мейки, на них сидели курсанты в комбинезонах, полный человек в кожаной куртке и военной фуражке и летчик с белыми глазами, который в курилке жаловался на курсанта, сломавшего какую-то ногу. В стороне от квадрата маленький летчик, похожий на жулика, распекал долговязого, нескладного парня с длинными, как у обезьяны, руками. - Ты, Кузнецов, - говорил летчик, - длинный фитиль. Ты не можешь сообразить своей головой, что, когда у тебя крен семьдесят градусов, руль поворота работает, как руль высоты, а руль высоты работает, как руль поворота. - Почему не могу? Могу, - тихо обижался Кузнецов. - А если можешь, какого хрена выправляешь шарик ногой, когда его надо ручкой тянуть? Курсант виновато глядел в пространство. Может быть, он не знал, что ответить. Тут Славка схватил меня за руку и всунулся между летчиком и курсантом. - Иван Андреич, - сказал он. - Вот мой товарищ, он хочет в аэроклуб поступить. - Молодец, - сказал Иван Андреич. - Летчик - самая настоящая профессия для мужчины. Летчик - это романтика, красивая форма, деньги... - И короткая жизнь, - неожиданно сострил Кузнецов. - Что ты сказал? - возмутился Иван Андреич. - Я пошутил, - быстро сказал Кузнецов. - Ах, ты пошутил. Сейчас же на стоянку к Моргуну и драить машину. Понял? - Иван Андреич, я пошутил, - взмолился Кузнецов. - Шутка становится остроумней, когда за нее надо расплачиваться, - изрек Иван Андреич. - Шагом марш к Моргуну! Курсант нехотя двинулся в сторону стоянки. - Бегом! - крикнул ему вслед Иван Андреич. И повернулся ко мне: - После аэроклуба можешь поступить в любое училище. Три года - и ты лейтенант. Еще три года - старлей. Восемнадцать лет прослужишь - полковник. Документы принес? - Нет, - сказал я, ошеломленный богатством открывшихся перспектив. - Хорошо, принесешь завтра. Аттестат зрелости, справку с места работы, с места жительства, две фотокарточки. В отделе кадров скажешь, чтоб записали во второе звено ко мне. Понял? Тут незаметно подошел белоглазый. - Почему же он должен записываться во второе, - сказал он, - может, он хочет в первое. Иван Андреич повернулся к белоглазому, осмотрел его с головы до ног, словно видел впервые, и тихо, но внятно сказал: - В первое он не хочет. Ему там нечего делать. - Почему же нечего? - обиделся тот. - Что ты - лучше других? - Я лучше, - убежденно сказал Иван Андреич. - Я курсантов летать учу, а не шасси ломать. - Тоже мне учитель нашелся, - фыркнул презрительно белоглазый. - А в прошлом году кто фонарь потерял? - А ты - хрен в сметане, - не найдя других возражений, буркнул Иван Андреич. - Товарищи! - крикнул из квадрата человек в кожанке. - Прекратите немедленно. Вы что тут базар устроили? Хоть бы постеснялись курсантов. - Да мы ничего, товарищ майор, - смутился Иван Андреич. - Просто небольшой обмен опытом. - Он наклонился ко мне и тихо напомнил: - Во второе звено. Понял? - Иван Андреич, - снова влез Славка. - Можно, я его с собой в зону возьму для ознакомления? Иван Андреич замялся. - В зону нельзя, - сказал он. - По кругу еще куда ни шло, а в зону нет. Строжайший приказ по ДОСААФ: посторонних не возить. - А я его возьму, - сказал белоглазый. - У меня сейчас Ухов летит, посажу к нему. - Еще чего не хватало, - возмутился Иван Андреич. - Да твой Ухов летать не умеет. Угробит зазря человека. А из него, может, ас мирового класса бы вышел. Может, вышел бы космонавт. Он говорил таким тоном, будто неизвестный мне Ухов уже меня загубил. - Перков! - закричал Иван Андреич Славке так, словно Славка был далеко. - Разрешаю. Понял? Под свою ответственность. Пусть возьмет мой парашют. Только без фокусов. Если что, ноги вырву, спички вставлю и ходить заставлю. Понял? - Так точно. Понял, - ответил Славка. Первый раз в жизни я в воздухе. Натужно на одной ноте гудит мотор, самолет, задрав нос, медленно подбирается к пухлому облаку. Внизу какой-то чахлый лесок, деревушка, узкая полоска шоссе с ползущим по нему ярко-красным, похожим на божью коровку автобусом. В наушники- сквозь гул мотора прорываются голоса: - "Альфа", я - сорок шесть, закончил третий, разрешите посадку. - "Альфа", я - семнадцатый, к взлету готов. - Сорок шестому - посадка. - Семнадцатый, побыстрее взлетайте, не чухайтесь на полосе. - Двадцать третий, куда лезешь не в свою зону, дурак? - Четырнадцатый, прекратите болтовню в эфире. Ваша зона четвертая, четвертая зона. Как поняли меня? Я - "Альфа". Прием. - Я - четырнадцатый, понял вас, понял. Прием. Низкий невнятный голос сонно бубнит: - Даю настройку, настройку, настройку. Один, два, три, четыре, пять, пять, четыре, три, два, один. Как понял меня? Прием. - Понял, давно понял, закройся. Прием. - Радисты, радисты, я - "Альфа", перестаньте хулиганить. Я - "Альфа". - Валерка, - неожиданно слышу я свое имя и вздрагиваю, - как