й души представляется особенно увлекательной и своеобразной и заинтересует любого европейского интеллектуала, жаждущего постичь загадочную славянскую страну, а путь к философу по разбитым дорогам Нечерноземья станет своего рода погружением в глубины русского духа. Он, впрочем, сообразил, что самого Тезкина идея эта вряд ли вдохновит. Уже когда они расставались, он испросил разрешения приехать еще раз со своими друзьями-философами, желающими потолковать о России, Достоевском и юродивых. Большого энтузиазма Тезкин не проявил, но и не отказал, попросил Леву привезти ему кое-что для хозяйства, и весьма довольный проведенным временем Голдовский отправился в столицу. А Тезкин, забыв о своем опрометчивом согласии, в дальнейшем неожиданно резко повлиявшем на его судьбу, снова погрузился в хозяйственные дела. Купленный им дом требовал срочного ремонта, нужно было чинить яму для картошки, подправить баню. За этими заботами прошел весь август. Новая жизнь отнимала у него столько сил, что он едва доползал до кровати, а с утра снова принимался за работу, чем вызывал восхищение трех оставшихся в деревне старух и единственного деда, одаривавшего Тезкина инструментом и бесценными советами. Ничем другим дед в силу преклонных лет помочь уже не мог, зато рассказывал истории про прежнюю жизнь и плакал горючими слезами, вспоминая, как товарищи отнимали землю. Память его хранила детские стихи и старые песни, он частенько приходил к Сане в гости и объяснял ему назначение множества вещей, коими был завален двор. Иногда они выпивали, дедушка оживлялся и жадно спрашивал своего соседа, что слышно в Москве, вернут ли землю или опять один сплошной обман,--Тезкин лишь разводил руками. И, когда высокий. негнущийся, похожий на журавля старик шел по заросшей травой дороге к дому, размахивая руками и продолжая говорить о чем-то сам с собою, Саню охватывало странное чувство, что этот человек, проживший всю свою жизнь единоличником, не вступивший в колхоз и не веривший ни одному слову, что приносило радио и газеты, таинственным и непостижимым образом похож на его отца. И если бы удалось вдруг этим людям сойтись, они бы, верно, стали друзьями и, быть может, тогда не таким жестоким оказался бы доставшийся Ивану Сергеевичу удар. И это не он, двадцатисемилетний Саня Тезкин, должен был жить в этой деревне, а его отец, и, хотя судьба распорядилась иначе, все чаще и чаще ощущал Тезкин незримое присутствие отца и обращался к нему в своем безмолвии после трудного дня. Что же касается книг, писания научных трудов, то на все это времени теперь не было. Саня об этом не жалел, но искренне обрадовался приезду Голдовского и устроил себе недельный отдых. Теперь же снова надо было вкалывать, пока не начались затяжные дожди, ходить в лес и рубить дрова, таскать их на себе домой. Труд этот пошел ему на пользу, Тезкин поправился, окреп, ни кашель, ни лихорадка его больше не мучили, занимавшиеся пряденьем бабки пользовали его травами, в чью чудодейственную силу он не слишком верил, но пил все равно с удовольствием и слушал их причитания, что нет у него хозяйки, а то жили б себе и жили, и им, глядишь, веселей да не так страшно было бы. -- Похоронил бы нас всех. А то каково последним-то будет оставаться? Они сказали это столь же спокойно, сколь говорили о завтрашнем дожде. Но на тезкинском лице вдруг промелькнула тень, он торопливо вышел, а старухи, оставшись одни, зашептали нехорошее. -- Эх, малый, видать, гложет его какая болесть. И что за травка от нее нужна, кто знает? -- Один дак молодой живет, чего ж? А Санечка, выйдя от них и даже зажмурившись от дневного света, ударившего по глазам после избяного сумрака, вдруг подумал, что, сколько ни тешься и ни отгоняй свои жуткие мысли, -- никуда ты от них не денешься и то, чему суждено произойти, все равно произойдет. "Не хоронить мне вас, милые, -- пробормотал он, пробираясь по грязи, -- и никому вас не хоронить. Боже, Боже, неужели ж все так и будет? Но зачем он ∙ тогда меня остановил и велел молчать?" Тихо было вокруг, как только и бывает осенью. Где-то в вышине безмолвный летел караван гусей, и Тезкин сам не мог понять, что чувствовало в эту минуту его сердце, но страха в нем не было, и, захватив дома топор, он снова отправился в лес доделывать последние дела в стоящем на пороге своей гибели мире. 4 Последние листья облетели с берез, скатываясь вниз по Березайке во Мету и дальше в Ильмень-озеро. Природа медленно погружалась в оцепенение, снова, как всегда, развезло дороги, когда, на диво всем обитателям Хорошей, в деревню въехала преодолевшая тверские хляби замызганная "тойота" и из нее вывалилась группа жизнерадостных швейцарцев из кантона Ури. Давно забывший о Голдовском Тезкин слез с крыши, которую торопился залатать перед снегом, и, наспех поздоровавшись с притомившимися дорогой интеллектуалами, принялся собирать на стол. Час