для человеческого, не говоря уже о творческом. Кто же такой Хосе, спрашивал я себя? Что он за существо? Что чувствует, как пришел он к своему теперешнему состоянию? И можно ли хоть как-то ему помочь? Получив толстую папку с полной историей болезни, я был поражен огромным количеством данных, собранных с того момента, как в возрасте восьми лет с Хосе случился первый приступ его странной болезни. Произошло это так: внезапно у него начался сильный жар, который 278 сопровождался непрерывными судорогами (припадки продолжаются и по сей день); вскоре появились и быстро усилились симптомы нарушения мозговой деятельности и аутизма (врачи с самого начала не могли установить точную природу заболевания). Анализы спинномозговой жидкости на этой стадии заболевания были очень плохими, и врачи сошлись во мнении, что Хосе перенес нечто вроде энцефалита. У него наблюдались судорожные припадки самых разнообразных типов: малые и большие эпилептические, акинетические и психомоторные, причем эти последние - чрезвычайно сложной разновидности. Психомоторные судороги могут сопровождаться внезапными вспышками эмоций и буйства, а также необычным поведением между припадками (так называемый психомоторный тип личности). Такие судороги вызываются нарушениями функции височных долей головного мозга, и многочисленные энцефалограммы подтвердили наличие у Хосе двустороннего расстройства именно этих отделов мозга. В мозгу человека височные доли отвечают, среди прочего, за обработку звуковой информации; они играют особенно важную роль в механизмах образования и восприятия речи. Доктор Рапен не просто диагностировала у Хосе аутизм, но заподозрила также, что нарушения функции височных долей приводят у него к слухоречевой агнозии - неспособности распознавать звуки речи и связанной с этим неспособности говорить и понимать окружающих. Этим предположением она пыталась объяснить загадочное явление речевой регрессии Хосе. По словам родителей, до болезни ребенок нормально говорил, но при наступлении острого периода 'онемел' и полностью прекратил всякий контакт с людьми. Все многочисленные интерпретации этого факта - как психиатрические, так и неврологические - оставались только гипотезами. Несмотря на все эти нарушения, по меньшей мере одна из способностей Хосе не пострадала и даже (возможно, в силу компенсаторного механизма) усилилась: у ребенка был замечательный талант к рисованию. Талант этот про- 279 явился с самого раннего детства и, похоже, был наследственным: его отец всегда любил рисовать, а брат, намного старше Хосе, стал успешным художником. Как я уже упоминал, острый период болезни сопровождался тяжелыми судорогами, которые никак не удавалось остановить. В день случалось по двадцать - тридцать тяжелых припадков, а также бесчисленные 'мелкие' эпизоды: падения, отключения сознания, 'сновидные' состояния. Затем наступила потеря речи и общая интеллектуальная и эмоциональная регрессия. Хосе оказался в странном и трагическом положении. Он перестал ходить в школу (какое-то время к нему еще приглашали частного преподавателя) и в конце концов оказался замкнут в кругу семьи - пожизненный инвалид, аутист, возможно афатик, умственно отсталый ребенок. Считалось, что он неизлечим и не поддается обучению. Случай его казался абсолютно безнадежным. Хосе был намного младше всех своих братьев и сестер - поздний ребенок почти пятидесятилетней женщины. К девяти годам он полностью выпал из реальности, оказался вне общества и школы, вне той нормальной среды, которая окружает обычных детей. Пятнадцать лет Хосе почти не выходил из дома. В качестве объяснения приводились обычно его 'упорные' судороги. Мать Хосе говорила, что не решается выводить сына на улицу из-за боязни, что его бесконечные припадки будут происходить на людях. Лечащие врачи перепробовали множество препаратов, помогающих остановить судороги, но эпилепсия казалась неизлечимой - так, во всяком случае, утверждалось в истории болезни. У нас почти нет информации о том, что произошло за эти годы. Хосе исчез из мира, ушел из-под медицинского и любого другого наблюдения. Он мог бы так и кануть в небытие, содрогаясь в конвульсиях в своей одинокой подвальной