чувствуешь себя? Сообразив, в чем дело, нажимаю на кнопку переговорного устройства (кнопку мне показали еще на земле): - Тридцать первый, я - Валерка, чувствую себя отлично. Как поняли? Прием. - Не дурачься, - отвечает спокойно Славка. Он сидит в передней кабине. Передо мной, заслоняя горизонт, торчит его круглая голова, обтянутая кожей потертого шлемофона. Славка - мой школьный товарищ, с которым я просидел столько времени за одной партой, - ведет этот самолет. Он может накренить его влево или вправо, может по своему усмотрению ввести в пике или перевернуть вверх колесами. Славка, которому я не однажды давал по шее, который учился в школе гораздо хуже меня, может управлять этой машиной, может делать с ней все, что угодно. На разворотах машина кренится, одно крыло опускается к земле, другое упирается в небо. Я хватаюсь за подлокотники кресла. Самолет переваливается на другое крыло, потом выравнивается и опять ползет вверх. Снова Славкин голос: - Поуправлять хочешь? Я недоверчиво смотрю на его затылок. - Ты мне, что ли? - А кому же еще? Поставь ноги на педали. Нагибаюсь, смотрю на педали, потом осторожно всовываю ноги под ремешки. - Поставил? - спрашивает Славка. - Теперь возьми ручку управления. Беру. - Ручка управления, - говорит он тоном преподавателя, - служит для управления элеронами и рулем высоты. Ручку от себя - самолет идет вниз, ручку на себя - вверх, ручку влево - левый крен, ручку вправо - правый. Педали служат для управления рулем поворота. Чтобы повернуть влево, надо координированным движением дать ручку влево и левую ногу вперед. Вот так. Ручка и педали чуть шелохнулись, самолет накренился, горизонт поплыл вправо мимо Славкиной головы. - Понял? - спросил Славка и выровнял самолет. - Понял, - сказал я. - Ну давай, шуруй. Я взял и не долго думая двинул ручку влево к борту кабины и тут же бросил ее, потому что самолет чуть не перевернулся - левое крыло оказалось внизу, а правое уперлось в небо. Потом крылья описали обратную дугу, самолет покачался и пошел ровно. - Ты что, ошалел? - испуганно сказал Славка. - Ты же сам сказал - ручку влево, ногу вперед. - Я сказал, - проворчал Славка. - Надо чуть-чуть, еле заметным движением. Хорошо, что аэродром далеко, а то руководитель полетов сделал бы замечание. - Ты извини, я не хотел, - сказал я. - Ничего, обошлось, - сказал Славка и закричал: - "Альфа", "Альфа", я - тридцать первый, вошел в зону, разрешите работать! Работать ему разрешили. Я посмотрел на стрелки высотомера - прибора, похожего на часы. Маленькая стрелка стояла на единице, большая на двойке. "1200 метров", - сообразил я. - Сейчас будем делать восьмерку, - сказал Славка. - Сперва левый вираж на триста шестьдесят градусов, потом правый. Вон видишь, на горизонте телевизионная вышка? По ней будем ориентироваться. Я посмотрел вперед и увидел в дымке город - бесчисленное количество серых коробочек. Вышки я не увидел. Правое крыло плавно поползло вверх, все выше и выше, я подумал, что самолет сейчас перевернется, вцепился в подлокотники сиденья, но крыло остановилось почти вертикально, и горизонт пополз вправо. Неимоверная тяжесть вдавила меня в сиденье. Такое ощущение, будто к ногам и рукам привязали двухпудовые гири, а щеки вместе с ушами ползут к плечам. Славка поворачивает ко мне расплывшееся от счастья лицо. - Ну как, жмет? - Жмет немного, - бодрюсь я, еле двигая отяжелевшей челюстью. - Это что, - говорит Славка, - ерундовая перегрузка. Вот на реактивных - там жмет. Переходим в правый вираж. Правое крыло падает вниз, левое занимает его место над головой. Снова перед глазами плывет горизонт, но теперь уже в другую сторону. Самолет выходит из виража, выравнивается. - Петля! - коротко объявляет Славка. Я не могу передать все свои впечатления, не могу рассказать, как все это было. У меня для этого не хватает слов. Были петли и полупетли, бочки правые и левые, боевые развороты и перевороты через крыло. Не всегда я мог понять, где верх, где низ. Земля и небо менялись местами. Иногда казалось, что самолет висит неподвижно, а вселенная вращается вокруг его оси. Потом наступило затишье, и все встало на свои места. Земля была внизу, небо вверху - даже не верилось. - Хочешь еще поуправлять? - спросил Славка. - Еле заметным движением? - спросил я, приходя понемногу в себя. - Теперь наоборот. Можешь показать все, на что способен. Поставь ноги на педали, возьми ручку. Когда я скажу "пошел", возьмешь ручку на себя до отказа, а левую ногу до отказа вперед. Не резко, но энергично. Понял? - Понял. Славка убрал газ, стало тихо. Скорость падала, самолет терял устойчивость - покачивался и проваливался вниз, "парашютировал". - Пошел! Я что было сил рванул ручку на себя и двинул вперед левую педаль. Самолет взмыл вверх, встал почти