у что тебе? Что? Валенок снял, руку выпростал, кляп отвязал, цыкнул плевком: -...говорю: знаю это место. - Ну и что? Я тоже знаю. - Ты знаешь, как груши околачивать, а я знаю, что тут бензоколонка была. - Мало ли где чего было. - А где бензоколонка, там горючее. Под землей. Спичку бросить, бздык! - и летим. Бенедикт подумал. - Зачем? - Не зачем, а куда. К такой-то матери. Бенедикт открыл рот, чтобы напомнить: "закрой пасть, твое место в узде", но знал ответ и не стал нарываться на обидные грубости; у него уже и мозоль на ноге наросла от пинков, а скотине хоть бы что, пинай его - не пинай, он привыкши; так что говорить он не стал, подержал рот открытым и снова закрыл, как было. - Бензин, говорю. Тут его хоть жопой ешь... Бензин, бензин, ферштейн? - вода такая, но - горит. - Тетеря засмеялся. - Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Птички летят, колокольчики звенят... Цыгарку-то оставь мне, пока ты там того-этого. - Еще чего! - Ну и хрен с тобой. Фашист. Хуже собаки эти перерожденцы, собаку обматеришь, - ей и ответить нечего. Гав, гав, - и весь ее ответ; стерпеть можно. Эти же говорят без умолку, пристают к людям. Сядешь в сани, - сразу начинается: и дорога ему не такая, и переулок паршивый, и перекресток перегорожен, и государство неправильно управляется, и мурзы не с теми рылами, и что бы он с кем сделал вот ужо погоди дай ему волю, и кто виноват, и как он в древности с братаном пил, и что пили, и сколько могли выжрать, и что купил, и где отдыхал, и как рыбу удил у матери в деревне, и какой у ней двор был крепкий: свое молочко, свои яички, что еще надо; и какого кота задавил, и что всех их давить надо, чтоб знали, и с какими бабами шутки шутил, и как одна Генеральша без него жить не могла, а он ей: все, прошла любовь, не жди, не надейся, а она: нет, мое сердце разобьется, проси, что хочешь; и что почем когда стоило, а послушать, - так ничего не стоило, хватай да уноси; а еще замечания прохожим, а еще бабам и девушкам срамные выкрики, а опосля всего и выходит, что нет, чтоб прямо ехать, а норовит кружным путем. Теперь говорит: вода пинзин, - сама вода, а сама горит. Где же видано, чтоб вода горела? - никогда этого не бывало, и помыслить нельзя! Не сходится вода с огнем, нельзя им; вот разве когда люди стоят да на пожар смотрят, - а в глазах у них, будто в воде, огонь плещет, отражается; а сами-то стоят столбом, замеревши, как околдованные, - вот тогда да; ну дак это же морок, наваждение одно! Нету в природе указания такого, чтоб вода горела. Разве что пришли Последние Дни?.. - не может того быть, и думать не хочу... А другое, что год объявлен високосный. А, должно быть, так: знамения нехорошие, и метель что-то липкая, и в воздухе как бы гудит. Отворил забухшую дверь; чмокнула, как поцелуй; за ней вторая: меж дверями сенцы у ней. Маленько постоял, склонив ухо; прислушивался. Балахон надевать не стал, хоть и положено: маленькое своеволие допустил; что ж... служба, конечно, государственная, но на всякой службе своему человеку, близкому, али родственнику послабление допускается. Поколебался: крюк в сенцах оставить, али сразу с собой взять? Тут ведь как: ежели крюк с собой внести, больной голубчик догадается и сразу в крик; а где крик, там и суета: кто об стол головой бьется, кто об тубарет али печку; помещение тесное, особо не развернешься, стало быть в руке того размаху, свободы той нету. Это хорошо на воздухе науку отрабатывать, али сказать, тренироваться; ведь как санитаров учат? - кукол больших нашьют-навертят, идолов из ветоши; вот на траве-мураве и отрабатываешь приемы-то: рывок от плеча, захват с поворотом, подтягивание, али другое что. На воздухе оно легко идет, а в избе, али сказать, в конкретных условиях, оно уж не так. Нет. Перво-наперво, кукла: она ж по избе не бегает, верно? истошным голосом не вопит? за стол, за тубарет не цепляется? - брык, и лежит безмолвствуя, не внемля ничему, все как по-писаному, али сказать, по инструкции. А голубчик - он живой, он суетится. Это одна трудность. А другая, - это вот, конечно, что помещение тесное. Это, прямо сказать, недосмотр. Недоработка. Так что не всегда есть возможность соблюдать все государственные правила; отсюда и послабления; конечно, можно спорить, но - "суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет". Бенедикт поразмыслил и оставил крюк в сенцах. Приотворил вторую дверь-то, всунул голову: - Ку-ку-у! А кто к нам пришел!.. Ни звука. - Варвара!.. - Кто там? - шепот тихий. - Большой и нехороший! - пошутил Бенедикт. Никакого отзыва, шорох один. Бенедикт вдвинулся в горницу, огляделся: чего она делает-то? Лежит на лежанке, в тряпье, а это только называется, что Варвара Лукинишна: один глаз из тряпья виден, а остальное - все гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, гребешки, - видать, за то время, что Бенедикт ее не видел, ее всю