е-то верно... -- Вот я тебе и говорю женись. Нюрка -- баба очень хорошая, да, тебе про нее никто плохого не скажет. Она вон сколь ни жила одна, никогда ни с кем не путалась, и мужика у нее отродясь не было. Только с Борькой одним и жила, да. -- С каким Борькой? -- насторожился Иван. -- С каким Борькой? А с кабаном ейным, охотно объяснил Плечевой. Чонкин от неожиданности подавился дымом, закашлялся, бросил цигарку на землю и раздавил ее каблуком. -- Брось чудить, сказал он сердито.-- Какого еще такого кабана выдумал? Плечевой посмотрел на него голубыми глазами. -- А чего я тебе сказал? Тут ничего такого и нет. Известно, женщина одинокая, а ей тоже требуется, да. И сам посуди ему уж в обед сто лет, а она его резать не хочет, а почему? Да как же его зарежешь, если, бывало, она в постелю, а он до нее. Накроются одеялом и лежат, как муж жена. А так кого хошь на деревне спроси, и тебе каждый скажет: лучше Нюрки никого не найти. Довольный произведенным впечатлением, Плечевой взял удочку и не спеша пошел дальше, попыхивая цигаркой, а Чонкин долго еще стоял с отвалившейся нижней челюстью, провожая Плечевого растерянным взглядом и не зная, как относиться к только что услышанной новости. Нюра, подоткнув юбку, мыла в избе полы. Распахнулась дверь, на пороге появился Чонкин. -- Погоди, протру пол,-- сказала Нюра,-- не заметив его возбужденного состояния. -- Нечего мне годить, сказал он и прошел в грязных ботинках к вешалке, где висела винтовка. Нюра хотела заругаться, но поняла, что Чонкин чем-то расстроен. -- Ты чего, спросила она. -- Ничего. Он сорвал винтовку и вскрыл затвор, чтобы проверить патроны. Нюра с тряпкой стала в дверях. -- Пусти! Он подошел с винтовкой в руках и попытался отодвинуть ее прикладом, словно веслом. -- Ты чего это надумал? закричала она, заглядывая ему в глаза.-- На что ты ружье берешь? -- Пусти, сказано тебе. Он двинул ее плечом. -- Скажи зачем?-- стояла на своем Нюра. -- Ну ладно, Чонкин поставил винтовку к ноге и посмотрел Нюре в глаза.-- Что у тебя было с Борькой? -- Да ты что? С каким Борькой? -- Известно, с каким. С кабаном. Ты с им давно живешь? Нюра попыталась улыбнуться. -- Ваня, ты это шутейно, да? Этот вопрос почему-то совершенно вывел его из равновесия. -- Я вот тебе дам шутейно! Он замахнулся прикладом.-- Говори, стерва, когда ты с ним снюхалась? Нюра посмотрела на него ошалелым взглядом, как бы пытаясь понять, не сошел ли он с ума. А если нет, значит, она сумасшедшая, потому что ее бедный рассудок не мог охватить смысла того, что было здесь сказано. -- Господи, что же это такое творится!-- простонала Нюра. Она выпустила из рук тряпку и, обхватив голову мокрыми руками, отошла к окну. Села на лавку и заплакала тихо, беспомощно, как плачут больные дети, у которых не хватает сил плакать громко. Такой реакции на свои слова Чонкин не ожидал. Он растерялся и, топчась у открытых дверей, не знал, как ему поступить. Потом прислонил винтовку к стене и подошел к Нюре. -- Слышь, Нюрка, сказал он, помолчав,-- ну, если чего и было, я ж ничего. Я его шмальну, и все, и дело с концом. По крайности хоть мясо будет, какое там никакое. А то бегает по двору, как собака, только хлеб зазря переводит. Нюра все так же плакала, и Чонкин не понял, слышала она его или нет. Он провел своей шершавой ладонью по ее волосам и, подумав, сказал иначе: -- Ну, а если не было ничего, так ты мне, Нюрка , скажи. Я ведь не со зла, а сдуру. Мне Плечевой бухнул, а я, не подумавши, тоже. Народ ведь у нас, Нюрка, злой, нехороший, и, когда женщина или девушка живет по -- отдельности, про нее чего только не скажут. Слова его, однако, успокоения не внесли, а произвели совершенно обратное действие. Нюра закричала дурным голосом, упала на лавку, обхватила ее руками и стала давиться в рыданиях, вздрагивая всем телом. Чонкин в отчаянии забегал перед ней, засуетился, потом упал на колени и, отрывая Нюру от лавки, закричал ей в самое ухо: -- Слышь, Нюрка, да ты что? Да это я так просто. Да мне никто ничего не говорил, я сам все выдумал просто для шутки. Дурак я, слышь, Нюрка, дурак. Ну, хочешь, ударь меня по голове вот хоть утюгом, только не плачь. Он и правда схватил стоявший под лавкой утюг и вложил его в Нюрину руку. Нюра утюг отшвырнула, и Чонкин инстинктивно отскочил, иначе ему бы отшибло ноги. Как ни странно, но, бросив утюг, Нюра начала успокаиваться и затихла, только плечи ее продолжали вздрагивать. Чонкин побежал в сени и принес ковшик воды. Стуча зубами о железо, Нюра отхлебнула глоток и поставила ковшик на лавку перед собой. Потом села, утерла слезы воротником платья и спросила почти спокойно: -- Исть будешь? -- Не мешало бы, радостно согласился Иван, довольный, что все обошлось. Ему уже самому казались смешными его сомнения. Это же надо было поверить в такую