месте с прекрасным столом, наслаждались роскошью без сожалений и тревог". 8 сентября он отвез Минну на горный курорт Мерано, в австрийский Тироль, гае она должна была оставаться несколько недель или даже месяцев в связи с периодической инфекцией или слабостью легких. По словам Джонса, который мог перепутать года, Фрейд затем вернулся в Вену через Милан и (неизвестно почему) Геную. К 10 сентября Фрейд уже был в Вене. Предположение, что Фрейд с Минной были любовниками во время этих тринадцати дней, исходит от Суэйлза. Тот в очередной раз использует все ту же уловку: берет автобиографичный текст Фрейда, ранее не вызывавший никаких подозрений, и расшифровывает его с помощью своих собственных фантазий, совсем как поступал сам Фрейд со снами. Текст - это все та же "Психопатология обыденной жизни", в которой Суэйлз нашел связь с Ахензее. В главе, названной "Забывание иностранных слов", рассказывается о разговоре с "одним образованным молодым человеком", с которым он познакомился на отдыхе летом 1900 года. Как и в "Покрывающих воспоминаниях", он использует диалог с анонимным лицом для иллюстрации положений психоанализа. Когда его знакомый опускает из латинской цитаты слово "aliquis" [кто-то], Фрейд на месте использует свободные ассоциации молодого человека и прослеживает ход его мыслей до церкви в Неаполе, где в один и тот же священный день в году кровь святого в бутыли разжижается. С помощью других ассоциаций Фрейд находит главную причину беспокойства, кроющегося за этой забывчивостью. Кровь, которая должна потечь в определенное время, напоминает его знакомому о страхе, что от него может забеременеть женщина и он от нее услышит, что у нее не наступила менструация. Доводы Суэйлза о том, будто этот знакомый не существовал, а Фрейд выражает свои собственные страхи о том, что мог сделать Минну беременной и их связь может иметь какие-то последствия, слишком сложны, чтобы воспроизводить их здесь. Суэйлз делает очередное смелое предположение, что именно в городе Трент, который они посещали, Минна потеряла девственность, потому что там Трентский совет в шестнадцатом веке подтвердил святость брака, а это было "очень похоже на Фрейда - насмеяться над христианской догмой в самом уязвимом месте"*. В этом очерке все ассоциации со словом "aliquis" Суэйлз относит к жизни самого Фрейда. * Когда свободомыслящий Г. Дж. Уэллс до первой мировой войны имел роман с молодой социалисткой Эмбер Ривз, однажды днем они занимались любовью в деревенской церкви в графстве Кент. Уэллс говорил о том, какое удовольствие им доставило ощущение "греховности". Суэйлза нужно читать целиком и в оригинале, чтобы оценить этот несдержанный стиль отчасти ученого, отчасти безжалостного охотника, истребляющего животных за вознаграждение. Его книги психоаналитическое сообщество называло "прекрасной научной фантастикой" (и менее лестными терминами). В данном случае его предположение о том, что Фрейд за страхами знакомого скрывает свои собственные, странно убедительно. В разговоре Фрейда с "образованным молодым человеком" действительно есть что-то, напоминающее "Покрывающие воспоминания". Дальнейшие предположения Суэйлза касаются подозрения, что Минна могла отправиться в Мерано, поскольку ей было нужно сделать аборт, который, скорее всего, и был проведен в одной из местных клиник. Это уже менее вероятно. Согласно обычному циклу продуктивности, едва ли хватает времени на то, чтобы, если зачатие произошло 26 августа или после этого дня, к 6 или 7 сентября менструация не началась и Фрейд с Минной из-за этого запаниковали и отправились в Мерано к 8 сентября. Скорее это был просто страх перед возможной беременностью. В то время цикл продуктивности понимали не полностью. Если у Минны менструация должна была начаться в первые дни сентября, 26 августа она уже не могла зачать, но они с Фрейдом этого не знали. Однако, если Минна боялась, что забеременела, этот страх, как часто бывает, мог вызвать задержку менструации. В таком случае поездка в Мерано была оправданной предосторожностью. Последствия беременности Минны были бы слишком ужасны. Она оставалась в Мерано шесть недель. Пока ее не было, Фрейд писал Флису: "Я должен, в конце концов, заняться реальной стороной сексуальности, о которой человек узнает лишь с большим трудом". Этому замечанию очень хочется придать особое значение. Минна вернулась в Вену где-то 20 октября, все еще чувствуя себя неважно и вызывая беспокойство ближних. "Не все ясно с ее состоянием", - писал Фрейд Флису. В начале 1901 года у нее открылось внутреннее кровотечение, поставили диагноз язвы кишечника. О причине, которая сначала упоминалась в связи с ее посещением Мерано, инфекции легких, не говорилось. Суэйлз приводит яркие аргументы в пользу того, что Фрейд думал о беременности. После возвращения в Вену в 1900 году Фрейд сразу же принялся за работу над "Психопатологией обыденной