комнате, не случись с ним сильного психического 'взрыва', который окончился первой в его жизни госпитализацией. Добавим, что там, в подвале, внутренняя жизнь Хосе все же не угасла окончательно. Он просил и жадно рассматривал журналы, предпочитая издания по естественной 280 истории и географии. Кроме того, урывая время между припадками и сыпавшимися на него попреками, он находил огрызки карандашей и рисовал. Эти рисунки, похоже, были его единственной связью с внешним миром, в особенности с миром живой природы. В детстве он часто ездил с отцом за город на этюды и полюбил растения и животных, так что теперь их изображения оставались той тонкой нитью, которая соединяла его с реальностью. Такой была его жизнь, реконструированная мной на основании различных источников, прежде всего истории болезни, которая оказалась весьма примечательным набором документов - и тем, что в них содержалось, и тем, что отсутствовало. Мне пришлось также полагаться на свидетельства очевидцев, в частности, работника отдела социального обеспечения, который заинтересовался случаем Хосе, приходил к нему домой, но ничем не смог помочь. Свою роль сыграли и рассказы постаревших и больных родителей. Но все это так никогда бы и не вышло на поверхность, не случись с Хосе этого первого внезапного и страшного приступа буйства - настоящего взрыва, когда он неистовствовал и крушил вещи и в конце концов попал в больницу. Что могло вызвать эту ярость? Можно ли считать ее бешенством эпилептического происхождения*? Просто 'психозом', в соответствии с примитивной формулировкой врача приемного покоя? Или же мы имели дело с отчаянным криком о помощи, с попыткой немой, доведенной до последней крайности души хоть как-то сообщить окружающим о своих мучениях? Ясно одно: госпитализация и применение новых мощных лекарств, унявших на время судороги, впервые позволили Хосе свободно вздохнуть; копившееся в нем с восьми лет физиологическое и психическое напряжение разрядилось. * Подобное, правда крайне редко, можно наблюдать при тяжелых припадках, вызываемых эпилептической активностью в височных долях. (Прим. автора) 281 Государственные больницы часто рассматривают как 'тотальные учреждения'*, способствующие деградации пациента. Это, без сомнения, справедливо, причем в колоссальных масштабах. Однако больница может стать и настоящим убежищем, о чем Гофман почти не упоминает. Измученная, потерявшаяся в мире душа иногда находит там приют и отдых - счастливое сочетание свободы и порядка, которое ей так необходимо. Органическая эпилепсия и разлад в доме привели к тому, что Хосе на время оказался во власти хаоса. Он превратился в раба, в пленника своих родителей и болезни, и больница стала для него благословенным и, возможно, спасительным местом. Встречаясь с ним, я видел, что он и сам хорошо это понимает. Из замкнутой, душной атмосферы семьи Хосе внезапно перешел в другой мир, где его ждали уход и внимание. Медицинские работники относились к нему с профессиональной отстраненностью, не допуская оценочных и обвинительных суждений и вместе с тем проявляя глубокое понимание его проблем и внутренних состояний. Такое отношение приносило свои плоды, и через месяц к Хосе стала возвращаться надежда. Он ожил, а самое главное, начал тянуться к людям - впервые с тех пор, как в восьмилетнем возрасте у него развился аутизм. Но надежда и человеческий контакт давались ему непросто. Он переживал их как запретные и особо опасные формы чувств и поведения. Целых пятнадцать лет Хосе жил в тщательно охраняемом замкнутом пространстве - Бруно Беттельгейм называл его 'пустой крепостью'**. И все же мир Хосе никогда не был абсолютно пустым - он * Термин Эрвина Гофмана (1922-1982) - американского социолога канадского происхождения. В книге 'Убежища' (1961) Гофман ввел понятие 'тотального учреждения', подразумевающего замкнутое пространство жизни и деятельности. В рамках этого понятия он проанализировал больницы, психиатрические лечебницы, монастыри, тюрьмы и некоторые типы школ-интернатов. ** Бруно Беттельгейм (1903-1990) - американский психолог, специалист по детской психологии. Его книга об аутизме, опубликованная в 1967 году, называется 'Пустая крепость: детский аутизм и рождение личности'. 