спустя, когда гости вернулись с прогулки, онемевшие от местных красот, их ждал стол с солеными грибами, рассыпчатой картошкой, квашеной капустой, малосольными харюзочками и парным молоком. Студилась в речке водка, топилась баня, и швейцарцы пришли в совершенный восторг, в который раз удостоверившись, что в лице Льва Голдовского и его агентства они имеют надежного партнера, и той суммы, что он с них запросил, было не жаль за знакомство с настоящей русской деревней и истинным русским философом. О философии Руси и ее специфическом пути им потолковать, правда, не удалось -- все три дня граждане кантона пили водку и опохмелялись, после чего весьма довольные укатили, набрав с собой кучу гостинцев и нащелкав бесчисленное количество фотографий. Тезкин же получил в качестве гонорара ящик тушенки, две бутылки спирта, папиросы "Беломор-канал" и годовой комплект приложения к журналу "Вопросы философии". С тех пор Лева раз или два в месяц приезжал в Хорошую, и вскоре в деревне все к этому привыкли: гости вносили оживление в их однообразную жизнь. Дедушка Вася нашел себе новых слушателей, западные интеллектуалы засыпали его вопросами, и Тезкин даже отошел на второй план. Деревня питалась заморскими яствами, пребывала в возбуждении, а потом "тойота" увозила туристов обратно в туманную даль, в аэропорт "Шереметьево-2" и оттуда по всему свету. И казалось им сном, что где-то в громадной стране, медведем нависшей на карте над хрупкой и трепетной Европой, затерялась деревенька, не зависящая от мировых катаклиз-' мов и живущая собственной жизнью по одной ей ведомым законам. В сошедшем с ума мире уже шла полным ходом блокада обнаглевшего Ирака, разгорался югославский кризис, все сильнее стреляли по окраинам российской империи, не за горами был очередной съезд уже всем надоевших народных депутатов, на котором будущий грузинский вожак -- несостоявшийся генсек ООН -- картинно объявил о грядущей диктатуре, но все эти вещи существовали помимо тезкинского сознания. Он давно уже не читал никаких газет и не слушал радио, гостей своих предупреждал, что не потерпит ни слова о политике в своей избе: он жил в деревенском мирке с его простыми заботами: когда привезут в магазин хлеб и постное масло, когда станут отоваривать талоны на водку и на сахар, почем нынче колхоз продает поросят, сколько дают в коопторге за килограмм клюквы и что можно за это купить. Жизнь была спокойной и безыскусной, ничто не тревожило и не смущало его снов. Казалось, о чем еще мог мечтать человек в это время, как не о таком домике на берегу реки, какие еще претензии к миру он мог иметь, но странные мысли бродили в тезкинской голове. До утра горел в избушке свет. Философ мой опять взялся за книги, читал ветхозаветных пророков и Апокалипсис, послание апостола Павла и сочинения преподобного Ефрема Сирина, тревожно расхаживал по светелке, чертил таблицы, что-то считал и день ото дня становился все более угрюмым и рассеянным. Порой он беседовал с дедом Васей на библейские темы, выспрашивал его о преданиях темной старины и пророчествах раскольников, с которыми сорок лет назад непокорный единоличник сплавлял лес по Енисею. И чем мрачнее становилось его лицо. тем озабоченней глядели на него жители деревни, но, как помочь своему ученому соседу, по простоте душевной не знали, сокрушенно вздыхали вослед и поминали в доходчивых старческих молитвах перед непроданными дедовскими образами. Тезкин не веселел даже в те дни, когда приезжал Лева, хотя честно выполнял все неписаные условия их договора: готовил баню, стол, развлекал гостей ученой беседой. Однако все это он делал с принуждением, и лишь некоторая присущая нашим западным благодетелям душевная нечуткость уберегала эти туры от разлада. Голдовский меж тем сделал Тез-кину рекламу, присочинив, что его товарищ в годы застоя сильно пострадал от тоталитарной системы, был исключен из университета и провел несколько лет в ссылке на Севере, а толчком к этому послужило знакомство с политзаключенными в забайкальских лагерях, где он работал охранником и отказался нести службу. Он снял видеофильм о деревеньке и предлагал Тезкину опубликовать в России или на Западе выдержки из его глобального труда. Но, ему на удивление, Тезкин отказался. Он довольно хмуро заявил, что все это уже не имеет никакого значения, а то, что он действительно хотел бы опубликовать, публиковать никто не станет, да если бы и стал, ничего бы это не изменило. -- Почему? -- весело спросил Лева. Бизнесмен был в прекрасном расположении духа. Дела его шли отменно. Удалось заключить несколько очень выгодных контрактов, снять помещение под офис, купить новый компьютер и мебель, и не в последнюю очередь благодаря посиделкам в деревне. Но что Лев не мог понять совершенно и что мучило его, отравляя вкус успеха, -- так это, как относится к нему сам хозяин дома, согласен ли он с его