жизни". Эпизод со словом "aliquis" появляется на первых же страницах. Новые данные, обнаруженные в 1997 году коллегой Суэйлза и еще не опубликованные, убедительно показывают, где Фрейд мог узнать как раз в то время историю о разжижающейся крови в неапольской церкви, на которой впоследствии основал свой диалог с "неким молодым человеком". Но само то, что Фрейд беспокоился о беременности, не обязательно было связано с Минной. Марте в то время было тридцать девять лет, и, возможно, именно у нее была задержка. Если Фрейд узнал об этом, вернувшись в Вену, этого было бы достаточно, чтобы заставить его думать об "aliquis" и тому подобном. Что касается самой Минны, все остальное - слухи. Свидетельство Юнга далеко от убедительного и дошло до нас в нескольких версиях. Самая яркая исходит от американского профессора Джона Биллински, который утверждал, что услышал ее от восьмидесятидвухлетнего Юнга в 1957 году. Во время первого посещения Юнгом Фрейда в Вене в 1907 году Минна якобы призналась гостю, что зять влюблен в нее, они спали друг с другом и ее мучает чувство вины. Вероятность этой истории уменьшается из-за того, что Биллински представил слова Юнга в виде стенограммы, а затем признался, что ничего не записывал, пока беседа не закончилась. Эти воспоминания появились лишь в 1969 году, когда Юнг уже давно умер, и до сих пор не вызывают большого интереса. Биллински не один. Другие тоже утверждают, что слышали историю Минны от Юнга. Среди них его товарищ Карл Майер и один итальянский журналист. Говорят, Оскар Рие утверждал, что Фрейд остается с Мартой ради детей. Вероятность этого не исключена. Доступ к переписке Фрейда с Минной ограничен. Историк-фрейдист Питер Гэй, который одним из первых увидел их в архивах Фрейда в 1988 году, обнаружил отсутствие некоторых номеров между 94-м и 161-м в семнадцатилетний период с апреля 1893 по июль 1910 года. В тех письмах, что сохранились, ничего особенного не содержалось. Однако сексуальная связь могла бы приходиться именно на те годы, в которые не хватает некоторых писем. x x x Летние сны закончились. Фрейда оставило чувство разочарования, он смирился с тем, что мир не готов к "Толкованию сновидений", и снова начал работать. Если он все еще считал себя "старым и жалким евреем" - если это когда-нибудь было больше чем прикрытием, - он об этом перестал говорить. Теперь у него с Флисом было меньше тем для разговора - или больше, но они предпочитали их не затрагивать. Письма из Берлина и обратно шли все реже, хотя Фрейд рассказывал Флису о том, как идет работа над новой книгой, "Психопатология обыденной жизни", и о новой пациентке, "восемнадцатилетней девушке, случай которой легко открылся имеющимся набором отмычек". Это была "Дора", первая из ряда пациентов Фрейда, которым он посвятил отдельные рассказы. Анализ резко закончился в последний день 1900 года, когда Дора устала от невропатолога, указывавшего ей, что она должна думать о сексе. Через несколько дней Фрейд уже описывал этот случай. Дора завораживала его, а отмычка уже была наготове. Очерк был готов в течение нескольких недель и стал чем-то вроде новеллы о снах, оральном сексе, мастурбации и адюльтере. Однако он был опубликован лишь четыре года спустя. "Психопатология обыденной жизни", над которой он продолжал работать параллельно с рассказом о Доре, была закончена к маю 1901 года. Эта книга стала наиболее популярной работой Фрейда, благодаря которой даже те, кто едва знает, кто такой Фрейд, шутливо объясняют словами "оговорка по Фрейду!" моменты, когда они случайно говорят совсем не то, что хотят сказать. Идея о том, что оговорки и забывания слов могут свидетельствовать о внутренних конфликтах и поэтому делают всех нас аналитиками-любителями, не сразу стала предметом разговоров среднего класса. В виде книги работа появилась только в 1904 году. Сначала это было небольшое издание менее чем в сто страниц, которое с переизданиями постепенно разрасталось, пока его объем не увеличился в три раза. Фрейд не мог устоять перед искушением ввести в нее новые истории. Теории в книге было очень мало. В 1914 году, когда появился перевод книги на английский, в Лондоне сочли ее "очень любопытной новой системой самоанализа, которым может заняться каждый, не беспокоясь о состоянии собственных нервов". Два года спустя в одном американском журнале писали, что невротикам нельзя давать читать эту книгу, потому что от этого они "будут еще более мрачно углубляться в себя". Большая часть данных, приведенных в книге, была получена самим Фрейдом (часто в период, когда он занимался самоанализом). Как и в "Толковании сновидений", сексуальные моменты Фрейд исключил. Оговорки и описки, избирательное забывание, неправильное толкование и кажущиеся бессмысленными или запутанными поступки - все это было, по мнению Фрейда, частью процесса под названием "расстройство репродукции" (или "дефектность функции"). Этот