под эропланом ночевал? -- А нам, татарам, один черт, где ночевать, пошутил Чонкин.-- Сейчас время теплое не зима. -- А я утром вышел, гляжу: чьи-то ноги из-под эроплана торчат. Неужто, думаю, Ваня нынче на улице ночевал? Еще и Афродите говорю: "Погляди, мол, кажись, Ванины ноги из-под эроплана торчат". Слышь, Афродита! закричал он жене, призывая ее в свидетели.-- Помнишь, утром я тебе говорил: "Погляди, мол, кажись, Ванины ноги из-под эроплана торчат". Афродита смотрела на него все с тем же выражением лица, не меняя его и никак не реагируя на обращенные к ней слова. Чонкин посмотрел на Гладышева, вздохнул и неожиданно для самого себя вдруг сказал: -- А я, слышь, с бабой своей поругался, ушел я от ней, понял? Потому на улице нынче и ночевал. -- А что так? обеспокоился Гладышев. -- Да так, слышь, уклонился от прямого ответа Иван.-- Я ей, слышь, одно, она мне, слышь, другое, словом по слову, носом по столу, так все и пошло. Я, слышь, плюнул, взял шинелку, винтовку, мешок а что у меня еще?-- и на двор. -- Вон оно как повернулось, удивленно покачал головой Гладышев.-- То-то я сегодня утром вышел и гляжу, уж не твои ли ноги из-под эроплана торчат. Значит, ты с ней поругался? -- Да вот поругался, погруснел еще больше Иван. -- А может, и правильно сделал, предположил Гладышев. Он с опаской поглядел на жену и перешел на шепот: Если хочешь знать, я тебе вот что скажу: не связывайся ты, Ваня, с этими бабами. Беги от них, пока молодой. Ведь они... Ты посмотри хотя б на мою. Вон она сидит, змея гремучая, у ней язык, Ваня, ты когда поближе разговаривать будешь, обрати внимание, раздвоенный. Ну, чисто змеиное жало. А сколько я от нее, Ваня, горя натерпелся, это ни в сказке сказать, ни пером описать. Да разве ж только я? Все мужчины от ихнего пола страдают неимоверно, возьми хоть современную эпоху развития, хоть факты из исторического прошлого. Покосившись на жену, он зашептал еще тише, словно сообщал сверхсекретную новость: Когда царь Николай Первый сослал декабристов у Сибирь, черт-те куда, так ихни жены на этом не успокоились, а свои шмотки собрали и поперли туды за ими, несмотря, что железной дороги в те поры не было. И лошадей позагоняли, и ямщиков перемучили, и сами чуть не подохли, а все же добрались, вот ведь какое дело. Я, Ваня, про Нюрку худого ничего не скажу она женщина образованная и с понятием, а все же беги ты от ней, покуда не поздно. -- Я бы побег,-- сказал Чонкин,-- да этот вот драндулет не пущает.-- Он кивнул в сторону самолета и, подумав, добавил печально: Да и исть охота. Кишка кишке бьет по башке. -- Исть хочешь?-- удивился Гладышев.-- Господи, да чего ж ты раньше не сказал? Да пошли ко мне. Сейчас примус разожгем, яишню с салом сготовим. Самогоночки маленько, он подмигнул Чонкину,-- есть. Пошли. Поглядишь заодно, как живу. Чонкин не заставил себя долго упрашивать, спрятал винтовку под сено, перелез через забор и, осторожно сту- пая меж грядок, пошел за хозяином, который независимой походкой шагал впреди. Взошли на крыльцо. Афродита болезненно поморщилась и отвернулась. -- Хочь бы клеенку под дите подстелила, проворчал на ходу Гладышев,-- а то ведь напрудит весь подол провоняет. Афродита равнодушно подняла глаза, равнодушно сказала: -- Ты лучше в избе понюхай. И дай гостю понюхать. Сказала и отвернулась. Гладышев открыл дверь, пропустил Чонкина в сени. -- Слыхал, как она со мной разговаривает?-- сказал он Ивану.-- И вот так каждый день. Дура грязная. У меня-то вонища с научной целью, а у нее в виде неряшества. За сенями было темно. Гладышев зажег спичку, осветив- шую узкий коридор и дверь, обитую изодранной мешковиной. Гладышев растворил эту дверь, и оттуда сразу шибануло таким запахом, что Чонкина зашатало от неожиданности, так что если бы он сразу не зажал нос двумя пальцами, то, может быть, и упал бы. С зажатым носом он вошел в избу вслед за хозяином. Тот обернулся к нему и сказал одобряюще: -- Спервоначалу оно, конечно, малость шибает, а я вот уже привык, и мне ничего. Ты одну ноздрю приоткрой, а когда пообвыкнешь, принюхаешься, открой и вторую. Запах как будто противный, а на самом деле здоровый и для организма пользительный, имеет различные ценные свойства. К примеру, французская фирма "Коти" из дерьма изготовляет духи тончайшего аромата. Ну, ты тут пока погляди, как живу, а я мигом сварганю яишню, и мы с тобой подзакусим, а то я что-то тоже исть захотел. И пока он в горнице накачивал и разжигал примус, гость его остался в передней и, привыкая к запаху, открывал по совету хозяина то одну ноздрю, то другую и разглядывал комнату, в которой было на что поглядеть. Первое- это сами горшочки. Их было великое множество, и стояли они не только на печке и подоконнике, но и на лавке возле окна и под лавкой, за спинкой железной кровати с неубранной постелью и