вертикально и вдруг рухнул на левую плоскость. Беспорядочно вращаясь, рванулась навстречу земля. Я испуганно бросил ручку, схватился за подлокотники кресла. Славка перевел самолет в пикирование, потом боевым разворотом вывел на прежнюю высоту. - Знаешь, что ты сделал? - спросил он. - Иммельман, - наобум брякнул я. - Левый штопор, - объяснил Славка. - Сейчас будем правый делать. Ручку на себя и правую ногу вперед. Приготовься. - Он убрал газ, самолет снова начал "парашютировать". - Пошел! В правый штопор я ввел самолет более уверенно. И вот наконец мы садимся, рулим по земле. Нас встречает усатый механик. С поднятыми вверх руками он пятится назад, и самолет послушно тащится за ним. Механик остановился. Остановился и самолет. Механик сложил руки крестом, Славка выключил двигатель. Потом он выбрался на плоскость и открыл фонарь надо мной. - Ну как ты, живой? - спросил он, заглядывая ко мне в кабину. - Голова кружится, - сказал я. - Ну и вид, - сказал Славка. - Зеленый, как огурец. Ничего, бывает хуже. Я первый раз после зоны облевал всю кабину. Потом самому чистить пришлось. И все-таки мне этот полет понравился. Потом я летал много и на самых разных самолетах. Летал со скоростью звука и быстрее звука, сам делал и петли и полупетли, бочки горизонтальные и восходящие бочки. Один раз мне даже пришлось катапультироваться, когда я вошел в плоский штопор и не мог из него выйти, но ни от одного полета у меня не осталось столько впечатлений, сколько от того первого раза, когда Славка разрешил мне прикоснуться к ручке управления. После полета я пошел искать Толика. В ушах еще стояли крики по радиб, шум мотора. Перепонки болели от перепадов давления. Меня еще мутило, в ногах была слабость, а земля казалась нетвердой и зыбкой. Толик мне был нужен немедленно. Я хотел ему рассказать, как все было, как я летал, как говорил по радио, как управлял самолетом и вообще какой я был молодец. Меня просто распирало от впечатлений. Толик сидел в прежней позе на прежнем месте. Судя по его отрешенному виду, он отсюда и не уходил никуда. - Ну как? - спросил он со слабо выраженным любопытством. - Летал? - Летал, - сказал я счастливо. - Еще как летал, Толик! - Здорово? - спросил он недоверчиво. - Здорово, - сказал я и, пока не остыл, начал рассказывать: - Значит, так. Надеваем парашюты, садимся в кабину. Запустили мотор, проверили управление. "Альфа", я - тридцать первый, разрешите выруливать". - "Тридцать первый, я - "Альфа", выруливать разрешаю". - "Альфа", я - тридцать первый, разрешите взлет". - "Тридцать первый, я - "Альфа", взлет разрешаю"... - Подожди, - перебил Толик, - а чего ты такой бледный? - Ерунда, - сказал я, - укачало немного. Ты слушай дальше. "Альфа", я - тридцать первый, разрешите работать". - Слушай, - вдруг загорелся Толик. - А что, если мы с тобой сейчас проваливаемся и перед нами голая баба, а? - Дурак ты, - сказал я, - и не лечишься. - Нет, ты рассказывай, рассказывай, - сказал Толик. - Иди ты к черту. Я махнул на него рукой и пошел в сторону стоянки. Туда подошла машина, которая должна была увезти нас в город. Домой я вернулся около часу дня. Благодаря усилиям Толика мое возвращение прошло без скандала. В квартире пахло распаренным бельем и мылом. Стиральная машина гудела на кухне, как самолет. Мать вышла из кухни, вытирая намокшие руки о полы халата. - Привет, - сказал я ей преувеличенно бодрым тоном. - Как вы тут без меня живете? - Валера, - спокойно сказала мама, - в следующий раз, когда ты захочешь ночевать у товарища, я бы хотела знать об этом заранее. - Ладно, ладно, - сказал я и прошел в комнату. Бабушка сидела у окна и читала библию. Библия была у нее настольной книгой. Еще когда я был совсем маленьким, она читала мне Новый завет вперемежку с "Коньком-горбунком" и "Песней о купце Калашникове". Помню, мне было жалко не столько самого Иисуса, сколько его ученика Петра, которому Иисус предсказал в роковую ночь, что, прежде чем прокричит петух, Петр трижды отречется от него. Так оно и получилось: трижды отрекся Петр от Христа, а потом вспомнил его слова и горько заплакал. Потом, когда я научился читать, мне нравилось, как пишутся слова в этой книге "Ветхаго и Новаго завета". И еще нравилось, что все касающееся Иисуса писалось с большой буквы: "Истинно говорю тебе, что Человек Сей есть Сын Божий". Не могу сказать, чтобы бабушка моя была очень набожной, хотя регулярно читала библию и ходила иногда в церковь не молиться, а слушать, как там красиво поют, и сама порой подпевала тоненьким своим голосочком. Вообще-то голос у нее был нормальный, но пела она всегда тоненько (слезно), и я вспоминал при этом сказку, в которой волку подковали язык. К бабушкиным религиозным причудам я относился снисходительно, особенно после того, как в седьмом