главным тезисом, с тем, что они делают в высшей степени духовное и необходимое дело -- показывают Западу настоящую Россию, не расписные арбатские матрешки а-ля Мишка Горбачев, не самовары и не псевдооренбургские платки, а Россию стариков и старух, Россию странных людей, равнодушных к деньгам и наживе. Тезкин с ним не спорил, но и не соглашался, и Лева не мог взять в толк, то ли друг его презирает, то ли просто над ним смеется. Когда, немного смущенный, он предложил своему компаньону поделиться прибылью от варяжских вояжей -- а это была довольно приличная сумма, -- Тезкин отказался. Он не то чтоб великодушно отмахнулся, а только побледнел., и на лице у него появилось мучительное выражение. -- Мне теперь эти деньги не нужны, -- сказал он с нежностью и печалью в голосе. -- Да брось ты! -- возразил Лева.-- Сейчас не нужны, потом потребуются -- не век же ты собрался здесь торчать. Или, хочешь, давай церковь здесь построим. -- Поздно уже. Лева,-- проговорил Тезкин тихо. -- Что поздно? -- не понял Голдовский. Разговор этот происходил в Рождественскую ночь. Западные профессора -- это была очень серьезная группа из Германии. -- напившись водки и томимые своими западными снами, мирно почивали на русской печи, а друзья вышли на улицу, где в безумной красоте сияли над землею звезды и среди них та первая, что возвестила о рождении Младенца. На Голдовского вдруг накатило удивительное состояние покоя и благодарности к этой ночи. небу над их головами и застывшей подо льдом, но шумевшей на перекатах речке Березайке. Ему захотелось сказать Тезкину что-то очень теплое, и он стал сбивчиво, как очень давно, говорить, что они, слава Богу, вовремя родились, они, два щенка из трущоб Пролетарского района, битые-перебитые интеллигентские дети, что сейчас, конечно, много всякой пены, грязи, мерзостей, но главное -- есть личная свобода, что он счастлив тем, что у него есть семья, есть друг и любимое дело в жизни и что Тезкин научил его самому главному -- рассчитывать лишь на себя, не пробиваться наверх, на чужие вершины, а находить собственные. И что он, Тезкин, может быть, и сам не знает, как много он для него' значит, он сделает для него все, чего бы тот ни попросил, он сумеет отплатить добром, и еще настанет день, когда они увидят небо в алмазах,-- они построят новую жизнь, которую мечтали, но не смогли построить их отцы. Тезкин слушал не перебивая, но, когда Лева умолк, негромко сказал: -- Все напрасно, брат. -- Почему? -- снова не понял Голдовский. -- Потому что уже настали последние времена. -- Конец света, что ли, грядет? -- спросил гость игриво и безмятежно. -- Да,--произнес хозяин. -- Саня, милый, -- засмеялся Голдовский, -- то-то я смотрю, ты сам на себя не похож. Конец света уже столько раз объявляли и он столько раз не наступал, что, ей-Богу, скучно об этом говорить, а тем более в такую ночь. Пойдем-ка лучше выпьем водки и ляжем спать. -- Он не наступал,-- проговорил Тезкин замогильным голосом,-- потому что недоставало всех примет. Но теперь они уже явлены, и антихрист живет среди людей. Голдовский вздрогнул. -- Ну и когда же наступит твой конец света? Или, быть может, это произойдет, как в том анекдоте, в одной отдельно взятой стране? -- Он хотел спросить насмешливо, но получилось нервически, и звезды, почудилось ему, замерцали тревожно и грозно. -- Это произойдет ровно через три месяца, весною, и Пасха в этот год не наступит. -- Саша,--сказал Голдовский сердито,--я понимаю, что смутные времена порождают массу лживых прорицателей и шаманов, но видеть тебя среди них -- это, извини, какая-то глупость. Он сухо попрощался и ушел спать. Ночь сразу же потеряла для него все очарование, и удовольствие от поездки оказалось напрочь испорченным, ибо, сколь ни было нелепым это заявление, слишком большую власть имел над Голдовским Тезкин и просто так отмахнуться от него Лева не мог. Сон оставил его, и до утра он со страхом слушал, как воет поднявшийся за окном ветер и наносит на дорогах сугробы. Неслыханная тоска, сродни той, что испытал он в раннем детстве, впервые узнав, что люди умирают, снова сковала его душу, и он почувствовал себя растерянным и беззащитным, точно исчез порожек, за которым находился дом, и остался лишь мир, подвластный ветру и неведомой злой воле. "Все это наши глупые российские штучки, без которых мы никак не можем обойтись. Но лучше б ничего этого он мне не говорил",--подумал Голдовский, и спокойно раскинувшиеся во сне, не ведавшие страха клиенты вызвали у него зависть и неприязнь. 