принцип был не нов. Фраза Фрейда "у людей есть цели, которых они иногда стремятся достичь, не подозревая об этом", напоминает ремарку Томаса Харди о том, что люди отвлекаются от своих целей во время их достижения. Писатели давно использовали оговорки как удобный литературный прием. Криминалистам также было известно, что свидетельства можно изучать на предмет невольного разоблачения. Для Фрейда все это было частью психологического устройства человека. "Я не могу понять, почему мудрость, являющаяся продуктом повседневного жизненного опыта людей, не может быть частью науки", - пишет он, обращаясь к миру в целом, как он делал это в "Толковании сновидений". Расстройство репродукции - это не случайные события, а точное свидетельство постоянного противоречия между сознательным и бессознательным, или, выражаясь в терминах, использованных им в "Толковании сновидений", "вторичным" и "первичным" процессом. Он говорил о "постоянном токе 'личного характера', о котором я обычно не подозреваю", проходившем через все его мысли и выдававшем себя расстройствами репродукции. Случай, когда Фрейд не мог вспомнить имя художника Синьорелли, цифра 2467, которую он считал случайной, но она таковой не оказалась, магазин со шкатулкой в витрине, который он никак не мог найти, - все это определялось волнениями бессознательного. Фрейд предлагает для сравнения сотни других примеров. Политик открывает сессию австрийского парламента словами: "Я объявляю заседание закрытым". Женщина говорит, что мужчине не обязательно быть красивым, "если у него есть пять прямых конечностей" Женщина с ревнивым мужем, который обвиняет ее в том, что она "снова вела себя как шлюха!", потому что танцевала на семейной вечеринке канкан, на следующий день выходит из кареты и ломает ногу. Это самонаказание, которого она подсознательно желала, соответствует преступлению, как предполагает Фрейд, потому что она не скоро сможет танцевать снова. Фрейд не описывает ни одной бессмысленной оговорки или несчастного случая. У него все имеет свои причины. Муж называет жену именем своей любовницы и таким образом раскрывает свою неверность. Письмо, отправленное без марки или с неправильным адресом, и не должно прийти. Но "Психопатологию обыденной жизни" можно понимать двояко. На протяжении большей части книги Фрейд как будто расширяет границы познания человеком самого себя, объясняет, что оговорки и забывания - отражение психического конфликта. Но в конце книги он заявляет читателям, что все предопределено и все они - жертвы неизбежного. Возможно, в нем заговорил ученый, с ностальгией вспоминающий суровые лаборатории молодости, где мудрецы-профессора учили его, что организм - это химическая машина. В любом случае, он так никогда и не попытался примирить эти противоречивые заключения. Расстройства репродукции присутствуют не только в автобиографическом материале, использованном в книге, но и во всей жизни Фрейда, причем даже он сам не всегда осознавал это. В сентябре 1897 года, когда он писал Флису о том, что отказался от теории совращения, он оговорился и использовал фразу: "Конечно, я не скажу об этом в Дане". Энтони Стэдлен обнаружил (на заметку фрейдистам, которые упустили этот момент из виду), что это созвучно с библейской фразой Давида, оплакивающего свое поражение: "Не говорите об этом в Гафе" - городе филистимлян, его врагов. Дан - название главного города Израиля. Таким образом, согласно теории Фрейда, его бессознательное приказывало ему: "Не говори моим друзьям и коллегам об этой ошибке. Держи ее в тайне" (что он и делал). На протяжении многих лет в письмах коллегам Фрейд иногда невольно выражал свои потаенные мысли. Своими описками и снами он неустанно производил материал для исследований будущих психоаналитиков. В своей книге "Психопатология обыденной жизни" он так до конца и не объяснил, почему бессознательное, по его мнению, так вмешивается в жизнь человека. Фрейд считал, что отрицательные мысли ("эгоистические, завистливые и враждебные чувства и побуждения"), противоречащие нормам морали, используют расстройства репродукции в качестве средства выражения себя. Он находил удивительным то, что "стремление к правде [то есть к тому, чтобы выдать себя расстройством репродукции] гораздо сильнее, чем мы обычно предполагаем". В других местах книги он говорит, что "согласие в этих расстройствах репродукции и случайных поступках в большой степени эквивалентно послушному принятию аморального. Среди этих подавляемых побуждений немаловажную роль играют различные сексуальные мотивы". Таким образом, согласно сценарию Фрейда, аморальное бессознательное старается проникнуть в повседневное поведение в виде поучительного напоминания о темной стороне личности человека. В снах темные мысли подвергаются цензуре, чтобы спящий не обеспокоился и не проснулся. Но в дневное время таким мыслям позволено досаждать нам. Некоторые