классе наша учительница химии Леонила Максимовна (она работала по совместительству внештатным лектором в обществе "Знание") посредством нескольких химических опытов неоспоримо доказала отсутствие бога. В библию я тоже давно не верил, но то, что все, касающееся бога, писалось там с большой буквы, мне по-прежнему нравилось. При случае мне хотелось о себе самом написать в подобном стиле. Например, как меня сажали в самолет: "И взяли Его за Руки Его, посадили Его в кабину. А Плечи Его и Живот Его и все Тело Его привязали ремнями". Я поприветствовал бабушку (помахал ей рукой и сказал: "Приветик"), прошел к себе в комнату, снял пиджак и повесил на спинку стула. Мама вошла следом за мной и остановилась в дверях. - Ты есть хочешь? - спросила она. - Пожалуй, можно слегка подзакусить, - великодушно согласился я. - Иди мой руки. Я пошел в ванную, умылся. Вернулся на кухню. Съел две тарелки фасолевого супа, две котлеты с картошкой и с ощущением легкого голода пошел к себе в комнату. - Ты что собираешься делать? - спросила мама. - Хочу немного вздремнуть. - Ты разве ночью не спал? - Мама подозрительно посмотрела на меня. - Вообще-то спал, но еще немного подремать не мешает, Я снял рубашку и брюки, повесил на спинку стула, забрался под одеяло и уснул как убитый. Я проснулся с ощущением, что спал очень долго. Я открыл один глаз и посмотрел на часы - они показывали половину восьмого. В восемь я обещал Тане быть возле универмага. До универмага на автобусе три остановки, пешком минут десять. Десять минут на сборы, пять на то, чтобы что-нибудь пожевать. Пять минут можно еще подремать. Я закрыл глаза. Через пять минут я решил, что десять минут на сборы слишком много - пяти минут за глаза хватит. За эти пять минут я подсчитал, что на дорогу тоже оставил слишком много - если даже не будет автобуса, быстрым шагом ходьбы минут шесть. Семь от силы. Короче говоря, без десяти восемь я все-таки встал и в трусах побежал в ванную ополоснуться. Бабушка сидела за швейной машинкой. Мамы не было. - Физкультпривет, - сказал я бабушке, пробегая мимо. Вернувшись, я хотел быстро одеться, но брюки куда-то пропали. Ложась спать, я повесил их на спинку стула. Теперь их на стуле не было. Не было и под стулом. На всякий случай я перерыл постель, заглянул под кровать и вышел в большую комнату. - Бабушка, где мама? - спросил я. - Мамы нет, - ответила бабушка, продолжая трещать машинкой. - Она ушла в кино. - В кино - это хорошо, - сказал я. - А где мои брюки? - А где ты сегодня ночевал? - спросила бабушка. - Странный вопрос, - удивился я. - Я же сказал: у товарища. - Если ты ночевал у него, почему же ты весь день после этого спишь? - У меня летаргия, - сказал я нетерпеливо. - Где мои брюки? Бабушка оставила машинку и посмотрела на меня из-под очков. - Твои брюки мама спрятала, чтобы ты никуда сегодня не ходил, а готовился в институт. - А, в институт... - сказал я. - Хотите, чтобы я стал образованным и интеллигентным человеком, а сами воруете мои штаны. Придется мне идти на улицу в трусах. - Как хочешь, - ответила бабушка, возвращаясь к любимому делу. Эта угроза на нее не подействовала. Я вернулся в маленькую комнату и стал рыться в шифоньере в поисках брюк. Брюки я не нашел, но нашел старую мамину юбку из какого-то лохматого зеленого материала. Я взял и примерил ее на себя. Посмотрел в зеркало. А что? Я в ней выглядел не так уж плохо. Я снова вышел в большую комнату, сказал бабушке: - Ну, я пошел, - и направился к двери. - Валера, - остановила меня бабушка, - ты что, серьезно собираешься в таком виде на улицу? Все-таки она испугалась. - А что, разве так плохо? - спросил я простодушно, - Нет, ты, конечно, если тебе самому не стыдно, можешь поступать, как тебе заблагорассудится. Но этим поступком ты поставишь в неловкое положение не только себя, но и нас с мамой. Где это видано, чтобы взрослый мужчина ходил по улицам в юбке? - Взрослый мужчина, - повторил я. - Во-первых, у взрослых мужчин штаны не отбирают, а во-вторых, тут ничего такого нет, шотландцы, например, взрослые и не взрослые, сплошь и рядом ходят по улицам в юбках. - Но ты же не шотландец. - А кто знает? Я же не буду каждому паспорт показывать. С этими словами я направился к выходу. - Валерий! - строго сказала бабушка. Я остановился. - Я не могу позволить тебе в таком виде выходить на улицу. - Тогда отдай брюки. - Хорошо, я тебе отдам брюки, но маме я скажу, что ты меня вынудил. - Согласен, - сказал я. Бабушка открыла ящик стола, на котором стояла машинка, и достала брюки. На них были пятна от пыли. - Прежде чем прятать брюки, надо как следует протирать ящик, - сказал я. - У меня лишних выходных брюк нет. Я пошел к себе в комнату и, не снимая ботинок, быстро переоделся. Было без пяти восемь. - Валера, - еще раз