глупость! И кому? Плечевому, который только и знает, что языком трепать! Иван побежал на улицу, внес топор в сени, но когда проходил мимо двери, ведущей из избы в хлев, услышал приглушенное хрюканье Борьки, и темное сомнение опять шевельнулось в его душе, он хотел, но не смог его подавить. Нюра поставила на стол две кружки парного, еще пахнущего коровой молока, и теперь гремела в печи ухватом, пытаясь извлечь чугунок с картошкой. Чонкин ей помог, усе лся за стол. -- Слышь, Нюра, сказал он, придвигая к себе молоко,-- ты все же сердись, не сердись, а Борьку я завтра шмальну. -- За что? спросила она. -- Да причем тут за что, ни за что. Раз болтовня такая в народе пошла, значит надо шмальнуть, и чтоб не было никаких разговоров. Он смотрел на нее настороженно, но она на этот раз плакать не стала. Она разложила картошку по тарелкам, пододвинула одну Чонкину, другую себе и сказала с горечью: -- А если ты его убьешь, значит, думаешь, народ сразу перестанет болтать? Эх, не знаешь ты, Ваня, наших людей. Да они же все от радости взвоют. А разговоров пойдет... "Чего это он, мол, кабана вдруг стрелил?" "Понятно чего. С ним же Нюрка жила". А дальше больше. Один слово скажет, другой два прибавит. И уж так разрисуют, не хуже, чем в книге. "Пошла это Нюрка ввечеру корову доить, а Иван дома остался. Ждет-пождет нету Нюрки. "Дай,-- думает,-- погляжу, не заснула ли". Заходит он это в хлев, а Нюрка..." -- Цыц, ты! заорал неожиданно Чонкин и двинул от себя кружку, расплескав по столу молоко. Картина, представленная Нюрой, подействовала на него так сильно, как будто он сам все это увидел, и вопреки доводам, которыми она хотела его убедить, он опять взбеленился и, опрокинув скамейку, кинулся к винтовке, стоявшей возле дверей. Но Нюра опередила его. Она встала в дверях, как памятник, и сдвинуть Чонкину было ее не под силу. Давешняя история повторилась. Чонкин толкал Нюру плечом и говорил: -- Пусти! А она отвечала ему: -- Не пущу! А он настаивал на своем: -- Пусти! А она отстаивала свое: -- Не пущу! Потом Чонкин уморился, отошел и сел на лавку, зажав винтовку в коленях. -- Видать, Нюрка, правду брешет про тебя Плечевой, зло сказал он.-- Кабы у тебя с Борькой не было ничего, ты бы за него держаться не стала. Ему уж в обед сто лет, давно на сало пора, а ты его все бережешь. А коли так, нам с тобой вместе не жить. И вопрос, Нюрка, в настоящий период стоит либо так, либо эдак, либо я, либо кабан, даю тебе на размышление пять с лишним минут, а затем собираю свои манатки, и извини-подвинься. Он посмотрел на ходики, висевшие против окна, засек время и, подперев голову рукой, отвернулся от Нюры, ожидая ее решения. Она придвинула к себе табуретку и села возле дверей. Оба сидели и молчали, как на вокзале, когда все заготовленные слова уже сказаны, осталось только поцеловаться, а тут сообщили, что поезд опаздывает на два часа. Прошло пять минут, пять минут с лишним, прошло шесть минут. Чонкин повернулся к Нюре и спросил: -- Ну, что ты надумала? -- А что мне думать? сказала она печально.-- Ты, Ваня, сам все решай, сам поступай, как знаешь. А Борьку я убивать не дам. С тобой я знакома без году неделя, а он у меня живет, почитай, уже два года. Я его маленьким в колхозе взяла, когда ему было всего три денечка. И молоком из бутылки через соску поила,чи в корыте купала, и грелку на живот ложила, когда он болел. И он мне теперь, хоть смейся, хоть нет, вроде сына. И для него дороже меня никого нет, почему он меня провожает на работу и встречает, когда обратно иду. И какая б ни была погода, а только на пригорок взойду, а он навстречь мне несется, хоть по снегу, хоть по грязюке. И так у меня, Ваня, в иной момент сердце сжимается, что присяду я над этим Борькой и плачу как дура, сама не знаю, от радости или от горя, а скорее от того и другого. К тебе, Ваня, я хоть и привыкла и полюбила тебя, как мужа родного, но ты сегодня здесь, завтра там, найдешь себе другую, получше да покрасивше, а для Борьки лучше меня никого нет. И когда я буду одна, он подойдет, ухом об ногу потрется, и уже веселее, все же живая душа. Ее слова тронули Чонкина, но отступать он не стал, потому что имел о женщинах твердое представление -- раз отступишь, поддашься, потом на голову сядут... -- Ну, а что же делать, Нюрка? Ведь это же такое говорят, да ведь этот стыд просто. -- Смотри, Ваня, дело твое. -- Ну, ладно. Он собрал в охапку винтовку, скатку и вещмешок и подошел к Нюре. Я ведь, Нюрка, ухожу. -- Иди. Она отрешенно глядела в угол. -- Ну и оставайся, сказал он и вышел на улицу. Вечерело. На небе проступил первые звездочки. На столбе возле конторы играло радио. Передавали песни Дунаевского на стихи Лебедева-Кумача. Чонкин свалил свое имущество возле самолета, сел на крыло и задумался над зыбкостью счастья. Еще недавно, не