критики отвергают эту концепцию полностью. Но большинство из нас склонны в какой-то мере верить в расстройство репродукции хотя бы потому, что это подтверждается нашим опытом. Для Фрейда, однако, это становится не менее чем разгадкой человеческой природы. В более сложных примерах (таких, как с Синьорелли и "aliquis") он предлагает такие же замысловатые толкования, как и для снов, и можно точно так же критиковать Фрейда за то, что он включал в анализ свои собственные фантазии. Книга "Психопатология обыденной жизни" была впервые напечатана в нескольких номерах психиатрического журнала летом 1901 года. В то время как Фрейд ждал оттисков, чтобы отправить их Флису, их дружба постепенно угасала. Письмо Фрейда от 7 августа было ответом на послание Флиса, в котором тот явно сыпал соль на рану, открывшуюся почти ровно год назад у озера Ахензее. "Невозможно скрывать, - пишет Фрейд, - что мы немного отдалились друг от друга". После упоминания о том, что Ида Флис (за что Фрейд винил Брейера) считает, будто его дружба с Вильгельмом каким-то образом мешает их браку, он продолжает: Ты выступаешь против меня и говоришь мне, что "тот, кто читает мысли, на самом деле проецирует свои собственные мысли на других людей" Это значит, что вся моя работа бесполезна. Если ты так думаешь обо мне, то просто выбрось мою "Психопатологию", не читая, в мусорную корзину. Она полна ссылок на тебя - явных, говорящих о том, что какой-то материал принадлежит тебе, и скрытых, связанных с твоим влиянием на мои мотивы. Можешь считать это "свидетельством того, какую роль ты играл в моей жизни до этого момента", добавляет Фрейд с некоторой горечью. После этого письмо становится более теплым, но ссора усугубляется. Уверенность Фрейда в себе растет. Он все еще думает о посещении Рима, которое ассоциировалось с молодостью и духом неповиновения. Он уже собирался туда на Пасху 1901 года, но снова заколебался. В августе семья отдыхала в гостинице на берегу Тумзее, озера в горах неподалеку от Берхтесгадена. Именно оттуда Фрейд писал Флису это сердитое письмо. Погода стояла жаркая, озеро манило к себе, и Фрейд с сыновьями предпочитали проводить время не в горах, а у воды, где они купались и ловили рыбу. Туристы-однодневки кричали с противоположного берега, что они заказывают на обед в гостинице. "Гуляш с клецками!" - раздавалось над озерной гладью. Фрейд сидел в лодке, опустив руку в зеленую воду, и слушал их с неодобрением. Однажды утром двое сыновей Фрейда, одиннадцатилетний Мартин и десятилетний Оливер, ловили у дороги рыбу, а деревенские начали кричать на них, называя их евреями и ворами. Позже в тот же день целая компания, на этот раз с женщинами, пыталась преградить отцу с детьми дорогу. Они "вооружились палками и зонтиками", по словам Мартина, рассказчика этой истории. Фрейд замахал тростью и пошел прямо на них, от чего те безропотно разошлись, как обычно делают хулиганы. Фрейд повел себя совсем не так, как когда-то его собственный отец во Фрейбурге, когда христианин сбил с него шапку в грязь, а начитанный Зигмунд-школьник был вынужден искать утешение в легенде о Ганнибале. Возможно, у Тумзее он вспомнил о Ганнибале. Друзьями и коллегами Фрейда, как и других евреев среднего класса Вены, были в первую очередь евреи. Как и остальные, он испытывал смешанные чувства к своей национальности. Ассимилировавшиеся семьи, как Фрейды или Бернейсы, не любили евреев "низшего" типа. В письме, написанном Фрейду Минной в 1910 году, когда она во время отпуска следила за квартирой, говорилось, что приходили "евреи-электрики", которые, конечно, были "слишком утонченными, чтобы убрать за собой грязь". Но Фрейд, западный ученый и атеист, в то же время оставался евреем, фантазии которого объединяли его с историей его народа. По мере усиления антисемитизма Фрейда все больше одолевали размышления о своих корнях. Надежда евреев Центральной Европы на лучшее будущее, столь сильная в молодости Фрейда, начинала ослабевать. Старая христианская ненависть к чужакам проявлялась все сильнее. В Вене мэр Люгер с приятелями вовсю строили дома, проводили трамвайные пути и играли на популярных мифах о золотых днях старой Вены, когда пригородные виноградники были полны сытых и веселых граждан с золотым сердцем и работящими руками, говорящих на местном диалекте, а не с гортанным акцентом некоторых иммигрантов. Незадолго до того газеты Вены освещали суд над Леопольдом Хильснером, и все жители с жадностью читали каждый номер. В богемском городке (в ста пятидесяти километрах на запад от места, где родился Фрейд) арестовали еврея-бродягу и обвинили его в том, что он перерезал горло христианке и выпустил из нее кровь, совершив ритуальное убийство. За это Хильснера дважды приговорили к смерти, но император смягчил наказание до пожизненного заключения. Люди Люгера изо всех сил подогревали волнения, вызванные этим событием в Вене. В 