попыталась образумить меня бабушка, - зачем ты уходишь, если мама тебе не разрешила? - У меня дела, - сказал я. - Какие могут быть на улице дела? - Разные. Я вышел. Когда я пришел к универмагу, было четыре минуты девятого. Я оглянулся вокруг - Тани не было. Хорошо, что пришел раньше я, а не она. Скамейку под часами захватила группа ребят. Их было много, скамейки им не хватило. Посреди скамейки сидел белобрысый парень с гитарой на веревочке и нещадно рвал струны. Остальные, которые сидели от него справа и слева или стояли напротив, покачивались в такт музыке и, делая зверские рожи, что-то такое пели. Песни у них были разные, а припев ко всем песням один: Эх, раз! Еще раз! Еще много-много раз! Лучше сорок раз по разу, Чем ни разу сорок раз! При этом один из стоявших парней хлопал себя по ляжкам и лихо взвизгивал: - Ух-ха! Шла двадцатая минута девятого, Тани не было. Под часами остановилась какая-то девушка. Я подошел ближе, посмотрел на нее сбоку. Девушка держала в руке изящную сумочку, на которой был изображен космонавт Леонов, свободно плавающий в космическом пространстве. Подпись под рисунком гласила: "Пролетая над Крымом". Я пригляделся к этой девушке и понял, что Таню в лицо я как следует не запомнил. То ли она, то ли не она. Они сейчас все одинаковые. Делают большие глаза и прически вроде тюрбанов. Я описал вокруг девушки глубокий вираж, посмотрел ей в лицо - ничего не понял. Сделал еще один круг в надежде на то, что если это Таня, то она узнает меня. Девушка взглянула на меня равнодушно и отвернулась. Значит, не Таня. Я отошел к газетному стенду, прочел заголовки: "Не снижать темпы заготовки кормов", "Новые злодеяния расистов", "Москва приветствует высокого гостя", "Демократия по-сайгонски", "Замечательная победа советских ученых", "Переполох в Белом доме". Я вернулся к часам. Ребят с гитарой на скамейке уже не было, на их месте сидели старичок с газетой и старушка с вязаньем. Было без пяти девять. Ну что ж, не пришла - значит, не пришла. Я пошел было по улице в надежде встретить Толика, но тут же вернулся. А вдруг она что-нибудь перепутала и решила, что мы встречаемся не в восемь, а в девять. Я проторчал там еще ровно двадцать минут и только после этого ушел. Толика я нигде не встретил, он был уже, наверное, в парке. В парк мне идти одному не хотелось, я вернулся домой. После полета со Славкой во мне что-то словно бы перевернулось. Где бы я ни был - на работе, дома или на улице, - я все время представлял себе, что летаю. Мама с бабушкой чувствовали, что со мной что-то произошло, но никак не могли понять, что именно, а я им ничего не рассказывал, понимая, что это бессмысленно - все равно не поймут. Мать однажды не выдержала и спросила: - Что ты ходишь все время словно очумелый? Может, у тебя какие-то неприятности? Неужели ты не испытываешь желания поделиться с родной матерью? - Нет, мама, у меня никаких неприятностей, - сказал я, - у меня все в порядке. Вскоре, однако, меня крупно разоблачили. Как-то я вернулся домой с работы раньше обычного. Мама с бабушкой стояли над фанерным ящиком от посылки, в котором у нас хранились документы. Сейчас содержимое ящика было вывалено на стол беспорядочной грудой. - Чего вы тут роетесь? - спросил я с самым беззаботным видом. Мама выпрямилась и строго спросила: - Где твой аттестат? Я хотел сказать сразу правду, но не решился и уклонился от прямого ответа. - Какой аттестат? - У тебя что, много разных аттестатов? - повысила голос мама. - А, - сказал я, - разве его здесь нет? - Валера, куда ты дел аттестат? - Я его не брал, - сказал я. Мама подошла ко мне. - А ну, посмотри мне в глаза. - Да что там смотреть! - Я рассердился и пошел к себе в комнату. - Нет аттестата, я его сдал. Мама пошла за мной и встала в дверях. - Куда сдал? - тихо спросила она. - Куда надо, туда сдал, - сказал я. - В конце концов я уже достаточно взрослый человек и могу сам распоряжаться своей судьбой. Мама не отступала. - Я тебя спрашиваю, куда ты сдал аттестат? - Куда, куда, - сказал я. - В военкомат. - Зачем? - Несмотря на всю суровость маминого тона, глаза у нее были испуганные. Мне стало ее жалко, и я сбавил тон. - Мам, ты не сердись, - сказал я, - я подал заявление в летное училище. - Так я и знала, - сказала бабушка и всплеснула руками. Мама вошла в комнату и села на кровать. - Это правда? - Правда, - сказал я, стараясь не встречаться с ней взглядом. - И ты все хорошо продумал? - спросила она, помолчав. - Да, мам, - сказал я. - Я все продумал. Я летал недавно на самолете, меня катал Славка Перков, и я понял, что хочу быть летчиком. Я не хочу быть энергетиком. - Но почему обязательно энергетиком? - закричала мама. - Ведь есть много других специальностей. Ты можешь стать физиком, металлургом, железнодорожником. Неужели