больше часа назад, он был вполне благополучным человеком, хотя и временным, но хозяином дома, главой семьи, и вдруг все рухнуло, разлетелось, и он опять оказался одиноким, бездомным, привязанным к этому поломанному самолету, как собака к будке. Но собака, которая привязана к будке, находится даже в более выгодном положении, ее хотя бы кормят только за то, что она собака, а его, Ивана, оставили на произвол судьбы и неизвестно, собираются забрать или нет. Сидеть на наклонном крыле было неудобно, да и холодно становилось. Чонкин пошел к стогу, стоявшему в огороде, натаскал несколько охапок сена и стал устраиваться на ночлег. Сам лег на сено, а свеху укрылся шинелью. Ему здесь было не так уж и плохо, во всяком случае, привычно, и он подумал, что вот сейчас выйдет Нюра и станет извиняться и просить его вернуться обратно, а он скажет: "Нет, ни за что. Ты сама так хотела, и пущай так будет". И это ж надо такое! Вот уж никогда не думал, что придется бабу ревновать, и к кому! До него донеслось из хлева Борькино хрюканье. Чонкин вдруг представил себе, как именно могла быть Нюра с кабаном, и его даже передернуло от омерзения. Надо бы его все-таки пристрелить. Так он подумал, но на то, чтобы пойти и сделать это сейчас, у него почему-то не хватало ни зла, ни желания. После песен Дунаевского передали последние известия, а следом за ним сообщение ТАСС. "Может, насчет билизации",-- подумал Чонкин, которому слово "демобилизация" или даже "мобилизация" произнести было не под силу, хотя бы и мысленно. Говорили совсем о другом. -- ...Германия, отчетливо выговаривал диктор,-- так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерениях Германии порвать пакт и предпринять нападение на Советский Союз лишены всякой почвы... "Почва,-- подумал Чонкин,-- смотря какая. Если, к примеру, суглинок, так это гроб, а если сухая с песком, для картошки лучше не надо. Хотя тоже не сравнить с черноземом. И для хлеба хорош, и для всего..." Подумал он о хлебе, и сразу засосало под ложечкой. Вообще, конечно, он тоже зря в бутылку полез. Плечевой чего ни ляпнет, только слушай, а он уши распустил как дурак. А теперь что ж. Теперь надо стоять на своем, хотя вроде бы и ни к чему, и есть, ой, как охота. Тем временем уже совсем стемнело. Звезды были теперь рассыпаны по всему небу, и одна из них, самая яркая, желтая, висела низко над горизонтом, казалось, пройди немного и протяни руку, достанешь. Гладышев говорил, что все небесные тела вращаются и движутся в пространстве. Но эта звезда не вращалась. Она висела на одном месте, и, сколько Чонкин ни щурился, никакого движения не замечал. Радио, начавшее передавать концерт легкой музыки, вдруг захрипело и смолкло, но тут же на смену ему заиграла гармошка, и кто-то пока еще не установившемся басом заорал на всю деревню: А хулиганом мать родила, А хулиганом назвала, А финку-ножик наточила, А хулигану подала. И тут же откуда-то женский высокий голос: -- Катька, сука несчастная, ты пойдешь домой али нет? Потом гармонист заиграл "Раскинулось море широко", бессовестно перевирая мелодию, наверное, оттого, что в темноте не мог попасть пальцами в нужные кнопки. Потом гармошка смолкла, и стали слышны другие звуки, до этого неразличимые. Пищала полевая мышь, трещал сверчок, хрустела сеном корова и где-то возились и в сонной тревоге перекудахтывались куры. Потом заскрипела дверь. Чонкин насторожился. Но это бы- ла не Нюрина дверь, а соседская. Гладышев вышел на крыльцо, постоял, повздыхал, может быть, привыкая к темноте, потом направился к ватерклозету, спотыкаясь между грядок и попыхивая цигаркой. Потом еще постоял на крыльце, покашлял, заплевал цигарку и вернулся в избу. Вскоре после него выскочила Афродита и торопливо помочилась возле крыльца. Потом Чонкин слышал, как она, закрывая за собой дверь, долго гремела засовом. Нюра не выходила, не просила прощения и, кажется, не собиралась. 14 Кто-то тронул его за локоть. Он посмотрел и увидел перед собой синее в ночном полусвете лицо Плечевого. -- Пошли,-- тихо сказал Плечевой и протянул Чонкину руку. -- Куда?-- удивился Чонкин. -- Куда надо,-- последовал ответ. Не хотелось Чонкину подниматься и переть на ночь глядя неизвестно куда и зачем, но когда ему говорили "надо", он отказываться не умел. Они шли, пробираясь между высоких деревьев со стволами белыми, как у берез, но это были совсем не березы, а какие-то другие деревья, густо покрытые инеем. Трава была тоже покрыта инеем, имевшим весьма странные свойства на нем не оставалось никаких следов. Чонкин заметил это, хотя и торопился, боясь упустить из виду Плечевого, спина которого то исчезала, то вновь появлялась перед глазами. Одно было непонятно Чонкину: как можно ориентироваться в этом странном лесу, где нет даже малозаметной тропинки; он только хотел спросить