5 Впрочем, когда Лева вернулся в Москву и снова погрузился в свои дела, страхи его мало-помалу рассеялись. Вокруг была обычная жизнь, ни о каком конце света никто не говорил. Приходили люди, работали факсы, заключались новые контракты на несколько месяцев вперед, на его счета переводили деньги, и предположить, что с этим устойчивым и непоколебимым миром может что-то стрястись,--для этого надо было иметь слишком богатое воображение. Голдовский успокоился и лишь пожалел своего бедного друга: как бы тот совсем не свихнулся в лесной глуши от умственного напряжения и одиночества. Но на всякий случай приостановил до апреля поездки в Хорошую, ибо не желал рисковать репутацией фирмы и подвергать себя новым душевным потрясениям. Однако покой его оказался недолгим. Не прошло и двух недель, как переговоры между безумным, но устойчивым Саддамом и умным, но недолговечным Бушем окончательно зашли в тупик, и Джордж, к вящей Ху-сейновой славе, обрушился на нашего бывшего союзника. И вот тогда-то до Москве, и без того ошалевшей от того, что толстый и несимпатичный премьер Павлов заставил стоять ее в очередях, обменивая купюры, а молодцеватый всадник и авантюрист Невзоров ломать голову, что же в самом деле произошло в Вильнюсе, поползли по Москве слухи, что Саддам в ответ на вторжение взорвет кувейтские нефтяные скважины и из-за пожаров произойдет экологическая катастрофа, какой мир еще не знал: потекут по земле реки огненные, те самые, о которых некогда туманно, но грозно выразился Иоанн Богослов, а спасутся лишь два человека, что нынче летают на орбите и делают космические снимки. И не случайно произойдет все это именно в нынешнем году, добавляли люди сведущие, когда совпадают Благовещение и Пасха, что таит в себе гибельную силу. Люди доверчивые охотно внимали и умножали эти слухи, относясь к ним, впрочем, со свойственной россиянам беспечностью и вовсе не стремясь к тому, чтобы в оставшееся время спасти свои заблудшие души. Солидные мужи в костюмах и еще более солидные -- в рясах убеждали обывателей, что ни с материалистической, ни с религиозной точки зрения ничего подобного произойти не может, ибо о том часе ведает лишь Бог-Отец, а годы, когда бывала кириопасха, ничем особым в истории не отмечены и что подобного финала ждали еще в 1459 году и вслед за этим в 1492-м, но не дождались,--наученная горьким опытом относиться ко всему, что идет из официальных источников, скептически публика предпочитала ничему не верить. И бедный Левушка совсем потерял голову. Вся радость жизни, все его успехи и выгодные контракты, самые заманчивые предложения, словно в насмешку сыпавшиеся на него в ту зиму, все краски дня для него померкли, и одна мысль им владела: а что если все это правда? И к чему и зачем нужно было куда-то стремиться, что-то возводить и покорять, если не пройдет и трех месяцев, как все превратится в тлен? Но почему именно теперь, когда он еще молод, полон сил и его ждет блестящее будущее? Почему ему не дали худо-бедно прожить его жизнь и уж только потом стали бы за нее судить? Он вдруг почувствовал себя обманутым -- чувство, не раз испытанное им в юности и по странной случайности или, напротив, язвящей закономерности связанное все с тем же Тезкиным. Но теперь этот обман казался ему куда более жестоким, он не спал ночами, и. как тогда, в Хорошей, его мучил страх. Так неужели же прав был его мудрый папаша Давид Евсеевич, с которым честолюбивый Лева всю жизнь спорил и боролся, печально и свысока глядевший на суетливые старания сына, а сам довольствовавшийся дешевой квартиркой, дурацкой работенкой редактора в техническом журнале, чтением мемуаров, ничуть не жалевший о бездарно прожитой жизни и оставшийся на старости лет у разбитого корыта, когда и журнал его вконец обанкротился вместе с обанкротившейся страной и либеральными грезами детей двадцатого партсъезда? Неужели же мы все окажемся у этого корыта и -- мало этого -- нас станут еще судить и на этот Суд не возьмешь ничего из того, чем по праву гордишься здесь? Не мог Лева Голдовский относиться к этому как безалаберный русский люд, готовый пропить и прокутить не только эту, но и ту жизнь. Ему нужны были полная ясность в этом вопросе и четкий ответ: что же теперь делать? И Лева бросился к попам. По странному совпадению, а верней, потому, что Левушка во всем привык полагаться на людей лично знакомых, духовное окормление Сани-ного друга совершал средний тезкинский братец Евгений, благодаря настойчивости своей жены полностью порвавший с бесперспективной светской карьерой. Отец Евгений задумчиво выслушал раба Божьего Льва и молвил: -- Значит, баламутит все Санька? -- Да, батюшка,--кивнул Лева.