1901 году в венских газетах появились печально известные "Протоколы сионских мудрецов", якобы представлявшие собой стенографическую запись съезда еврейских предводителей, разрабатывающих планы завоевания мира*. * Эти "Протоколы" не раз играли свою роль. Гитлер использовал их в качестве свидетельства еврейского заговора, разрабатывая нацистскую идеологию в 1920 году, а лондонская "Таймс" восприняла их за чистую монету. Эти записи были сфабрикованы в конце девятнадцатого века русской тайной полицией дли антисемитской пропаганды. В сентябре Фрейд, сын Ганнибала, наконец приблизился на поезде к Риму. За месяц до того он говорил, что до конца лета ему нужно "восемь-двенадцать дней оливкового масла и вина". Вероятно, он оставил Тумзее вскоре после стычки с деревенскими, которая, по словам Мартина, произошла "ближе к концу нашего отдыха". Решил ли он в последний момент отправиться именно в Рим, а не в какой-нибудь другой итальянский город именно из-за этих антисемитов. Он поехал туда с братом и провел в языческом и классическом Риме двенадцать дней, обращая мало внимания на его вторую историю как города Христа. В письме домой он удивляется, почему так долго боялся Рима. Сразу же по возвращении в Вену он преодолел еще один внутренний барьер и стал прилагать активные усилия для того, чтоб наконец получить звание профессора, которого ему не дали годы терпеливого ожидания. Сам Фрейд считал, что избавление от римской фобии расчистило перед ним путь. "Другим для того, чтобы поумнеть, не обязательно сначала съездить в Рим", - пишет он Флису на следующий год в одном из последних писем в Берлин. Каждый год начиная с 1897-го, когда Крафт-Эбинг и его комиссия выдвинули кандидатуру Фрейда на получение профессорского звания, его отвергали. В 1901 году Фрейд начал действовать с того, что заручился поддержкой Элис Гомперц, его бывшей пациентки, принадлежавшей к известному семейству. У нее были хорошие связи и дружеские чувства по отношению к Фрейду. Но она не смогла повлиять на министра. "А кто он такой?" - хитро спросил тот. До Фрейда доходили слухи, что "известные официальные круги" над ним смеялись. Возможно, те же самые круги считали его не только смешным, но и слишком сложным. Ранее в том же 1901 году Брейер упросил его дать публичную лекцию в Философском обществе о своей работе. Фрейд ответил, что будет говорить о "различных интимных и сексуальных вопросах", не подходящих для аудитории, где есть женщины. Когда общество прислало на Берггассе двух делегатов для пробного прослушивания, те нашли лекцию "чудесной", и в газете "Нойе фрайе прессе" сообщалось, что лекция состоится. Но в последний момент от философов пришло письмо, в котором те просили Фрейда начать лекцию с безобидных примеров, а затем объяснить, что последуют сомнительные моменты, и будет сделан перерыв, чтобы дамы могли покинуть зал. Фрейд отменил лекцию. В конце концов успеха добилась другая пациентка со связями - баронесса Мария фон Ферстель, жена дипломата, когда-то подвергшаяся психоанализу. Возможно, она решила во что бы то ни стало показать, что может больше, чем госпожа Гомперц. Она прижала министра фон Хартеля к стенке, и тот дал ей понять, что очень хотел бы получить для своей галереи одну картину, изображающую руины замка у Беклина. Эта картина была у ее тети, которая, впрочем, не собиралась ее отдавать. Баронесса Ферстель предложила министру другую картину, а на званом обеде ее любезно проинформировали, что бумаги Фрейда отправлены на подпись к императору. Фрейд мечтал не о такой победе. После получения звания профессора он был на аудиенции у министра, чтобы формально поблагодарить его. "Идя домой с аудиенции, - пишет он двадцать лет спустя, - я поймал себя на том, что пытаюсь изменить слова, которыми мы обменялись, и с тех пор я уже не мог восстановить разговор в точности". Это ранило гордость Фрейда, но все же он наконец стал профессором. "Итак, я достиг этого", - пишет он Флису 11 марта 1902 года в последнем письме перед двухлетним перерывом, когда дружба наконец испарится под грузом взаимных обвинений. Фрейду не терпелось сообщить о своем успехе и в то же время нужно было признаться, на какой моральный компромисс ему пришлось для этого пойти. Он иронически пишет, что "получил небывалое общественное признание" - над этой газетной фразой он часто посмеивался. Затем Фрейд продолжает: Уже начался поток поздравлений и цветов, как будто его величество вдруг официально признало роль сексуальности, совет министров утвердил значимость снов, а две трети голосов парламента были отданы за необходимость психоаналитического лечения истерии. Очевидно, я снова стол уважаемым... Но я бы все же с радостью променял каждые пять поздравлений на один приличный случай, подходящий для серьезного лечения. Я понял, что Старый Свет управляется связями, так же как Новый - долларом. Я впервые поклонился власть имущим