об этом Плечевого, но как раз в этот момент перед ними возник высокий глухой забор с узкой калиткой, в которую Чонкин с трудом протиснулся следом за своим провожатым. За забором оказалась изба, ее Чонкин сразу признал, хотя и не ожидал здесь увидеть. Это была изба Нюры. Возле крыльца кучками и поодиночке стояли какие-то неизвестные Чонкину люди в одинаковых темных пиджаках нараспашку. Люди эти курили и разговаривали между собой это было видно по тому, как они раскрывали и закрывали рты, но не издавали при этом ни единого звука. Не было слышно и звуков гармошки, которую, сидя на крыльце, лениво растягивал парень в высоких хромовых сапогах. А другой парень, в сандалиях, плясал перед гармонистом вприсядку, но в таком замедленном ритме, словно медленно плавал в воде. И тоже совершенно беззвучно. Даже когда хлопал себя по коленям, ничего не было слышно. -- Чего это они тут делают?-- спросил Иван Плечевого и был очень удивлен, не услышав собственного голоса -- Не болтай!-- строго оборвал его Плечевой, чем окончательно поразил Чонкина, до которого слова эти дошли, но дошли не посредством звуковых колебаний, не через ухо, а каким-то другим путем. Гармонист с безразличным видом отодвинулся, уступая дорогу, и Чонкин следом за Плечевым медленно поднялся на крыльцо. Плечевой толкнул ногой дверь и пропустил Ивана вперед. За дверью оказались не сени, которые ожидал увидеть Чонкин, а какой-то длинный коридор со стенами, выложенными белыми блестящими плитками, и растянутой на полу красной ковровой дорожкой. Чонкин и Плечевой пошли по этой дорожке, и через каждые несколько шагов перед ними возникали безмолвные фигуры людей, они появлялись один из правой стены, другой из левой, пристально вглядываясь в лица идущих, и, отступая, снова растворялись в стене. Потом появлялись другие, похожие на первых, а может, и те же самые (Чонкин не успел заметить их лица), они опять пристально вглядывались и опять растворялись. И так продолжалось бессчетное количество раз, и коридор казался длинным до бесконечности, но вот Плечевой остановил Чонкина и показал направо: -- Сюда! Чонкин растерянно топтался на месте: перед ним была все та же стена, выложенная белыми блестящими плитами, в этих плитах отражались фигуры Чонкина и Плечевого, но никакой двери, никакого намека на дверь не было и в помине. -- Чего ж ты стоишь? Иди,-- нетерпеливо сказал Плечевой. -- Куда?-- спросил Чонкин. -- Прямо иди, не бойся. Плечевой подтолкнул его вперед, и Чонкин неожиданно для себя прошел сквозь стену, ничего не затронув, не зацепив, словно она была соткана из тумана. И тут ему открылся просторный зал, ярко освещенный голубоватым, исходящим непонятно откуда светом. Большой продолговатый стол, стоявший посреди зала, был был щедро уставлен выпивкой и закуской и был облеплен гостями как мухами. По тому гулу, который шел за столом, по настроению гостей и по всей обстановке Чонкин сразу сообразил, что здесь происходит чья-то свадьба. И, посмотрев во главу стола, тотчас убедился, что был совершенно прав. Во главе стола в белом подвенечном платье сидела Нюра, лицо ее светилось от счастья. Рядом с ней, как положено, восседал на высоком стуле жених, бойкий такой парнишка в коричневой вельветовой куртке со значком "Ворошиловский стрелок" на правой стороне груди. Жених этот, усиленно размахивая короткими руками, весело и быстро говорил что-то Нюре и при этом зыркал озорными глазами то туда, то сюда, обратил внимание и на Чонкина и кивнул ему просто, по-дружески. Чонкин пригляделся к парнишке вроде бы не из местных и не из армейских, и в то же время было такое ощущение, словно раньше где-то встречались, то ли выпивали, то ли еще чего, в общем знакомы. Нюра, увидев Чонкина, смешалась и опустила глаза, но потом, поняв, что так вести себя глупо, подняла их, теперь уже с вызовом, в котором было одновременно и желание оправдаться. Глаза ее как бы говорили: "Ты же мне ничего такого не предлагал, просто жил, и все, а мне чего ждать и на что надеяться? Ведь время идет, и здесь ничего не будет, и там не ухватишь. Вот поэтому оно так все и получилось". Чонкину от всего этого стало как-то не по себе. Не то, чтобы он ревновал (хотя было, конечно, и это), самое главное чувство, которое он испытывал в эту минуту, была обида. Ведь могла же сказать ему прямо, так, мол, и так, а он бы еще подумал, может быть, и женился. Но ведь ничего не сказала, а уж если не сказала, то зачем же на свадьбу звать? Разве что для насмешки. Однако, ничего этого он сейчас вслух не выразил и не показал даже виду, а поклонился, как положено, жениху и невесте и сказал вежливо: -- Здравствуйте. А потом сделал поклон для всех остальных и им сказал общее: -- Здравствуйте. На это ему никто не ответил, а Плечевой подтолкнул в спину к столу, там как раз стояла