гребешками обсыпало. - Ах, это вы? Навестить? - говорит. - А я вот приболела... На работу не хожу... - Но?! - озаботился Бенедикт. - А что такое? - Не знаю, голубчик. Слабость что-то... В глазах темно... Еле хожу... Да вы присаживайтесь! Я так рада! Только угостить нечем. У Бенедикта тоже ничего с собой не было. Без приношения нельзя, это правда, но он не придумал, что бы такое подарить-то. Книгу - ни за что, с книгами расставаться, - уж лучше смерть. Вот подарил сдуру "Виндадоры" Истопнику, потом так жалел, так жалел! Все представлял, какая книга-то была хорошая, да как ей на полке славно было стоять, - чисто и тепло, да как она, бедная, в неприбранной избе, унылой и прокуренной, у Истопника валяется; может, на пол свалилась, а старик сослепу и не заметил; может нечем суп прикрыть было, - он и...; а то Лев Львович, срамник, выпросил ее, забрал к себе, от людей заперся, свечку затушил и ксерокс ей делает: желаю, говорит, размножаться! есть же такие неуемные ходоки, что бабы им мало! и с козляком шутки шутят, и с собакой, прости, Господи, и с валенком! Так жалел, - и головой об стенку бился, и руки заламывал, и ногти грыз; нет, никогда больше ни одной книги никому. Цветки, - а это бывает, идут к бабам в гости с цветками: нарвут в огороде чего поярче, али чтоб дух от них хороший, побольше вместе сложат, - и выйдет букет; вот этот букет бабе и сунут: дескать, и вы так же прекрасны, и дух от вас тоже ничего. Держите крепше и будем шутки шутить. Но зимой какие ж цветки? Оттого-то, чтоб голову не ломать, принято, когда в гости идешь, нести ржавь, а лучше брагу из ржави сваренную. Потому что сам же тоже пить будешь. Польза тут двойная: брагу сразу же пить можно, а не дожидаться, пока там еще ее сварят! да процедят! Да через угольки перегонят! да упарят! да уварят! Да остудят! да опять процедят! - а тут готовое, пей сразу. А второе, это если ты в гости пришел, а гости, бывает, не задалися, - ну, повздоришь с хозяином, что пригласимши, али подерешься, оплюешь кого, али тебя оплюют, али еще что, - так хоть, думаешь, успел выпить, не все же пропало. Но хозяйства своего Бенедикт давно не вел, своей браги у него не было, а вся кудеяровская, начнешь нацеживать... нет, лишние вопросы ни к чему. Вот и пришел с пустыми руками. И крюк в сенцах оставил. Взял тубарет, подсел к лежанке, на лицо сочувствие напустил: брови вверх, рот вниз. Без улыбки. - Как живете? - Варвара слабым голосом. - Я слышала, вы женаты. Поздравляю. Замечательное событие. - Мезальянс, - похвастался Бенедикт. - Как это должно быть прекрасно... Я всегда мечтала... Скажите мне... скажите что-нибудь волнующее. - Хм. А, вот: год объявили, что високосный. Варвара Лукинишна заплакала. Да уж, веселого мало. Бенедикт поерзал, не знал что еще говорить. Где она книгу-то прячет. Под кроватью? Бенедикт выставил ногу, как бы невзначай, просунул под лежанку и обтрогал ногой, чего там спрятано. Вроде короба. - Вот, знаете, читаешь в книгах: флердоранж, фата... букетик фиалок, приколотый к поясу... фимиам... - Да, эти все на букву "ферт", - сказал Бенедикт. - На этот ферт, я заметил, ни одногошенька слова не понять. - Через валенок плохо было слышно, что за короб и где у него крышка. Вот ведь: без крюка - как без рук. Варвара Лукинишна плакала единственным глазом. -...алтарь... певчие... "голубица, гряди"... паникадило... - Да-да. Ни слова не разберешь! Бенедикт просунул вторую ногу под кровать, наступил валенку на пятку и потянул ногу из обуви. Портянку заело, - видать, слабо намотано; нет, лучше оба валенка сбросить. Ведь до чего неудобно без рук! Ну? Ведь чтоб первый валенок снять, надо вторым пятку прижать, а чтоб второй снять, надо первым отдавливать; ну а если первый снял, так он будет снятый? Чем же давить-то? Вот это вопрос научный, а ведь ни в одной книге ответа на него еще не сыскалося. А если из природы наблюдение взять, то надо ногами, как муха, - быстро-быстро друг об дружку перебирать; тогда ноги вроде как запутаются: которая первая, которая вторая; ан, глядь, обувь и слетит. - ...ведь и юность пролетела без любви! - плакала Варвара Лукинишна. - Да-да! - согласился Бенедикт. Теперь надо портянку отмотать: путается и мешает. - Возьмите меня за руку, друг мой! Бенедикт примерно решил, где у Варвары Лукинишны рука, взял это и подержал. Теперь руки заняты, ноге уж точно помочь нечем. Значит надо крутить ступней, чтоб портянка отматывалась, а что отмоталось, - второй-то ногой придерживать да отодвигать. Вспотеешь, умаямшись. - Не трепещите так, друг мой! Поздно! Судьбе не угодно было скрестить наши пути!.. - Да-да, верно. Я тоже заметил. Босая-то нога насколько же ловчей обутой! Она ж все равно как зрячая! Вот стенка короба, шершавая, но без заноз: от бересты заноз не бывает, это ж не древесина, а луб! А не всякий луб на короба идет: который тонкий, так его больше на письмо берут, а который потолще - это уж на корзины; столярное дело понимаем; а тута крышка, так крышку-то пальцем приподдеть... - Вы тоже волнуетесь? Друг мой! Неужели?.. Бенедикт крепче ухватил руку или что там у Варвары Лукинишны, для опоры; растопырил пальцы на ноге, оттянул большой палец, поддел крышку. А-а-а-а! Тудыть!.. ...