смотрел в одну точку. Потом он глянул на родителей, вытирая слезы, и сказал твердо: - Все равно найду. Он так уверенно произнес эти слова, что отец с матерью с опаской переглянулись, говоря друг другу глазами: "У мальчика собственное мнение". С того дня Толик стал молчаливым дома и в школе, замкнутым, настороженным к близким. Он искал Бима. Часто можно было видеть в городе, как чистенький мальчик, из счастливой культурной семьи, останавливал прохожего, выбрав его только по лицу, и спрашивал: - Дяденька, вы не видели белую собаку с черным ухом? 14. ПУТЬ К РОДНОЙ ДВЕРИ. ТРИ УЛОВКИ Когда Бим подходил к городу, ноги почти уже его не слушались. Ведь он опять же был голоден. Да и что можно было съесть около шоссе? Ничего. Разве что выброшенную корочку арбуза, но это - не питание, а одна видимость. Такой собаке надо мясо, хороший кулеш, борщ с хлебом (если остается от стола), одним словом, все, что ест обыкновенный человек. А Бим питался почти две недели впроголодь. При его больной груди, разбитой сапогом, такое голодание - медленная погибель. Если же к тому добавить, что в борьбе с волчицей он сильно зашиб раздавленную стрелкой заднюю ногу и костылял на трех ногах, то можно себе представить, какой вид был в Бима, когда он входил в свой родной город... Но свет не без добрых людей. На самой окраине он остановился у малюсенького домика с одной дверью и одним окошечком. Вокруг домика лежали горы кирпича, камней, каменный плит, досок, бревен, железа и всякой всячины, а рядом, с другой стороны, стояла половина нового огромного дома, но без окон и дверей, без крыши. Ветер путался в глазницах окон, шипел по ярусам булыжника и кирпича, пел в штабелях досок и завывал в верхотуре строительного крана - и везде у него разный голос. В такой картине ничего удивительного для Бима не было (везде строили и строили без конца), а по совести говоря, он не раз обращался за время скитаний к строителям с просьбой: "Дайте, ребята, пожрать". Те понимали его язык - подкармливали. Однажды шутник из их компании в обеденный перерыв вылил в консервную банку ложку водки и предложил Биму: - А ну, долбани-ка, песик, за здоровье тех, кто тут не ворует. Бим обиделся и отвернулся. - Точно! - воскликнул шутник. - Не за кого тебе пить, благоразумный. Это я знаю точнехонько. Все присутствующие здорово смеялись и называли шутника парня Шуриком. Зато тот же Шурик отхватил ножом кусок колбасы - настоящей, магазинной, а не из помойки! - и положил перед Бимом: - За правду, тебе, Черное Ухо. Возьми, мудрец. И опять смеялись люди в замазанных комбинезонах. А Шурик добавил, видимо, самое смешное: - А то, брат, за эту ночь опять доски усохли на одну треть. И еще смеялись, хотя парень тот и не улыбался. Бим понял речь Шурика по своему: во первых, водка собаке - плохо, а если ты ее не пьешь, то тебе дадут колбасы, во вторых, все эти ребята, пахнущие кирпичами, досками и цементом, - хорошие. Биму так и показалось, что Шурик говорил все время именно об этом. Вспомнив такое, руководствуясь знакомыми из прошлого запахами, то есть по праву памяти, Бим, обессилевший до последней степени, прилег у двери маленького того домика, у сторожки. Было раннее утро. Кроме ветра, вокруг никого не было. Через некоторое время в сторожке кто-то кашлянул и заговорил сам с собой. Бим привстал и, опять же по тому же праву, поцарапался в дверь. Она открылась, конечно, как и всегда. На пороге появился человек с бородой, одно ухо шапки опущено вниз, другое торчит вверх, плащ туго натянут на кожух: личность, вполне внушающая доверие Биму. - Э, да тут гость, никак? Эка тебя подвело, бездомник несчастный, право слово. Ну, заходи, что ль. Бим вошел в сторожку и молча лег, почти упал у порога. сторож отрезал кусок хлеба, бросил в ведерце, размочил водицей и подставил Биму. Тот с благодарностью съел, после чего положил голову на лапы и смотрел на дедушку. И пошел у них разговор о жизни. Скучно сторожу, где бы он ни сторожил, а тут - живое существо смотрит на него изумленным, человеческим, измученным, откровенно страдающим и потому даже поражающим взором. - Плохая твоя жизнь, Черное Ухо, видать сразу... Оно - что же, - спросил он первым делом, - либо твоя очередь на ордер еще не пришла? Либо - что?.. Я, брат, тоже вот: очередь приходит и уходит, Михей остается. Сколько их, домов-то, понастроили, а я все вот с этой будкой переезжаю с места на место. Ты вот убегешь, к примеру, и попробуй ты написать мне письмо: некуда. Без адреса пятый год: "Ему 12, Михею". И вся тебе роспись. Не пакет, а одно унижение. Поесть есть - пожалуйста, под завязку обуться-одеться - пожалуйста, хоть галстук навешивай и шляпу на лоб, а вот жить пока негде, понимаешь. Куда же денешься? Временные трудности... А зовут меня - Михей. Михей, я - тыкал он себя пальцами в грудь и отпивал малость из горлышка бутылки (делал он это каждый раз, как только кончался заряд