свободная табуретка. Чонкин устроился на этой табуретке и огляделся. Слева от него сидел пожилой упитанный мужчина в вышитой украинской рубашке, подпоясанной шелковым крученым пояском. У него было круглое лицо с маленьким толстым носом и нависающими на глаза густыми выцветшими бровями. Голова была по темени лысая от природы, а по краям выбритая до блеска, с небольшим, заживающим уже порезом возле правого уха. На темени было несколько черных пятен, словно кто-то гасил об него окурки. Мужчина добродушно смотрел на нового соседа маленькими, заплывшими жиром глазками и приветливо улыбался. Соседство справа было для Чонкина более приятным: здесь сидела молоденькая, лет семнадцати девица , с едва развившейся грудью и с двумя хвостиками косичек с бантиками на концах. Девица эта без всякой ложки, а прямо ртом ела размазанную по тарелке манную кашу с маслом и поглядывала украдкой на Чонкина любопытно и озорно. И тут только Чонкин заметил, что все сидящие за столом, как и его соседка, тычутся ртами в тарелки и никаких вилок или хотя бы ложек перед ними нет и вроде бы ни к чему. "Никак, чучмеки", подумал Чонкин и вопросительно глянул на Плечевого, устроившегося напротив, на той стороне стола. Плечевой кивнул ему, чтобы он не волновался, дескать, все идет, как надо, а сидевшая рядом с ним краснолицая женщина в крепдешиновом сарафане стала как-то странно подмигивать и строить разные рожи, отчего Чонкин смутился, покраснел и перевел взгляд на соседа, а тот улыбнулся ему и сказал: -- Ты, милок, не робей, здесь все свои, и никто тебя не обидит. -- А я и не робею, храбрясь, сказал Чонкин. -- Робеешь, не поверил сосед.-- Ты только делаешь вид, что не робеешь, а на самом-то деле еще ух как робеешь. Тебя как звать-то? -- Чонкин я, Ваня. -- А по отчеству? -- Васильевич, охотно сообщил Чонкин. -- Это хорошо, одобрил сосед.-- Царь был когда-то Иван Васильевич Грозный. Слыхал, небось? -- Вообще чего-то слыхал, подтвердил Чонкин. -- Хороший был человек, душевный, с чувством сказал сосед. Пододвинул к Чонкину стакан с водкой, а другой взял себе. -- Давай, Ваня , выпьем. Чонкин собрался весь, задержал дыхание, как всегда, когда пил водку, чтобы пошла, а она оказалась без вкуса, без запаха, просто вода. Однако в голове зашумело, и настроение поднялось сразу, стал себя чувствовать Чонкин свободнее. Подвинул к нему сосед тарелку с закуской -- огурчики соленые, картошечка жареная. Поискал Чонкин глазами вилку, не нашел, хотел есть руками, а сосед снова вмешался: -- А ты, Ваня, ротом прямо. Ротом-то оно способнее. Послушался Чонкин, попробовал и правда, приятнее и вкуснее. И на что люди вилки разные да ложки придумали. Мыть их надо. Морока одна. А сосед все смотрел на него добродушно, улыбался. Да и спросил: -- А ты, Ваня, я на петлицы гляжу, летчиком, что ли, служишь? Иван только хотел ответить как-то уклончиво, а тут соседка справа вмешалась. -- Нет,-- писклявым сказала она голоском,-- он на лошади ездит. Удивился Чонкин: такая молодая, а все знает. Откуда бы? -- Неужто на лошади?-- обрадовался сосед. -- Это хорошо. Лошадь -- это самое милое дело. Она тебе не гудит, не урчит, и бензином от ей не пахнет. И сколько же у вас лошадей, интересно, в части? -- Четыре, пропищала девица. -- А вот и не четыре, сказал Чонкин,-- а три. Кобыла была пегая, ногу сломила. Ее на бойню отправили. -- Пегую отправили, а гнедая родила жеребеночка, досказывала свое девица. -- Ты с ей не спорь. Она знает, сказал сосед.-- Ты мне лучше вот что выскажи эроплан быстрее бегает, чем лошадь, или же лошадь быстрее? -- Глупый вопрос, сказал Чонкин.-- Да он когда низко летит, так вот так прямо вжжик!-- и нету его, а когда высоко заберется, то медленно. -- Ты скажи! Сосед качнул головой изумленно и начал задавать Чонкину другие вопросы сколько ему лет, да давно ли в армии, как там кормят, как одевают и на сколько дают портянки. И Чонкин отвечал ему охотно и обстоятельно, по- ка не спохватился, что выбалтывает первому встречному совершенно секретную Военную Тайну. И как это его угора- здило! Ведь сколько раз говорили, сколько предупреждали: не болтай! Болтун -- находка для врага! А враг в вышитой рубашке уже совсем обнаглел и, не ,таясь, бегал карандашиком по разложенному на колене блокноту. -- Ты, слышь, ты чего это?-- метнулся Чонкин к соседу и потянул руки к блокноту. Отдай сюда! -- Да ты что, что кричишь-то?-- засуетился сосед, свертыавя блокнот в трубочку.-- Чего кричишь? Люди вокруг чего подумают. -- А ты зачем пишешь?-- не унимался Чонкин.-- Тоже мне писатель нашелся. Отдай, говорят. Он кинулся на своего противника и уже чуть было не ухватил блокнот, но сосед неожиданно быстрым движением сунул его в рот и в один миг проглотил вместе с карандашом. -- Нету, сказал он, злорадно улыбаясь и разводя пустыми руками. -- Я тебе дам "нету",-- зарычал Чонкин, кидаясь на него с кулаками.