разбросанными как попало подушками. Над кроватью, как положено, висели стеклянные рамочки с цветочками и голубями по уголкам, в рамочки были вделаны фотографии хозяина дома с младенческих лет дофпоследнего времени, фотографии жены его, Афродиты, и многочисленных ближайших родственников с обеих сторон. Над этим иконостасом был укреплен общий портрет супругов Гладышевых, выполненный на заказ из разных карточек и так старательно раскрашенный неизвестным исполнителем, что лица, изображенные на портрете, не имели решительно никакого сходства с оригиналами. Другая стена, против окна, была музейная. На ней в таких же стеклянных рамочках были помещены уже упоминавшиеся нами печатные отклики на научные изыскания Гладышева, и в отдельной рамочке хранилось то самое письмо от извест- ного сельхозакадемика, о котором мы также упоминали. На стене между окнами висело одноствольное ружье шестнадцатого калибра, которое, как догадывается, конечно, читатель, должно когда-нибудь выстрелить, впрочем, еще неизвестно, выстрелит оно или даст осечку, это будет видно по обстоятельствам. Чонкин еще не успел как следует рассмотреть все, что было в этой комнате, как яичница была готова и Гладышев позвал его к столу. Здесь было тоже не ахти как убрано, но все же почище, чем в передней. Здесь стояла горка с посудой, была подвешена к потолку люлька- ложе Геракла, и стоял старый сундук без крышки, заваленный растрепанными книгами, преимущественно научного содержания (как, например, "Мифы Древней Греции" или популярная брошюра "Муха -- активный разносчик заразы"), а также неполной подшивкой журнала "Нива" за 1912 год. Сундук этот был основным источником, из которого Гладышев черпал свою эрудицию. На большом столе, покрытом клеенкой с коричневыми кругами от горячей посуды, шипела в сковородке яичница с салом, и, как Чонкина ни мутило от запаха (хотя он к нему и правда немного привык), а от голода мутило сильнее, он не заставил повторять приглашение, а без лишних церемоний уселся за стол. Гладышев достал из ящика стола две вилки, вытер об майку; одну положил перед гостем, а другую, со сломанным зубом, взял себе. Чонкин хотел сразу ткнуть вилкой в яичницу, но хозяин его остановил: -- Погоди. Достал с горки два пропыленных стакана, посмотрел на свет, поплевал в них, протер тоже майкой, поставил на стол. Сбегал в сени, принес неполную бутылку, заткнутую скрученной в жгут газетой, налил полстакана гостю и полстакана себе. -- Вот, Ваня,-- сказал он, придвинув к себе табуретку и продолжая начатый разговор,-- мы привыкли относиться к дерьму с этакой брезгливостью, как будто э то что-то плохое. А ведь, если разобраться, так это, может быть, самое ценное на земле вещество, потому что вся наша жизнь происходит из дерьма и в дерьмо опять же уходит. -- Это в каком же смысле? -- вежливо спросил Чонкин, поглядывая голодными глазами на остывающую яичницу, но не решаясь приступить к ней раньше хозяина. -- А в каком хошь, развивал свою мысль Гладышев, не замечая нетерпения гостя.-- Посуди сам. Для хорошего урожая надо удобрить землю дерьмом. Из дерьма произрастают травы, злаки и овощи, которые едим мы и животные. Животные дают нам молоко, мясо, шерсть и все прочее. Мы все это потребляем и переводим опять на дерьмо. Вот и происходит, как бы это сказать, круговорот дерьма в природе. И, скажем, зачем же нам потреблять это дерьмо в виде мяса, молока или хотя бы вот хлеба, то есть в переработанном виде? Встает законный вопрос: не лучше ли, отбросив предубеждение и ложную брезгливость, потреблять его в чистом виде, как замечательный витамин? Для начала, конечно, поправился он, заметив, что Чонкина передернуло, можно удалить естественный запах, а потом, когда человек привыкнет, оставить все, как есть. Но это, Ваня, дело далекого будущего и успешных дерзаний науки. И я предлагаю, Ваня, выпить за успехи нашей науки, за нашу Советскую власть и лично за гения в мировом масштабе товарища Сталина. -- Со встречей,-- поспешно поддержал его Чонкин. Ударилось стекло о стекло. Иван опрокинул содержимое своего стакана и чуть не свалился со стула. У него сразу отшибло дыхание, словно кто-то двинул под ложечку кулаком . Ничего не видя перед собой, он ткнул вилкой наугад в сковородку, оторвал кусок яичницы и, помогая другой ру- кой, запихал ее в рот, проглотил, обжигаясь, и только после этого выдохнул распиравший легкие воздух. Гладышев, опорожнивший свой стакан без труда, смотрел на Ивана с лукавой усмешкой. -- Ну как, Ваня, самогоночка? -- Первачок что надо,-- похвалил Чонкин, вытирая ладонью проступившие слезы.-- Аж дух зашибает. Гладышев все с той же усмешкой придвинул к себе плоскую консервную банку, бывшую у него вместо пепельницы, плеснул в нее самогон и зажег спичку. Самогон вспыхнул синим неярким пламенем. -- Видал? -- Из хлеба или из свеклы?