--Он говорит, что дальнейшая земная история человечества бессмысленна и оттого ожидает ее скорый конец. -- Ишь ты! -- усмехнулся кому отец, а кому брат поп Тезкин. -- Дурак, а гордыни вон сколько. Уж будь на то моя воля, наложил бы я на него епитимью за эти толки. -- Так вы полагаете, батюшка, ничего не будет? -- На все воля Божья, -- ответил священник уклончиво, -- а истинному христианину должно не скорбеть, но радоваться и всегда быть готовым к Страшному суду. Ты же, Лева, коли смущена чем-то твоя душа. помог бы мне лучше с ремонтом. -- Хорошо, отец Евгений! -- обрадовался Голдовский, резонно рассудив, что, раз просят его помочь, значит, может быть, все еще и обойдется, а богоугодное сие дело ему в любом случае зачтется. Но покоя в его душе не прибавилось. Леве все казалось в ту весну-не таким, как обычно. Мрачные предчувствия и дурные сны терзали его. он Ооялся подходить к балкону и смотреть вниз, и не было рядом того единственного человека, кто бы мог его успокоить. Ни молитвы, ни чтение писания, ни Великий пост, соблюдаемый им со всей строгостью, -- ничто не приносило мира его душе. Напротив, еще острее Лева чувствовал свое ничтожество и слабость перед высшей силой. Он смутно догадывался, что в его смущении и страхе был тоже некий замысел и он должен был через это пройти, но никто на свете не заставил бы его раньше времени возжелать закончить свой земной путь. -',<<АТЫ~'!:0 что же? ~ ДУмал он о Тезкине.-- Ты-то куда собрался, милый? Тебя-то что там ждет?" Ему хотелось, чтобы Санька объявился в Москве. Или же бросить все и поехать в Хорошую самому? Но что-то не пускало Леву к товарищу. Что-то говорило: оставь его, он должен во всем разобраться сам. пока еще есть немного времени. И Леве оставалось только молиться за друга, но и это было не так уж мало. "Крепись, милый, крепись, -- бормотал Голдовский, -- ив случае чего не бойся: нас с тобой туда вместе потащат". От этих мыслей становилось ему не так страшно, как было в самом начале. Ничего, думал он, если верно, что каждый свой день надо прожить, как последний, то и последний надо прожить, как самый обыкновенный день, 6 С Тезкиным же в ту пору, когда Голдовский набирался личного мужества и брал уроки житейского стоицизма, а равнодушная ко всему, обску-ративная столица лениво обсуждала, голосовать ей на похеренном впоследствии референдуме "за" или "против" развала великой империи, случилась странная вещь. Он, совершенно уверенный в истинности того, о чем говорил своему другу, он, чувствующий неизбежный конец мира еще, быть может, более остро, чем некогда смерть несчастной воспитательницы Ларисы, смерть отца или свою собственную смерть, вдруг поймал себя на мысли, что если бы несколько недель назад кто-нибудь сказал ему: от тебя зависит, надлежит ли миру окончить свое существование или нет, -- то он не задумываясь ответил бы: да, надлежит. Все чаши зла переполнены, всюду торжествуют ложь и разврат, и чем скорее это кончится, тем будет лучше для всех, кто еще не поддался и не продал душу дьяволу. Что здесь даже не о чем спорить и не в чем сомневаться, а надо только Бога молить, чтоб свершилось все как можно скорее. Никаких ориентиров сбившиеся со своей дороги люди не найдут, никаких Божьих знамений не увидят, а если и увидят, то не внемлют: мало ли их было за последние годы, начиная с того же Чернобыля? Но теперь, в эти мартовские дни, в эту новую весну, что-то снова переменилось в его душе. И ему вдруг стало жаль и этого дома, и реки, и лесного озерца, и наливающихся соком деревьев, ничуть не виновных в людских грехах. Стало жаль трех старух с дедом Васей, хотя кто-кто, а они только и ждали своей смерти и гадали, как бы успеть помереть пораньше с уверенностью, что тебя по-людски похоронят. Ему стало жаль весь этот мир, которому еще вчера он не мог простить смерти отца и вселенского разлада, и обида в его сердце сменилась тихой и ровной печалью. Часами Тезкин глядел на реку, бродил по лесу и развешивал кормушки для птиц. Он сделался необыкновенно сосредоточенным и молчаливым, ощутив внезапную нежность и сострадание к человеческой слабости. Ему подумалось, что все люди, против которых у него накопилось столько раздражения, глубоко больны и несчастны и судить их нельзя, надо дать им отсрочку, дать время, чтобы они одумались. И если верно, что прошли все времена и положил Господь явиться на Землю, то этому должно не радоваться нынче, а скорбеть и молить Его как о высшей милости о продлении дней рода человеческого и его вразумлении. Он почувствовал вдруг в одну ночь, когда вскрылась река и в ее за струившейся воде замерцали опрокинутые вниз звезды, снова началась весна и зашумел водою голый лес, но вода эта едва ли успела бы скатиться в древнее озеро, где гулял былинный купец Садко и совсем недавно еще белели паруса купеческих ладей. -- он почувствовал, что там, в надзвездной вышине, за глубинами вйех вод, где на незримых весах решается в эти капельные дни 'судьба мира. быть может, перевесит какое-то иное соображение, случится чудо, и неизбежный конец земной истории в который раз отодвинется, ибо есть где-то неведомые ему, Тезкину, люди, молящие об этой отсрочке Отца Небесного и готовые страдать за этот мир, только их мольбами все еще и стоящий. Наступили влажные апрельские ночи, и вместе с ними сразу же пришла Страстная неделя, снова въезжал Иисус на осляти в Иерусалим, воскресив перед тем Лазаря, снова собирал Сын