на землю и обхватил мои ноги руками. - За что вы меня бьете? - спросил я. Вопрос был, конечно, бессмысленным. - Мы не бьем, а наказываем, - сказал Грек. - Ты зачем обижал нашего товарища? - Он кивнул на Ко-зуба. - Да кто его обижал? Я просто заступился за девушку. И я начал путано объяснять, что когда Козуб приставал к Тане, у меня просто не было никакого другого выхода, что любой на моем месте поступил точно также. Грек меня выслушал очень внимательно. - Значит, ты считаешь, что Козуб был не прав? - спросил он участливо. - Да, - сказал я. Он повернулся к Козубу. - Ты слышал, что он говорит? - Слышал, - ответил Козуб. - И что же ты терпишь? А ну вмажь ему, чтоб было все справедливо. Козуб не заставил себя долго упрашивать. От второго удара у меня потекла из носа кровь. - Ребята, да бросьте вы, - заныл неожиданно Толик. - Неужели из-за какой-то бабы нужно бить человека? Ну, побаловались, и ладно. Пошли по домам. Грек повернулся к нему, Толик умолк и испуганно съежился. - Ты кто такой? - спросил Грек. - Это его дружок, - сообщил Козуб. - Они вместе работают. - Дружок? - оживился Грек. Ему в голову пришла замечательная идея. - А ну врежь-ка ему по-дружески. - Он подтолкнул Толика ко мне. Толик попятился назад. - Да ну бросьте шутить, ребята! - На своем лице он изобразил понимающую улыбку. - Уже поздно, домой пора, ребята, не надо шутить. - А с тобой никто и не шутит. - Грек снова толкнул его вперед. - Врежь, тебе говорят, и пойдем по домам. Толик отпрыгнул в сторону, хотел убежать, но Грек вовремя подставил ногу, и Толик упал. - Ребята, отпустите! - закричал он. - У меня мать больная, у меня отец инвалид Отечественной войны! Он боялся подняться и ползал на четвереньках, пытаясь уползти прочь, но, куда бы он ни поворачивался, всюду натыкался на чьи-то ботинки, кто-то загораживал ему путь из этого круга. Потом Грек схватил его за шиворот и сильно встряхнул. Затрещала рубаха. Толик вскочил на ноги, заметался, обращаясь то к Греку, то к Козубу, то ко мне: - Ребята, ну что вы? Ну бросьте! Ну зачем? Грек схватил его снова за шиворот и подтащил ко мне. Толик хныкал и пытался сопротивляться. - Бей! - с угрозой сказал ему Грек. - Валерка, - заплакал Толик, - ты же видишь - я не хочу, они меня заставляют. - Бей! - повторил Грек и ребром ладони ударил его по шее. Толик нерешительно поднял руку, мазнул меня по щеке и повернулся к Греку, глазами умоляя его отпустить. Греку было мало и этого. - Разве так бьют? - сказал он. - Бей, как положено. - Не могу, - сказал Толик, пятясь прочь от меня. - Слышь, Грек, я не могу. У меня мать больная, у меня отец... - Сможешь, - сказал Грек. Он схватил Толика за ворот так, что даже в темноте мне показалось, что лицо Толика посинело. Толик беспомощно засучил ногами. - Ну! - Грек подтянул Толика снова ко мне и отпустил. - Грек, - заплакал Толик. - Отпусти. Отпусти, слышь, я тебя очень прошу. Подлетел Козуб. - Ах ты гад! Бей, говорят тебе! Изо всей силы он дал Толику пинка под зад. Толик, схватившись за зад, завыл и вдруг с нечеловеческим воплем бросился на меня. Меня крепко держали, я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Я мог только вертеть головой. И когда я наклонял голову, Толик бил меня снизу, а когда я пытался отвернуться, он бил сбоку. Я очнулся от холода, а может быть, оттого, что пришло время очнуться, и, придя в себя, почувствовал холод. Сначала мне показалось, что я лежу дома на кровати и с меня сползло одеяло. Не открывая глаз, я пошарил рукой возле себя, и рука прошла по чему-то мокрому, как я потом понял - это была облитая росой трава. Тогда я открыл глаза, но ничего не увидел. Так бывает, когда тебя мучат кошмары, ты заставляешь себя проснуться и вроде уже даже проснулся, но все еще видишь кошмары и надо приложить нечеловеческие усилия, чтобы разодрать веки по-настоящему. Приложив нечеловеческие усилия, я увидел перед собой Толика. Он сидел, сгорбившись, надо мной и, глядя куда-то мимо, громко икал. Лицо его мне показалось большим и расплывчатым, оно заслоняло все небо. Небо было бледное, с красными отблесками на перистых облаках - дело, видимо, шло к рассвету. Увидев, что я очнулся, Толик перестал икать и уставился на меня с выражением не то страха, не