ты не можешь выбрать из всех одну какую-нибудь приличную специальность? - Я уже выбрал, - твердо сказал я. - Я буду летчиком. Мама попыталась воздействовать на мои сыновние чувства. - Валера, - сказала она, - прошу тебя, пойми меня. Если ты будешь летать, я никогда не буду спокойна. Неужели ты не можешь понять, что ты у меня единственный сын. Что если, не дай бог, с тобой что-нибудь случится, я этого не переживу. Я промолчал. - Короче говоря, - успокаиваясь, сказала мама, - ты сейчас же пойдешь в военкомат и заберешь документы, - Да ты что? Кто мне их отдаст? - сказал я. - Если попросишь как следует, отдадут. В крайнем случае можешь сказать, что мама тебе не разрешает поступать в это училище. Тут мне даже стало смешно. - Ну и чудачка ты, - сказал я. - Да что это такое ты говоришь? Как это я пойду в военкомат и скажу, что мама не пускает меня в училище? - Да, так и скажешь, - сказала мама. - И ничего тут смешного нет. - Как же не смешно, - сказал я. - Да надо мной там весь военкомат обхохочется. А если будет война, я тоже скажу, что мама не пускает? - Если будет война, тогда другое дело, а сейчас ты пойдешь и заберешь документы, если не хочешь, чтобы я это сделала сама. С этими словами мама встала и пошла в большую комнату. Я пошел следом за ней посмотреть, что она будет делать. Она открыла шкаф, вынула из него свой выходной темно-синий костюм с ромбиком (этот костюм она надевала только в самых торжественных случаях) и пошла в ванную переодеваться. - Если бы ты был хорошим мальчиком, ты бы не стал так волновать свою маму, - хмуро сказала бабушка. - Значит, я нехороший мальчик, - сказал я и сел на стул. Мама вернулась из ванной. Под синей жакеткой на ней была полупрозрачная блузка. - Ты что, серьезно собралась в военкомат? - спросил я. - Абсолютно серьезно, - сказала мама, вешая в шкаф свой халат. - Я сейчас же пойду к командиру военкомата. - Не командир, а начальник, - сказал я. - Вот я пойду к этому начальнику. Я с ним поговорю. Что это за безобразие? Как это можно мальчика без разрешения родителей записывать в военную школу? - Мама, - я встал в дверях. - Ты никуда не пойдешь. - Это еще что такое? - еще больше возмутилась мама. - Отойди от дверей. - Не отойду, - сказал я. - Ты может быть, еще драться с матерью будешь? Отойди сейчас же! В конце концов я отошел. - Как хочешь, - сказал я. - Все равно документы тебе никто не отдаст. - Ну, это мы еще посмотрим, - сказала мама и вышла. Она вернулась примерно через час, возбужденная, и довольная. Начальник сперва не хотел ее слушать, а потом сдался и пообещал затребовать документы обратно. Я ничего не сказал ей. Я пошел к себе в комнату, лег на кровать. Вошла мама и села рядом со мной. - Сынок, - тихо сказала она и, как в детстве, погладила меня по голове. - Сыночек. Прости меня, пожалуйста, но я не могла поступить иначе. Если бы ты стал летчиком, я бы этого не пережила. Я ощущал себя самым несчастным на земле человеком. До каких же это пор мной будут руководить? Когда мне позволят самому отвечать за свои поступки? У Толика жизнь была тоже не сахар. Однажды в получку он пересчитал деньги и сказал: - Порядок. Сегодня иду покупать мотороллер. Пойдешь со мной? Документы для покупки в кредит у него были давно заготовлены. Не заходя домой, мы пошли сначала в сберкассу, там у Толика лежало шестьдесят с чем-то рублей и еще набежало четыре копейки процентов. Мотороллер мы катили по очереди. Сначала Толик сидел за рулем, а я толкал, потом толкал Толик, а я сидел. Мотороллер был весь новенький, жирно смазанный маслом, а передние амортизаторы были еще обернуты вощеной бумагой, чтоб не пылились. Уже в переулке, недалеко от нашего дома, мы остановились, чтобы передохнуть, мотороллер поставили на дороге, а сами сели на тротуар и закурили. - Значит, в институт будешь поступать? - спросил Толик. - Придется, - сказал я не очень весело. - Я уже подал в наш педагогический. - Ты же в Москву хотел? - удивился Толик. - Чего я там не видел, - сказал я. - Раз в училище не вышло, поступлю сюда, а там будет видно. - Слушай, - сказал Толик. - А ты, может, в армию пойдешь. Оттуда в училище попасть легче, чем с гражданки. Там всем, у кого среднее образование, предлагают. - Ну да? - Точно тебе говорю. У меня братан двоюродный так поступил. Это меня заинтересовало. Значит, если я провалю экзамены - возьмут в армию. Из армии - прямая дорога в училище. Это же просто здорово. Блестящий выход из положения. - Ладно, - сказал я, - поехали дальше. Толик взгромоздился на мотороллер, и мы поехали. То есть он поехал, а я толкал. Так, подталкиваемый мною, Толик и въехал торжественно в наш двор. Во дворе было шумно. Мужчины в беседке забивали "козла". Женщины вывели детей и стояли толпой, разговаривали о своих делах. Группа