-- Я у тебя из глотки выдеру. И хотел ,действительно, выдрать, но сосед увернулся и вдруг заорал не своим голосом: -- Го-орько! Чонкин вспомнил, что находится на свадьбе, и, хватая соседа за горло, тоже для приличия прокричал: "Горько!" И все остальные следом за ним подхватили и со всех концов стола закричали: -- Горько! Горько! А сосед между тем начинал уже малость похрипывать, и из горла его показался уже кончик блокнота. Чонкин хотел прихватить его еще и другой рукой и покосился на жениха и невесту, не смотрят ли. Но то, что он увидел, лишило его сразу всех сил и желания бороться за этот дурацкий блокнот. Жених и невеста чинно поднялись, как и положено, когда кричат "горько", посмотрели на гостей, как бы спрашивая глазами, всерьез они или просто от нечего делать, потом, преодолев смущение, жених сделал руку крючком, притянул к себе резким движением Нюрину голову и впился своими губами в ее побледневшие губы. И Чонкин похолодел, сразу вспомнив, где, когда и при каких обстоятельствах он с ним встречался. И еще бы ему было не вспомнить, если жених был не кто иной, как кабан Борька, хотя и в вельветовой куртке, и со значком, и с виду похожий на человека, а все же кабан. Чонкин хотел закричать людям, чтобы они обратили внимание на то, что здесь происходит, на то, что кабан целует человеческую девушку, но кричать было напрасный труд, потому что вокруг стоял такой шум, отовсюду слышалось: "Горько! Горько!" и даже не "горько", а другое какое-то слово, тоже знакомое Чонкину. Он повел глазами вокруг и только сейчас осознал со всей ясностью, что здесь происходит, осознал, что за столом сплошь сидят никакие не люди, а обыкновенные свиньи, стучат копытами по столу и хрюкают, как и положено свиньям. Чонкин закрыл лицо ладонями и опустился на табуретку. Господи, и что ж это такое происходит, и куда он попал. В жизни не поминал бога ни разу, а вот пришлось. Очнулся он от тишины. Отвел от лица ладони. Свиньи со всех сторон молча смотрели ему в лицо. Они словно ждали от него какого-то действия. Ему стало нехорошо. Его съе- жило под этими взглядами. Потом взорвало. -- Ну, чего смотрите? Чего смотрите?-- закричал он отчаянно, скользя глазами по этим рылам. Но слова его не нашли никакого ответа и словно провалились в глубокий колодец. Чонкин перекинул взгляд на соседа. Толстый пятнистый боров в вышитой украинской рубашке, не мигая, смотрел на него заплывшими жиром тупыми глазками. -- Ты, старый кабан,-- закричал Чонкин, хватая соседа за плечи и встряхивая,-- ты чего на меня уставился? Что? Сосед ничего не ответил. Он только усмехнулся и сильными передними лапами молча оторвал руки Чонкина от своих плеч. Чонкин понял, что силой тут никого не возьмешь, и опустил голову. И тут раздался громкий , среди тишины, голос кабана Плечевого: -- Чонкин, а ты почему же не хрюкал? Чонкин вскинул голову на Плечевого, о чем это он? -- Ты не хрюкал, Чонкин,-- стоял на своем Плечевой. -- Да, он не хрюкал,-- солидно, словно желая только установить истину, подтвердил сосед Чонкина. -- Не хрюкал! Не хрюкал!-- на весь зал пропищала молоденькая свинка, соседка с бантиком возле ушей. Чонкин, ища спасения, глянул в сторону Нюры, которая одна среди всех сохранила в себе что-то человеческое. Нюра смущенно опустила глаза и тихо сказала: -- Да, Ваня, по-моему, ты не хрюкал. -- Интересно,-- весело поблескивая глазами, сказал жених Борька.-- Все хрюкают, а он нет. Может тебе не нравится хрюкать? У Чонкина пересохло во рту. -- Да я это... -- Что "это"? -- Не знаю,-- промямлил, потупившись, Чонкин. -- Он не знает,-- весело пискнула молоденькая свинка. -- Да, он не знает,-- с горечью подтвердил боров в украинской рубашке. -- Не понимаю,-- развел лапами Борька.-- Хрюкать -- это же так приятно. Это такое для каждого удовольствие. Хрюкни, пожалуйста. -- Хрюкни, хрюкни, -- зашептала молоденькая свинка, подталкивая Чонкина локтем. -- Ваня,-- сказала ласково Нюра.-- Хрюкни, ну что тебе стоит? Я раньше тоже не умела, а теперь научилась, и ничего. Скажи "хрю-хрю", и все. -- На что вам всем это нужно?-- застонал Чонкин.-- Ну на что? Я же вам ничего не говорю, хрюкайте, если нравится, только я-то при чем? Я же все-таки не свинья, а человек. -- Он человек,-- пропищала молоденькая свинка. -- Говорит человек,-- удивленно подтвердил боров в рубашке. -- Человек?-- преспросил Борька. Это утверждение Чонкина показалось настолько смешным, что все свиньи, дружно ударив копытами в стол, захрюкали от удовольствия, а сосед в вышитой рубашке ткнулся мокрым рылом в ухо Ивана. Тот схватился за ухо, но его уже не было: сосед, отвернувшись, спокойно его пережевывал, словно это было не ухо, а, скажем, какой-нибудь капустный лист. Молоденькая свинка, высунувшись из-за Чонкина, с любопытством спросила: -- Вкусно? -- Дрянь,-- поморщился тот, проглатывая пережеванное. -- Почему ж это дрянь?