то любопытства. - Ты меня видишь? - тихо спросил он. Я его видел сквозь какие-то щелки, все распухло, было такое ощущение, словно на лицо положили подушку и проткнули в ней маленькие дырки для глаз. - Вижу, - сказал я. Тогда Толик лег на меня и, затрясшись всем телом, заплакал прерывисто, гулко и хрипло, словно залаял. - Валера, прости меня, - причитал он, и слезы падали мне на рубашку. - Валера, я сволочь, я гад. Ты слышишь? Гад я, самый последний. До моего сознания смутно дошла ночная сцена, но это воспоминание не вызвало во мне никаких чувств, никаких мыслей. Боли не было. Были только холод, ощущение тяжести. - Слезь с меня, - сказал я Толику. - Слезь с меня, пожалуйста, мне тяжело. Мне казалось, что как только он слезет, оболочка моя еще больше раздуется и я полечу легко и свободно к теплому солнцу, которое скоро взойдет. - Валера, я - гад! - выкрикнул Толик. - Ты слышишь, я - гад! Ты понял меня? - Понял, - сказал я, - только, пожалуйста, слезь. Всхлипывая и размазывая рукавом слезы, Толик сполз и поднялся на ноги. Ощущение тяжести не прошло, не было сил подняться. Тогда я перевернулся спиной вверх, подтянул колени к животу, встал сначала на четвереньки и только после этого смог подняться во весь рост. Было по-прежнему сыро и холодно. Колени дрожали, расползаясь в разные стороны, не было никаких сил справиться с ними. Небо заметно бледнело. На его просветлевшем фоне резко чернели четкие контуры Дворца бракосочетания в стиле Корбюзье с шестигранными колоннами, стоявшими как бы отдельно. Я повернулся и, медленно передвигая ноги, пошел в сторону города с разновысокими коробками домов, в которых не горело еще ни одно окно, потому что было пока слишком рано. Толик плелся позади меня, шагах в двух. Мама с бабушкой, увидев меня, пришли в неописуемый ужас. Я посмотрел в зеркало и сам себя не узнал. Я испугался, что теперь не пройду комиссию. Впрочем, до комиссии все прошло. Остался только небольшой синяк возле левого глаза. И вот наступил последний день. Я проснулся, когда на улице было еще темно. Но мама и бабушка уже поднялись. Узкая полоска света лежала под дверью. Там, за дверью, шла тихая суматоха, шаркали ноги и слышались приглушенные голоса. Я прислушался. Разговор шел о моей старой куртке, которую бабушка недавно перешивала. Мама ругала бабушку: - Ты стала совсем ребенком. Ничего нельзя поручить. Я тебя просила положить куртку в шкаф для белья. - Именно туда я ее и положила, - сказала бабушка, - это я хорошо помню. - Тогда где же она? - Я же тебе говорю: положила в шкаф. И даже пересыпала нафталином. - Если бы ты положила в шкаф, она бы лежала в шкафу. Я встал и вышел в соседнюю комнату. - Что вы ругаетесь? - сказал я. Бабушка и мама стояли посреди комнаты, а между ними на стуле лежал чемодан с откинутой крышкой. - Я отдал куртку Толику протирать мотороллер. - Как отдал? - возмутилась бабушка. - Очень просто. Все равно носить ее я бы не стал. - Зачем же я ее тогда перешивала? - грозно спросила бабушка. - Этого я не знаю, - сказал я. - Я не просил. - Ну вот, пожалуйста, - сказала бабушка, обращаясь к маме, - плоды твоего воспитания. Полнейшая бесхозяйственность. - Ну, отдал так отдал, - сказала мама примирительно. - Не будем ругаться в последний день. Только я думала, что в армии она тебе еще пригодится. Там ведь не очень тепло одевают. - Там бы ее у меня все равно отобрали, - сказал я и пошел в ванную. Я посмотрел на себя в зеркало. Вид у меня был вполне нормальный. Только под левым глазом остался синяк, совсем небольшой, не больше обыкновенной сливы. А в то утро все лицо было - сплошной синяк. Мать хотела, чтобы я снял побои и подал в суд на Грека, но я не стал, не хотелось впутывать Толика, который тоже приложил к этому делу руку, если в данном случае можно так выразиться. Матери про Толика я ничего не сказал. Зачем? Я долго стоял под душем, и теплые струи воды обтекали меня. Мне было приятно и грустно и вдруг захотелось остаться дома и никуда не ехать. И я подумал, что, может быть, мне не раз еще захочется жить вот так, ругаясь с мамой и бабушкой, но этого уже никогда не будет, и если меня будут ругать, то не мама, не бабушка, а другие, чужие люди, которым моя судьба, может