Иваныч! Налили ржави. - Ну ладно... За возврат к истокам, Лев Львович! - За вашу и нашу свободу! Выпили. Бенедикт тоже выпил. - Отчего бы это, - сказал Никита Иваныч, - отчего это у нас все мутирует, ну все! Ладно люди, но язык, понятия, смысл! А? Россия! Все вывернуто! - Не все, - поспорил Бенедикт. - Вот разве если сыру съешь, то да, внутрях мутирует и выворачивает. А если пирожок - то ничего... Никита Иваныч!.. А я к вам с подарком. Бенедикт пошарил за пазухой и вынул, в чистую тряпицу завернутые, "Виндадоры", - жалко было, по-честному, до слез, но - нельзя же без приношения. - Вот. Это вам. Книга. Никита Иваныч изумился, Лев Львович всполошился: - Это провокация!.. Никита Иваныч!.. - Это стих, - пояснил Бенедикт. - Здеся все про нашу жизнь в стихах. Вы вот спорите, сейчас подеретесь, - а вы читайте. Я наизусть выучил. - Бенедикт завел глаза в темный потолок, - а так всегда вспоминать легче, ничего не отвлекает, - "Поросеночек яичко снес! Куропаточка бычка родила! Виндадоры, виндадоры..." - Не надо, - попросил Лев Львович. - Сами любите? Я тоже больше сам, глазами... чтоб никто не мешал... Канпоту себе нацедишь, - и читать! - Где взял? - поинтересовался Никита Иваныч. Бенедикт выразил неопределенность: челюсть выдвинул вперед, рот завинтил, будто для поцелуя, брови поднял повыше, сколько кожа позволила, и глаза скосил на плечо; руками тоже пошевелил туда-сюда в разных направлениях. - Взял... и взял. У нас вообще библиотека большая. Налили еще ржави; Прежние на Бенедикта не смотрели, да и друг на друга не смотрели, а в стол. - Спецхран, - сказал Лев Львович. - Духовная сокровищница, - поправил Никита Иваныч. - Но я уже все прочел, - сказал Бенедикт. - Я, это... с просьбой. Может, у вас что почитать найдется, а? Я аккуратно... ни пятен, ничего. Я книгу уважаю. - У меня книг нет, - отрекся Никита Иваныч. Правда нет, ай врет?.. - Я могу свои дать, на время... Вроде как в обмен... Если вы осторожно... Оберните там чем-нибудь... тряпицей, ветошью... У меня книги хорошие, ни Болезни от них, ничего... - Межбиб с Левиафаном, - сказал Лев Львович. - Я бы не связывался. - У вас фаза конспирации... Где же ваш демократизм? - Не надо кооперироваться с тоталитарным режимом... Бенедикт переждал, пока Прежние закончат свою тарабарщину. - Дык как, Никита Иваныч? Никита Иваныч руками сделал вид, что не слышал. Еще браги налил. Хорошо пошла... - У меня интересные, - соблазнял Бенедикт. - Про баб, про природу... наука тоже... всякое сообчают... А вот вы про свободы говорите, - так и про свободы пишут, про что хочешь пишут. Учат как свободу делать. Принести? Но только чтоб аккуратно. - Но?.. - заинтересовался Лев Львович. - Чья книга? - Моя. - Автор, автор кто? Бенедикт подумал. - Сразу не вспомню... На "Пле" как-то... - Плеханов? - Не... - Неужто Плеве? - Не, не... Не сбивайте... А! - "Плетення". Да! "Плетення жинкових жакетов". - "При вывязывании проймочки делаем две петли с накидом, для свободы движения. Сбрасываем на правую спицу, не провязывая". - Вязать-то у нас всегда умели... - осклабился Лев Львович. - Так я привезу? Одобряете?.. - привстал Бенедикт. - Не стоит, юноша. Бенедикт слукавил: он и сам не очень любил читать "Плетення", - скучноватый эссе; но думал, может, Прежним подойдет, кто их знает. Сам он больше любил "В объятиях". Накурили, однако, - невпродых. Бенедикт, раз уж встал, толкнул дверь, - впустить вьюжного воздуху. А заодно и за Тетерей присмотреть: не допустил ли своеволия, не забрался ли в сани, - там же шкура медвежья, а скотина другой раз что делает: заберется под шкуру греться, а после проветривай ее! Дух от перерожденца тяжкий: навоз, сено, ноги немытые. Нет, не забрался, но что делает: встал на ноги, валенок с руки снял, и на столбе, где "Никитские