-- поинтересовался Чонкин. -- Из дерьма, Ваня, со сдержанной гордостью сказал Гладышев. Иван поперхнулся. -- Это как же? спросил он, отодвигаясь от стола. -- Рецепт, Ваня, очень простой,-- охотно пояснил Гладышев.-- Берешь на кило дерьма кило сахару... Опрокинув табуретку, Чонкин бросился к выходу. На крыльце он едва не сшиб Афродиту с ребенком и в двух ша- гах от крыльца уперся лбом в бревенчатую стену избы. Его квало и выворачивало наизнанку. Следом за ним выбежал растерянный хозяин. Громко топая сапогами, сбежал он с крыльца. -- Ваня, ты что? участливо спросил он, трогая Чонкина за плечо.-- Это ж чистый самогон, Ваня. Ты же сам видел, как он горит. Иван что-то хотел ответить, но при упоминании о самогоне новые спазмы схватили желудок, и он едва успел расставить ноги пошире, чтобы не забрызгать ботинки. -- О господи! с беспросветной тоской высказалась вдруг Афродита.-- Еще одного дерьмом напоил, ирод проклятый, погибели на тебя нету. Тьфу на тебя! она смачно плюнула в сторону мужа. Он не обиделся. -- Ты, чем плеваться, яблочка моченого из погреба принесла бы. Плохо, вишь, человеку. -- Да какие там яблочки! застонала Афродита.-- Те яблочки тоже насквозь пропахли дерьмом. По всей избе одно сплошное идиот несчастный. Уйду я от тебя, идола, побираться буду с дитем, чем в дерьме погибать. И, не откладывая дела в долгий ящик, она подхватилась с Гераклом и кинулась вон за калитку. Гладышев, оставив Чонкина, побежал за женой. -- Куды ты бежишь, Афродита!-- закричал он ей вслед.-- Вернись, тебе говорят. Не выставляй перед народом и себя, и меня на позорище. Эй, Афродита! Афродита остановилась, обернулась и зло закричала ему в лицо: -- Да какая ж я тебе Афродита? Фроська я, понял, обормот вислоухий, Фроська! Повернулась и, высоко держа на на растопыренных руках перепуганного насмерть ребенка, побежала по деревне дальше, подпрыгивая и спотыкаясь. -- Фроська я, слышите, люди, я Фроська!-- выкрикивала она с таким остервенелымснаслаждением, как будто после долгой немоты вновь обрела вдруг дар речи. 16 21 июня послу Германии в СССР Шуленбургу было передано заявление, в котором говорилось, что, по полученным сведениям, германские войска скапливаются у западных границ Советского Союза. Советское правительство просило правительство Германии дать разъяснения по этому поводу. Это заявление было передано Гитлеру, когда до начала войны оставались минуты. В это время Чонкин, накануне помирившийся с Нюрой, еще спал. Потом почувствовал малую нужду и проснулся. Некоторое время он лежал, не решаясь выбраться из-под теплого одеяла и втайне надеясь, что его желание пройдет само по себе. Но желание не проходило. Он дождался того момента, когда нельзя было терять уже ни секунды. Сунув ноги в ботинки и накинув на голые плечи шинель, он выскочил на крыльцо, а дальше не побежал, было некогда. Утро было ясное, свежее. На траве, на листьях деревьев, на плоскостях самолета лежала густая роса. Солнце уже оторвалось от горизонта и на глазах сужалось. Красные отблески его лежали на стеклах домов. Стояла полная тишина, нарушаемая время от времени тихим и сонным мычанием коров. Чонкин хотел было разбудить Нюру, чтобы она подоила и выгнала в стадо Красавку, но потом передумал и решил сделать все сам. Правда, когда он брал подойник Нюра проснулась и хотела подняться, но он ей сказал: -- Ладно, спи дальше. И пошел в хлев. Подоив Красавку, он открыл ей одну половинку ворот, но корова не выходила: она привыкла, что перед ней раскрывают ворота настежь. "Вот скотина", подумал Чонкин и хотел протянуть ее вдоль спины засовом, но пожалел. -- Давай выметайся, миролюбиво проворчал он, открывая вторую половинку ворот. Красавка, презрительно покосившись в сторону Чонкина, прошла мимо и, торжественно покачивая головой, увенчанной короткими рогами, направилась к выходу из двора. Тут подоспело и стадо. Коровы разбрелись по всей широкой улице на ходу принюхивались к столбам и заборам, сонно вздыхали. Позади стада, раскачиваясь на лошади, ехал новый пастух Леша Жаров. Вместо седла под ним была старая телогрейка. Ее рваные рукава висели и, как маятники, раскачивались в такт ходу лошади. Увидев пастуха, Чонкин захотел поговорить с ним и, подойдя к калитке, крикнул: -- Эй, слышь ты! Как вообще жизнь-то? Леша потянул на себя уздечку, остановил лошадь и с любопытством посмотрел на Чонкина, которого видел впервые. -- Жизнь вообще-то ничего, сказал он, подумав.