быть, безразлична. Когда я вышел из ванной, в комнате царили мир и согласие. Мама перед зеркалом красила губы, а бабушка гладила на столе свою юбку. Чемодан был уже закрыт, а возле него на полу стояла старая хозяйственная сумка. Она была доверху набита чем-то съедобным, сверху из нее торчала куриная нога. - Это что такое? - спросил я. - Это курица, - сказала мама. - Нет, я спрашиваю вообще, что это за сумка? - Это мы с мамой, - обернулась бабушка, - приготовили тебе еду на дорогу. - И вы думаете, что я в нашу Советскую Армию поеду с этой хозяйственной сумкой? Чудаки. Да надо мной вот эти куры, которых вы сюда положили, смеяться будут. - А что же делать, если в чемодан ничего не влезает? - сказала мать. - В такой большой чемодан ничего не влезло? А что вы туда положили? - Самое необходимое. - Бабушка вызывающе поджала губы. - Сейчас я проверю, - сказал я и открыл чемодан. Ну и, конечно, я там нашел много интересных вещей. Сверху лежало что-то зеленое. Я взял это двумя пальцами и поднял в вытянутой руке. - Что это? - спросил я брезгливо. - Разве ты не видишь? Моя кофта, - невозмутимо ответила бабушка. - Ты думаешь, я ее буду носить? - спросил я с любопытством. - А зачем же ты выбросил свою куртку? - Я не выбросил, а отдал Толику, - сказал я, - но это уже другой вопрос. А я жду ответа на первый. Неужели ты думаешь, что я эту штуку буду носить? - Ну, а если будет холодно? - вмешалась мама. - Дорогая мамочка, - сказал я, - неужели ты думаешь, что, если будет семьдесят или даже девяносто градусов мороза и птицы будут замерзать на лету, я надену бабушкину кофту? Я продолжал ревизию дальше. Кофта в одиночестве пролежала недолго. Скоро над ней вырос небольшой могильный холмик из разных бесценных вещей. Здесь был шарф, лишнее полотенце, две пары теплого белья, которое я и раньше никогда не носил, и еще маленькая шкатулка с домашней аптечкой - средства от головной боли, от насморка, от прочих болезней. Бабушка и мама молча наблюдали за производимыми мною разрушениями. Я посмотрел на них и жестоко сказал: - Вот так все и будет. Вместо всего этого можно положить часть продуктов, но тоже особенно не злоупотреблять, я проверю. Я ушел к себе в комнату и стал одеваться. Потом мы втроем позавтракали, и мама ради такого торжественного случая выставила бутылку портвейна. Она налила мне целый стакан, а бабушке и себе по половинке. Я выпил весь стакан сразу и стал есть, а мама с бабушкой только выпили, а есть не стали и смотрели на меня такими печальными глазами, что мне стало не по себе, и я тоже не доел свой завтрак, половину оставил в тарелке. Потом я встал из-за стола и хотел пойти в уборную покурить, но мама поняла меня и сказала: - Можешь курить здесь. Теперь уже все равно. Я достал сигарету, закурил, но мне было как-то неловко, я сунул окурок в коробок со спичками и спрятал в карман. Мы помолчали. Потом мама спросила: - Если тебе все-таки понадобятся деньги или какие-нибудь вещи, пиши, не стесняйся. - Ладно, - сказал я. - Только у папы больше не бери. - Не буду, - вздохнула мама. Время приближалось к восьми, мы начали собираться. На улице было тепло, но на всякий случай (все-таки осень) мы с мамой надели плащи, а бабушка свое засаленное рыжее пальто, пуховый платок и взяла палку. - Ну, ладно, - сказала мама, - присядем на минуточку. И мы присели. Мама с бабушкой на кушетку, а я на чемодан, но осторожно, чтобы не раздавить его. Потом мама посмотрела на часы и встала. И мы с бабушкой тоже встали и пошли к выходу. В скверике перед вокзалом была уже уйма народу. Они расположились отдельными кучками на траве. Во главе каждой кучки сидел торжественно остриженный новобранец, одетый во что похуже. Посреди скверика, возле памятника Карлу Марксу, стоял майор с большим родимым пятном через всю щеку, он держал перед собой список и во все горло выкрикивал фамилии. Возле него стояла кучка новобранцев. Я тоже подошел поближе послушать. - Петров! - выкрикнул майор. - Есть! - отозвался стоявший рядом со мной длинный парень в соломенной шляпе. - Не "есть", а "я", - поправил майор. Он отметил Петрова в списке, и тот отошел. - Переверзев! Есть Переверзев? Майор остановил взгляд на мне. - Важенина посмотрите, пожалуйста, - сказал я. - А