ворота" написано, выцарапывает матерное. - Тетеря!!! - гаркнул. - Ах, ты, погань волосатая!.. Все вижу! Сию же минуту юркнул назад, на четвереньки, как будто ничего такого и не делал, и ногу задрал на столб: дескать, а что? просто облегчаюсь, как водится. Пысаю. - С-с-скотина... Никита Иваныч выглянул из-за Бенедиктова плеча. - Беня! Но что же вы не приглашаете своего товарища в дом? Боже мой, и в такой мороз!.. - Товарища?!.. Никита Иваныч! Это ж перерожденец! Вы что, перерожденца не видели?! Лев Львович, - а не полюбил он Бенедикта: взгляды бросал как бы презрительные и рот держал скривимши на сторону, - тоже поднялся из-за стола, толпился за спиной Истопника, заглядывал. Бормотал: "чудовищно, эксплуатация"... - Зовите, зовите в дом! Это бесчеловечно! - Дак он и не человек! У человека валенок на руках нету! - Шире надо смотреть! И без него народ неполный! - назидал Лев Львович. - Не будем спорить о дефинициях... - Старик заматывал горло шарфом. - Мы-то с вами кто... Двуногое без перьев, речь членораздельная... Пустите меня, я пойду приглашу... Как его зовут? - На Тетерю откликается. - Ну я не могу так взрослого... По отчеству как? - Петрович... Да не сходите с ума, побойтесь Бога-то, Никита Иваныч!!! Перерожденца - в избу! Опоганит! Стойте!.. - Терентий Петрович! - склонился в сугроб Истопник, - сделайте милость! В избу пожалуйте! К столу, погреться! Ополоумевшие Прежние выпрягали перерожденца, снимали оглоблю, заводили в избу; Бенедикт плюнул. - Вожжи ваши позвольте, я помогу... На гвоздь вешайте... - Шкуру попрут! Шкура без присмотра! - кинулся к саням Бенедикт, и вовремя: двое голубчиков уже сворачивали медвежью шкуру в ковер, взваливали на плечо, а и всякий бы так сделал, - что же: посередь улицы такое добро без хозяина распластамши! Завидев Бенедикта, бросились с ковром в переулок. Догнал, побил, отбил добро, запыхался. У-у, ворье! - ...я домой пришел, все культурно, полы польским лаком покрыты! - разорялся пьяный Тетеря. - Разулся, сразу в тапки, по ящику фигурное катание Ирина Роднина! Двойной тулуп... Майя Кристалинская поет. Тебе мешала, да? - Я... - возражал Лев Львович. - Я, я! Все "я"! "Я" - последняя буква алфавита! Распустились при Кузьмиче, слава ему! Всех распустил, карла гребаный! Книги читают, умные все стали! Небось при Сергеиче бы не почитали!.. - Но помилуйте!.. позвольте! - рвались наперебой Лев Львович с Никитой Иванычем, - при Сергей Сергеиче был полный произвол!.. - потоптал права личности!.. - аресты среди бела дня!.. - вы забыли, что больше трех запрещали собираться?.. - ни петь, ни курить на улицах!.. комендантский час!.. - а что было, если опоздаешь на пересчет?!.. - а форма одежды?.. - При Сергеиче порядок был! Терема отстроили! Заборы! Никогда выдачу со Склада не задерживали! Пайки на праздники, у меня паек пятой категории был, и открытка от месткома!.. - Вы путаете, вы путаете, открытки, - это было до Взрыва!.. Но, - вспомните, - еще каких-нибудь сорок лет назад запрещали частный излов мышей! - ... кооператив в Скообл... в Свиблове, - заплетался языком Тетеря, - от метро пять минут. Район зеленый, понял? Мы не рабиновичи, чтоб в центре жить!.. И правильно вас всех сажали! - Позвольте... мы же говорим о Сергей Сергеиче!.. - ...очки напялят и расуждать! Не позволю... крапивное семя! Вдарить монтировкой... Не тряси бородо-о-ой! Абрам! Ты абрам! Тебе от государства процент положен, и соблюдай!.. е-мое... а не с иностранцами хвостом вертеть... - Но... - Расплодились, бля! Два процента вам быть велено!.. чтоб у трудового народа на шее не засиживался!.. Кто все мясо съел? Эпштейн! А?! Сахар скупили, а мы белое из томат-пасты гони, да? Так?.. Гитлер ты! Жириновского на тебя нет! - Но... - ...