В глазах померкло, взвился весь и упал, хватаясь за что-то: судорога, проклятая! Забыл, что ноги-то - не руки, тудыть!!! ... Отошло. Фу-х. ...Варвара Лукинишна лежала не шевелясь, с открытым глазом, смотрела в потолок. Бенедикт удивился и присмотрелся. Чего это? Вроде заехал ей локтем куда-то... не разбери поймешь. Зашиб, что ли?.. Посидел, подождал. - Э-э, - позвал. Молчит. Никак померла?.. а знать, померла. Эвон!.. Отчего это?.. Неприятно-то как... Помирать - не в помирушки играть. Посидел на тубарете, опустив голову. Нехорошо... Вместе работали. Шапку снял. Женщина ведь не старая, еще жить бы да жить. Книги переписывать. Репу садить. ...Родственников вроде не было - кто же хоронить будет? По какому обычаю? По нашему, али как у Прежних принято?.. Матушку - по Прежнему обычаю хоронили. Навытяжку. Если по-нашему, - надо потрошить, коленки подгибать, руки с ногами связывать, фигурки глиняные лепить, в могилу класть. Никогда Бенедикт сам этих дел не делал, всегда любители набегали, он только в стороне к стенке жался. - Тетеря! - крикнул в дверь. - Поди сюда. Перерожденец охотно забежал в избу: тепло в избе. - Тетеря... Вот баба помре. Сослуживица... Сослуживицу пришел навестить... Вот прямо сейчас и помре. Что делать-то надо?.. А?.. - Так, - засуетился Тетеря, - руки ей на груди сложи крестом... вот эдак... да не так!.. где у ней грудь-то?.. хрен ее знает... должна быть пониже головы... руки - крестом, в руки, конечно, икону; глаза закрыть... где у ней глаза-то?.. а, один есть! Спартак - ЦСКА, один - ноль; челюсть подвязать; где у ней челюсть-то?! где че... - неважно; вот так пущай лежит, а ты, значит, народ созывай, пирогов, блинов, всего напеки, и главное чтоб выпивки до хуища. - Хорошо, иди, дальше я знаю. - Винегрету главное, винегрету побольше! Красного, знаешь, с лучком! Эх! - Вон отсюда!!! - заорал Бенедикт. ... Сложил руки крестом, если это у ней руки, глаз закрыл... надо бы камушком? - откуда зимой камушек! - теперь икону? Это что они на бересте рисуют? идола-то? Мышиная синеватая свечка трепетала на столе; это еще Варвара зажигала свечку; отворил печную заслонку, там полешки: огонек перескакивает, пляшет; это Варвара совала полешки в печку; разожгла огонь, - и горит он в пустоте, а ее и нету. Подбросил еще щепочек, чтоб огонь гудел, чтоб свету в избе больше было. На столе - берестяные листы стопочкой, письменная палочка, чернильница: сама ржавь на чернила варила, свои палочки ладила, любила, чтоб все аккуратно... Домашнее, - говорила, - оно лучше казенного. Приходите, говорит, ко мне на суп, разве казенный суп с домашним сравнишь?.. Не зашел, гребешков ее побоялся... Ах, этот миг, ах, горькое борение... Пусть пиво бродит в бочке вместе с солодом; Ведь жизнь могла быть - чистое парение, - Но небо пролилось дождем и холодом... `Бенедикт заплакал. Слезы защипали глаза, быстро-быстро набрались, перелились через край, потекли, налились в бороду. Утерся рукавом. Добрая была. Чернила всегда свои давала, если у тебя вышли. Слова объясняла. Конь, - говорит, - это не мышь, - золотые слова. Идола ей в руки... Хлюпая носом, Бенедикт сел за стол, взял бересту, повертел. Идола надо... Размял письменную палочку - а давно в руках не держал, - обмакнул в чернила. Идола. Как его рисовать-то... ...Головку вывел ссутуленную. Вокруг головки - кудерьки: ляп, ляп, ляп. Вроде буквы "С", а по-научному: "слово". Так... Нос долгий. Прямой. Личико. С боков - бакенбарды. Позакалякать, чтобы потолще. Точка, точка, - глазыньки. Сюда локоть. Шесть пальчиков. Вокруг: фур, фур, фур, - это будто кафтан. Похож. Вторнул ей идола в руки. Постоял, посмотрел. Вдруг будто что вступило в грудь, ворвалось, лопнуло, как бочка с квасом: зарыдал, затрясся, зашелся, завыл, - матушку вспомнил? жизнь свою? весны былые? Острова в море? непройденные дороги? птицу белую? ночные сны? - спроси, не ответит никто!.. - высморкался, надел шапку. ...