282 был наполнен стремлением к живой природе. Эта часть личности Хосе не отмерла; эта дверь всегда оставалась открытой. Но сейчас, в больнице, появилась новая возможность - человеческий контакт. Соблазн общения возник слишком внезапно, напряжение оказалось слишком сильным, и именно в моменты возможного сближения с людьми Хосе отбрасывало назад, в болезнь, к безопасности привычного состояния. Он снова и снова уходил в себя, возвращался к примитивным раскачивающимся движениям, которые в свое время стали первыми симптомами развивавшегося аутизма. Наша третья встреча произошла в клинике. На этот раз я пришел к нему сам, без предупреждения, и обнаружил его в приемном отделении. Раскачиваясь, закрыв лицо и глаза, он сидел в страшной, полной больных комнате отдыха - живая картина регрессии. Меня охватил ужас. После первых встреч, принимая желаемое за действительное, я поддался иллюзии скорого выздоровления, и мне потребовалось увидеть Хосе в состоянии резкого ухудшения и регрессии (позже оно не раз возвращалось), чтобы понять, что легкого 'пробуждения' не будет и что впереди - опасный и рискованный путь. Что ждет его на этом пути? Ко всем моим надеждам примешивался теперь страх, ибо я наконец осознал, до какой степени Хосе сжился со своей тюрьмой. Услышав мой голос, он тут же вскочил и радостно побежал за мной в комнату для рисования. Зная, что Хосе недолюбливает цветные мелки (только они и разрешались в отделении), я снова достал из кармана ручку. - Помнишь ту рыбу, в прошлый раз? - спросил я и, не зная, понимает ли он мои слова, попытался очертить ее контур в воздухе. - Можешь опять нарисовать? Он решительно кивнул и взял ручку. 'С тех пор прошло три недели, - думал я. - Вспомнит или нет?' Хосе на мгновение закрыл глаза, как бы вызывая в памяти образ, и принялся за дело. На листе бумаги опять появилась форель, вся в радужных пятнах, с острыми 283 плавниками и раздвоенным хвостом, но на этот раз в ней отчетливо проступали человеческие черты. Появилась чудная ноздря (откуда у рыбы ноздри?) и пухлые губы. Я хотел уже забрать ручку, но он дал понять, что еще не закончил. Что еще он задумал? Оказалось, что он рисовал не отдельный образ, а целую сцену. Раньше рыба существовала сама по себе, как изолированное иконическое существо, - теперь же она стала частью окружающего мира, частью большего события. Хосе быстро дорисовал еще одну маленькую ныряющую рыбку - товарища, - и от рисунка тут же возникло ощущение плескучей, живой игры. Закончив, он очертил горизонтальную поверхность воды и вдруг завершил ее бурной, набегавшей на рыб волной. Рисуя волну, Хосе разволновался, и у него вырвался странный крик. Я не мог отделаться от мысли, что рисунок символичен, хотя, возможно, это было слишком легковесное объяснение. Неужели большая и маленькая рыбы изображали меня и его? Важно было еще и то, что без всяких намеков и подсказок с моей стороны Хосе пришло в голову добавить новый элемент - взаимодействие, живую игру. Раньше в его рисунках, как и в его жизни, всякий контакт отсутствовал. Теперь же, пусть символически и зрительно, элемент общения проник в его мир. Можно ли было это проверить? И каков смысл сердитой, мстительной волны? 284 Я решил, что лучше оставить зыбкую почву свободных ассоциаций. В рисунке, безусловно, чувствовалась надежда и новые возможности, но они сопровождались отчетливым ощущением опасности. Нужно было вернуться к невинной надежности природы, оставив позади первородный грех человеческой близости. На столе перед нами лежала рождественская открытка - малиновка на пеньке в окружении снега и темных ветвей. Я указал Хосе на птицу и дал авторучку. 285 Он рисовал тонкими, точными линиями, а птичью грудку закрасил красным. Лапки малиновки оканчивались вцепившимися в кору коготками (меня всегда поражало стремление Хосе подчеркивать хваткость, цепкость рук и лап - навязчивая потребность в надежном контакте). Но что это? Сухая зимняя ветка рядом с пнем вдруг разрослась, выпустила новые отростки и пышно расцвела. Возможно, в изображении имелись и другие детали, 286 обладавшие символическим смыслом, но одно радостное превращение больше всего бросалось в глаза: зима сменилась на рисунке Хосе весной. ...