сыну костюмчик васильковый чистсшщч... чистошерстяной!.. А ты сговорился Курилы Рейгану продать!.. Ни пяди!.. - Терентий Петрович! - Сказал: ни пяди!.. Курилы не отдадим... А столбы свои в задницу себе засунь! Развели музей в государстве, паразиты! Бензином вас всех... и спичку!.. и ппппппарламент ваш, и книжки, и академика Ссссссахарова! И... - А вот тебе, скотина! - вдруг ударил наотмашь багровый Лев Львович. - Не трогай Андрей Дмитрича!!! Никакого Андрей Дмитрича в избе не было; а это бывает, когда лишку выпьешь: в глазах все как бы двоится, и из углов фигуры неведомые, али лица смотрят; смигнешь, - и нету их. - Мерзавец! - кричал и Главный Истопник. - Вон отсюда! - Не тро-ожь! - бушевал Тетеря, отбиваясь мохнатыми локтями. - Русских бью-у-ут! - Урка!.. Беспредел!.. Вяжи его! Повалили стол, покатился жбан; Бенедикт тоже накинулся, помогал вязать вожжами пьяную скотину; скрутили, выбросили наружу, наподдали пинка напоследок. - ...в Свиблове смеситель хромированный стоял! - неслось из метели. - А у вас ничего на хер не стоит, у пидарасов!.. Если этот смирный, каков же Потап? ША Вздымаются светлые мысли В растерзанном сердце моем, И падают светлые мысли, Сожженные темным огнем... - При Сергей Сергеиче порядок был, - сказал Бенедикт. - А то! - отозвался тесть. - Больше трех не собирались. - Ни в коем случае. - А сейчас все умные стали, книги читают, распустились. Федор Кузьмич всех распустил, слава ему. - Золотые слова! - обрадовался тесть. - Сергей Сергеич заборы отстроил, а сейчас что? - Верно! - Всюду дырья, плетень повален, народная тропа укропом поросла! - И не говори! - Самая пустая трава, ни вкусу от нее, ни запаху! - Ни самомалейшего. - На пушкина исподнее вешают, наволочки, а пушкин - наше все! - Все до нитки. - Это ж он стихи написал, а вовсе не Федор Кузьмич! - Ни в коем разе. - Он выше александрийского столпа! - И-и, мил человек, куда до него столпу! - А Федор Кузьмич, слава ему, мне по колено ростом будет! А туда же, - Набольший Мурза, долгих лет ему жизни! Оленьке на коленки садится, как у себя дома! - Ну, ну!.. - А что "ну"?.. - Думай дальше! - Чего думать? - Что тебе сердце подсказывает?.. Ничего сердце Бенедикту не подсказывало, темно было в сердце, как в избе зимой, когда свечи все вышли, наощупь живешь; была где-то свечка запасная, да поди найди ее в кромешном мраке! Шаришь, шаришь руками, а руки-то, - они слепые, пугливые: найдешь невесть чего, обтрогаешь, не видючи, душа-то и обомрет: что это?! А ?! Отроду такого в избе не водилося! Что это?! Со страху все внутри вдруг как оборвется! Отбросишь это, чего общупывал-то... Стоишь, замерев, вздохнуть боишься... Боишься шагнуть... Думаешь: сейчас ступлю, да и попаду ногой на ЭТО... Осторо-ожно... бо-о-оком... по кра-а-аешку... по сте-еночке... туп, туп, - и выберешься к двери. Рванешь дверь, - и бежать без оглядки! ...Рухнешь под деревом, али у забора; все внутри колотится. Теперь надо побираться, огня искать, свечку, может, у кого выпрашивать. Вот, если дадут свечку-то, - уже легче, не так страшно; вернешься в избу, смотришь, чего это было такое, - а ничего вроде и нет. Нету ничего. А это, бывает, соседи шутят, забавники: пока тебя нет, подложат тебе не знам чего, чтоб ты со страху разумом повредился; а пока ты туда-сюда бегаешь, огня добываешь, они это-то, чего подсунули, и заберут, вот и нету ничего, и не узнаешь, что это было-то. Сердце ничего не подсказывало, а голова - да, голова подсказывала, - на то в ней и разум, в голове, - а подсказывала она, что давно еще, еще до свадьбы - йэх! когда это было-то! - когда был еще Бенедикт юношей диким, некультурным, необразованным был молокососом, с хвостом и без понятий, - видел он у Варвары Лукинишны книгу. Теперь уж и не вспомнить, какая то была книга, большая или малая, и как называлась: от страху, с