Да! Да. Так чего я приходил-то?.. А, книга!.. Где же книга у нее? Бенедикт стал на коленки и заглянул под лежанку, светя свечкой. Вот короб-то этот. Выволок, порылся - бабья дрянь, ничего ценного. Нет книги. Еще посветил - пусто, мусор обычный. Руку глубоко запустил, все обшарил, - ничего. На печи. Нету. За печью. Нету. Под печью. Нету. В чулане, - посветил, - одна ржавь; ловкой рукой подхватил крюк, - насколько ж крюком сподручнее! - протыкал все насквозь, - нету. Стол - может, ящик какой, - нету; тубарет - двойное дно? - нету; постоял, обводя избу глазами; сарай! - выбежал со свечой в сарай; то же. Бани у нее нет, некому было баню сложить. Вернулся в избу. Матрас!!! Запустил руки под Варвару; мешала; прощупал весь матрас; мешала; стащил ее на пол, чтоб не мешала; прощупал матрас, подушку, протыкал крюком; перебрал торопливыми пальцами одеяльце, перинку вороньего пера, - ничего. Чердак!!! Где лаз-то? Вон там; полез на тубарет, второпях немножко толкнул Варвару-то, идол выпал из рук; нагнулся, вторнул идола в Варварину середину. На чердаке - ничего. Только лунный свет лежит рваной полосой, просунулся через слуховое оконце. Надо бы забить: год високосный, мало ли... Луна светит, ветер дует, облака идут, деревья качаются. В воздухе водой пахнет. Опять весна, что ли? И пустота, и бессмысленность, и шорох какой-то, - сенная труха с потолка сыплется, крыша рассыхается. Нет, еще что-то. А! - мыши шуршат. Шуршат мыши. Мыши у ней в избе. Жизни мышья беготня. Что - прелесть ее ручек!.. Что - жар ее перин!.. - Давай, брат, отрешимся, Давай, брат, воспарим! ...Бенедикт вернулся к саням; перерожденец посмотрел с вопросом. Бенедикт размахнулся ногой и бил, бил, бил Терентия Петровича, пока не онемела нога. ЕР Есть хорошее правило: скотину в дом не пускать, не приучать. Собаке во дворе конуру ладят, пущай там и сидит, хозяйство сторожит. А если какой голубчик ее пожалеет, - дескать, мерзнет псина, али что, - пустит ее в дом на зиму, - нипочем собака в конуру не вернется, ей уж в избе понравилось. Чуть отвернешься, а она опять норовит в дверь протиснуться. Правило научное, для всякой твари верно; то же и с перерожденцами. Перерожденцу место где? - в хлеву. Потому как есть он скотина, а скотина должна водиться на скотном дворе, само название подсказывает за это. Вот и Тетеря: побывал пару разочков у людей в дому, - сначала Никита Иваныч хулиганил, сажал тварь за стол, мнениями его интересовался; потом Бенедикту пришлось кликнуть его, - давеча, у Варвары-то, а это он, знать, из-за душевного расстройства подзабылся, - побывал перерожденец в дому и теперь норовил чуть что, - в дом. Сначала предлоги выискивал: помочь поднести, дверь открыть, канплимент теще, Оленьке канплимент, потом с советами на кухню, дескать, знаю наипервейший рецепт, как грибыши сушить, - эвон! Да мы грибыши со времен царя Гороха сушили, сушим, и до Последних Дней сушить будем! На нитку повесь да и суши! Наука тут нового слова не скажет! Потом будто ему от тестя охота указание выслушать: как ловчей на себя бубенцы приладить, чтобы звону от них больше, когда едешь; какие песни желательно петь в дороге: заунывные али бойкие; потом, глядишь, а он уж старший по хлеву, сам покрикивает, чтобы эй! - навоз почистили; не успели оглянуться, а он уж свой в доме. Только и слышишь: "Терентий Петрович это, Терентий Петрович то". Бенедикт ногами топал, ярился, взывал, стыдил, убеждал, грозился, тащил за рукав, - нет, Беня, оставь, как же без Терентия Петровича? И достанет, и принесет, и посмешит, и форшмак состряпает, и румяна похвалит, и белила. Увидит Оленьку в колобашках, в сметане, и будто в сторону, будто сам себе, не сдержамшись: "Ну до чего ж баба красивая, е-мое!" В санях катает с посвистом, с песнями; узду заплел косичками, шлею разукрасил берестяными картинками: посередке идола прибил рисованного, - усищи в обе стороны; с одного краю баба голая с сиськами, с другого надпись: ВАС ОБСЛУЖИВАЕТ Головатых Терентий Петрович. Пригласил Оленьку полюбоваться, Оленька сразу: "все, Бенедикт, это сани мои! Бери себе другие!" - плюнул, но отдал ей сани-то, и с Тетерей вместе, - уж больно зол на него был, противно было даже и бить его. А достался ему перерожденец Иоаким, старец одышливый и с харкотой: все у него в грудях клекочет и блекочет, сипит и хрипит; еле ноги тащит, пройдет два забора, да и остановится: - Ох, Господи, царица небесная... Грехи наши тяжки... Ох, прибрал бы Господь... И - кашлять, да с сипом, да с мокротой; да харкать, да сплевывать; пока свое не отплюет, с место его кнутом не стронешь. - Матушка небесная... и сорок святых мучеников... забыли меня... Забыл Никола-то угодник... грехи мои тяжки... - Давай, дед, давай, трогай! Дома поплюешь! - О-ох, смерть нейдет... прогневил Господа... - Песню давай! Удалую!!! - Христо-о-о-ос воскре-е-е-есе из меееееееееееертвых... Стыдно было: вдруг кто из знакомых увидит? Зубоскалить начнет? Дескать, гляньте, гляньте на Бенедикта! Что за кляча-то у него? да где таких берут? а то еще и прозвище дадут! И ведь как боялся, так и случилось: тащился на Иоакиме мимо пушкина - охота поглядеть было, как он там стоит-то, - а тут как раз Никита Иваныч: залез на наше все и отвязывает ему от шеи бельевую веревку, - ну как всегда. Увидел Бенедиктов позор и - так и есть! - закричал: - Да как тебе не стыдно, Бенедикт!!! На старом-то человеке ездить!!! Ты вспомни, чей ты сын!!! Полины Михайловны!!! Где же это видано?!?!?! Быстрей пешком дойдешь!!! Позор