речи). Бим твердо понял монолог Михея по своему, по собачьи, то есть по виду, по интонации, по доброте и простоте: хороший человек Михей. Впрочем, вовсе не важно понимать слова (оно даже и не нужно понимать собаке), а важно понять человека. Бим понял его и тут же задремал, пропуская мимо ушей дальнейшую беседу. Но все же из уважения к собеседнику он то закрывал, то открывал глаза, преодолевая сон. А Михей продолжал тем же тоном: - Ты вот уснул, и вся недолга. А мне нельзя. Нагрянет контроль: "Где Михей? Нету. Уволить Михея. Обязательно". То-то вот и оно. Не окажись на посту или засни - сейчас бы тебе в нос: "Где Михей? Нету. Уволить Михея!" И вся недолга. Сквозь дремоту Бим только и разбирал слова: "Михей... Михей... Михей... И вся недолга". А Михей отпил еще пару глотков, вытер усы, посолил хлебца, понюхал и стал его есть, одновременно обращаясь к Биму: - А я так и скажу, Черноушко, собаке-то даже лучше выложить душу: тут тебе никаких прений - она никому не скажет, а самому полегчает... Вот я, Михей, - охрана. С ружьем. Теперь вопрос: а если ворует не один? Что Михей сделает? Ничего он не сделает. И вся недолга... Закон, говорят. Закон - хорошо: поймал - пять лет ему, с-сукину сыну! А-а! Да только его надо поймать, вот в чем корень. Как поймать? То-то и оно. Вот ты - собака. Насажаю я в кошелку зайцев, двадцать штук, и выпущу их сразу всех, а тебя заставлю ловить. Они прыснут в разные стороны - и вся недолга. Ну, поймаешь ты одного. А другие? Убя-агу-уть! - Михей так заразительно рассмеялся, что Бим приподнял голову - впору хоть самому улыбнуться. Но Биму было не до того. Дверь открылась. Вошел человек, тоже сторож, и сказал: - Смена. Ложись, Михей, спать. Тот добрался до лежака и тут же немедленно уснул. А смена сел за стол на место Михея, посидел чуть и заметил Бима. - Это еще что тут за филин? - спросил он у Бима, видимо обратив внимание на его большие глаза. Бим сел, как того требует вежливость, устало вильнул хвостом ("Больной я, дескать. Хозяина ищу"). Смена ничего не понял, как и многие люди не понимают собак, а вместо ответа открыл дверь и подтолкнул Бима ногой: - Сматывайся, образина. Бим вышел с убеждением: смена - человек паршивый. Но идти дальше он не мог: наевшись тюри у Михея, он почему-то еще больше обессилел, а сон буквально валил его с ног. Борясь со сном, Бим забрел в новостроящийся дом, зарылся в ворошок стружек, от которых пахло сосной, и уснул крепко крепко. За день его никто не потревожил. Так он пролежал до вечера. В сумерках обследовал нижний этаж, нашел на окне почти полбуханки хлеба, большую часть съел (досыта), меньшую вынес из дома и зарыл в мягкую землю около траншеи. Все это он сделал основательно, как и полагается: хоть и не было силы, а собачье правило "хорони кусок про черный день" соблюдать надо. Теперь он почувствовал, что может продолжать путь. И пошел к своей родной двери. К родной двери, к той самой, знакомой с первых дней жизни, к двери, за которой доверие, наивная святая правда, жалость, дружба и сочувствие были настолько естественны, до абсолютной простоты, что сами эти понятия определять не имело смысла. Да и зачем Биму все это осмысливать? Он, во первых, не смог бы это сделать как представитель собачьих, а во вторых, если бы он и попытался подняться до недосягаемой для него высоты разума гомо, он погиб бы уже оттого, что его наивность люди почли бы дерзостью необыкновенной и даже преступной. В самом деле, Бим тогда кусал бы подлеца обязательно, труса - тоже, лжеца - не задумываясь, бюрократа он съедал бы по частям и т.д., и кусал бы сознательно, исполняя долг, а не так, как он укусил серого, уже после того как тот жестоко избил по голове. Нет, та дверь, куда шел Бим, была частью его существа, она - его жизнь. И - все. Так, ни одна собака в мире не считает обыкновенную преданность чем-то необычным. Но люди придумали превозносить это чувство собаки как подвиг только потому, что не все они и не так уж часто обладают преданностью другу и верностью долгу настолько, чтобы это было корнем жизни, естественной основой самого существа, когда благородство души - само собой разумеющееся состояние. Дверь, к которой шел Бим, - это дверь его друга, а следовательно, его, Бима, дверь. Он шел к двери доверия и жизни. Бим хотел бы достичь ее и либо дождаться друга, либо умереть: искать его в городе уже не было сил. Он мог только ждать. Только ждать. Но что мы можем поделать, если в ту ночь Бим так-таки и не дошел до своего дома? Надо было прежде всего обойти район серого, а для этого обязательно пройти мимо дома Толика. Так оно и получилось. Бим оказался у калитки маленького друга и не мог, просто не мог пройти ее, будто чужую. Он прилег у высокого кирпичного забора, свернувшись в полукалачик и вывернув голову в сторону. То ли раненая собака, то ли умирающая, то ли совсем мертвая - мог бы подумать любой прохожий. Нет и