Переверзева нет? Переверзев не откликался. - Как фамилия? - переспросил майор. Он меня не узнал. Я повторил. Майор что-то отметил в списке и сказал: - Ждите. Лавируя между кучками провожающих и отъезжающих, я пошел к своим. Проводы были в самом разгаре. В одной кучке пели: Вы слышите, грохочут сапоги, И птицы ошалелые летят, И женщины глядят из-под руки... Вы поняли, куда они глядят. В другой орали: Ой, красивы над Волгой закаты, Ты меня провожала в солдаты... Веселая девица, покраснев от натуги, выводила визгливым голосом: Руку жала, провожала, Провожала. Эх, провожа-ала... Рядом с ними сидела самая большая куча, человек в двадцать, и они, заглушая всех остальных, пели "Я люблю тебя, жизнь". Когда они спели "и надеюсь, что это взаимно", парень с гитарой тряхнул бритой головой, и все хором грянули: Эх, раз! Еще раз! Еще много-много раз! Лучше сорок раз по разу, Чем ни разу сорок раз! Я посмотрел на них. Да это же те самые ребята, которых я видел на лавочке, когда ходил на свидание с Таней. Потом я остановился еще возле одной группы. Там стриженый, перевязанный полотенцами парень наяривал на гармошке что-то частушечное, а толстая деваха плясала под эту музыку, повизгивая, словно ее щекотали. - Работай! - кричал ей парень с гармошкой. И она работала вовсю. Тут меня кто-то окликнул, я обернулся и увидел Толика. Вместе с отцом и матерью он расположился под деревом. На газете у них стояла начатая бутылка водки, бумажные стаканы, лежал толсто нарезанный хлеб, помидоры и колбаса. - Иди к нам, - сказал Толик. Я подошел. Отец Толика отодвинулся, освобождая мне место. - Садись, Валерьян, попразднуем вместе. - Меня там ждут, - сказал я. - Подождут, - сказал отец Толика. - Посиди. Я сел. Отец Толика был одет торжественно, в серый костюм. В боковом кармане у него торчала авторучка и носовой платок, сложенный треугольником. Я сел на траву. Дядя Федя налил полстакана водки и подвинул ко мне: - Выпей маленько для праздника. - Какой же сейчас праздник? - сказала мать Толика. - Сына в армию провожаешь. - Все равно, раз люди пьют, - сказал он, - значит, можно считать, что праздник. - А вы пить будете? - спросил я. - Мы уже, - сказал Толик. Он мог бы этого и не говорить, по его глазам было видно, что он "уже". Честно сказать, мне пить совсем не хотелось. Но отказаться было неудобно, я взял стакан и выпил залпом, а отец Толика смотрел на меня с явным любопытством: посмотрим, дескать, что ты за мужик и как это у тебя получается. А потом схватил разрезанный помидор и протянул мне. Я хотел выпить, не поморщившись, но меня всего передернуло, и я быстро заел помидором. У матери Толика глаза были красные - видно, она только что плакала. Сейчас она смотрела то на меня, то на Толика, и было ясно, что ей нас обоих до смерти жалко. - Бабушка твоя тоже приехала? - спросила она меня. - Бабушка приехала и мама, - сказал я. - Мать небось убивается? - Нет, - сказал я. - А чего убиваться? Не на войну идем. - Все равно, - сказала она жалко. - Что ж это получается, растишь вас, воспитываешь, а потом вы разлетелись - и нету вас. Я достал сигареты, протянул сначала отцу Толика. - Не балуюсь, - сказал он, - и другим не советую. Ты мне вот что скажи, Валерьян. Я в период Отечественной войны тоже служил в ВВС. У нас там никаких самолетов не было, а только продукты. Сало, масло, консервы. - Опять, - рассердился Толик. - Я же тебе объяснял: ты служил не в ВВС, а в ПФС - продовольственно-фуражное снабжение. - Мне пора, - сказал я и встал. - Я тебя провожу, - сказал Толик и встал тоже. Несколько шагов мы прошли молча. Потом остановились под тополем. - Валера, - начал Толик, волнуясь и подбирая слова, - ты на меня, наверное, обижаешься, хотя на моем месте... Все эти дни я думал, как поступил бы на месте Толика, смог бы я или нет поступить иначе. Но в конце концов я понял, что смог бы. И не потому, что такой уж храбрый, а потому, что не смог бы сделать то, что смог сделать Толик. - Ты понимаешь, - сказал он, - они же меня заставили. - Да, но ты очень старался, - сказал я. - Но они бы побили и тебя и меня. - Ладно, - сказал я. - Поговорим об этом в другой раз. Что я мог ему объяснить? Я нашел бабушку с мамой там же, на лавочке. Мне места не осталось; его