несусветный; Бенедикт отвернулся, сделал вид, что не видит, не слышит, дома наплакался тестю: эвон, на меня даже Прежние пальцами кажут, тычут, что резвее надо, мать позорю! Давайте Тетерю назад, хрен с ним! - а уж все, уж Тетеря на других работах занят: возвысился до кухонного мужика, чистит репу, птицу потрошит, винегреты накручивает. И дали перерожденца самого простого и среднего: особенностей никаких, и звать Николай. Подушки Оленька набила белым пухом; лежать стало куды мягче. Работы никакой делать не надо, ни рубить, ни тесать; пешком ходить тоже не надо, - в санях доеду; кушать - беспрерывно пожалуйте, - так что Бенедикт раздобрел, али сказать, оплыл. Отяжелел. А не столько даже от еды отяжелел, сколько от дум тяжелых. Словно натолкали в душу ветоши, тряпья старого, валяных ошметок: и душно, и чешется, и гнетет. Лежи не лежи, а все нет покою. Должны где-то книги быть. Где-то должны. Выходил на двор, на мураву, - только-только из-под снега проклюнулась, - руку размять. Случись изьятие делать, так чтобы в руке легкость была, приемистость, али поворотистость, чтобы крюк не тыркался, а летал, чтобы он как бы с рукой сросся, так, чтобы уж разницы никакой не чувствовалось: где рука, а где крюк. А то тесть ему все попреки делал, что Бенедикт неловкий, что голубчика загубил. Встретит в коридоре и головой качает с упреком, сокрушенно: ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй... - Ведь крюк, он на что? Он на то и крюк, что он не тыка! У него, мил-человек, и линия такая, - видишь? - загибается! А почему? а потому что гуманность в нашем деле допрежь всего. Раньше, конешно, - раньше режим строгий был: чуть что, разговор короткий, сразу пырь! - и дух вон. Вот тогда, понятно, тыка сподручнее. А теперь нам другая линия дадена: с кривизной, али с загибом, потому как не убивать, а лечить надо. Отсталость в обчестве агромадная, - ведь объяснял я тебе, - а искусство гибнет. Ежели не ты да я, кто за искусство постоит? - то-то. - Но, папенька, ведь искусство требует жертв, - Оленька за Бенедикта вступается. - Первый блин комом, - это теща утешает. - Опять ты про блин! Да что же это у тебя один разговор: блины да блины!.. - Бенедикт не слушал, уходил, ворочал тяжкую думу; свистнув Николаю, валился кулем в сани: "На торжище!" - не сняв балахона, лишь колпак откинув на спину, - красный, грузный, мрачный брел вдоль прилавков, где малые мурзы раскинули берестяные книжицы, корявые свои самоделки. Народ замолкал, пужался, когда напролом, с думой на челе, с темными от бессонных ночей подглазьями, с наеденными брылами, наеденной широкой шеей, - ворот душит, - ступал Бенедикт тяжкой поступью; сам знал, что страшен, - а пусть. Брал книжицу, брезгливо листал, - мурза пикнул было, что сначала платить... - так посмотрел, что больше уж мурза не пикал. Эту читал. И эту читал. Это что? - читал, да всю целиком, а не отрывки, как тута. - Где полный текст? Полный текст должон быть, воры! - хрипел на присевшего, съежившегося в воробьишку мурзу, тыкал толстым пальцем в бересту; ведь и тут украли, ведь что за народ! Там главу пропустят, там оборвут на полслове, там строчки переставят! - Бересты в государстве не хватает, - лепетал перепуганный мурза, - работать некому... - Ма-алча-ать!!! Иной раз попадалось и нечитанное: ржавые кривули, загибающиеся строки, описки на каждой странице. Такое читать - что землю есть с каменьями. Брал. Тошнило, себя презирал, но брал. Вечером, склонившись низко, водя пальцем по ухабам и рытвинам бересты, шевеля губами, разбирал прочитанное; глаз отвык от скорописи, спотыкался; глаз хотел ровного, летучего, старопечатного, черным по белому, ясным по чистому; и писец, видать, нерадивый перебелял, - кляксы да помарки, а дознаться бы: кто, - да головой в бочку! К трибунам прикипели наши взгляды, И ловит слух в державной тишине Итоговую взвешенность доклада, Где все разделы - с веком наравне! (Клякса) (клякса) (клякса) (клякса) ...чувств своих не прячем на засов, И нам дают сердца и партбилеты Решающую силу голосов! (клякса) Ну? Поэзии - от силы на полторы мыши, а берут двенадцать. И здесь воровство. Бенедикт, правда, вообще не платил: так давали. Пробовал прежние книги перечитывать, да это же совсем не то. Никакого волнения, ни трепета, али предвкушения нету. Всегда знаешь, что дальше-то случилось; ежели книга новая, нечитанная, так семь потов спустишь, волнуючись: догонит али не догонит?! Что она ему ответит?! Найдет он клад-то? Али вороги перехватят?! А тут глазами по строчкам вяло так водишь, и знаешь: найдет; али там догонит; поженятся; задушит; али еще что. Ночью, ворочаясь без сна в мягком пуху, думал. Представлял городок, улочки, избы, голубчиков, перебирал мысленно знакомые лица. Иван Говядич, - есть у него книга? Вроде он грамоте не учен. Что ж из того: читать не умеет, а книгу зажал. Бывает? Бывает. Заместо суповой