пацанов и переулке играла в футбол. Когда мы с Толиком въехали, они сразу свой матч закончили, кинулись к Толику, обступили мотороллер и стали обсуждать его достоинства и недостатки. Подошла и мать Толика, тетя Оля, которая развешивала во дворе белье. Она так и подошла с оставшимся бельем, перекинутым через руку. - Это что такое? - спросила она у Толика, кивая на мотороллер. - Не видишь, что ли? Мотороллер, - сказал Толик довольно бодро. - А где ты его взял? - По лотерее выиграл, - сказал Толик. - Ах ты идиот несчастный, - сказала мать. - Да что же ты врешь, бессовестный. - Она подошла к своему окну (они жили на первом этаже) и постучала свободной рукой. - Федор! Там долго никто не откликался. - Федор, - повторила она, - выйди-ка на минутку. Окно растворилось, из него высунулся небритый человек в нижней рубахе. - Чего кричишь? - сказал он недовольно. - Знаешь ведь: человек с работы пришел, отдохнуть должен. - Но тут он заметил Толика с мотороллером, замолчал и долго с любопытством разглядывал и мотороллер и Толика. - Что это? - спросил он наконец. - Не видишь, что ли? Мотороллер, - понуро объяснил Толик, глядя на отца грустными и преданными глазами. - Мотороллер? - заинтересовался отец. - Надо поглядеть. Он раздвинул на подоконнике горшки с цветами и вылез наружу прямо через окно. Кроме нижней рубахи, на нем еще были серые галифе и шерстяные носки с дырами у больших пальцев. Он оглядел мотороллер со всех сторон, заглянул под переднее колесо, потом погладил рукой сиденье. - Вот это машина, - сказал он с явным восхищением и повернулся к Толику: - И небось дорого стоит? - Он его по лотерее выиграл, - насмешливо сказала мать. - Да не по лотерее, - сказал Толик, - я пошутил. В рассрочку взял. Восемьдесят рублей всего заплатил, а остальные из зарплаты постепенно вычитать будут. - Постепенно - это хорошо, - сказал отец одобрительно. - Постепенно - это не то что сразу. А на кой он тебе нужен? - На работу с Валеркой ездить будем. - На работу, - согласно кивнул отец. - С Валеркой? Это хорошо. Самое главное - удобно. В автобусе давиться не надо. - И тебя буду возить, - осмелев, задобрил Толик. - И меня, - эхом откликнулся отец и, неожиданно развернувшись, влепил Толику такую оплеуху, что он повалился вместе со своим мотороллером на землю и чуть не отдавил матери ноги, да она вовремя отскочила. - Чтоб больше я этого мотороллера не видел, - спокойно сказал отец Толика и пошел обратно к окну. - Дурак старый, - сказал ему вслед Толик, поднимаясь и потирая покрасневшую сразу щеку. - Что ты сказал? - спросил отец и обернулся. - Тунеядец кривой, - сплевывая на землю кровь, сказал Толик, хотя отец его был вовсе не кривой и даже не тунеядец. - А ну подойди! - грозно сказал отец и сделал шаг к Толику. - Сейчас подойду, - сказал Толик, отступая назад. - Ну, ладно, - сказал отец, - ужо домой придешь - поговорим. - И полез в окно. На каждой ягодице у него было по огромной рыжей заплате. - Ты с отцом лучше не спорь, - примирительно сказала мать и пошла развешивать дальше белье. Толик поднял мотороллер и стал смотреть, не погнулся ли руль. Вечером, когда мы, как всегда, должны были идти в парк, я зашел за Толиком, но, не дойдя до его двери, остановился в коридоре. Из-за двери доносился нечеловеческий крик и звонкие удары ремня по чему-то живому и теплому. Мне стало жаль Толика. Сочинение мы сдавали в том самом актовом зале, где некоторое время спустя я проходил медкомиссию. Я пришел сюда с созревшим желанием получить двойку. Окна были распахнуты настежь, ветер гулял по залу и слегка шевелил листки бумаги, аккуратно разложенные на длинных черных столах по три стопки на каждом. Мы ввалились, туда огромной толпой, нас было человек сто пятьдесят или больше, может быть, даже двести. Все сразу кинулись занимать места поудобней; пока я колебался, осталось только четыре передних стола, за одним из них, стоявшим возле окна, уселась девушка в белой блузке с комсомольским значком, вероятно отличница. Уже все расселись, а я стоял в проходе между столами и растерянно озирался в надежде на какое-нибудь место сзади, но там было все забито. Две преподавательницы, ожидая, пока все успокоятся, тихо о чем-то между собой разговаривали. Одна из них, высокая, худая, с крашеными волосами и выдающимся вперед подбородком, подняла голову и посмотрела на меня. - Молодой человек, вы что, не можете найти себе место? Садитесь сюда. - Она кивнула на стол перед собой. - Ничего, я здесь, - сказал я и сел рядом с девушкой в белой блузке, хотя мне она (я говорю про девушку) совершенно не нравилась. Место было не из самых лучших, зато возле окна, которое выходило во двор института, засаженный тополями. За моей спиной стоял тихий гул, все перешептывались, скрипели стульями и шелестели