нет, Бим не пойдет уже к двери этого дома. Он только отдохнет от боли и тоски у забора, а потом пойдет домой. А может быть... Может быть, заявится сюда сам Толик... Разве мы имеем право обвинять Бима в отсутствии логики, если она ему недоступна? И он лежал в тоскливой собачьей позе безо всякой логики. Был темный вечер. Подъехал автомобиль. Он вырвал у темноты часть забора, потом пощупал весь забор и выпучил прямо на Бима два ослепительных глаза. Бим поднял голову и смотрел, почти сомкнув веки. Автомобиль поурчал, поурчал тихонько, и из него кто-то вышел. За запахом дыма нельзя было установить дух человека, шедшего к Биму, но когда тот оказался освещенным глазами автомобиля, Бим сел: к нему шел Семен Петрович. Он приблизился, убедился в том, что это действительно Бим, и сказал: - Выбрался. Ну и ну!.. Вышел из автомобиля и второй человек (тот, что вез Бима перед грозой к волчице), посмотрел на собаку и по-доброму сказал: - Умный псина. Этот не пропадет. Семен Петрович посмотрел на Бима, расстегивая пояс. - Бимка, Бимка... Ты хороший, Бимка... Ко мне, ко мне... О не-ет! Бим не верил, Бим потерял доверие, и он не пойдет к этому человеку, хотя бы он и захотел взять его с добрыми намерениями. Может быть, Семен Петрович и думал возвратить Бима Толику. Но Бим и пошел от него в сторону. Семен Петрович - за ним. Второй человек - наперехват. Бим соскользнул со света в темноту, спустился ползком в траншею и здесь уже пошел пешком, еле переставляя лапы. Но направился Бим не в ту сторону, куда под светом бежал до траншеи, а в обратную. И опять в минуту опасности Биму пришло откровение предков: путай след! Так поступают зайцы, лисицы, волки и другие звери - обычная уловка номер один при преследовании. Лисица и волк в подобных случаях обратно могут идти след в след так искусно, что только опытный охотник, да и то после, сообразит по коготкам, что его надули. Уловка номер два - это петля (пошел влево, пришел вправо) или сметка (со своего обратного следа - прыжок в сторону), уловка номер три - отлежка: запутав след, отлеживаться в глухом месте и слушать (если прошли, лежать, если идут напрямик, то все начать сначала, путать). Все эти три уловки зверей хорошо знают настоящие охотники, но Семен Петрович никогда не был охотником, хотя и держал ружье и даже выезжал на открытие сезона ежегодно. В общем, так: Семен Петрович побежал в одну сторону, уже освещая свой путь фонариком, а Бим - в другую, да еще под прикрытием спасительной траншеи. Но вот канава кончилась - и Бим уперся в торцевую стенку, сбоку которой висел ковш экскаватора. Оказалось, ему не вылезти из западни: спуститься-то он смог, а взобраться наверх нет силы: с боков - стенки, впереди - стенка. Был бы здоров, на четырех ногах, тогда другое дело, а теперь он может только выйти - не выпрыгнуть, не выскочить, а только выйти. Посидел, посидел наш Бим, посмотрел вверх на ковш, кое-как приподнялся на заднюю лапу, опираясь о стену передними, оглядел отвал земли и снова сел. Казалось, он думал, но он просто слушал: нет ли погони. Потом он так же приподнялся на противоположную стенку без отвала и заметил, что фонарик ерзал на одном месте, вихляя из стороны в сторону, а затем и затух. Увидел он и то, как автомобиль поехал обратно и стал приближаться к нему, но стороной. Бим прижался в уголок канавы и слушал, вздрагивая. Автомобиль проехал мимо, где-то совсем рядом. Поблизости все стало тихо. А дальше слышно: не очень сильно покрякивают коротко автомобили, скрежещет трамвай - все звуки знакомые, безвредные. Темной осенней холодной ночью сидела в канаве собака. И никому на свете не помочь ей сейчас. А ей надо, очень надо идти к своей двери. Бим попробовал подпрыгнуть, но упал. Куда там! И пошел обратно по своему же следу, тихо, осторожно, прислушиваясь и в то же время нет-нет да и ощупывая стены. В одном месте он обнаружил небольшую осыпь, стал на нее, приподнялся на заднюю лапу - теперь передние достали до отвала. И Бим начал грести землю сверху вниз, под себя чем больше он работал, тем выше становилась осыпь. Бим отдыхал и принимался вновь. Наконец-то он смог опереться грудью о край канавы, но зато землю с отвала достать уже не мог. Тогда он спустился вниз по своей горочке, полежал. Так захотелось завыть, позвать хозяина или Толика, завыть дико, на весь город! Но Бим обязан молчать - ведь он спутал след и притаился. Вдруг он решительно встал, попятился от накопанного им холмика и, забыв о боли, взмахнул всем телом, как тряпкой, подскочил на холмике на обе задние ноги и упал на самый край канавы, в то углубление, что отрыл сам же, спуская вниз землю. Как он смог превозмочь неимоверную боль и немощь? Кто ж его знает... Как, например, волк отгрызает себе лапу, защемленную капканом? Никто не скажет, как это возможно - своими же зубами перегрызть свою же ногу. Можно ведь только предполагать, что волк делает это из