-- обиделся Чонкин.-- У тебя разве лучше? -- У меня свиное,-- с превосходством ответил сосед.-- Для холодца незаменимая вещь. Ты, чем болтать, хрюкай давай. -- Хрюкай, хрюкай,-- зашептала соседка. -- Хрюкай, тебе говорят,-- сказал Плечевой. Чонкин рассердился. -- Хрю-хрю-хрю,-- сказал он, передразнивая свиней.-- Довольны? -- Нет,-- поморщился Плечевой,-- не довольны. Ты хрюкаешь так, как будто тебя заставляют. А ты должен хрюкать весело и от всей души, чтоб тебе самому это нравилось. Ну, давай хрюкай еще. -- Давай,-- подтолкнула локтем свинка. -- Хрю-хрю!-- закричал Чонкин, изображая на лице своем чрезвычайный восторг. -- Погоди,-- оборвал Плечевой.-- Ты только делаешь вид, что тебе нравится, а на самом деле ты не доволен. Но мы не хотим, чтобы ты делал это против воли, мы хотим, чтоб тебе это нравилось по-настоящему. Ну-ка, давай-ка вместе. Хрю-хрю! Он хрюкал сперва неохотно, но потом постепенно заразился восторгом Плечевого и сам уже хрюкал с тем же восторгом, от всей души, и на глазах его появились слезы радости и умиления. И все свиньи, которым передавалась его радость, захрюкали тоже и застучали копытами, и краснорожая свинья в крепдешиновом сарафане лезла к нему через стол целоваться. А кабан Борька вдруг выскочил из своей вельветовой куртки и, став уже совершенной свиньей, рванул по столу галопом, пронесся из конца в конец, вернулся обратно и снова прыгнул в свою одежду. И тут с дальнего конца стола появились золотые подносы, свиньи подхватывали их и передавали дальше с копыт на копыта. "Неужто свинина?" содрогнулся Чонкин, но тут же пришел в еще больший ужас, увидев, что это совсем не свинина, а даже наоборотчеловечина. На первом подносе в голом виде и совершенно готовый к употреблению, посыпанный луком и зеленым горошком лежал старшина Песков, за ним с тем же гарниром шли каптенар- мус Трофимович и рядовой Самушкин. "Это я их всех предал", осознал Чонкин, чувствуя, как волосы на его голове становятся дыбом. -- Да, товарищ Чонкин, вы выдали Военную Тайну и предали всех,-- подтвердил старший лейтенант Ярцев, покачиваясь на очередном подносе и играя посиневшим от холода телом.-- Вы предали своих товарищей, Родину, народ и лично товарища Сталина. И тут появился поднос лично с товарищем Сталиным. В свисающей с подноса руке он держал свою знаменитую трубку и лукаво усмехался в усы. Обуянный невыразимым ужасом, Чонкин опрокинул табуретку и кинулся к выходу, но споткнулся и упал . Схватился за порог пальцами и, обламывая ногти, хотел уползти, но не мог. Кто-то крепко держал его за ноги. Тогда он собрал все свои силы и, сделав невероятный рывок, больно ударился головой о крыло самолета. ...Стоял яркий, солнечный день. Чонкин сидел на сене под самолетом и, потирая ушиб на голове, все еще не мог понять, что происходит. Кто-то продолжал его дергать за ногу. Чонкин посмотрел и увидел кабана Борьку, не того, который сидел за столом в вельветовой куртке, а обыкновенного, грязного (видно, только что вылез из лужи) кабана, который, ухватив зубами размотавшуюся на ноге Чонкина обмотку, тащил ее к себе, упираясь в землю короткими передними лапами и похрюкивая от удовольствия -- Уйди, гад, зараза!-- не своим голосом заорал Чонкин, едва ли не теряя сознание. 15 Борька, услышав голос хозяина и поняв его как призыв, с радостным визгом кинулся к Чонкину, чтобы поприветствовать, а если удаться, и лизнуть в ухо, но тут же получил страшной силы встречный удар каблуком в рыло. Не ожидавший такой встречи, он жалобно завизжал, отскочил в сторону и, припав к пыльной земле тем местом, которое у людей называется подбородком, вытянул вперед лапы, смотрел на Чонкина своими маленькими глазами и тихо, как собака, скулил. -- Я вот тебе поскулю,-- остывая и приходя в себя, пригрозил Чонкин и огляделся. На траве рядом с ним лежало старое байковое одеяло, которое он, видимо, сбросил во сне. Тут же была и примятая камнем записка. Нюра писала, опуская, как всегда, гласные буквы, а если и ставила их, то чаше не то, что нужно: "Я ушла на рботу клич пыд плувицей, шчи в пчке, кушай н здравье, с прветам Нюра". За тем, что было написано, стоял, конечно, намек на то, что Нюра зло не помнит и готова примириться, если Иван не будет упрямиться. -- Как бы не так,-- вслух сказал он и хотел разорвать записку, но потом передумал и, сложив ее вчетверо, сунул в карман гимнастерки. Но при упоминании о щах сразу засосало под ложечкой, и он вспомнил, что со вчерашнего обеда ничего не ел. Борька, который до этого успокоился и замолчал, опять заскулил, как бы призывая обратить внимание на него, побитого и несчастного. Иван строго покосился на кабана, но у того, действительно, вид