-- Подходящая жизнь. Помолчали. Потом Чонкин посмотрел на ясное небо и сказал: -- Сегодня, видать по всему, будет ведро. -- Будет ведро, если не будет дождя,-- сказал Леша. -- Без туч дождя не бывает, заметил Чонкин. -- Без туч не бывает. -- А бывает так, что и тучи есть, а дождя все равно нету. -- Бывает и так, согласился Леша. На этом они расстались. Жаров поехал догонять стадо, а Чонкин вернулся в избу. Нюра спала, раскинувшись по всей кровати. Будить ее было жалко. Чонкин походил немного по избе, но, не найдя себе никакого занятия, все-таки подошел к Нюре. -- Слышь ты, подвинься, сказал он, тронув ее за плечо. Солнце уже светило прямо в окно, пыльный луч его упирался в противоположную стену, на которой висели ходики с покореженным циферблатом. Ходики были старые, механизм пропылился, в нем что-то шуршало и щелкало. Стрелки показывали четыре часа. В это время немцы бомбили Киев. Конец первой части 1963 -- 1967  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  1 Известие о начале войны свалилось точно снег на голову, потому что никто не думал, не предполагал. Правда, недели за полторы до этого баба Дуня широко распространила свой сон, будто ее курица Клашка родила козла с четырьмя рогами, однако знатоки толковали данное в идение как безобидное; в худшем случае, рассуждали, к дождю. Теперь все приобрело иное значение. Чонкин о случившемся узнал не сразу, потому что сидел в уборной и никуда не спешил. Его время было не считано. Оно было отпущено ему не для чего-то высшего,а просто так. Чтобы созерцать протекавшую жизнь, не делая выводов. Чтобы есть, пить, спать и отправлять свои естественные надобности не только в моменты, определенные уставом караульной и гарнизонной службы, а по мере возникновения. Летняя уборная стояла на огороде. Солнечные лучи протыкали насквозь это хилое сооружение. Жужжали зеленые мухи, и паук из угла спускался на паутинке, словно на парашюте. На стене справа, наколотые на гвоздик, висели квадратные куски газет. Чонкин срывал их по очереди и прочитывал, получая при этом немало отрывочных сведений по самым разнообразным вопросам. Ознакомился с некоторыми заголовками: АЛСЯ ЛЕЧЕБНЫЙ СЕЗОН НА ВОЛОГОДСКИХ КУРОРТАХ ЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ В СИР ЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ В КИТ ОБЕЛЕН "ЛЕНИН И СТАЛИН В ОКТЯ Заметку "ГЕРМАНСКИЙ ПРОТЕСТ США" прочел полностью: Берлин, 18 июня (ТАСС). По сооб Германского информационного бюро вительство США в ноте от 6 июня требовало от германского поверен в делах в Вашингтоне, чтобы сотр ки германской информационной биб в Нью-Йорке, агенства Трансокеа лезнодорожного общества покинули риторию Соединенных Штатов. Треб тивировано тем, что сотрудники з мались якобы недопустимой деятел Германское правительство откло бования, как необоснованные, и за ло протест против действий США п речащих договору. Не успел Чонкин задуматься о действиях США, как до слуха его донесся отдаленный Нюрин призыв: -- Ва-аня! Чонкин насторожился. -- Ваня! И где ты? Ему было неудобно отзываться, и он молчал. -- Вот леший тебя побери, и куды подевался!-- шумела Нюра, приближаясь кругами. Выхода не было, пришлось откликаться. -- Ну, чего шумишь?-- подал он голос, невольно смущаясь.-- Издесь я. Нюра была уже совсем рядом. Сквозь вылетевший сучок он увидел ее лицо, красноеуот возбуждения. -- Выходи быстрее!-- сказала Нюра.-- Война! -- Еще чего не хватало!-- не то чтобы удивился, но опечалился Чонкин.-- Неужто с Америкой? -- С Германией! Чонкин озадаченно присвистнул и стал застегивать пуговицы. Ему что-то не верилось, и, выйдя наружу, он спросил у Нюры, кто ей такую глупость сморозил. -- По радио передавали. -- Может, брешут?-- понадеялся он. -- Не похоже,-- сказала Нюра.-- Все до конторы побегли на митинг. Пойдем? Он призадумался и склонил голову набок. -- Раз уж такое дело, мне, пожалуй что, не до митинга. Вот он, мой митинг, чтобВон сгорел,-- сказал Чонкин и злобно плюнул в сторону самолета. -- Брось,-- возразила Нюра.-- Кому он нужон? -- Был не нужон, теперь пригодится. Поди послухай, чего говорят, а я постою, погляжу, как бы не налетели. Минуту спустя с винтовкой через плечо он ходил вокруг самолета и вертел головой, ожидая нападения либо Германии, либо начальства. У него уже болела шея и рябило в глазах, когда обостренным слухом уловил он нарастающий звук "зы-зы-зы". "Летит!"- встрепенулся Чонкин и вытянул шею. Перед глазами мелькнула точка. Сейчас она увеличится, постепенно принимая растущие очертания самолета... Но точка вдруг вовсе пропала, и звук прекратился. Тут же что-то кольнуло Чонкина, он хлопнул себя по лбу и убил комара. "Это не самолет",-- сказал он себе самому исотер комара о штаны. То ли от хлопка по лбу, то ли по причине немеханической в мозгу Чонкина что-товсдвинулось, и от сдвига родилась тревожная мысль, что он зря здесь проводит время, что никому он не нужен и никого за ним не пришлют. Он и раньше не думал онкаком-то особом своем предназначении, но все же не сомневался, что когда-то его о чем-то попросят. Пусть не о многом попросят, хотя бы об ерунде, хотя бы о том,н чтобы жизнь свою отдал безвозмездно ради чего-нибудь подходящего. По всему выходило, что и жизнь его не нужна никому. (Конечно, может быть, с точки зрения великих свершений такое скромное явление природы, как жизнь Чонкина, стоило самую малость, но у него не было ничего более ценного, чем он мог бы поделиться с родным отечеством.) В печальном сознании своей бесполезности Чонкин покинул объект охраны и двинулся к конторе, вблизи которой собрался и ждал разъяснения народ. 