инстинктивного стремления к свободе, а Бим забыл самого себя из-за неудержимого стремления к двери доброты и доверия. Как бы там ни было, а Бим выбрался из западни и лежал в той ямке наверху. Ночь была холодная. Город спал, каменно-железный, потихоньку скрежещущий и ночью, даже во сне, Бим долго еще слушал и слушал. Продрогнув, он все-таки пошел. По пути он забрел в открытый подъезд одного из домов, и только потому, что надо было обязательно прилечь, хотя бы на короткое время, - настолько он стал слаб. Ложиться прямо на улице нельзя, погибнешь (он видел не раз раздавленных автомобилем собак). Да и холодно на асфальте. А там, в подъезде, он прижался к теплому радиатору и уснул. В чужом подъезде, глубокой ночью спала чужая собака. Бывает. Не обижайте такую собаку. 15. У ПОСЛЕДНЕЙ ДВЕРИ. ТАЙНА ЖЕЛЕЗНОГО ФУРГОНА Проснулся Бим еще до рассвета. Не хотелось уходить от теплого, такого гостеприимного места, где никто не потревожил его сон. Ему показалось, что у него прибавилось сил, - попробовал встать на ноги, но сразу это не получилось. Тогда он сел. Это удалось, однако закружилась голова (так же, как тогда в поле после удара в грудь): стены покачнулись в одну сторону, перила лестницы задрожали, а пороги ее слились в сплошную горку и заколебались гармошкой, лампочка закачалась вместе с потолком. Бим сидел и ждал, что же с ним будет дальше, сидел теперь, опустив голову. Кружение остановилось так же внезапно, как и началось. И Бим пополз на животе по порогам вниз. Дверь подъезда оказалась открытой, Бим выполз, полежал немного на освежающем холоде и все-таки поднялся на ноги. Находясь где-то на грани полной потери сознания и почти не чувствуя боли, он, повинуясь неведомой людям внутренней собачьей воле, пошел, качаясь, как чумной. Вряд ли дошел бы он до своего дома, если бы не наткнулся на помойку, где копалась маленькая собачонка. Бим подошел и сел. Собачонка, шерстистая и неряшливая, обнюхала его, помахала хвостом. "Ты куда?" - спросила таким образом Лохматка. Бим сразу узнал Лохматку - с нею он познакомился в лугах в тот день, когда она грызла корешок камыша. Потому ответил доверительно и грустно, одними глазами: "Плохо мне, подружка". Собачка вернулась к помойке, как бы приглашая гостя, там повернула голову в сторону Бима и завиляла хвостом, что и означало: "Тут кое-что есть. Иди-ка". и что же вы думаете? Того-сего, по кусочку, по корочке, по селедочной головке - Бим наелся все-таки. Силы помаленьку возвращались, а вскоре, облизавшись и поблагодарив Лохматку, пошел дальше, пошел намного прочнее. Нет, помойка в трудную минуту жизни - великое дело! С этого часа Бим стал бы относиться с уважением к таким местам, если бы... Трудно об этом рассказать. Серым предрассветным утром, когда остатки вчерашнего смога осели к земле легкой прозрачно-синей дымкой, Бим наконец добрался до своего дома... Вот он! Вон и окно, из которого вместе с Иваном Иванычем, бывало, они смотрели на восходящее солнце. Не выйдет ли он к окну и сейчас? Бим сел с противоположной стороны улицы и смотрел, смотрел, смотрел теперь с радостью и надеждой. Ему стало хорошо. Пошел через улицу, хоть и не спеша, но уже подняв голову, будто улыбаясь, будто вот-вот встретит незабвенного друга. Это была минута ожидания счастья. Да и кто из живых существ не был более счастлив в минуты ожидания, чем в минуты самого счастья? Так, на середине улицы, перед родным домом, уже недалеко от той самой двери, Бим был счастлив от возникшей вновь надежды. Но вдруг он увидел страшное: из арки дома вышла тетка! Бим сел, расширив глаза от ужаса и дрожа всем телом. Тетка бросила в него кирпичом. Бим спешно отошел обратно на противоположный тротуар. Людей на улице в такую рань не было, даже дворники еще не выходили с метлами. Только одна тетка да Бим смотрели друг на друга. Она явно решила - стоять и не пропускать, она даже поставила ноги пошире, для прочности, и утвердилась изваянием в середине арки, упершись кулаками в бока. На Бима она смотрела надменно, презрительно, уничтожающе и гордо, с сознанием чувства собственного достоинства, превосходства и правоты. Бим же был беспомощен, но у него оставались вполне надежными только одни зубы, тоже страшные - если в предсмертной схватке придется пустить их в ход. Он это знал, он этого не забыл, потому даже чуть пригнулся и приподнял верхнюю губу, обнажив передние зубы. Человек и собака смотрели друг на друга неотрывно. Минуты казались Биму долгими. ...