был настолько жалкий и обиженный, что Чонкин не выдержал и, хлопнув себя по ноге ниже колена, позвал: -- Иди сюда! Надо было видеть, с какой готовностью з абыл Борька незаслуженную обиду и кинулся к хозяину, как радостно он визжал и хрюкал, тыча рылом Чонкина вбок, всем своим видом как бы говоря: "Я не знаю, в чем я перед тобой виноват, но я виноват, если ты так считаешь. Побей меня за это, убей, если хочешь, только прости". -- Ну, ладно, ладно,-- проворчал Чонкин и стал чесать Борьку за ухом, отчего тот сразу повалился в траву, сперва на бок, потом перевернулся на спину и долго лежал так, закрыв от блаженства глаза и вытянув вверх сведенные вместе свои короткие, худые лапы. Наконец, Чонкину это надоело, он ткнул Борьку кулаком в бок и сказал: -- Пошел вон! Борька мигом вскочил на ноги, отбежал, посмотрел на Чонкина настороженно, но, не увидев в глазах его злобы, успокоился и погнался за пробегавшей мимо курицей. Чонкин встал, отряхнул сено с одежды, замотал обмотку, поднял с земли винтовку и огляделся. На соседнем огороде, привычная уже, как часть пейзажа, маячила сутулая фигура Гладышева. Он ходил между грядками, нагибаясь над каждым кустом пукса и что-то над ним колдуя. Жена его, Афродита, грязная баба с заспанным лицом и нечесанными волосами, сидела на крыльце, держа на коленях годовалого сына Геракла (тоже жертва гладышевской эрудиции), и глядела н а мужа с нескрываемым отвращением. Чтобы читателю были понятны в дальнейшем отношения между селекционером и его женой, надо остановиться, хотя бы , вкратце на поучительной истории этого неравного брака. Гладышев женился на Афродите года за два до описываемого здесь периода, когда ему было уже сильно под сорок. Пять лет до этого (после смерти матери) жил в одиночестве, справедливо полагая, что семейная жизнь мало способствует научному творчеству. Ну, а к сорока годам (то ли природа стала брать свое, то ли одиночество утомило) решил он все же жениться, хотя это оказалось делом нелегким, при всем том, что невест в деревне было в избытке. Его разговоры насчет замечательного гибрида невесты еще терпели и соглашались даже на то, чтобы вдвоем, рука об руку нести сквозь жизнь бремя научного подвига, надеясь, впрочем, что дурь эта у Гладышева со временем пройдет сама по себе. Но, когда дело было уже на мази и невеста перешагивала порог будущего своего дома, редкая выдерживала хотя бы четверть часа. Одна, говорят, бухнулась в обморок уже на второй минуте. И вот почему. Удобрения для своих селекционных опытов Гладышев держал на дому в специальных горшочках. Это были и торфоперегнойные горшочки, и горшочки с коровьим и конским навозом, и горшочки с куриным пометом. А удобрениям Гладышев придавал большое значение. Он их смешивал в разных пропорциях, выдерживал на печке, на подоконнике, при определенной температуре, давал перебродить. И не только летом, но и зимой при закрытыхто окнах! И лишь будущая Афродита, которая никаких иллюзий насчет своих чар не имела, вынесла все до конца. Очень хотелось замуж. Гладышев, когда понял, что у него другого выбора нет, решил было навсегда оставить мечту о женитьбе, но потом рассудил иначе. Насчет Ефросиньи было у него такое соображение, что, если он ее, никому не нужную, подберет, уж она потом за такое его благородство заплатит полной преданностью и ему, и его науке. Но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает. Ефросинья сперва и правда платила, но , родивши Геракла, стала вести с этими горшочками войну под предлогом вредности для ребенка. Сначала намеками и уговорами, потом скандалами. Выносила горшки в сени. Гладышев вносил их обратно. Пробовала бить эти горшки, Гладышев бил ее, хотя вообще насилия не одобрял. Несколько раз уходила она с ребенком к родителям, жившим на другом конце деревни, но каждый раз мать прогоняла ее обратно В конце концов смирилась она со всем, на все махнула рукой и за собой перестала следить. И раньше красавицей не слыла, а сейчас и вовсе бог знает на что стала походить Вот, собственно, и вся эта история вкратце. А теперь вернемся к тому, с чего начали мы свой рассказ. Итак, Чонкин стоял возле своего самолета, Гладышев копался на огороде, а Афродита с ребенком на руках сидела на крыльце и смотрела на мужа с нескрываемым отвращением. -- Слышь, сосед, здорово! закричал Чонкин Гладышеву. Тот разогнулся над очередным кустом пукса, двумя пальцами приподнял шляпу и чинно ответил: -- Желаю здравствовать. Чонкин, прислонив винтовку к самолету, оставил ее и подошел к забору, разделявшему два огорода. -- Что-то ты, сосед, я гляжу, возишься на этом огороде, возишься. Не надоело? -- Да ведь как сказать, со сдержанным достоинством ответил Гладышев.-- Я ведь не для себя, не в виде личной наживы, а ради научного интереса. А ты никак сегодня