Через некоторое время Хосе наконец начал говорить. Впрочем, для описания вырывавшихся у него странных, запинающихся, невнятных звуков едва ли годится слово 'говорить'. Звуки эти вначале путали и нас, и его самого, так как все мы - и сам Хосе в первую очередь - считали, что он абсолютно и неисправимо нем. Причину этого видели в отсутствии у него и способности, и желания пользоваться речью. Чувствовалось, что в молчании Хосе помимо самого факта имелся еще и определенный внутренний выбор. В какой мере его молчание было связано с органическими нарушениями, а в какой - с мотивировкой, выяснить было невозможно. Итак, несмотря на то, что расстройство височных долей удалось взять под контроль, окончательного выздоровления не произошло. Энцефалограммы Хосе так и не вернулись к норме. Они по-прежнему показывали присутствие фоновой электрической активности, время от времени перебиваемой пиками, аритмией и медленными волнами. Даже совладав с конвульсиями, Хосе так и не оправился от нанесенного ими ущерба. И все же по сравнению с его состоянием на момент поступления в больницу произошло огромное улучшение. Нам удалось также значительно повысить речевой потенциал Хосе, но при этом было очевидно, что ему придется до конца жизни бороться с нарушениями способности понимать, распознавать речь и пользоваться ею. И тем не менее изменилось главное: там, где раньше, отвергая все попытки сближения, он с каким-то безнадежным извращенным наслаждением принимал свою немоту, теперь явственно различалась борьба за понимание и овладение языком. В этой борьбе все мы, во главе с логопедом, всячески старались ему помочь. Раньше нарушение речевых способностей Хосе и его отказ говорить, дополняя друг друга, усиливали злокачественность болезни; теперь же восстановление речи и по- 287 пытки вступить в общение счастливо сочетались с благотворным процессом выздоровления. Несмотря на это, даже самые оптимистично настроенные среди нас понимали, что Хосе никогда не будет говорить свободно, что речь не сможет стать для него способом подлинного самовыражения и навсегда останется служанкой обыденных потребностей. Он тоже это чувствовал и, продолжая борьбу за восстановление речевых навыков, все настойчивее, все яростнее пытался выразить себя в рисовании. Расскажу еще один, последний эпизод. В какой-то момент Хосе перевели из бурлящего приемного отделения в более спокойную палату для специальных больных. Эта палата меньше походила на тюрьму и отличалась особой домашней атмосферой; тут работало много высококвалифицированных специалистов, и вообще, в отличие от большинства других отделений и больниц, все было устроено так, что пациенты-аутисты могли почувствовать столь необходимое им человеческое тепло и заботу. Беттельгейм назвал бы эту палату настоящим 'домом души'. Когда я в первый раз пришел туда навестить Хосе, он встретил меня нетерпеливо-радостным взмахом руки. Он хотел гулять, приглашал меня на прогулку - такого я никак не ожидал. Мне было известно, что с восьмилетнего возраста - с начала болезни - Хосе ни разу не выразил желания выйти из дому, и вот сейчас он указывал на запертую дверь, давая понять, что ее нужно открыть. Он стремился на волю, на воздух. Сбежав впереди меня по лестнице, Хосе вышел из больницы в залитый солнцем заросший сад. На этот раз мне даже не пришлось давать ему авторучку, он захватил ее с собой. Мы гуляли по саду, и Хосе смотрел по сторонам - на небо, на деревья, но большей частью вниз, на желто-лиловый ковер одуванчиков и клевера у нас под ногами. Глаз у него был наметан на различные формы и цвета растений, и он тут же нашел редкий белый цветок клевера, а потом - еще более редкий четырехлепестковый экземпляр. Обнаружив целых семь разновидностей травы, он радостно приветствовал каждую. Но больше 288 всего его радовали огромные желтые одуванчики, полностью раскрытые солнцу. Ясно было, что одуванчик - его растение, и выразить свои чувства он решил с помощью рисунка. Стремление изобразить любимый цветок полностью завладело Хосе. Он опустился на колени, положил дощечку для рисования на