крышки... Грибыши в кадке пригнетать... Наливался нехорошей кровью, плохо думал про Иван Говядича. Попробовать изъятие?.. У Иван Говядича ног нет, из-под мышек сразу ступни. Крюк тут нужен короткий, с толстой ручкой. Но руки у него мощные. Значит, короткий нельзя... Ярослав: проверить Ярослава? Вместе грамоте учились, счету... Он уж такой: коли что спрятал, - не признается. Думал о Ярославе. Вот тот в избу входит, дверь на засов. Огляделся. К окну идет на цыпочках, пузырь отогнул: не глядит ли кто? Теперь к печи... Свечкой туда тычет: запалить... Теперь к лежанке... Опять обернулся, будто что почувствовал. Постоял... Нагибается короб из-под лежанки вытянуть... Шарит в коробе, шарит... вот переложил из руки в руку... Бенедикт напрягался, видел: словно живой, только неплотный, нетелесный, - свеча сквозь него мерцает и трещит, - словно бы в сумеречном воздухе висит Ярослав сонной тенью, шарит и шарит: нетелесную спину его видать в домотканой рубахе, нетелесные лопатки ходуном ходят: роется; позвонки теневыми пупырями вдоль спины... Широко раскрытыми глазами вглядывался Бенедикт во тьму; ведь она же тьма, ничего в ней нет, верно? - ан нет, там Ярослав, и вот так привяжется, что и не отвяжется! Вертишься в подушках, али встанешь покурить, али в нужный чулан, али еще куда, - все Ярослав, Ярослав... Скажешь себе: не думать про Ярослава! Знать не знаю! - ан нет, как же не знаю: а вон же спина его, вон же он роется... Ночь проведешь без сна, встанешь, - туча-тучей, за столом все невкусно кажется, все не то что-то, откусишь кусок, да и бросишь: не то, не то... Буркнешь тестю: может, Ярослава проверим?.. - а тесть недоволен, пол скребет, глазами укоряет: вот вечно ты, зять, по мелочам, вечно от главного уклоняешься... К лету крюк летал как птица; Ярослав проверен, - ничего не нашлось, Рудольф, Мымря, Цецилия Альбертовна, Трофим, Шалва, - ничего; Иаков, Упырь, Михаил, другой Михаил, Ляля-хромоножка, Евстахий - ничего. Купил на торжище "Таблицы Брандиса" - одни цыфры. Изловить этого Брандиса, да головой в бочку. Никого вокруг. Ничего. Только високосная метель в сердце: скользит и липнет, липнет и скользит, и гул в метели, будто голоса далекие, несчастливые, - подвывают тихохонько, жалуются, а слов-то не знают. Али будто в степи, - слышь, - вытянув руки, бредут на все стороны, разбредаются испорченные; вот они бредут на все стороны, а сторон-то для них и нет; заблудилися, а сказать-то некому, а и сказали бы, встретили бы живого - так не пожалеет он их, не нужны они ему. Да и не узнают они его, им и себя-то не узнать. - Николай!.. К пушкину! Сырая метель набросала пушкину вороха снега на сутулую голову, на согнутую руку, будто лазал он по чужим избам, по чуланам подворовывать, набрал добра сколько нашлося, - а и бедное то добро, непрочное, ветошь одна, - да и вылазит с-под клети, - тряпье к грудям притиснул, с головы сено трухлявое сыплется, все оно сыплется!.. Что, брат пушкин? И ты, небось, так же? Тоже маялся, томился ночами, тяжело ступал тяжелыми ногами по наскребанным половицам, тоже дума давила? Тоже запрягал в сани кого порезвей, ездил в тоске, без цели по заснеженным полям, слушал перестук унылых колокольцев, протяжное пение возницы? Гадал о прошлом, страшился будущего? Возносился выше столпа? - а пока возносился, пока мнил себя и слабым, и грозным, и жалким, и торжествующим, пока искал, чего мы все ищем, - белую птицу, главную книгу, морскую дорогу, - не заглядывал ли к жене-то твоей навозный Терентий Петрович, втируша, зубоскал, вертун полезный? Говорок его срамной, пустой по горницам не журчал ли? Не соблазнял ли интересными чудесами? "Я, Ольга Кудеяровна, одно место знаю... Подземная вода пинзин... Спичку бросить, хуяк! - и летим... Желается?"... Давай, брат, воспарим! Ты, пушкин, скажи! Как жить? Я же тебя сам из глухой колоды выдолбил, голову склонил, руку согнул: грудь скрести, сердце слушать: что минуло? что грядет? Был бы ты без меня безглазым обрубком, пустым бревном, безымянным деревом в лесу; шумел бы на ветру по весне, осенью желуди ронял, зимой поскрипывал: никто и не знал бы про тебя! Не будь меня - и тебя бы не было! Кто меня верховной властью из ничтожества воззвал? - Я воззвал! Я! Это верно, кривоватый ты у меня, и затылок у тебя плоский, и с пальчиками непорядок, и ног нету, - сам вижу, столярное дело понимаю. Но уж какой есть, терпи, дитятко, - какие мы, таков и ты, а не иначе! Ты - наше все, а мы - твое, и других нетути! Нетути других-то! Так помогай! ЕРЫ - Дайте книгу-то, - канючил Бенедикт. - Не жидитесь, книгу дайте! Никита Иваныч посмотрел на Лев Львовича, из диссидентов, а Лев Львович, из диссидентов, смотрел в окно. Лето, вечер, пузырь с окна сняли, - далеко в окно видать. - Рано еще! - Чего рано? Уж солнце садится. - Тебе рано. Ты еще азбуку не освоил. Дикий человек. - Степь да степь кругом, - ни к селу ни к городу сказал Лев Львович сквозь зубы. - Я не освоил?! - поразился Бенедикт. - Я?! Да я!.. Да ить!.. Да я знаете сколько книг перечитамши? Сколько переписамши?! - Да хоть тыщу... - Больше! -...