Божий учеников на Тайную Вечерю, снова предавал Его Иуда, отрекался Петр и в испуге разбегались апостолы, и снова толпа, еще вчера кричавшая: "Осанна" -- вопила: "Распни Его1" Все повторялось, только Воскресению Его не суждено было повториться -- слишком много грехов и зла взял на себя Сын Человеческий, намертво были пригвождены к кресту Его руки и ноги людскими страстями и лицемерием. Но продолжали взывать к Его милости, не за себя, но за друга свои моля, оставшиеся на земле и никому не известные праведники, продолжали на что-то надеяться и верить, и вселенский ветер, не мог загасить их молитвы. В пасхальную ночь Тезкин и четверо других обитателей Хорошей, собравшиеся в Васином доме, вдруг почувствовали, что на миг остановилась земля, покачнулась и словно задумалась, совершать ли ей оборот навстречу новому утру или нет, и то же самое почувствовали миллионы других людей в громадных городах и забитых до отказа церквах, в кинотеатрах на ночных сеансах и дискотеках -- почувствовал народ верующий и праздный, высшие государственные чиновники, президенты и премьеры государства, последние времена которого в самом деле уже настали, почувствовал одиноко стоящий в толпе Лева Голдовский, пронзительно и остро ощутив всю мистическую глубину этого мгновения и весь ужас, терзавший тезкин-ское сердце. Было какое-то одно томительное мгновение перед закрытой дверью, когда почудилось всем, что не откроется она, не отвалится камень от гроба, а разверзнется небо от края до края, ад поглотит всю бездну пороков и никто, кроме горстки праведников, не спасется, но почти неимоверным усилием, чьими-то до кровавого пота мольбами снова качнулась земля, повернулась, как поворачивается заевший в замочной скважине ключ. дверь распахнулась, и планета понеслась навстречу Светлому утру. -- Христос воскресе! -- сказал скрипучим голосом Вася Малахов, и ему со вздохом ответили три последние старухи деревеньки Хорошей и приблудший к ним из города пустомеля и смутьян: | -- Воистину воскресе! Два часа спустя, когда слегка поддатый Тезкин вышел на крылечко, разговевшись после импровизированной утрени, в мире все было покойно и тихо, взошла на ущербе пасхальная луна, пахло талой водой, и послышалось ему, что в другом часовом поясе, далеко отсюда, где жили люди совсем иной веры, раздался слабый женский голосок: -- Христос воскресе, Санечка! -- Воистину воскресе. Катя, -- ответил Тезкин и горько, несмотря на вселенскую радость, заплакал. Тепленький от трех рюмок водки дедушка вышел вслед за ним, отошел в сторонку, помочился на осевший снег, высморкался и промолвил: -- Лико ты. Сашок, опять до Пасхи дожили. Я уж думал, не доживем. Ну пойдем в дом-то. Тезкин поглядел на него невидящими глазами, покачал головой и вперил взгляд в славословящее Создателя небо. "Господи, -- прошептал он. -- если смиловался Ты над всеми нами, если простил нам наши грехи и подарил Свою великую радость, подари мне мою -- верни мне ее, умоляю Тебя. верни". И померещилось ему тогда, не иначе как спьяну, что где-то в вышине словно перемигнулись звезды и послали недоучке-звездочету и лжепророку таинственный сигнал. Лох 71  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *  1 Прошло два месяца. В газетах писали про новоогаревский процесс, о конце света все уже давно позабыли, непокоренный Саддам назло всему миру зализывал раны, богомольный люд в России прикладывался к таинственно и чудодейственно объявившимся мощам преподобного Серафима Саровского, где-то в недрах аппарата зрел злосчастный заговор, а в Хорошую приехала машина. Не "тойота", а обыкновенный "газик", и привезла урну, дабы жители самых отдаленных уголков района могли выбрать себе на радость первого в российской истории свободного президента. На этой же машине Тезкину привезли письмо. Он судорожно разорвал конверт -- в него оказался 'вложенным другой, с иностранным штемпелем. Санечка прочел его тут же, никуда не отходя и не слыша, как мнутся и качают головами старухи, не знающие, кого вычеркнуть, а кого оставить в бюллетене, -- им было жалко всех, и не хотелось обижать никого, даже Альберта Макашова. -- Ну, бабки, давай, давай, -- подбадривал их шофер, -- шевелитесь, мне домой охота. -- Слушай, -- сказал Тезкин, -- обожди меня, я с тобой поеду. -- Да ты куда собрался-то, Сашок? -- удивился дед. Вместе с урной привезли в Хорошую бутылку водки и мучицы от председателя с наказом голосовать за Колю Рыжкова, оправившегося от декабрьского инфаркта. Дедушка уж предвкушал, как они с Тезкиным поддадут и обсудят сложившееся политическое положение и земельный вопрос. -- Поеду я, дядь Вась, -- сказал Тезкин. -- За женой поеду. В Москве он тотчас же разыскал Голдовского. Лева к тому времени уже оправился от всех своих весенних потрясений, теперь даже задним числом дивясь, как это он поверил Тезкину, который всю жизнь только и делал, что его