землю и, держа одуванчик в руке, принялся за работу. Кажется, это был его первый рисунок с натуры с тех пор, как отец возил его на этюды, - и вышел он великолепно: цветок был схвачен верно и живо. Качеством исполнения и научной точностью он напомнил мне изысканно-ясные рисунки в средневековых ботанических атласах и травниках - и это притом что Хосе совершенно не знал ботаники (даже попытавшись ознакомиться с ней, он наверняка ничего бы не понял). Ум его вообще не приспособлен для работы с абстрактными понятиями - эта дорога к истине для него закрыта. Но взамен у него есть нечто другое - талант и страсть к конкретному. Он стремится к подробностям, вникает в них и способен воссоздавать их в рисунке. При таком подходе конкретное становится еще одним, присущим самой природе путем к реальности и истине. Абстрактные концепции ничего не значат для аутиста, тогда как конкретное и индивидуальное составляют для него весь мир. Неважно, связано это со способностями или с психической установкой, но именно так обстоят дела. Понятие общего чуждо аутистам, и их картина мира состоит из набора частностей. В результате они существуют не в универсуме, а в 'мультиверсуме' (выражение Вильяма Джеймса) - во вселенной, составленной из бесчисленных, точных, бесконечно живых особенностей. 289 Мышление аутиста при этом максимально далеко от процессов обобщения и категоризации, от научного подхода - но все же ориентировано в сторону реальности, нацелено на нее, пусть и совершенно другим способом. Именно такое сознание описано в рассказе Борхеса 'Фунес, чудо памяти' (а также в книге Лурии 'Ум мнемониста'): Не будем забывать, что сам он был почти совершенно не способен к общим платановым идеям... В загроможденном предметами мире Фунеса были только детали, в их почти абсолютной непосредственной данности... Никто... не испытывал столь непрестанного жара и гнета реальности, как тот, что обрушивался денно и нощно на бедного Иренео. Хосе похож на Иренео Фунеса, но абсолютная конкретность мира моего пациента не обязательно предвещает катастрофу. Подробности и частности могут стать источником радости и надежды, особенно если они сияют символическим, значительным светом. Мне кажется, что слабоумный аутист Хосе обладает столь глубоким даром конкретной формы, что это делает его настоящим художником-натуралистом. Он воспринимает мир как многообразие форм - непосредственных и вызывающих живейший отклик - и стремится их воспроизвести. Он способен с удивительной точностью нарисовать цветок или рыбу - и при этом может наделить их оттенками собственной личности, превратить в символ, сон или шутку. А ведь считается, что аутистам недоступно воображение, игра и искусство! Такие существа, как Хосе, вообще говоря, невозможны. Дети-аутисты с выдающимися художественными способностями, согласно всем имеющимся данным, - чистая бессмыслица. Но так ли уж редко они встречаются - или мы просто их не замечаем? Найджел Деннис в блестящей статье о Наде в 'Нью-йоркском книжном обозрении' за 4 мая 1978 года задается вопросом, сколько таких детей оказывается вне нашего поля зрения, сколько уничтожается талантливых произведений, сколько странных 290 дарований, подобных Хосе, мы бездумно списываем со счетов как случайные и бесполезные причуды природы. Судя по всему, аутисты, наделенные воображением и художественными способностями, не так уж редки. За многие годы моей врачебной деятельности, не занимаясь специальными поисками, я столкнулся с доброй дюжиной подобных пациентов. Аутисты в силу самой природы своего заболевания с трудом поддаются внешним влияниям. Они обречены на изоляцию и, следовательно, на оригинальность. Их способ видения мира, если удается его разглядеть, обычно оказывается врожденным и идет изнутри. Общаясь с ними, я неизменно прихожу к мысли, что они представляют собой некую отдельную расу - странный и оригинальный подвид человечества, каждый представитель которого полностью замкнут на себя. В прошлом аутизм считали детской шизофренией, однако с точки зрения реальных симптомов это противоположные состояния. Шизофреник постоянно жалуется на воздействия, приходящие извне: он пассивен, им играют внешние