бумагой. Преподавательницы начинать не спешили и продолжали вполголоса свой не слышный мне разговор. Потом высокая преподавательница посмотрела на большие мужские часы, что были у нее на руке, и встала. Она молча обвела аудиторию медленным взглядом, все сразу перестали шуршать бумагой и замерли. - Товарищи, - сказала она негромким приятным голосом, - сейчас я напишу на доске темы ваших сочинений. Всего их будет четыре. Три по программе и одна свободная. Времени вам дается три часа. Бумаги достаточно. Если кому не хватит, мы дадим еще. Чистовики писать на листках со штампами. Все ясно? Кто-то там сзади сказал: - Ясно. - Я думаю, насчет шпаргалок и списывания вас предупреждать не надо: вы уже люди взрослые и хорошо знаете, чем это грозит. После этого она подошла к доске и стала писать темы сочинений: "Образы крестьян в поэме Некрасова "Кому на Руси жить хорошо", "Образ Катерины в пьесе Островского "Гроза" и "Тема революции в поэме Маяковского "Хорошо". Свободная тема называлась: "Моральный облик советского молодого человека". Когда преподавательница написала это все на доске, все погалдели немного, посуетились, а потом опять стало тихо - началась работа. Девушка в белой блузке спросила, будут ли неточности в цитатах считаться ошибками. Преподавательница ответила, что смотря какие неточности; девушка успокоилась, разложила перед собой бумагу и стала усердно трудиться, закрыв свое сочинение промокашкой, чтобы я не подглядывал. Я сперва хотел писать по Некрасову и уже вывел на бумаге название темы и стал составлять план, но потом мне стало скучно. Я подумал: зачем я буду писать по Некрасову или еще что-нибудь, если я все равно хочу получить двойку? Может, лучше и не стараться, просидеть все три часа просто так, а потом сдать чистую бумагу - да и все? И я стал смотреть в окно, что там происходит. Но там, собственно, ничего особенного не происходило. - Молодой человек, вы почему не работаете? Я поднял голову. Надо мной стояла высокая преподавательница и смотрела на чистую бумагу, которая лежала передо мной. - Как не работаю? - не понял я. - Я вас спрашиваю: почему вы ничего не пишете? - Я думаю, - сказал я. - Пора бы уже что-нибудь и придумать, - сказала она, посмотрев на свои большие часы. - Прошло полчаса, а вы еще не написали ни строчки. - Ладно, - сказал я, - я успею. - Смотрите, дело ваше. - Она пожала плечами и пошла между столами, проверяя, кто чем занимается. Я подумал, что времени впереди еще много и, наверное, надо чем-то заниматься, а так просто сидеть и смотреть в окошко неудобно, да и смотреть, собственно, не на что. И тут меня вдруг осенила замечательная идея, я даже не знаю, как это даже пришло в голову, - я решил написать, как я летал на самолете, как Славка давал мне подержать ручку, как он разрешил потянуть ее до отказа на себя, а левую ногу вперед, а потом опять ручку на себя и правую ногу вперед, и как самолет кувыркался в воздухе, и как кувыркались и летели навстречу деревья, и как мне было при этом страшно. И писать интересно будет, и двойку наверняка поставят, потому что сочинение не по теме. Я вот только не знал, с чего начать - то ли с того момента, когда я ночью в сквере встретил Толика, то ли еще раньше, когда мы с Толиком увидели парашютистов во дворе школы, но потом мне показалось, что всего этого будет слишком много, и я начал прямо с аэродрома, как встретил Славку. Я все написал подробно: и как он сидел в курилке, и какой на нем был комбинезон, и какой за поясом висел шлемофон, и как мы ходили упрашивать Ивана Андреича, и как Иван Андреич спорил с белоглазым, и как мы потом со Славкой летели, и как он кричал по радио: "Альфа", я - тридцать первый, вошел в зону, разрешите работать!" Все это я описал подробно, как что было, кто где стоял, кто что говорил. И я так здорово себе это все стал представлять, что даже и не заметил, как стал говорить вслух, подражая руководителю полетов: - Тридцать первый, я - "Альфа", работать разрешаю, разрешаю работать, я - "Альфа", как поняли меня? Прием. - Молодой человек, - услышал я голос высокой преподавательницы, - вы что разговариваете? Я жутко смутился. Еще чего не хватало - вслух начал разговаривать. - Да я про себя. Страшно неловко. Ничего себе, подумает - паренек с приветом. Преподавательница как-то странно на меня посмотрела, но ничего не сказала, только пожала плечами. Это меня немного сбило с толку, и я не сразу смог войти в прежний ритм, но потом опять все вспомнил и пошел писать дальше. Я описывал все очень подробно, потому что жалко было что-нибудь пропустить. И про то хотелось написать, и про это, и я не добрался еще до самого полета, как у меня кончилась вся бумага. - Можно еще бумаги? - спросил я. - А что, у вас разве уже кончилась? - удивилась преподавате