хоть тыщу, все равно. Читать ты по сути дела не умеешь, книга тебе не впрок, пустой шелест, набор букв. Жизненную, жизненную азбуку не освоил! Бенедикт обомлел. Не знал, что сказать. Такое вранье откровенное, прямо вот так тебе и говорят: ты - не ты, и не Бенедикт, и на белом свете не живешь, и... прям не знаю что. - Вот уж сказали... То есть как же? Азбуку-то... Вот есть "аз"... "слово", "мыслете"... "ферт" тоже... - Есть и "ферт", а есть и "фита", "ять", "ижица", есть понятия тебе недоступные: чуткость, сострадание, великодушие... - Права личности, - подъелдыкнул Лев Львович, из диссидентов. - Честность, справедливость, душевная зоркость... - Свобода слова, свобода печати, свобода собраний, - Лев Львович. - Взаимопомощь, уважение к другому человеку... Самопожертвование... - А вот это уже душок! - закричал Лев Львович, грозя пальцем. - Душок! Не в первый раз замечаю, куда вы со своей охраной памятников клоните! От этого уже попахивает! В избе, точно, попахивало. Это он правильно подметил. - Нет "фиты", - отказался Бенедикт: мысленно он перебрал всю азбуку, напугавшись, что, может, упустил что, - ан нет, не упустил, азбуку он знал твердо, наизусть, и на память никогда не жаловался. - Нет никакой "фиты", а за "фертом" идет сразу "хер", и на том стоим. Нету. - И не жди, не будет, - опять ввинтился Лев Львович, - и совершенно напрасно вы, Никита Иванович, сеете мракобесие и поповщину. Сейчас, как впрочем и всегда, актуален социальный протест, а не толстовство. Не в первый раз за вами замечаю. Вы толстовец. - Я... -Толстовец, толстовец! Не спорьте! - Но... - Тут мы с вами, батенька, по разные стороны баррикад. Тянете общество назад. "В келью под елью". Социально вы вредны. Душок! А сейчас главное - протестовать, главное сказать: нет! Вы помните - когда же это было? - помните, меня призвали на дорожные работы? - Ну? - Я сказал: нет! Вы должны помнить, это при вас было. - И не пошли? - Нет, почему, я пошел. Меня вынудили. Но я сказал: нет! - Кому вы сказали? - Вам, вам сказал. Вы должны помнить. Я считаю, что это очень важно: в нужный момент сказать: нет! Протестую! - Вы протестуете, но ведь пошли? - А вы видели такого, чтобы не пошел? - Помилуйте, но какой же смысл... если никто не слышит... - А какой смысл в вашей, с позволения сказать, деятельности? В столбах? - То есть как? - память! - О чем? Чья? пустой звон! сотрясение воздуха! Вот тут сидит молодой человек, - покривился на Бенедикта Лев Львович. - Вот пусть молодой человек, блестяще знающий грамоте, ответит нам: что и зачем написано на столбе, воздвигнутом у вашей избушки, среди лопухов и крапивы? - Это дергун-трава, - поправил Бенедикт. - Неважно, я привык называть ее крапивой. - Да хоть горшком назови. Это ж дергун! - Какая разница? - Сунь руку - узнаешь. - Лев Львович, - заметил Никита Иванович, - возможно, молодой человек прав. Нынешние различают крапиву от дергуна, мы с вами нет, но они различают. - Нет, извините, - уперся Лев Львович, - я еще не слепой, и давайте без мистики: я вижу крапиву и буду утверждать, что это крапива. - Дык Лев Львович, крапива - она ж крапива! А дергун - это дергун, дернет вас, - и узнаете, какой он дергун. Из крапивы щи варить можно, дрянь суп, слов нет, но варить можно. А из дергуна попробуй свари-ка! Нипочем из дергуна супа не сваришь! Не-ет, - засмеялся Бенедикт, - никогда из дергуна супа не будет. Эвон, крапива! Никакая это не крапива. Ни боже мой. Дергун это. Он и есть. Самый что ни на есть дергун. - Хорошо, хорошо, - остановил Лев Львович, - так что написано на столбе? Бенедикт высунул голову в окно, прищурился, прочел Прежним все, что на столбе: "Никитские ворота", матерных семь слов, картинку матерную, Глеб плюс Клава, еще пять матерных, "Тута был Витя", "Нет в жизне щастья", матерных три, "Захар - пес" и еще одна картинка матерная. Все им прочел. - Вот вам вся надпись, али сказать, текст, доподлинно. И никакой "фиты" там нет. "Хер" - сколько хотите, раз, два... восемь. Нет, девять, в "Захаре" девятый. А "фиты" нет. - Нет там вашей "фиты", - поддержал и Лев Львович. - А вот и есть! - закричал ополоумевший Истопник, - "Никитские ворота" - это моя вам фита, всему народу фита! Чтобы память была о славном прошлом! С надеждой на будущее! Все, все восстановим, а начнем с малого! Это же целый пласт нашей истории! Тут Пушкин был! Он тут венчался! - Был пушкин, - подтвердил Бенедикт. - Тут, в сараюшке, он у нас и завелся. Головку ему выдолбили, ручку, все чин чинарем. Вы же сами волочь подмогали, Лев Львович, ай забыли? Память у вас плохая! Тут и Витя был. - Какой Витя? - А не знаю какой, может, Витька припадошный с Верхнего Омута, может, Чучиных