заняла большая семья, провожавшая детину двухметрового роста с красным распухшим носом на длинном лице. Детина сидел в окружении матери, отца и двух маленьких девочек, должно быть сестер, и плакал, а мать его утешала. - Игорек, - говорила она, - не ты один, многие идут, надо же кому-нибудь служить в армии. Костя, скажи ты ему что-нибудь, - обратилась она к отцу. - Я ему уже говорил, - сказал Костя. - Если не хочешь служить в армии, надо было учиться получше. - Ты где так долго пропадал? - спросила меня мама. - Толика встретил, - сказал я. - Опять Толика? Неужели и в армии тебе не удастся встретить кого-нибудь поинтересней? - Ладно, - сказала бабушка. - Они же все-таки друзья. Столько времени провели вместе. Работали на одном заводе. В это время на площадь перед вокзалом вышел майор с пятном на щеке и прокричал в мегафон: - Выходи строиться! Бабушка схватила свою палку и еще хотела взять чемодан, но я отобрал его. Те, которые сидели рядом с нами, тоже засуетились. Заплаканный парень вскочил на ноги. - Подожди, - сказала ему его мать. - Подожди, я тебе вытру слезы, а то неудобно в строй становиться заплаканным. - Она вынула из сумки платок, вытерла парню слезы и подставила платок к носу. - Высморкайся. И когда парень начал сморкаться, она посмотрела на него и вдруг сама заплакала громко, навзрыд. - Ну вот еще, - сказал отец. - Держалась, держалась - и на тебе. Теперь ты еще будешь сморкаться. Что там у них дальше произошло, я не знаю; мы побежали. Я бежал с чемоданом впереди и оглядывался. Мама и бабушка семенили сзади. Бабушка далеко вперед выкидывала свою палку, а потом как будто подтягивалась к ней. Нас выстроили спиной к вокзалу в четыре шеренги. Я оказался в середине. - Равняйсь! - скомандовал майор. - Смирно! По порядку номеров рассчитайсь! Мы рассчитались. К майору подошел тучный подполковник в авиационной форме и спросил: - Ну что, все в порядке? - Двух человек не хватает, - почтительно сказал майор. - Надо сделать перекличку. Майор достал из кармана порядком уже измятый список. - Слушай сюда, - сказал он и начал перекличку: - Алексеев! - Я! - Алтухин! - Я! После каждого ответа майор отрывал взгляд от списка и смотрел туда, откуда доносился голос вызываемого. Моя фамилия шла следом за фамилией Толика, который очутился где-то в хвосте строя. В строю не оказалось все того же Переверзева и еще одного человека. - Ну, ладно, - сказал подполковник, - больше ждать некогда. Разбейте людей на команды и грузите в вагоны. Майор отсчитал сколько-то там человек, потом протянул руку, как бы отсекая часть строя, и скомандовал: - Эта группа напра-во! Десять шагов вперед шагом марш! Вторая группа сделала восемь шагов, третья, в которой был я, - шесть. Потом каждой группе выделили, по сержанту. Нам достался толстый, здоровый парень, у него на груди было несколько значков. Он, выпятив грудь вперед, гоголем прошел перед нашим строем, внимательно оглядел впереди стоящих. Потом отошел на два шага назад и изрек: - Наша группа будет называться рота, так мне привычней. Ясно? - Ясно! - заорали мы хором. - Наша рота будет займать третий вагон. Ясно? - Ясно! - В вагоне не курить, курить только в тамбуре. Ясно? - Ясно! - Все, - сказал сержант. - Какой порядок езды будет, кто дневальный, кто дежурный - решим на месте. - Он вдруг напрягся, вытянул шею из воротника с целлулоидным подворотничком и скомандовал: - На-пра-у! Шагом арш! И мы пошли. Не в ногу, конечно, а кто как сумел. А родители наши шли сбоку и все кричали одно и то же: чтобы мы за собой следили, чтобы писали письма. Мама тоже умоляла меня писать чаще. За ней шла бабушка и ничего не говорила, только бодро взмахивала палкой. Сержант привел нас на перрон. Здесь стоял уже готовый состав с прицепленным к нему тепловозом. Я думал, что состав будет товарный, а он оказался нормальным пассажирским, только из старых вагонов, таких, какие ходят у нас на пригородных линиях. Сержант приказал организованно занять в вагоне места, но никакой организованности не получилось, все торопились занять там места получше. Я тоже торопился, но недостаточно, и поэтому мне досталась боковая верхняя полка. Но мне, в общем-то, было почти все равно. Я забросил свой чемодан на полку и