2 Широким полукругом люди стояли перед высоким крыльцом, обнесенным перилами. Все терпеливо смотрели на обитую драным войлоком дверь, надеясь, что выйдет начальство и добавит подробностей. Мужики хмуро дымили цигарками, бабы тихонько плакали, дети растерянно поглядывали на родителей, не понимая наступившей печали, потому что для детского воображения на свете нет ничего веселее войны. Была середина дня, палило солнце, время стояло на месте, начальство не появлялось. От нечего делать люди, слово по слову, разговорились. Плечевой, оказавшийся, как всегда, в центре внимания, утешал сограждан, что война эта продлится не дольше, чем до ближайшего дождя, когда вся германская техника непременно потопнет на наших дорогах. Курзов с ним соглашался, но предлагал взять во внимание факт, что немец, вскормленный на концентрате, может выдюжить многое. Между собравшимися потерянно толокся дед Шапкин, несмотря на свои девяносто лет, угасающий рассудок и полную глухоту. Шапкин пытался выяснить, ради чего такое собрание, но никто не хотел ему отвечать. Наконец, Плечевой сжалился и, сделав вид, будто держится за ручки станкового пулемета, неслышными деду звуками изобразил длинную очередь: -- Ды-ды-ды-ды!-- А затем, словно подскакивая на лихом скакуне, стал размахиватьснад головой воображаемой саблей. Дед принял это как должное, однако заметил, что в старые времена хлеб сеяли, а потом убирали, прежде чем молотить. Постепенно толпа расползлась на отдельные кучки, в каждой из которых шел свой разговор, не имевший отношения к тому, что случилось. Степан Луков спорил со Степаном Фроловым, что если сцепить слона с паровозом, то слон перетянет. Плечевой, набравшись нахальства, утверждал, что по клеточкам может срисовать любого вождя или животное. В другое время Чонкин подивился бы незаурядному дарованию Плечевого, но теперь было не до того. Занятый своими печальными мыслями, он отошел за угол, где находился разрушенный штабель сосновых бревен. Иван выбрал себе бревно несмолистое, сел и положил на колени винтовку. Не успел достать масленку с махоркой -- подоспел Гладышев. -- Сосед, не дашь ли газетки угоститься твоей махорочкой, а то спички дома забыл. -- На,-- сказал Чонкин не глядя. Уже и махорка кончалась. Гладышев закурил, затянулся, сплюнул крошку, попавшую на язык, и шумно вздохнул: -- Эхе-хе! Чонкин молчал, глядя прямо перед собой. -- Эхе-хе!-- еще шумнее вздохнул Гладышев, пытаясь обратить на себя внимание Чонкина. Чонкин молчал. -- Не могу!-- всплеснул руками Гладышев.-- Разум отказывается воспринимать. Это ж надо совесть какую иметь -- кушали наше сало и масло, а теперь подносят свинью в виде вероломного нападения. Чонкин и на это ничего не ответил. -- Нет, ты подумай только,-- горячился Гладышев.-- Ведь просто, Ваня, обидно до слез. Люди, Ваня, должны не воевать, а трудиться на благо будущих поколений, потому что именно труд превратил обезьяну в современного человека. Гладышев посмотрел на собеседника и вдруг сообразил: -- А ведь ты, Ваня, небось и не знаешь, что человек произошел от обезьяны. -- По мне хоть от коровы,-- сказал Чонкин. -- От коровы человек произойти не мог,-- убежденно возразил Гладышев.-- Ты спросишь: почему? -- Не спрошу,-- сказал Чонкин. -- Ну, можешь спросить.-- Гладышев пытался втянуть его в спор, чтобы доказать свою образованность.-- А я тебе скажу: корова не работает, а обезьяна работала. -- Где?-- неожиданно спросил Чонкин и в упор посмотрел на Гладышева. -- Что -- где?-- опешил Гладышев. -- Я тебя пытаю: где твоя обезьяна работала?-- сказал Чонкин, раздражаясь все больше.-- На заводе, в колхозе, на фабрике -- где? -- Вот дурила!-- заволновался Гладышев.-- Да какие ж заводы, колхозы и прочее, когда всюду была непрерывная дикость. Ты что, паря, не при своих? Это ж надо такое ляпнуть! В джунглях она работала, вот где! Сперва на деревья лазила за бананами, потом палкой их стала сшибать, а уж опосля и камень в руки взяла... Не давая Чонкину опомниться, Гладышев начал бегло излагать теорию эволюции, объяснил исчезновение хвоста и шерсти, но довести свою лекцию до конца не успел: возле конторы наметилось шевеление, народ зашумел, сгрудился перед крыльцом. На крыльце стоял парторг Килин. 3 -- По какому случаю собрались? Свободно облокотясь на перила, Килин переводил взгляд своих маленьких рыжих глаз с одного лица на другое, ожидая, пока все угомонятся и стихнут. Люди переглянулись, не зная, как объяснить очевидное. -- Ну?