Пока человек и животное, не спуская взора, следили за малейшим движением друг друга, обратимся к самой тетке, хотя отчасти мы ее уже знаем из предыдущих историй с Бимом. Тетка была совершенно свободная женщина: свободна от эксплуатации капиталиста, от какого-либо отдаленного понятия о долге перед социализмом, свободна от труда. Но она все-таки оставалась рабой желудка, не замечая ярма этого рабства. Кроме того, у нее все-же были обязанности. Она поднималась, например, раньше всех жителей многолюдного дома, еще до рассвета. Своей первейшей обязанностью она считала нижеследующее: проследить, кто из чужих вышел на заре из того или другого подъезда у кого горит свет в окне в то время, когда все спят крепким зоревым сном, кто поехал на рыбалку или на охоту и - с кем. Кто первый, еще в темноте, пронесет что-то на помойку. Потом она посмотрит и определит, что произошло, судя по помойке: бутылки если - значит, от жены прятал. Старое пальто негодное - значит, скупец хранил дома ненужную тряпку. Тухлое мясо выброшено - значит, хозяйка растяпа, и так далее. Если же девушка придет домой перед рассветом, то это для тетки было уже верхом торжества. Собак и их владельцев она ненавидела, потому наблюдение за ними составляло, пожалуй, одно из самых важных мероприятий тетки, при этом она посылала им вслед непотребные слова, запас которых был у нее неистощим, что свидетельствовало о большой памяти и эрудиции. все это было существенно необходимо для ежедневной информации, когда она вместе с несколькими свободными женщинами будет долго сидеть на заботливо выкрашенных скамейках и докладывать о том, кто есть, и тут уж никто не будет забыт и ничего не будет забыто. Талант! Подобный непечатный бюллетень она выпускала регулярно. И это она считала своей второй обязанностью перед обществом. Такая осведомленность касалась даже и международных событий (сама слыхала: война - вот-вот, крупы надо запасать, соли) слух шел дальше при участливом содействии подобных ей, но уже со ссылкой на "такого-то", а он - доцент, брехать не будет, сам "слухал". При всем при том, как уже известно, тетка называла себя не иначе как "советская женщина", гордилась этим в полной уверенности, что это так, что ее дремучая совесть есть не что иное, как образец для подражания. Будь у нее ребенок - какой бы вышел человечище! Но два дня в неделю у нее были выходными: в воскресенье она что-то покупала на базаре у колхозников, а в понедельник продавала-то же самое. Поэтому, не имея кур, огорода, сетей для рыбной ловли, она продавала яйца, самих кур, помидоры, свежую рыбу и все прочее, необходимое для жизни человека. Благодаря такой, третьей обязанности (в выходные дни!) тетка имела сберегательную книжку и жила безбедно, отчего никогда и нигде не работала. Существовала же она в квартире с удобствами, соответствующими ее высокой культуре (два шифоньера, три зеркала, картина с базара "Девушка и лебедь", большой глиняный орел и вечные цветы из стружек, холодильник, телевизор). Все у нее было, что надо, и ничего не было, чего не надо... Итак, тетка стояла в центре арки, и миновать ее Бим не мог. Уходить бы ему надо, уходить, но он не в силах уйти от родного дома. Он теперь будет ждать с оскаленными зубами, пока не уйдет враг, ждать, сколько бы времени на это ни потребовалось. Кто - кого! Но вот в сероватой холодной мгле появился одинокий автофургон и неожиданно остановился между теткой и Бимом. Фургон был темно серый, обитый жестью, без окон. Из него вышли двое и направились к тетке. Бим внимательно наблюдал, не сходя с места. - Чья собака? - спросил усатый, указывая на Бима. - Моя, - надменно ответила тетка, не задумываясь. - А чего не уберешь? - спросил второй, молодой парень. - Попробуй убери. Видишь, конец веревки на шее - перегрызла. И кусает каждого. Сбесилась, сволочь. Обязательно сбесилась. - Привяжи, - сказал усатый, - заберем ведь. - Я сама писала заявление. И ходила, и просила - заберите. Что та-ам! Бюрократ на бюрократе! - Она уже кричала: - Душу вымотали бюрократы! - Давай, - обратился усатый к безусому. Тот взял из автомобиля малокалиберку, а усатый вытащил из держателя, сбоку фургона, длинный шест с обручем на конце и сеткой, будто сачок для ловли бабочек величиной с овцу. Первым подошел тот, что с ружьем, а за ним второй, изготовив сачок. Бим увидел ружье. Бим завилял хвостом, говоря этим жестом: "Ружье! Ружье! Знаю ружье!" - Ласкается, - сказала парень. - Никакой он не бешеный. Заходи. Усатый вышел вперед. Бим почуял, что он него пахнет собакой. "Ну, конечно же, вы - хорошие люди!" - Говорил он всем видом. Но вдруг внутри фургона тоскливо проскулила собака, безнадежно и горестно. Бим все понял: обман! Даже ружье - обман. Все - обман! Он шарахнулся было в сторону, но... Поздно: обруч сачка накрыл его. Бим прыгнул вверх и оказался в сетке, теперь перекинутой им самим через край обруча... Бим грыз веревки, скрежетал зубами, неистово хрипел и бился, бился судорожно, будто в припадке. Он быстро истратил на это последние силы и вскоре затих. Собаколовы просунули сачок в дверь автофургона и вытряхнули Бима на пол. Дверь захлопнулась. Усатый обратился к неожиданно повеселевшей тетке: - Чего осклабилась? Не умеешь собак держать, так и не мучила бы. Сама наела лягушкино рыло, а собаку довела - жутко смотреть: на собаку не