снова выбрался на перрон. Бабушка и мама стояли спиной к продуктовому киоску, жалкие и одинокие, Я посмотрел на них - сердце сжалось. - Ну что вы раскисли? - сказал я. - Радоваться должны. Наконец-то избавитесь от шалопая. - Да, конечно. - Мама хотела улыбнуться, но из этого у нее ничего не получилось. Губы у нее вдруг задергались, она отвернулась к киоску и заплакала. Бабушка посмотрела на маму и тоже отвернулась к киоску. - Эх вы, нюни, - сказал я. - Что ж это вы от меня отвернулись? И что мне теперь из-за вас, дезертировать, что ли? И чего вы ревете? Я же вот не реву. А если хотите, я тоже. И я стал делать вид, что реву, хотя мне хотелось зареветь на самом деле. А может быть, я и на самом деле ревел, а только думал, что делаю вид. Но все-таки я их немножко успокоил. Мама повернулась ко мне, улыбнулась и сказала: - Не обращай внимания. Мы же с бабушкой женщины, и нам иногда можно немного поплакать. Потом мы стояли и молчали, и я думал, что надо сказать, может быть, что-нибудь очень важное и значительное, но ничего такого придумать не мог, и мама с бабушкой тоже ничего не могли придумать. Они стояли и смотрели на меня, а я на них смотреть не мог и озирался по сторонам, лишь бы на них не смотреть. Недалеко от нас в окружении всей своей родни стоял тот самый парень, который плакал там, в сквере, но теперь он уже не плакал, а улыбался и, размахивая руками, что-то рассказывал матери и отцу, и мать тоже улыбалась, а отец слушал его хмуро и невнимательно. Во всяком случае мне так показалось, что невнимательно. А возле вагона стоял парень, который играл на гитаре, но теперь он был без гитары (наверное, оставил в вагоне). Возле него тоже стояли родители, маленькие пожилые люди, и еще чуть в стороне стояла красивая девушка - наверное, невеста, а может, даже жена. Она так стояла потому, что, наверное, считала, что у родителей сейчас больше прав на парня, а она отчасти вроде бы и лишняя, но если бы она была совсем лишняя, то, вероятно, ушла бы, но она не уходила - значит, лишней себя не считала. А может, считала, что если вот так будет стоять в самых ответственных случаях, то когда-нибудь обязательно станет не лишней: в общем, я не знаю, что там она себе думала, я сам об этом не успел додумать до конца, потому что в это время из вокзала вышел дежурный в красной фуражке и ударил в колокол. И тут по радио раздался голос: - Товарищи призывники, начальник эшелона подполковник Белов просит вас занять свои места в вагонах. Повторяю: товарищи призывники... А из вокзала вышел майор с родимым пятном на щеке, он сказал что-то в мегафон, но, видимо, мегафон испортился, потому что ничего не было слышно. Тогда майор зажал мегафон под мышкой, сложил ладони рупором и уже без всякой механизации крикнул: - По ваго-онам! И сержанты, которые стояли возле каждого вагона, тоже стали кричать: - По вагонам! По вагонам! Но никто сразу и не пошевелился, и тогда сержанты стали тормошить отъезжающих и провожающих. И наш сержант подошел к нам и сказал маме и бабушке: - Мамаши, команду слышали? Прощайтесь. И мы стали прощаться. Мама меня обняла и прижалась ко мне, и я первый раз в жизни заметил, что она совсем маленькая. А она меня обхватила руками и не хотела отпускать, и в конце концов мне пришлось тихонько от нее освободиться, потому что я думал, что не успею проститься с бабушкой. - Не забывай, пиши, - сказала мама, отпуская меня. - Конечно, буду писать, - сказал я. - Раз в неделю обязательно напишу. Бабушка тоже, когда я ее обнимал, показалась мне маленькой и сухонькой, и только сейчас я подумал, что она ведь совсем уже старенькая, что, может быть, я больше ее никогда не увижу. Так оно в конце концов и получилось, но тогда я еще не знал, что так получится, но подумал, что может так получиться. Опять подошел сержант и сказал: - Хватит прощаться, сейчас отправляемся. Я пошел задом к вагону и все смотрел на маму и бабушку, а они шли за мной. И только я залез в тамбур, как прогудел тепловоз, наш состав тронулся. Сразу вся толпа провожающих кинулась за составом, и все заревели так, будто весь наш поезд направлялся прямо на кладбище. А мама с бабушкой мне махали руками и махали, и я им махал тоже, а потом их заслонили другие лица, а я