-- Килин остановил взгляд на бригадире полеводов.-- Ты что скажешь, Шикалов? Шикалов смутился, попятился, наступил на ногу Плечевому, получил подзатыльник и остановился с открытым ртом. -- Я жду, Шикалов,-- напомнил Килин. -- Да ведь я... Да ведь мы... Так сообщение ж было,-- обрел наконец голос Шикалов. -- Какое сообщение? -- Вот тебе раз!-- удивился Шикалов, озираясь как бы в поисках свидетелей.-- Чего дурочку валяешь? Не слыхал, что ли? Было сообщение. -- Что ты говоришь!-- Килин всплеснул руками.-- Неужто было сообщение? И что ж в этом сообщении говорилось: что больше никому работать не надо, а надо собираться в кучу и создавать толпу? Шикалов молча поник головой. -- И что за люди!-- с высоты своего положения сетовал Килин.-- Никакой тебе сознательности. Вам, я вижу, хотя б и война, только бы не работать. Всем разойтись, и чтоб через пять минут я здесь не видел ни одного человека. Ясно? Ответственность возлагаю на бригадиров Шикалова и Талдыкина. -- Так бы сразу и сказал!-- обрадовался Шикалов привычному делу и повернулся лицом к толпе:- А ну разойдись! Эй, мужики, бабы, поглохли, что ль? Кому говорят! Ты что стоишь, хлебальник раззявила!-- Шикалов, выставив вперед волосатые руки, пихнул бабу с ребенком. Баба заорала. Закричал и ребенок. -- Ты чего толкаиси?-- попытался вступиться за бабу Курзов.-- Она же с дитем. -- Иди, иди!-- двинул его плечом Шикалов.-- С дитем, не с дитем, каждый будет тут еще рассуждать. Подлетел и маленький Талдыкин, набросился на Курзова, уперся ему в живот маленькими ручонками. -- Ладно, ладно, милый,-- затараторил он скороговоркой.-- Нечего зря шуметь, нервы тратить, пойди домой, отдохни, попей винца... -- А ты не толкайся!-- все еще противился Курзов.-- Нет такого закона, чтобы толкаться. -- А никто и не толкается,-- ворковал Талдыкин.-- Я только так шчекочуся. -- И шчекотаться закону нету,-- упорствовал Курзов. -- Вот тебе закон!-- заключил Шикалов, поднеся к носу Николая огромный свой кулачище. А Талдыкин мелкой шавкой носился уже среди прочего населения, то выныривая, то пропадая. -- Расходись, народ, расходись!-- повизгивал он тонким своим, ласковым своим голоском.-- Чего вытаращился? Здеся вам не зверинец. В город ехайте, там зверинец. А ты, дедушка,-- схватил он Шапкина за рукав,-- заснул, что ли? Топай отседова, ничего тут для тебя, ничего интересного нет. Твой интерес на погосте, понял? На погосте, говорю!-- кричал Талдыкин в заросшие седым пухом дедовы уши.-- Три дня, говорю, лишнего уже живешь! Топай, дедушка, переставляй свои ножки. Вот так! Вот так! Постепенно Шикалов и Талдыкин одержали полную победу над своими односельчанами. Площадь перед конторой временно опустела. 4 Указание парторга некоторых удивило. Оно удивило бы и его самого, если бы не... Впрочем, все по порядку. Около трех часов до того Килин и Голубев "сидели на телефоне", по очереди крутили ручку полевого аппарата. Председатель сменял парторга, парторг председателя, и все без толку. В железной трубке что-то шуршало, трешало, щелкало, играла музыка, голос диктора повторял сообщение о начале войны, и какая-то женщина проклинала какого-то Митю, пропившего самовар и ватное одеяло. Однажды ворвался сердитый мужской голос и потребовал Соколова. -- Какого Соколова?-- спросил Голубев. -- Сам знаешь,-- ответил голос.-- Передай ему, что, если не явится завтра к восьми ноль-ноль, будет отвечать по законам военного времени. Председатель только хотел объяснить, что никакого Соколова здесь нет, но сердитый голос пропал, и неведомый Соколов, может быть, сам того не подозревая, уже готовил себя к трибуналу. Уступив место парторгу, Голубев отошел в угол, открыл металлический сейф для секретных документов, сунул в него голову и стал похож на фотографа, который сейчас скажет "Спокойно, снимаю". Однако ничего подобного он не сказал В сейфе послышалось негромкое бульканье, после чего Иван Тимофеевич вынул голову и обтер рукавом губы. Встретив осуждающий взгляд парторга, он достал из сейфа амбарную книгу с какими-то записями, полистал без интереса и положил на место. Плевать, подумал он равнодушно, теперь все равно. Война все спишет. Только бы скорее на фронт, а там -- грудь в крестах, голова в кустах -- все по-честному Правда, по причине плоскостопия Иван Тимофеевич к военной службе был не пригоден, но недостаток этот он надеялся скрыть от комиссии. Пока Голубев строил планы на будущее, Килин продолжал упорно крутить ручку телефонного аппарата. В трубке было слышно все, что угодно, кроме того, что было нужно. -- Алло, алло!-- кричал он время от времени. Кто-то сказал ему: "Съешь дерьма кило",-- но он не обиделся. -- Брось,-- посоветовал Иван Тимофеевич.