непривычки ничего он тогда не понял, а только и понял, что страшно. Теперь-то, конешно, как человек образованный, тонкий, можно сказать, искушенный, он бы оценил сокровище: общупал бы, обвертел, посчитал, сколько страниц и каковы буковки: мелкие али крупные; и надолго ли хватит читать; и, прочитавши, на которую полку, целуя, ее ставить. Теперь-то, трепетный, умудренный, он уж знал, что книга, - нежная подруга, белая птица, маков цвет, - боится воды. Милая! Воды боится, огня боится, от ветра трепещет; корявые, грубые пальцы человеческие оставляют на ней синяки, и не пройдут они! Так и останутся! А есть которые рук не помывши!.. А есть которые чернилом подчеркивают!.. А есть которые страницы вырывают!.. И сам он прежде был так дик и нелеп, такой кроманьон, что слюнявым пальцем протер дырку! - ..."и свеча, при которой она читала полную тревог и обмана жизнь..." - протер, болван, дырку, Господи! прости! - как если бы, чудом каким разыскав в лесу тайную поляну, - всю в алых тульпанах, золотых деревах, - обнял наконец сладчайшую Птицу Паулин, и, обнимая, тыкнул бы ей грязным пальцем в светлый, в саму себя влюбленный глаз!.. Варвара Лукинишна говорила, что книгу дал ей Никита Иваныч, - а вот и попался, старик, на вранье! Есть, есть у тебя книги, у старого пьяницы, где-то ты их прячешь, хоронишь, людям добрым не даешь... В избе их нету, Бенедикт ту избу знал, сиживал... В сарае нету, в сарае мы пушкина резали... В чулане - одна ржавь... В баньке?.. Бенедикт подумал про баньку и осерчал, сам почувствовал, как личико вздулось от гневливости: в баньке сыро, любая книга отсыреет. Вот ведь: приходил, просил, меняться предлагал, подарок ценнейший принес, - не пожалел; сидел с ними, с Прежними, полдня, чепуху их слушал, - так нет, врали, притворялись, за нос водили, рыло от него воротили, руками отрицание делали: нету, мол, у нас книг! нету!.. не взыщи!.. А вонючую скотину, перерожденца, за стол усадили: "да Терентий Петрович, да как вы считаете, да не угодно ли ржави..." Напоили-накормили, потом чтой-то осерчали, выкинули его на снег, как мешок... поделом, конешно, вору и мука. Да ведь и с Бенедиктом они так же: посмеялись да и выставили несолоно хлебавши... А еще старик-то говорил: на небе и в грудях, говорит, одно и то же, и ты это запомни. А на небе-то что? - на небе мрак да метель, да вихри мятежные; а в летнее время - звезды: Корыто, да Миска, да Хвощи, да Ноготки, да Пупок, да сколько их еще! А все они, говорил, в книгу записаны, а книга та за семью воротами, а в той книге сказано, как жить, а только страницы все перепутаны... И буквы не наши... А ищи, говорит, - пушкин искал, и ты ищи... Да уж я ищу, уж сколько народу перетряхнули: Феофилакт, Малюта, Зюзя, Ненила-заика, Мафусаил с Чурилой, - близнецы-братья; Осип, Револьт, Евлалия... Авенир, Маккавей, Зоя Гурьевна... Януарий, Язва, Сысой, Иван Елдырин... Всех крюком зацепили, по полу протащили, все за столы, за тубареты цеплялись, все истошно вопили, когда на лечение-то их забирали... Не-е-ет! - дескать, - не на-а-ада-а-а!.. А как же не надо-то, - ведь сказано: книг дома не держать, а кто держит, - не прятать, а кто прячет, - лечить. Потому что распустились при Федоре Кузьмиче, слава ему. А кто ж главную книгу зажал и держит, - главную-то, где сказано, как жить?.. Вот у Клоп Ефимыча были же книги с ненашими буквами, - на виду, две дюжины сухих и чистых, не там ли алмазная запись?.. Да нет, - говорит: за семью воротами, в долине туманной... Значит, думай, Бенедикт... Пойти Тетерю запрячь. А чтоб не разорялся попусту, лишних слов не говорил, помалкивал в тряпочку, изготовил ему Бенедикт и тряпочку, а иначе сказать, кляп; а ветошь свернешь руликом, веревочку проденешь, да рот-то болтуну и заткнешь: меж зубов тряпочка, завязки