похожая. (Он оказался наблюдательным: опущенные уголки больших губ, плоский нос и вытаращенные очи тетки напоминали действительно "лягушкино рыло".) - Меня, советскую женщину, ты, вонючий собашник, оскорбляешь, гад! - И пошла, и пошла, не стесняясь в выборе выражений, как и всегда. Слова, какие нельзя писать на бумаге, выскакивали из нее легко и свободно, как-то даже плавно и широко, ибо они, по всей видимости, были запрограммированы: нажми кнопку, и вот они, тут как тут. - Ты не безобразь! - крикнул ей парень. - А то вот накрою подсаком да в железный ящик. Таких, как ты, надо бы, хоть на недельку в году, сажать в такой вот фургон. - Он и правда схватил шест с обручем и решительно зашагал к ней. Тетка побежала писать жалобу за оскорбление. И написала ее на имя председателя горсовета, при этом обвиняла его ничуть не меньше, чем собаколовов. Она ни за что не несла ответственности, ни за что не отвечала перед обществом, но зато со всех требовала ответственности. Последнее тоже было частью ее обязанностей, как и любого паразита общества. ...Солнце всходило в то утро большое и желтое, по предзимнему холодное и невеселое. Оно отмахнулось от утренней дымки так неохотно и так вяло, что местами сизоватый туманчик так и остался над городом рваной кисеей: на одной улице светло, на другой - мутно и серо. Темно-серый, обшитый жестью автофургон выехал за город и завернул во двор одиноко стоящего дома, обнесенного высоким забором. Над воротами вывеска: "Вход посторонним воспрещен - опасно для здоровья". То был карантин, куда привозили бешеных собак и сжигали дотла, сюда же попадали и отловленные бродячие псы, как возможные разносчики эпидемий, - этих не сжигали, а отправляли для науки или снимали шкуры. Других животных с инфекционными болезнями тут же и лечили, если они того заслуживали. Лошади, например, давали лекарства до последнего часа жизни, а уничтожали ее только при одном единственном условии - при заболевании сапом. Очень редкая теперь это болезнь, потому что лошадей осталось единицы, болеть сапом некому. Те два человека, изловившие Бима, были простыми разнорабочими этого двора. И вовсе они не плохие люди. Больше того, они всегда подвергали себя опасности заразиться тяжелым недугом или быть укушенными бешеной собакой. Они же время от времени очищали город от бродячих псов или забирали собаку по личному заявлению владельца. Эту обязанность они считали неприятной и тяжелой, хотя за каждую отловленную собаку получали кроме основного заработка дополнительную плату. Бим не слышал, как приехал железный фургон во двор, как вышли те двое из кабины и ушли куда-то: он был без сознания. Очнулся наш Бим через два-три часа. Около него сидела та самая, давно знакомая, Лохматка, с какой он встретился на рассвете у помойки. Сейчас она лизала Биму нос и уши... Удивительное существо собака! Вот у матери умирает один из щенков, а она лижет ему носик, лижет ушки, лижет, лижет без конца, долго долго, массирует животик. Бывает, щенок возвращается к жизни. А массаж-то и вообще считается у собак непременным условием ухода за новорожденными щенятами. Дивно это и удивительно. Лохматка облизывала Бима тоже по неведомому для нас наитию природы. Видимо, она была искушенной в своих скитаниях, а возможно, не впервые попала и сюда. Неизвестно. Тонкий-тонкий лучик солнца прорвался в щелочку двери и упал на Бима. Он приподнял голову. В железной тюрьме их было только двое: он и Лохматка. Превозмогая боль в груди, Бим попробовал изменить положение тела, но с первой попытки не получилось. Однако во второй раз он подвернул под себя все четыре лапы, освободив бок от холодного железа, на котором лежал. Лохматка, тоже продрогшая, пристроилась вплотную к нему и свернулась калачиком. Вдвоем стало чуть теплее. Две собаки, лежа в железной тюрьме, ждали своей участи. Бим все время смотрел и смотрел на дверь, на тонюсенький лучик солнца, единственный вестник из светлого. Но вот где-то неподалеку раздался резкий выстрел. Бим встрепенулся. О, как знаком ему этот звук! Он напомнил о хозяине, Иване Иваныче, это - охота, это - лес, это - воля, это - призыв, если собака заблудилась или чрезмерно увлеклась следом птицы или зайца. Где взялись силы у Бима после выстрела, когда он встал и, качаясь, подошел к двери, приложил нос к щелке и втягивал воздух свободы? Но он уже стоял на ногах, казалось, он воскрес. И начал медленно ходить маятником по фургону из угла в угол. Потом снова к двери, снова нюхал через щель и наконец установил по запахам: во дворе что-то тревожное. И вновь ходил, ходил, чиркая когтями по жести, разогреваясь и будто готовясь к чему-то, разминаясь. Сколько так прошло времени, сказать трудно. Но Бим... Начал царапаться в дверь. Эта дверь никак не походила на другие, что знавал Бим: она обита жестью, местами уже с острыми рваными пятнами. Но это была дверь, теперь единственная дверь, через которую можно было взывать о помощи и сочувствии. Наступила ночь. Холодная, морозная. Лохматка завыла. А Бим царапался. Он грыз зубами клоки жести и вновь царапался, уже лежа. Звал. Просил. К утру в фургоне стало тихо: Лохматка не выла, Бим тоже притих, разве что изредка нет-нет да и скребнет лапой по железу. Изнемог ли он до полного бессилия или смирился, потеряв надежду и ожидая своей участи безропотно, - мы не знаем. Пока это оставалось тайной железного фургона. 