-- Митинг проведем, протокол составим, и ладно. Килин посмотрел на него долгим взглядом и с еще большим остервенением набросился на аппарат. И вдруг в трубке самым волшебным образом возник бархатный голос телефонистки: -- Станция! Килин от неожиданности так растерялся, что слова не мог вымолвить, только сопел в мокрую от потных рук трубку. -- Станция!-- повторила телефонистка таким тоном, словно на своем коммутаторе только и дожидалась, чтобы ей позвонили из Красного. -- Девушка!-- очнулся и закричал Килин, боясь, как бы она не исчезла.-- Миленькая, будь добра... Со вчерашнего дня звоню... Борисова... срочно нужен... -- Соединяю,-- просто сказала девушка, и в трубке так же волшебно возник мужской голос: -- Борисов слушает. -- Сергей Никанорыч,-- заторопился парторг.-- Килин беспокоит, из Красного. Мы тебе с Голубевым звоним, связи нет, народ ждет, работа стоит, время горячее, не знаем, что делать. -- Недопонял,-- удивился Борисов.-- Недопонял, чего не знаете. Митинг провели? -- Да нет же. -- Почему? -- Почему?-- переспросилл Килин.-- Не знали, как быть. Дело, сам понимаешь, ответственное, а указания нет... -- Теперь допонял.-- Голос Борисова иронически завибрировал.-- А ты, если по малой нужде идешь, ширинку сам расстегиваешь или указания дожидаешь? Боисов обрушил на плешивую голову Килина весь запас своего сарказма, как будто сам минуту назад не звонил по всем телефонам в надежде на то же спасительное указание. -- Ну, ладно,-- сменил он, наконец, гнев на милость.-- Надо провести стихийный митинг в свете выступления товарища Молотова, и как можно быстрее. Собери народ... -- Народ давно собрался,-- радостно доложил Килин и подмигнул председателю. -- Ну, вот и хорошо,-- замурлыкал Борисов.-- Хорошо...,-- повторил он уже не стольпуверенно. И спохватился:- Недопонял! -- Чего недопонял?-- удивился Килин. -- Недопонял, как собрался народ, какой народ, кто собирал. -- Никто не собирал,-- сообщил Килин.-- Сами собрались. Поверишь? Как услышали радио, так тут же сбежались: мужики, старики, бабы с ребятишками... Говоря это, Килин почувствовал, что Борисову чем-то не нравится его сообщение (оно и самому Килину уже чем-то не нравилось), и, не закончив своей торжественной фразы, он вдруг умолк. -- Так,-- произнес Борисов раздумчиво.-- Так-так. Сами, значит, услышали, сами сбежались... Вот что, милый, ты подожди меня и трубочку пока не бросай... Опять в трубке слышались шорохи, треск, музыка и прочие ясные и неясные звуки.я -- Ну что?-- шепотом спросил председатель. -- Пошел к Ревкину согласовывать,-- прикрыв трубку ладонью, высказал догадку парторг. Он несколько раз менялся в лице, краснел, бледнел и грязным платком промокал угловатую плешь. Два раза врывалась телефонистка: -- Говорите? -- Говорим, говорим,-- поспешно отвечал Килин. Наконец в трубке что-то отдаленно грюкнуло, пошлепало и снова влез вкрадчивый голос Борисова: -- Послушай, друг ситцевый, у тебя партбилет с собой? -- А как же, Сергей Никанорыч,-- заверил Килин.-- Завсегда, как положено, в левом кармане. -- Вот и ладно,-- одобрил Борисов.-- Садись на лошадку и дуй торопливо в райком. И билет захвати. -- Зачем?-- не понял Килин. -- На стол положишь. Такого оборота Килин все-таки не ожидал. Он посмотрел на председателя, который как раз в этот момент, пользуясь важностью разговора, двинулся к сейфу, но остановился на полдороге и фальшиво ответил взглядом на взгляд, как бы проявляя должную заинтересованность. -- За что же, Сергей Никанорыч?-- спросил Килин упавшим голосом.-- Да чего ж я такого наделал? -- Анархию развел, вот чего ты наделал!-- Борисов ронял слова, как свинцовые капли.-- Да где ж это видано, чтобы народ сам по себе собирался, без всякого контроля со стороны руководства? У Килина внутри все остыло. -- Так ведь, Сергей Никанорыч, ты ж сам... вы ж сами говорили: стихийный митинг... -- Стихией, товарищ Килин, нужно управлять!-- отчеканил Борисов. В трубке что-то щелкнуло. Опять заиграла музыка, и неизвестная женщина сказала неизвестному Мите, что одеяло она ему прощает, а самовар пусть достает, где хочет. -- Алло, алло!-- закричал Килин, думая, что прервали. Но телефонистка вежливо объяснила, что товарищ Борисов свой разговор закончил. Килин медленно положил на рычаг скользкую трубку и перевел дыхание. "Это ж надо,-- думал он сокрушенно,-- вроде все делал, как надо, а чуть не вляпался в политическую ошибку. А ведь все так просто и понятно. Мог и сам своим умом догадаться: стихией нужно управлять. Если даже она сама движется в желательном направлении, ее надо возглавить, иначе она может решить, что она вообще может двигаться сама по себе. Вот он в чем корень! Это еще хорошо, что Борисов сказал "товарищ". А мог бы сказать "гражданин". Политическую ошибку допустить легко. Исправить трудно. Как говорится, для исправления таких ошибок у нас есть "исправительные лагеря". -- Ну что он сказал?