и теперь могу надеяться на награду. С новыми силами и чувством облегчения и удовлетворенности Фрейд начал задумываться об учениках. Говорят, что создать профессиональный кружок первым предложил ему Вильгельм Штекель, умный и прозорливый молодой невропатолог, активно интересующийся женщинами и сексом в целом (еще в 1895 году он опубликовал статью о коитусе в детстве). Он обратился к Фрейду, по выражению Эрнеста Джонса, с "неприятным невротическим расстройством, суть которого я не буду излагать", где-то в 1901 году. Фрейд провел его анализ. В начале следующего года Штекель, который работал еще и журналистом (недоброжелатели говорили, что это должно было быть его основной работой), написал рецензию "Толкования сновидений" для ежедневной газеты. "Доктор Фрейд, - писал он, - знаменитый специалист по болезням души, открывает новую эру в психологии". Вскоре Штекель начинает задумываться о том, чтобы самому заняться анализом, который позволял вступать в интересные взаимоотношения с женщинами и получать большое количество интимного материала. Осенью 1902 года Фрейд послал открытки четверым врачам-евреям с предложением регулярно встречаться у него и обсуждать его работу. Одним из этих врачей был общительный Штекель, семья которого, как и Фрейды, была родом с востока. Вторым стал социалист Альфред Адлер, сын венского торговца зерном, куривший тонкие сигары и отличавшийся довольно неуживчивым характером. Он был одним из первых феминистов. Двое других врачей - это Рудольф Райтлер и Макс Кахане. Они условились встречаться по вечерам в среду после ужина и образовали "Общество по средам". Позже Фрейд обобщил все это в одной фразе: "Начиная с 1902 года вокруг меня собралась группа молодых врачей с ярким намерением учиться психоанализу, заниматься им и распространять знание о нем". Вначале это были наставник и четверо восхищенных учеников. Они сидели за столом в приемной, пили черный кофе с кексами и заполняли комнату дымом. Фрейд в особенности "дымил как паровоз". Те, кто присоединился к нему, не имели репутации, которую можно было потерять. В противном случае они бы не так охотно стали его союзниками. Фриц Виттельс, вступивший в кружок несколько лет спустя, говорил, что Фрейд не хотел, чтобы с ним спорили. Ему был нужен "калейдоскоп с зеркалами, умножающими изображение, которое он им дает". Виттельс, как и остальные, делал то, что от него ожидалось. Фрейд был отцом, а они - его сыновьями. Глава 17. Несчастные семьи Как любой европейский город начала двадцатого века, Вена относилась снисходительно к мужчинам среднего класса, желающим "поразвлечься". Строгие законы морали существовали, но в основном применительно к женщинам, да и в этом случае их тоже можно было обойти. В эту игру играли в закрытых купе, маленьких гостиницах, холостяцких квартирах и комнатах в ресторанах, куда пары могли удалиться после ужина. Состоятельным мужчинам в летах было несложно найти нуждающихся в деньгах молодых продавщиц, швей или актрис. Они жили в стране Артура Шницлера. В одном из своих рассказов он описывает бедную Катарину ("перчаточный магазин Кляймана, Вильгельмштрассе, 24"), которая дает временное утешение герою, врачу средних лет, но не может рассчитывать на постоянную связь, потому что "у него только одно желание - быть счастливым, и он был готов брать это счастье везде, где его предлагают". Половые отношения до брака между постоянными партнерами среднего класса были в то время менее распространены. Порядочные девушки боялись беременности и скандала. Часто они выходили замуж за мужчин на годы, а то и десятки лет старше себя. Для одиноких женщин добродетель была так же естественна, как воздержание считалось неестественным для одиноких мужчин. Иногда молодой человек мог найти женщину даже в своем собственном доме или доме отца. В домах буржуа были служанки, которые заранее знали, что совращение встречается очень часто, и почти ожидали, что молодей хозяин будет этим заниматься. Фрейд тоже передает рассказ одного пациента (Эрнста Ланцера, Крысиного Человека, которому тогда, в 1907 году, было двадцать девять лет) о подобном случае. История связана со служанкой, которая "не была ни молодой, ни красивой... Он не может объяснить зачем, но внезапно он поцеловал ее и начал домогаться близости. Хотя, несомненно, ее сопротивление было притворным, он пришел в себя и убежал в свою комнату". Фрейд, скорее всего, прав: сопротивление едва ли могло быть серьезным. Говорили, что здоровых и привлекательных молодых женщин брали в дом в качестве прислуги специально для того, чтобы сыновья в безопасности узнавали, что такое секс. Практически то же практиковалось в Лондоне. Что до обычной проституции, с ней в европейских городах проблем не было. Американский исследователь Абрахам Флекснер, побывав в Европе перед первой мировой войной для изучения проституции, с огорчением обнаружил, что "ни