16. ВСТРЕЧИ В ПОИСКЕ. СЛЕДЫ БИМА НА ЗЕМЛЕ. ЧЕТЫРЕ ВЫСТРЕЛА В воскресный день в городе оказывается гораздо больше людей, чем в обычные дни: идут, едут, бегут, покупают, продают, набиваются в поезда, автобусы, троллейбусы, трамваи, как сельди в бочку, спешат из города как угорелые. В середине дня толчея несколько утихает, а вечером снова: одни возвращаются из сел и лесов в город, другие уезжают из города к себе, в села и леса. Не удивительно поэтому, что в один из воскресных дней и христиан Андреевич приехал в город вместе с Алешей. Оба договорились, что Алеша попробует поискать Черноуха, пока отец распродаст на базаре продукты. Хрисан Андреевич и раньше брал с собой сына и отпускал погулять по городу без всякой опаски (номер трамвая знает, "свою" автобусную остановку знает, а чтобы набаловать чего - ни в жизнь). В таких случаях Алеша получал на руки три рубля и мог купить себе что угодно и поехать в любое место города - хоть в кино, хоть в цирк. На этот раз Хрисан Андреевич засунул сам в "нутряной карман" Алеши пятнадцать рублей и сказал: - Случаем, попадется Черноух, а отдавать не будут - давай десятку. Не отдают - давай двенадцать. Не отдают - ложи все пятнадцать. А если и тогда не желают, пиши себе адрес и - ко мне: сам поеду. Допоздна не ходи: к четырем часам к автобусу. День стал короткий - по темному поедем. Да спрашивай про Черноуха культурно: "Вопрос можно, товарищ?" А уж потом докладывай: так, мол, и так - из деревни мы, пастухи, и без собаки нам невозможно, а пропала. Убег, мол, в город. Добрых людей много: ты спрашивай, знай свое. ...По городу шел степенный мальчик крепыш и изредка обращался к встречным, к тем, кто, по его мнению, заслуживает доверия: - Вопрос можно, товарищ? Мы, стало быть, пастухи... Жирных встречал неимоверно много, особенно женщин, но пропускал таких (должно, не работают, оттого и толсты без предела). Но именно жирный-то товарищ, услышав вопрос мальчика, не к нему - к другому, остановился и посоветовал пойти на вокзал (там, дескать, за день вся молодежь пройдет через ворота - уж кто-нибудь да знает). Мальчишек же Алеша не пропускал ни одного. В то же самое время и Толик вышел из дому на очередные поиски Бима. Он искал настойчиво уже три дня, но - после уроков, а сегодня решил начать с утра: воскресенье - в школу не идти. Шел по городу чистенький мальчик из культурной семьи, шел, вглядываясь в лица, как-бы изучая прохожих, и спрашивал по выбору: - Дяденька, скажите, пожалуйста, не видели ли вы собаку с черным ухом?.. Белая, в желтом крапе?.. Нет, не видели! Жаль. Извините. Толик уже однажды был у Степановны, несмотря на запрет родителей, уже отдал Люсе чешские карандаши, каких не бывает ни в одном магазине, и альбом для рисования, уже рассказал, что Бим был у него, ночевал, а потом пропал узнал он от Степановны и то, что Иван Иваныч, которого он никогда в жизни не видел, прислал письмо - скоро приедет. Сегодня Толик к вечеру обязательно зайдет еще раз - нет ли каких новостей о Биме, к тому же Люся обещала ему подарить свою картину "Наш Бим". На одной из улиц, поблизости от вокзала, к Толику подошел мальчик лет тринадцати, загорелый, прочный, в новом костюмчике, сшитом по взрослому, и спросил: - Вопрос можно, товарищ? Такое обращение, как к большому, Толику понравилось, и он охотно ответил: - Можно. - В свою очередь спросил: - А что ты хотел? - Пастухи мы. А собака пропала - в город ушла. Случаем, не видал? Белая, с желтыми крапинками, а ухо черное-черное... И нога... - Как зовут собаку? - вскрикнул Толик. - Черноух, - ответил Алеша. - Бим, - сказал Толик. - Он! Нетрудно понять, как мальчики объяснились: Толик установил, когда и где куплен Бим, когда он ушел из села. Алеша понял, что приходил к Толику именно Черноух, а не кто-либо другой. Все сходилось: Бим был где-то в городе. Оба они даже и не подумали о том, кому из них достанется Бим, если найдут. Главное, искать, скорее искать. - Сперва станем-ка у вокзала, - предложил Алеша. - Человек мне посоветовал. - Народу тут тьма, кто-то уж обязательно видел Бима, - согласился и Толик. Наивность такого поиска была очевидна, но не Алеше, и не Толику. Они просто почувствовали дух товарищества, объединились одним желание, одной любовью к Биму, они верили - вот в чем и гвоздь их поведения. А воображение уже рисовало, что Бим и сам может попасться им на глаза. - А потом зайдем к твоей Степановне, - уже на ходу