все равно махал в надежде на то, что они видят хотя бы мою руку. И тут я увидел отца. Он, видимо, только что прибежал на перрон и в одной руке у него был какой-то сверток. И я ему крикнул: - Папа! Он услыхал мой крик, вскинул голову и стал растерянно пробегать глазами по вагонам, но он смотрел все не туда, и я крикнул ему: - Я здесь! Он меня так и не увидел и стал на всякий случай махать свободной рукой и крутил головой, пытаясь разглядеть меня в пробегающих мимо вагонах. Так вот и кончилась моя предармейская жизнь. Но прежде, чем поставить точку, мне хочется еще рассказать об одной встрече с Толиком, которая произошла у меня через год после событий, которые я здесь описал. Первые два месяца мы служили вместе, вместе проходили курс молодого бойца, вместе принимали присягу. А потом нас разослали по разным частям, и хотя служили мы по-прежнему в одном гарнизоне, но уже не виделись совершенно. Как-то не получалось. Да и желания особого лично я не испытывал. Может, у нас и раньше дружбы особой не было, а мы считали - была, потому что не знали, что такое настоящая дружба. Придя в армию, я не оставлял мысли о летном училище, писал во все инстанции рапорты и заявления, но прошел год, прежде чем мне удалось добиться положительного ответа. И вот в один прекрасный день я вышел за ворота части со своим небольшим чемоданом. В кармане у меня лежало направление в училище, воинское требование на железнодорожный билет и кормовые деньги - восемьдесят шесть копеек, которые я получил в финчасти. Погода была паршивая. Грязные облака тянулись над самой землей, едва не задевая за верхушки деревьев. Иногда начинал накрапывать дождь и тут же переставал. Я был в шинели, но в пилотке, потому что приказа о переходе на зимнюю форму одежды еще не было. Я пришел на вокзал за три часа до отправления поезда, взял билет и пошел бродить по городу. Город этот был большой, больше того, в котором я жил до армии, но он мне не нравился, может быть, не потому, что он был хуже моего города, а потому, что был он совсем для меня чужой. Я бродил по нему, держа чемодан в правой руке, чтобы не козырять офицерам, которых здесь было полным-полно. А потом устал, зашел на какой-то бульвар и сел отдохнуть. Напротив меня на лавочке два пенсионера, посинев от холода, играли в шахматы. Я сначала наблюдал за ними, а потом отвлекся и стал думать о своей жизни, о том, что произошло со мной за все это время. И вдруг над самым моим ухом оглушительно рявкнул знакомый голос: - Почему не приветствуете? Я моментально вскочил, инстинктивно потянул руку к пилотке и увидел перед собой счастливую рожу Толика. - Вот дурак тоже еще! - рассердился я. - Ты откуда свалился? - С луны, - сообщил Толик. Я оглядел его с ног до головы. Вид у него был довольно странный. На нем, так же как и на мне, были шинель, сапоги и пилотка, но в руках он держал авоську, из которой торчали хлеб, сгущенное молоко и еще какие-то продукты. - Что это у тебя такое? - спросил я. Толик смутился. - Да вот жена за продуктами послала. - Разве у тебя есть жена? - Да не моя жена - генерала. - И видя, что я ничего не могу понять, заторопился с объяснением: - Я сейчас, понимаешь, служу ординарцем у генерала. Я сначала был в клубе художником. А потом меня сократили. А тут генерал как раз. "Нет ли, говорит, у вас лишнего солдата, мне ординарец нужен". А ему говорят: "Есть, у нас как раз художника сократили". Ну и вот, с тех пор я у него служу. Ну, служба, конечно, сам понимаешь, подай-принеси. А вообще-то не тяжелая. Ни физзарядки, ни строевой, ни подъема, ни отбоя. Пол подмел, посуду помыл - и свободен. Пиво пью каждый день. Ну, конечно, в смысле денег маловато. Из магазина придешь, жена всю мелочь пересчитывает. Почем картошку брал, почем помидоры - все пересчитает. Если куда зачем надо съездить, дает на трамвай. Три копейки туда, три - обратно. Ну, а я другой раз на троллейбусе проеду или на автобусе. Приходится свои доплачивать. А откуда взять свои? Ну, бывает, из дому пятерочку подкинут или гонорар получишь. Вот и все. - Какой гонорар? - удивился я. - Вот тебе на! - удивился Толик еще больше. - Да ты разве не знаешь? - Нет, - сказал я. - Я же стихи сочиняю. В нашей в окружной газете уже три стиха