Витек, - бойкий такой парень, помоложе меня будет; а то, может, Витя колченогий. Хотя нет, вряд ли, этому сюда не дойти. Нет, не дойдет. У него нога-то эдак на сторону свернута, вроде как ступней вовнутрь... - О чем ты говоришь, какой Витя, при чем тут Витя... - Да вон, на столбе, на столбе-то! "Тут был Витя"! Ну и ну, я же только что прочел! - Но это же совершенно неважно, был и был, мало ли... Я же говорю про память... - Вот он память и оставил! Затем и резал! Чтоб знали, - кто пройдет, - помнили накрепко: был он тут! - Когда же ты научишься различать!!! - закричал Никита Иваныч, вздулся докрасна и замахал кулаками. - Это веха, историческая веха! Тут стояли Никитские ворота, понимаешь ты это?! Неандертал!!! Тут шумел великий город! Тут был Пушкин! - Тут был Витя!!! - закричал и Бенедикт, распаляясь. - Тут был Глеб и Клава! Клава - не знаю, Клава, может, дома сидела, а Глеб тут был! Резал память! И все тут!.. А! Понял! Знаю я Витю-то! Это ж Виктор Иваныч, который старуху вашу хоронил. Распорядитель. Точно он, больше некому. Виктор Иваныч это. - Никогда Виктор Иваныч не станет на столбе глупости резать, - запротестовали Прежние, - совершенно немыслимо... даже вообразить трудно... - Отчего ж не станет? Вы почем знаете? Что он, глупей вас, что ли? Вы режете, а он не режь, да? Про ворота - можно, давай вырезай, а про человека - ни в коем разе, так? Все трое молчали и дышали через нос. - Так, - сказал Никита Иваныч, выставляя вперед обе ладоши. - Спокойно. Сейчас - погоди! - сейчас я сосредоточусь и объясню. Хорошо. Ты в чем-то прав. Человек - это важно. Но! В чем тут суть? - Никита Иваныч собрал пальчики в щепотку. - Суть в том, что эта память - следи внимательно, Бенедикт! - может существовать на разных уровнях... Бенедикт плюнул. - За дурака держите! Как с малым ребятенком!.. Ежели он дылда стоеросовая, так у него и уровень другой! Он на самой маковке вырежет! Ежели коротышка - не дотянется, внизу сообщит! А тут посередке, в аккурат в рост Виктора Иваныча. Он это, и сумнений никаких быть не должно. - Степь да степь кру-го-о-ом... - ни с того ни с сего запел Лев Львович. - Путь далек лежи-и-и-и-и-т! - обрадовался Бенедикт, песню эту он жаловал, всегда в дороге пел и перерожденцам указывал петь. - В то-ой степи глухо-о-о-о-ой... - У-умира-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ал ямщик! Запели втроем, Бенедикт басом, Никита Иваныч больше хрипом, а Лев Львович - высоким таким голосом, душевным, распрекрасным, со слезой. Даже Николай во дворе удивился, бросил щипать травку и уставился на поющих. Ты, товарищ мо-о-ой, Не попо-о-о-омни злаааааааааааааа, В той степи глухо-о-о-о-оой Схо-о-рони меняаааааааа! Так пелось, такая томность, легкость такая вступила, такое согласие, крылья такие, будто и прокуренная избушка - не избушка, а поляна, будто вся природа голову подняла, обернулась, удивилась, рот разинула и слушает, а слезы у ей так и текут, так и текут! Будто сама Княжья Птица от себя, любимой, отвлеклася, глазами пресветлыми уставилась на нас и дивится! Будто не лаялись только что промеж себя, сердце не распаляли, злобным взором не посматривали, презрение взаимное на рыло не напускали, будто руки не чесались взять да и кулачищем в морду-то заехать товарищу, чтобы не кривил на меня личико, пасть на сторону не оттягивал, сквозь зубы не цедил, через губу не высокомерничал! А не очень-то и позлишься, спеваючи: рот-то разинут ровненько, покривишься - песню испортишь: пискнешь не тем звуком, собьешься, будто уронишь что, прольешь! А испортишь песню - сам же и будешь дурак, виноватого тут, кроме тебя, нету! Другие-то, вон, дальше идут, песню несут ровненько, не шелохнувши, а ты будто оступился спьяну, да и мордой в грязь, позорище! А еще скажи-и-и-и-и-и-и-и, Что в степи-и-и-и-и заме-е-е-е-е-ерз!.. Лев Львович оборвал песню, ударился головой об стол и заплакал, как залаял. Бенедикт испугался, бросил петь, уставился на Прежнего, забыл и рот закрыть, так он у него на букве "он" и остался, открымши. - Лев Львович! Левушка! - засуетился Никита Иваныч, забегал со всех сторон, дергал плачущего за рукавчик, хватал кружку, бросал кружку, хватал полотенчико, бросал полотенчико. - Ну что уж теперь! Левушка! Ну ладно вам! Ну живем же как-то! Ведь живем? Лев Львович мотал головой, катал голову по столу, вроде как отрицание делал, не хотел перестать. - Беня! Водички давайте!.. Ему нельзя нервничать, у него сердце больное! Отпоили Прежнего, обсушили полотенчиком, в лицо руками помахали. - Поете хорошо! - утешал Никита Иваныч. - Учились или так? Наследственность? - Наверно... Папа у меня зубной врач, - всхлипнул напоследок Лев Львович. - А по мамочке я с Кубани. ЕРЬ Бабского тулова, говорят, мало не бывает; верно говорят. Расперло Оленьку вширь и поперек - краше некуда. Где был подбородок с ямочкой, там их восемь. Сиськи на шестой ряд пошли.