решил Алеша. - Ее он не минует. Фактически он туда и идет, обязательно туда. Стало быть, ему иначе нельзя: дом. - Зайдем, - согласился Толик. Ему положительно нравился Алеша своей степенной речью и в то же время наивностью и простотой. Подобные знакомства остаются на всю жизнь. И хорошо тому мальчику, которому улица подарит доброго товарища, а не жулика. Ребята уже расспросили не меньше сотни людей и все продолжали выбирать тех, кому следует задавать вопрос. В то же утро в общую вокзальную толчею, опираясь на палочку, вышел из вагона скорого поезда седой человек в коричневом пальто. Пройдя вокзал, он приостановился и осмотрелся вокруг. Так человек, надолго разлучавшийся с родными местами и возвратившийся обратно, смотрит - все ли на мете, не изменилось ли что. В этот момент к нему и подошли два незнакомых мальчика. Один из них, явно сельский, спросил: - Вопрос можно, товарищ? Седой, чуть склонив голову на сторону и пряча улыбку, ответил: - Конечно, можно, товарищ. Второй, явно городской, продолжил вопрос: - Скажите, пожалуйста, вы не видели собаку с черным ухом, белая, с кра... Седой сжал плечо мальчика и с нескрываемым волнением воскликнул: - Бим?! - Да, Бим. Видели? Где? Все трое сели на скамейку привокзального скверика. И все трое доверяли друг другу без каких либо сомнений, хотя мальчики абсолютно не знали этого старого человека, не знали, что это и был Иван Иваныч, хозяин Бима, даже не сразу бы и догадались, если бы он сам не сказал о себе. Пожалуй, и знакомые не вдруг узнали бы его. Он стал чуть сутулее, лицо худее, морщин прибавилось (операция близко от сердца - не курорт), но глаза остались такими же - внимательными, сосредоточенными, смотрящими как бы внутрь человека. Только по этим густо карим глазам и можно было бы определить, что когда-то обладатель их был брюнетом. Теперь же он стал окончательно белым, как снег. Толик рассказал все, что знал о Биме, даже и то, что он хромой и больной. Алеша толково и коротко поведал о жизни Черноуха в селе. Ребятам все нравилось в Иване Иваныче: разговаривает он с ними как со взрослыми, иногда положив ладонь на плечо собеседника, нравилось и то, как он слушает не перебивая, и то, что он белый-белый, и имя, и отчество у него хорошее, а главное, он любит их, незнакомых мальчиков, - это уже яснее ясного. Иначе к чему же он сказал в заключение: - Хорошие вы ребята. Будем друзьями, по настоящему... А теперь - ко мне. Судя по всему, Бим уже пришел домой. Дорогой он осторожно расспрашивал мальчиков и без труда установил, кто они, откуда, из каких семей, кто чем занимается, кому и что нравится. - Овец пасешь - это хорошо, Алеша. И учишься в школе? Трудно небось? - Овцу, ее накормить - уметь надо, - отвечал, как и отец, Алеша. - Дело трудное. Распустить отару фронтом, не топтать корм под ногами - это не раз плюнуть, намотаешься так, что ноги гудят. И обратно же: вставай чуть свет. Хлопотно. С собакой хорошо - помогает лучше человека, если он ни шиша не понимает в этом деле. А без собаки нам никак невозможно. Пастухи мы. Куда ж денешься? - А ты, Толик, чем занимаешься? - спросил Иван Иваныч. - Я? - удивился Толик. - Я учусь в школе. - Скотина у вас есть какая дома-то? - спросил Алеша у Толика. - Скотины нет никакой, - ответил тот. - Морские свинки были - мама запретила... Пахнут. - Ты приезжай ко мне - покажу: милка у нас - золотая корова, под пузо лезь, и ногой не шевельнет. Шапку лижет тоже... И ладони. Петух у нас - всем петухам петух, заводила называется, первым кричит на заре, а другие уж - за ним. Таких петухов - редкость... А вот собаки нету. Была - померла. Черноух был - убег. - Алеша вздохнул: - Жалко. Такой ласковый... Иван Иваныч позвонил к Степановне. Она вышла вместе с Люсей и запричитала: - Ой, Иван Иваныч! И как я теперь отвечать буду? Нет Бима. Вот был у Толика три дня назад, а домой не пришел. - Не пришел, задумчиво повторил Иван Иваныч. Но, ободряя мальчиков, добавил: - Найдем, обязательно найдем. Степановна отдала ключи хозяину, и все пятеро вошли к нему. В комнате было все так же, как оставил Иван Иваныч: та же стена книг, удивившая теперь Алешу, тот же письменный стол, даже стало чище (Степановны хлопоты), но пусто-пусто - не было Бима. На его лежаке чистый лист писчей бумаги - письмо Ивана Иваныча Степановна сохранила даже и это. Иван Иваныч стал спиной к гостям и смотрел в окно, потупившись. Степановне показалось, что он тихонько простонал. - Полежал бы, Иван Иваныч, с дороги, - посоветовала она. Тот прилег на постель, полежал при общем молчании, глядя в потолок, а Степановна пыталась заговорить ему боль: - Выходит, благополучно операция-то? Раз уж сам приехал, то все будет хорошо. - Все хорошо, Степановна, все хорошо. Спасибо вам, милая, за все. Дай-то бог чтобы родные так относились друг к другу, как вы к чужим. - Вона! Об чем завел! Глупости одни говоришь. Невелик труд - помочь сосед