дурил. Однако нет худа без добра: переведя изрядную сумму на благотворительность и ремонт храма. Лева приобрел устойчивую славу в делах милосердия^ о нем писали в газетах как о настоящем русском предпринимателе, возрождающем традиции отечественного купечества. Голдовский с умом использовал моральный капитал и, быстро наверстав упущенное эсхатологическою весною время, поднял дело на новую высоту. Как раз в ту пору, когда Санька объявился в первопрестольной,,он арендовал, заручившись поддержкой влиятельных лиц, офис на Кутузовском проспекте. Тезкина в это сверкающее помещение не пустили как личность явно некредитоспособную, или же, говоря швейцарским наречием, "сыроежку". Но велико было удивление отставного полковника и хорошенькой секретарши, закончившей филфак МГУ (вот тут-то Лева потешил свое самолюбие), когда хозяин самолично вышел встречать гостя и провел его в кабинет, велев в лучших традициях доморощенных чиновников никого не принимать. -- Ба, -- сказал он насмешливо, -- Санька! А я уж думал грешным делом, что ты на тот свет переселился. Чай, кофе, виски? -- Мне нужны деньги, -- сказал Тезкин сумрачно. -- Да ну? -- удивился Голдовский. -- И сколько? Тезкин назвал сумму, и Лева присвистнул. -- Однако! И непременно в валюте? -- Да. -- Зачем тебе в твоей деревне валюта, брат? -- Я уезжаю в Германию. -- Куда? -- поразился Голдовский немногим меньше, чем полгода назад апокалипсическому пророчеству друга.-- Что ты там собираешься делать? -- Читать лекции по русской философии, -- лаконично ответил Тезкин.-- И помоги мне, пожалуйста, сделать все, что там нужно. -- Н-да,-- пробормотал Лева,--от кого, от кого, а от тебя меньше всего я этого ожидал. Ну вот что,-- прибавил он,-- деньги я тебе, разумеется, дам, а помогать не стану. -- Почему? -- Я не собираюсь прикладывать руку к утечке мозгов. -- Лева,-- проговорил Тезкин сдержанно-радостным голосом,-- каких мозгов? Неужели ты думаешь, что я там кому-нибудь нужен? Я получил письмо от Кати, брат. -- И она тебя что, зовет? -- спросил Голдовский, помолчав. -- Нет,-- покачал головой Тезкин,-- но я все равно поеду. Ей там. по-моему, нехорошо. -- Сомневаюсь,-- ответил Лева.-- Извини меня, Саша, но ты, кажется, имеешь весьма превратное представление о женщинах. Я в свое время сталкивался с ее мужем и скажу тебе, что большего прохиндея глаза мои не видали. -- Лева, мне плевать на ее мужа, но я должен ее увидеть. -- Ну хорошо, -- согласился Голдовский, снова чувствуя, как подчиняет его Тезкин себе. -- Однако тебе придется подождать: раньше чем через месяца два, два с половиной, ничего не получится. -- Все это страшно некстати, -- пробормотал Саня. 2 Москва 1991 года произвела на Тезкина впечатление еще более отвратное. чем год назад. Вся шваль, вся нечисть, прежде сидевшая по щелям, выползла теперь на свет Божий, заполонив несчастную столицу. Тезкин бродил как потерянный, все вызывало в нем омерзение, от уличных торговцев до иностранных вывесок, и особенно одна сцена запала в его душу. \ Случилось это в самом центре, недалеко от железнодорожных касс, где он покупал билет до Мюнхена, несколько дней проведя в томительной знойной очереди. Молодой парень, высокий, жилистый, с наголо остриженной непропорционально маленькой на его длинном худом теле головой и сверкающими белыми фарфоровыми зубами, стоял на тротуаре, разложив перед собой кусок клеенки, и предлагал всем проходящим мимо сыграть с ним. Его плотным кольцом обступили люди, и Тезкин, одуревший от стояния в очереди, тоже сунул свой любопытный нос. Парень быстро переставлял три колпачка, гоняя под ними теннисный шарик, и призывал всех желающих угадать, под каким колпачком он находится. То ли он делал это не очень умело, то ли нарочно завлекал ротозеев, но Тезкину казалось, что любой мог бы сказать, где шарик. Однако играть никто не решался, хотя и не расходились. -- Где шарик, граждане? -- спрашивал парень весело, быстрым, но все примечающим взглядом окидывая публику. -- Здесь, -- сказал мужик с помятым лицом. Парень поднял колпачок -- там было пусто. Мужик сожалеюще развел руками, а парень снова обратился к толпе: -- Ну, кто ответит, где шарик, сразу получит сто рублей. Рядом стоял мальчик лет тринадцати с фотоаппаратом, аккуратно одетый. по виду не москвич, а приехавший на каникулы школьник. -- Здесь, -- сказал он, указывая на другой колпачок. Парень поднял его и воскликнул: -- Молодец, ты выиграл! Школьник засиял от радости, но. уже вложив бумажку ему в руку, парень спросил: -- У тебя у самого-то есть деньги? -- Нет, -- ответил тот, насторожившись и крепче цепляясь за фотоаппарат. -- Тогда давай назад. Твой выигрыш недействителен. Ты не мог играть, если у тебя нет денег. Такое правило, брат, ничего не поделаешь. -- Да не бойся ты,-- сказал кто-то в толпе,-- их надо показать только. -- Подождите.