традиции, ни общественное мнение не требуют мужского воздержания", хотя Великобританию он счел несколько менее развращенной. Как оказалось, великие столицы Европы гордятся своей репутацией городов страсти, в то время как более мелкие города, например Женева, "сгорают от зависти" и безнадежно стараются догнать Берлин или Вену. Венцы радовались, что живут в городе удовольствий, который был в то же время центром культуры и сердцем империи. Для того времени вообще характерна скрытая за внешними приличиями чувственность. Лондонский Вест-Энд кишел борделями, на которые полиция закрывала глаза, но лицензий не выдавала, потому что это означало бы признание их существования. В Вене, как и в большей части городов континента, была система лицензирования, хотя она охватывала лишь часть уличных женщин (Флекснер считал, что в Вене тридцать тысяч проституток - не подкрепленное фактами предположение). Их дома иногда строились на месте средневековых кладбищ или виселиц, где многие годы никто не хотел жить. Над мужчинами витал страх заболеть сифилисом - это считалось единственным недостатком половой распущенности. Несмотря на это, прелюбодеяние процветало. Серьезные скандалы были маловероятны, хотя связь с замужней женщиной могла стать причиной дуэли (Шницлера это очень беспокоило). В редких случаях, когда были замешаны интересы государства или высокопоставленное лицо хотело отомстить, адюльтер мог иметь очень неприятные последствия. Когда обнаружилось, что у графини Луизы фон Кобург роман с лейтенантом, венские психиатры, в том числе Крафт-Эбинг, объявили ее умалишенной и отправили в сумасшедший дом, потому что так было нужно правительству. К опасным симптомам этой женщины отнесли антипатию по отношению к суду. Журналист Карл Краус защищал ее в 1904 году в ходе своей сатирической кампании против правительства в журнале "Факел", которым он владел и основным автором которого являлся. В этом журнале длинные очерки, состоявшие из фактов вперемешку с фантазиями, создавали образ Вены как темной столицы разлагающейся империи Габсбургов, пребывающей во власти ложных идеалов и лицемерия. "У полиции и армии появилась новая обязанность, - пишет он в очерке, посвященном фон Кобург, - направлять сексуальное желание в новое русло". "Факел" то и дело высмеивал психиатрию, но психоанализа это сначала не касалось. Краус и Фрейд видели достоинства друг друга, поскольку оба считали, что ищут истину за фальшью и обманом. Большая часть этого обмана (большая, по мнению Фрейда) касалась сексуального поведения. Впервые эти два человека встретились, когда Краус освещал еще один скандал 1904 года, дело Хервея. Женитьба мелкого австрийского чиновника на экзотической еврейке-иностранке стала достоянием общественности, после того как газетные сплетни довели его до самоубийства, а жена попала в тюрьму за двоемужие. Эдвард Тиммс, историк, занимающийся деятельностью Крауса и его окружения, считает, что основной темой статей Крауса в "Факеле" об этом скандале является "столкновение двух несовместимых миров - провинциальности несчастного Хервея и космополитизма его жены". Фрейд послал Краусу записку на своей визитной карточке, поздравляя его с тем, что тот увидел более важные вещи, стоящие за незначительным событием". Год спустя Краус писал в "Факеле" о смелом заявлении Фрейда о том, что гомосексуалисты не сумасшедшие и не преступники. Эти люди имели много общего, хотя Крауса интересовало общество в целом, а Фрейд смотрел на человека изнутри. Странная история Фрейда о Доре, датируемая 1900 годом, но опубликованная лишь в 1905 году, была связана с некоторыми частными событиями в богатой буржуазной семье, которые могли бы заинтересовать Крауса, если бы стали частью публичного скандала. Поскольку этого не произошло, внешний мир был к ним равнодушен. Мы знаем о них лишь потому, что некая девушка доставляла неприятности семье и ее отвели к Фрейду дня психоанализа. "Фрагмент анализа случая истерии" объемом в пятьдесят тысяч слов - единственное крупное психоаналитическое описание из пяти опубликованных Фрейдом, которое касалось женщины. Это очень отличается от ситуации с ранней работой "Этюды по истерии", написанной еще до создания теории психоанализа и имевшей дело только с женщинами. Возможно, Фрейд, у которого, как предполагают, было в два раза больше пациенток, чем пациентов (по крайней мере, до 1914 года), не хотел, чтобы его считали врачом, специализирующимся на женщинах, то есть на менее важной области. Дора, настоящее имя которой было Ида, впервые попала на Берггассе в начале лета 1898 года, куда ее привел отец, Филипп Бауэр, преуспевающий промышленник чуть моложе пятидесяти лет*. За несколько лет до того Бауэр уже обращался к Фрейду - как к невропатологу, а не аналитику - и лечился от угрожающих симптомов, напоминающих рецидив сифилиса, которым он заразился до брака. Дора родилась 1 ноября 1882 