-- дошел до Килина вопрос председателя -- Кто?-- спросил Килин. -- Борисов, кто ж еще. Указание дал? -- Указание?-- переспросил иронически Килин.-- А ты, когда по малой нужде идешь, тоже указания спрашиваешь? Действовать надо, вот и все указание. С этими словами Килин и вышел тогда на крыльцо. А председатель, пользуясь случаем и не дожидаясь никаких указаний, снова нырнул головой в сейф и долго из него не выныривал. 5 Управлять стихией -- дело, конечно, трудное, но для мнопривычное. После того, как толпа, хотя и с видимой неохотой, но все-таки рассосалась, брикадиры Шикалов и Талдыкин вернулись к конторе и сидели на завалинке, ожидая дальнейших распоряжений начальства. -- И что это за народ такой!-- еще не остыв от недавних усилий, удивился Талдыкин.-- Ты его гонишь, а он не идет! Каждый упирается, как баран, и ни с места! Ведь, я так понимаю, если начальство говорит "разойдись" -- разойдись. Начальство лучше знает, что делать, с нашими головами туды не посодют. Так нет ведь, каждый еще норовит свой гонор показать и каждый из себя прынца строит. -- Что да, то да,-- рассудительно согласился Шикалов.-- Вот раньше, когда я еще молодой был, мы таких-то гоняли винтовками.-- Он задумался и усмехнулся, вспомнив отдаленный момент своей биографии.-- Помню, еще в шашнадцатом годе служил я в Петербурде хельдхебелем. А народ там проживал такой, что работать не хочут, а с утра пораньше берут тряпочки разные, на их фулюганские слова пишут, потом на палки нацепют и идут на улицу-грамотность свою показать. И вот, бывало, отберешь у него эту трянку да еще скажешь в сердцах: "Ах ты, фулюган эдакий, да и что ж ты такое делаешь?" А ен говорит: "Это не я, говорит, фулюган, а ты, говорит, фулюган, это не я, говорит, у тебя тряпку цапаю, а ты у мине цапаешь". А я говорю: "Это не я, говорю, фулюган, потому что я, говорю, с ружжом, а ты -- без". -- И какие ж они слова на тех тряпках писали?-- заинтересовался Талдыкин, надеясь, что матерные. -- Слова-то?-- переспросил Шикалов.-- Я ж тебе говорю: фулюганские. Ну там "Долой Ленина", "Долой Сталина" и протчие. Тут Талдыкин засомневался. -- Погодь,-- остановил он Шикалова.-- Что-то ты не то говоришь. В шашнадцатом годе Ленина и Сталина еще и не было вовсе. То есть они-то, конечно, были, но государством рабочих и крестьян покуда не управляли. -- Да?-- спросил Шикалов. -- Да,-- ответил Талдыкин. -- Выходит дело, Ленина не было, Сталина не было. А кто ж тогда был? -- Известно кто,-- сказал Талдыкин уверенно.-- В шашнадцатом годе был царь Николай Александрович, император и самодержец. -- Глупой ты, Талдыка,-- посочувствовал Шикалов.-- Не зря у тебя фамилия такая. Бригадир, а калганом своим сообразить не можешь, что Николай, он был опосля. А до его еще был Керенский. -- Даже противно слушать,-- выходил из себя Талдыкин.-- Керенский разве ж царь был? -- А кто же? -- Пример-министр. -- Путаешь,-- вздохнул Шикалов.-- Все на свете перепутал. Как Керенского звали? -- Александр Федорович. -- Во. А царь был Николай Александрович. Стало быть евонный сын. У Талдыкина голова пошла кругом. Хотел возразить, да не знал что. -- Ну, хорошо,-- сказал он.-- А когда ж, по-твоему, была революция? -- Кака революция? -- Октябрьская.-- Талдыкин напирал на то, что было ему известно доподлинно.-- Она и была в семнадцатом годе. -- Это я не знаю,-- решительно мотнул головой Шикалов.-- Я в семнадцатом тож в Петербурде служил. -- Так она ж в Петербурде и была,-- обрадовался Талдыкин. -- Нет,-- убежденно сказал Шикалов.-- Может, где в другом месте и была, а в Петербурде не было. Последнее сообщение окончательно сбило с толку Талдыку. До сих пор он считал себя знакомым с историей вопроса, знал, что, где и в какой последовательности происходило, но Шикалов осветил все настолько по-новому, что Талдыкин подумал, подумал и, сводя все на нет, сказал неуверенно: -- А сейчас, я слыхал, эти самые демонстрации вовсе и не разгоняют. Племяш мой прошлый год в Москву попал на Первое Мая, и вот, говорит, идет через площадь народу целая масса, кричат "ура", а Сталин стоит на Мавзолее и руч- кой помахивает. Из окна высунулся Килин и велел Шикалову подняться в контору. Шикалов поднялся. В председательском кабинете кипела работа. От табачного дыма было темно, как в бане. Примостившись на краешке письменного стола, парторг карандашем писал кому за кем выступать, сразу определяя, какие (бурные, продолжительные или простые) должны быть аплодисменты. Написанное подвигал председателю, а тот хотя и одним пальцем, но довольно бойко перестукивал все на машинке -- Ну, что скажешь, Шикалов?-- спросил Килин, не отрываясь от своего сочинения. -- Да вот.-- Шикалов подошел к столу.-- Все, стало быть, сделано, как велели. -- Значит, всех разогнали? -- Всех,-- подтвердил бригадир. -- Всех д