за уши продеть. И - с Богом, галопом, но без песен! - Ты куды это, Бенедикт, на ночь глядя? - Да тут... надо мне... об искусстве поговорить... Пускай глядит с порога Красотка, увядая, - Та добрая, та - злая, Та злая, та - святая; Что - прелесть ее ручек! Что - жар ее перин! - Давай, брат, отрешимся, Давай, брат, воспарим! А погоды нехорошие: муть в воздухе и тревога, и метели гнилые, будто с водою, а снег уж не искрится, как бывало, а как бы липнет. А на углах, на перекрестках, на площадях народ кучками, - больше трех зараз, - собирается, то в небо смотрит, то переговаривается, то просто стоит тревожно. Отчего беспокой в народе?.. Вот прошли мимо двое - на личиках забота, взгляд бегает. Вот другие пробежали, руками машут. А вон те - каким-то разговором обменялись, да в дом, да ворота запирать. Бенедикт привстал в санях, высматривал знакомых: промелькнул, как колесо, Полторак, да и нет его: он на трех ногах, его разве догонишь. Вон бабу под локти ведут: сама идти не может, рукой себя в грудь бьет, вскрикивает: "Ахти мне! Да ахти мне!.." да все оседает. Что такое... - Константин Леонтьич!!! - крикнул Бенедикт. - Стой, Константин Леонтьич!.. О чем волнение? Константин Леонтьич, расстроенный, без шапки, зипун не на ту пуговицу застегнут, не своим голосом: - Только что объявили: год високосный! - Как, опять?.. - Да-да! Мы все так расстроены... Нас пораньше отпустили. - Отчего же это? - взволновался и Бенедикт. - Причина какая, не сказали? - Ничего пока не знаем... Спешу, голубчик, простите великодушно... Жена еще ничего не подозревает. У нас скотина не убрана, слуховое окно забить надо, что говорить... Торопливо пожал Бенедикту руку холодными двумя. Побежал дальше. Вон оно что... Високосный год: жди несчастий! Волосатые звезды, недород, худой скот... Злаки в полях вырастут тощие, - это если засуха; а коли, наоборот, наводнения, бури, - попрут хвощи в рост, словно бы их водой раздует, вырастут выше деревьев, корнями взроют глины, на которых городок наш стоит: пойдут оползни, новые овраги... Леса обсыплет ложными огнецами; только зазеваешься, - ан, и чеченец нападет, а то и мамай какой! А если лето выпадет холодное, бурное, с ветрами, так, чего доброго, и гарпии проснутся! Не приведи Господь! А отчего одни года случаются високосные, а другие - простые, обычные? Неведомо! А что делать? Ничего не поделаешь, терпеть! А только в народе всегда волнение поднимается, злоба, неудовольствие, а почему? а потому что нет, чтобы год-то этот плохой как-нибудь покороче сделать, так наоборот: нарочно издеваются, делают его длиннее. Вставляют лишний день: вот, дескать, вам! на-ко! А ведь лишний день - это и работа лишняя, и налоги лишние, и всякая людская тягота, - хоть плачь! А вставляют его, день-то этот, в феврале, и стих есть такой: Февраль! Достать чернил и плакать! - ну, это про писцов, но и другие работники плачут, - повара, древорубы, а уж кто на дорожные работы призван, о тех и говорить не приходится! Но есть и такие, которые говорят: оно конешно так, работа лишняя, это да, но ведь и жизни прибавляется, верно? Лишний день на белом свете поживешь, лишний блин съешь, али там пирожок! Разве плохо? Так бы, глядишь, помирать надо, - ан нет, еще восход встретишь, солнышко, а вечером сплясать да выпить! Только вот лучше прибавляли бы этот день не зимой, когда жить тошнехонько, а летом, в хорошую погоду. Сейчас, прям! Жди! В хорошую! Кабы они хотели облегчение народу сделать, они бы день-то этот прибавляли не в високосный год, а в простые, да не день, а два, ну три, а то и неделю, да объявляли бы выходной! ...Меж тем доехали до избы, где Варвара Лукинишна жила. - Стой тут. Тетеря помычал под кляпом, глазами поворочал. - Я сказал: стой и молчи. Нет, опять мычит, валенком показывает. - Н