года, и, таким образом, летом 1898 года ей было пятнадцать. Она страдала от постоянных головных болей и потери голоса. Когда Фрейд увидел ее, она кашляла и хрипела. Он решил, что девушка страдает от истерии, и предложил психоанализ, но та отказалась, потому что ее уже водили от врача к врачу и подвергали гидротерапии (ваннами и душем) и электротерапии. * Как обычно, в тексте Фрейда все имена скрыты. Фамилия и прошлое Бауэров были названы исследователями лишь в 1980-х годах. Через два года ее состояние ухудшилось. Она стала подавленной и враждебной по отношению к отцу, отказывалась помогать своей чрезмерно домовитой матери Кэт и начала посещать "лекции для женщин", скорее всего, посвященные женской эмансипации. Когда родители обнаружили черновик записки о самоубийстве - оставленной на письменном столе, где они не могли ее не заметить, - они настояли, чтобы Ида отправилась к Фрейду для психологического лечения. Та неохотно повиновалась, и в октябре 1900 года, незадолго до того, как ей исполнилось восемнадцать лет, анализ начался. Это о ней Фрейд писан Флису, что случай "легко открылся" его отмычками. Фрейд быстро узнал многое о Бауэрах и скелетах в их семейном шкафу - кое-что от самого Бауэра еще до анализа, - что, как можно было бы предположить со стороны, помогло ему объяснить проблемы Доры. Бауэры и их близкие друзья, тоже еврейская пара, Ганс и Пеппина Зелленка (Фрейд изменяет их фамилию на "К."), были похожи на героев рассказа о несчастливых семьях, вышедшего из-под пера какого-нибудь меланхоличного русского писателя. В этом рассказе Дора, главная героиня с белым как мел лицом, находится на пересечении главных и побочных сюжетных линий, причем все они связаны с сексом. Во время приступа сифилиса, из-за которого Бауэр и попал к Фрейду, за ним ухаживала госпожа Зелленка, а не его жена, и у них начался роман, немного ограниченный состоянием его здоровья. Дора, которая была для детей семьи Зелленка "почти матерью", знала об этой связи. Она была в близких отношениях с госпожой Зелленка и являлась поверенной ее сердечных тайн, спала с ней в одной спальне (муж был "размещен где-то в другом месте") и восхищалась, как она сказала Фрейду, "великолепным белым телом" женщины. Пеппина выглядит в этой истории не менее странной, чем мать Доры, хотя, возможно, дело просто в манере Фрейда описывать женщин. Почти все эти события произошли в Мерано (в книге Фрейд называет его "Б-"), австрийском южном курорте, где была Минна в 1900 году. Бауэры отправились туда в связи с ухудшением здоровья Филиппа, и именно там они познакомились с семьей Зелленка. Ганс тоже занимался бизнесом, хотя и в меньших масштабах. Роман Филиппа Бауэра и Пеппины Зелленка начался в 1894 году. Два года спустя, по всей видимости, в конце весны 1896 года, Зелленка устроил так, чтобы оказаться наедине с Дорой в своем магазине на главной улице Мерано. В тот день был церковный праздник, и он пригласил ее якобы для того, чтобы посмотреть на процессию. Там он схватил ее и поцеловал. Фрейд, восстанавливая события после рассказа Доры, решил, что "во время страстного объятия мужчины она чувствовала не только поцелуй на своих губах, но и давление его эрегированного члена". Как бы там ни было, Дора почувствовала отвращение и убежала. В истории Фрейда ей четырнадцать лет. На самом деле ей, скорее всего, было тринадцать. Фрейд добавляет ей год, и это объясняется тем, что день рождения Доры приходится на конец года. Два года спустя, летом 1898 года, когда Доре было пятнадцать, Зелленка повторяет свою попытку. На этот раз они были у альпийского озера, где супруги Зелленка, Дора и ее отец проводили летний отдых. Зелленка "сделал известное предложение" Доре, добавив, что не может "ничего получить от своей жены". Она дала ему пощечину, а потом рассказала обо всем матери. Та передала все отцу, а он обвинил Зелленка. Ганс же не только отрицал все обвинения, но сказал, что слышал от жены о нездоровом интересе Доры к сексу и о том, что девочка читает книгу "Физиология любви". Бауэр поверил ему - или сказал, что поверил. Он решил, что у его дочери была сексуальная фантазия о Зелленка. Когда в 1900 году с ней начались проблемы, Бауэр сказал Фрейду, что считает ее фантазии причиной "депрессии, раздражительности и мыслей о самоубийстве". (Кроме того, он тоже говорил: "Вы уже знаете, что я ничего не могу добиться от своей собственной жены".) Задачей Фрейда было сделать Дору более сносной. В истории есть и скрытые течения. Одно время у Бауэров работала гувернантка, которая пыталась настроить Дору против госпожи Зелленка и, как подозревали, была влюблена в Бауэра. Зелленка тоже держали гувернантку, и Ганс ухитрился заполучить ее в постель незадолго до того неприличного предложения Доре у озера. Дора уже знала обо всем от гувернантки, которая добавила, что частью обольщения Зелленка была все та же универсальная жалоба о том, чт