напечатал. Хочешь, расскажу? - Валяй, - разрешил я, все еще не веря. - Ну, слушай, - сказал Толик. Он поставил авоську на скамейку рядом со мной, а сам отошел на шаг, встал в позу и вытянул вперед правую руку. - "Старшина" называется. Наш старшина - солдат бывалый, Грудь вся в орденах, Историй знает он не мало О боевых делах. Он всю войну провоевал, Знаком ему вой мин. Варшаву он освобождал И штурмом брал Берлин. Расскажет как-нибудь в походе Военный эпизод. И станет сразу легче вроде, Усталость вся пройдет. Наш старшина - пример живой Отваги, доблести, геройства. Он опыт вкладывает свой, Чтоб нам привить такие свойства. Толик читал стихотворение, размахивая рукой и завывая, как настоящий поэт. А потом посмотрел на меня с видом явного превосходства и спросил: - Ну как? - Это ты сам написал? - спросил я. - Ну а кто же? - обиделся Толик. - У меня их много. Хочешь, еще расскажу? - Нет, не надо, - сказал я. - Только это все как-то неожиданно. - Я был в самом деле растерян. - Нет, ты скажи: вообще понравилось или нет? - Ты просто гений, - сказал я почти искренне. - Я даже и не думал никогда, и не подозревал. И давно ты занимаешься этим делом? - Давно, - вздохнул Толик. - Помнишь, мы еще когда работали на заводе, шли на работу и ты мне читал стихи? - "Анчар"? - Ну да. Вот с тех пор я и пишу. Сперва нескладно получалось, рифму никак не мог подобрать. А теперь вроде что-то выходит. Я понимаю, что это еще только первые шаги, но я поучусь, я упорный. Уже прочел статью Маяковского "Как делать стих" и Исаковского "О поэтическом мастерстве". Начал изучать Добролюбова. Я был просто поражен. Для меня это был гром с ясного неба. Я посмотрел на него пристально и неожиданно в лоб спросил: - Слушай, а что, если мы с тобой вдруг проваливаемся сквозь землю и перед нами... - Что? - быстро спросил Толик. - Ничего, - сказал я. - Я хотел проверить - ты это или не ты. - Ну и как? - поинтересовался Толик. - Никак, - сказал я. - Я хотел бы, чтоб ты провалился и нашел кучу золота. - Это было б здорово, - сказал Толик искренне. - Я бы тогда знаешь что сделал? - Знаю. Купил бы "Москвич" с ручным управлением. - Зачем же с ручным? - обиделся Толик. - Что ж я - безногий? - Он помолчал. - А ты чего с чемоданом? В отпуск, что ли? - В летное училище, - сказал я. - Зря, - сказал Толик. - Ненадежное это дело. Хотя и деньги хорошие, и все, но ведь работа опасная. - Ну, ладно. - Я встал. - Мне пора. - Постой, - сказал Толик. Он стоял и раскручивал авоську сперва в одну сторону, потом в другую. - Я вот часто думал про тот случай возле Дворца... Конечно, мне неприятно, что так получилось... - Да уж приятного мало, - согласился я. - Да, мало, - сказал Толик. - Но для тебя так было лучше. - Интересно! - Я был искренне удивлен. - Это еще почему? - Они бы тебя били сильнее, - сказал он, глядя мне прямо в глаза. Это была уже философия. Потом я встречался с ней при иных обстоятельствах, слышал примерно те же слова от других людей, торопившихся сделать то, что все равно на их месте сделал бы кто-то. - Ладно, - сказал я. - Чего уж тут говорить. В правой руке у меня был чемодан, Толик в правой руке держал авоську. Я повернулся, чтобы идти, но Толик не пустил. Он забежал вперед и загородил мне дорогу. - Слышь, - жалобно сказал он, перекладывая авоську в левую руку, - Слышь... Значит, до свиданья. Может, еще увидимся как-нибудь или спишемся. Все же не зря столько лет были друзьями. Он протянул вперед руку и ждал. Я поставил чемодан на землю. Он набросился на мою руку с жадностью и невыносимо долго тряс ее. - Слышь, Валера, не забывай, - говорил он. - Знаешь, в жизни все может быть, а дружба остается дружбой. Может, еще и пригодимся друг другу. Ты же мне вроде брата, дороже отца-матери... В конце концов я освободился и пошел дальше. Пройдя немного, я обернулся. Толик стоял посреди дороги со своей дурацкой авоськой и раскручивал ее сперва в одну сторону, потом в другую. Увидев, что я обернулся, он поспешно заулыбался и стал ожесточенно махать рукой. Я не выдержал, поднял руку и сделал такой жест, как будто помахал ему ответно и в то же время как будто не помахал. Но скорее всего этот жест мог означать, что, мол, ладно уж. Чего уж там. Что было, то было.