-- Мальчик покраснел и полез во внутренний карман нарядной курточки, доставая оттуда перевязанные тесемкой купюры. -- вот. я забыл. Парень быстро взял у него из рук сотенную бумажку, зажал в кулаке и сказал: -- Давай сыграем? -- Как сыграем? -- отшатнулся тот. -- Я больше не хочу играть. Отдайте мне мои деньги, и я пойду. .-- Нельзя, -- сказал парень сочувственно, -- такое правило. Ты не мог говорить, где лежит шарик, пока не показал деньги. -- Но я же не знал. -- Да, не знал, -- согласился тот, -- а теперь знаешь и можешь отыграть все назад. Угадай еще раз, где шарик, и триста рублей будут твоими. -- Не хочу я так, отдайте мне мои сто! Парень наклонился к его уху, что-то доверительно прошептал и стал перемещать колпачки. Мальчик глядел со страхом на его руки и дрожал. -- Ну где? Мальчик растерянно пожал плечами. -- Говори быстрее, -- закричали вокруг, -- пока тебя никто не опередил! Он наступил ногой на один из колпачков -- верно, это велел сделать ему парень, когда шептал на ухо. Белозубый поднял быстро соседний -- там было пусто, затем другой -- шарика не было. -- Ну? -- сказал он азартно. -- У тебя еще есть деньги? Сколько дашь -- вдвое больше получишь! Мальчик глядел на него с сомнением, парень достал из кармана пять сотенных. -- Давай! Столько есть? Вокруг что-то кричали, возбужденно подбадривали его. -- Ну, тысячу получишь! На лице у мальчика шла борьба, наконец он достал деньги и протянул наперсточнику. Тот зажал их, высоко подняв в кулаке. -- Убирай ногу! Под колпачком было пусто. Вокруг сочувственно засвистели, белозубый развел руками и положил деньги в карман, а мальчик, до которого только теперь дошло, что его обманули и все эти подбадривавшие его люди заодно, вдруг заплакал и отчаянно закричал: -- Отдайте мне мои деньги! Он бросился на наперсточника, вцепился в нательный крестик на "крупной золотой цепочке и стал бить ладонями по груди. Его пытались оттащить. белозубый стряхивал его с себя, а тот орал как оглашенный и не отступал. И тут появился милиционер. В одно мгновение стаканчики исчезли, половина народа схлынула, а мальчик кинулся к сержанту. -- Та... таварищ миционер,--заговорил он, глотая звуки,--этот... вот этот, он у меня деньги украл. Милиционер посмотрел на школьника, затем на мошенника, какое-то тупое, безучастное и покорное выражение промелькнуло у него на лице, он опустил глаза и молча шагнул в расступившуюся толпу, а белозубый дал мальчику пинка и сказал: -- Учись, лох! Все это произошло так быстро, что Тезкин не успел ничего понять. Мальчик, глотая слезы, пошел по улице и пропал в толпе, наперсточник сел в подкатившие к тротуару запыленные "Жигули". А Саня был так подавлен увиденным, что и весь следующий день эта история не шла у него из головы. Как никогда раньше, хотелось ему уехать прочь, чтобы не жить в зачумленном городе, где среди бела дня грабят детей, а милиция боится за них заступиться. "Боже, Боже, до чего мы дожили!" -- бормотал он отчаянно. -- Что делать, брат? -- сказал Голдовский, выслушав тезкинский рассказ. -- Через это надо пройти. Зато никто и никогда теперь этого ребенка не обманет. "Вы пройдете,-- подумал тогда Саня,-- а я -- никогда". 3 В середине августа все было оформлено. Тезкин жил уже только мыслями об отъезде, но за несколько дней до назначенного числа ему позвонил ранним утром Лева и, тяжело дыша, спросил, тщетно пытаясь изобразить в голосе насмешливость: -- Ну что, слышал? -- Чего еще? -- Спишь, что ли? Включи немедленно радио. У меня под окнами танки идут. -- Какие еще танки? -- буркнул Тезкин, но радио включил. Голдовский перезвонил через полчаса. -- Что скажешь, брат? -- Занятно, -- ответил философ, -- даже очень занятно. Хотя такие дела лучше начинать не в понедельник, а в воскресенье. -- Тебе занятно,--вскипел глава агентства,--ты через три дня уезжаешь, да еще, глядишь, получишь там под шумок статус беженца, а для меня это конец всему. Я вообще не уверен, что сейчас за мной не придут. -- Ну да. конечно, за тобой в первую очередь. А что. действительно ты видел танки? Голдовский поднес трубку к раскрытому окну: было слышно, как гудят моторы. -- Горючего у них, говорят, нет, хлеб убирать нечем,-- проворчал Тезкин. -- Ладно, я к тебе сейчас приеду. Выйдя на улицу, Саня снова ощутил давно угасшее любопытство к городу и уличной толпе. Он с жадностью вглядывался в хмурые и сосредоточенные лица людей, в выстроившуюся за водкой очередь и торгующих на лотках продавцов книг. Все было как обычно, ничто еще не успело измениться. и если бы еще вчера кто-нибудь сказал, что подобное случится, он не поверил бы. Однако все было: танки, солдаты и снова готовые надеть на себя ярмо люди. Он ехал на троллейбусе по Калининскому проспекту, в салоне, несмотря на многолюдие, было тихо, и только когда машина поравнялась с рекою и показался рыдван на Краснопресненской набережной, возле которого стоял одинокий танк и к