силы, он не может оставаться самим собой. Аутист же, научись он жаловаться, поведал бы нам о недостатке влияний, об абсолютной изоляции. Джон Донн писал: 'Нет человека, который был бы как остров, сам по себе'*, но в отношении аутиста это как раз неверно. Каждый аутист - это остров, отрезанный от материка. При классической форме болезни, достигающей тотальной стадии к третьему году жизни, изоляция наступает так рано, что воспоминаний о 'большой земле' почти не остается. Вторичный же аутизм развивается * Джон Донн (1572-1631 ) - английский поэт. Приводимая О. Саксом знаменитая цитата взята из произведения Донна 'Молитвы на случай'; полная фраза звучит так: 'Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и то же случится, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет меня, ибо я един со всем человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по Тебе'. 291 обычно позднее, в результате поражений мозга. В этом случае часть памяти сохраняется, что нередко вызывает ностальгию по утраченной связи с миром. Здесь, возможно, кроется объяснение того, почему с Хосе оказалось легче наладить контакт, чем с большинством аутистов, почему - пусть только в рисунках - он способен вступать во взаимодействие с другими людьми. Мертв ли остров, отрезанный от материка? Совсем не обязательно. Даже если все 'горизонтальные' связи человека с обществом и культурой нарушены, остаются и даже усиливаются 'вертикальные' связи - прямое соприкосновение с природой и реальностью, никак не опосредованное участием других людей. Этот 'вертикальный' контакт в случае Хосе приводит к поразительным результатам. Его восприятие, его рисунки производят впечатление прямого прорыва к истине, в них есть какая-то кристальная ясность без малейшего намека на двусмысленность и компромиссы, связанные с оценками и влиянием окружающих. Все это приводит нас к следующему вопросу: найдется ли в мире хоть какое-то место для человека-острова - для существа, которое невозможно приручить и слить с материком? Способна ли большая земля освободить место и принять в свое лоно абсолютно уникальное явление? Здесь есть много общего с реакцией культуры и общества на гения. (Я, конечно, далек от идеи, что все аутисты - гении, и просто указываю на сходную уникальность их положения среди других людей). Возвращаясь к Хосе - какое будущее ему уготовано? Можно ли вообразить мир, который, не уничтожая и не подавляя, воспринял бы его особую природу и нашел применение его талантам? Может статься, острый глаз и любовь к растениям позволят ему заняться оформлением научных изданий, начать иллюстрировать работы ботаников, травники, зоологические или анатомические тексты (взглянем, к примеру, на рисунок, который он сделал, когда я показал ему учебник с изображением многослойной ткани под названием 'реснитчатый эпителий')? А может, он сумел бы сопровождать 292 Реснитчатый эпителий трахеи котенка (увеличенный в 255 раз) научные экспедиции и делать зарисовки с натуры (он одинаково хорошо пишет красками и изготовляет макеты)? Способность к абсолютной концентрации делает его идеальным ассистентом. Совершим еще один, пусть странный, но не такой уж абсурдный прыжок воображения: не мог бы Хосе, со всеми причудами его характера и мышления, иллюстрировать сказки, детские стихи, библейские истории, мифы? Да, конечно, он не умеет читать, и слова представляются ему всего лишь рядами затейливых форм, - но ведь есть еще искусство каллиграфии, возможность создавать изысканные буквицы рукописных бревиариев и молитвенников! Работая с мозаикой и мореным деревом, он уже изготовил для церквей несколько прекрасных запрестольных образов; он вырезал также ряд удивительных надписей на надгробных плитах. А еще он печатает на ручном станке разнообразные материалы для больницы, и его шрифты и орнаменты достойны лучших иллюстраторов 'Великой хартии вольностей'. Итак, подобные занятия вполне доступны для Хосе, и, стань художественное ремесло его профессией, он мог бы приносить пользу и радость окружающим и занять свое место в жизни. Но, увы, для этого должны найтись внимательные и чуткие люди с достаточными ре- 293 сурсами, чтобы подготовить его и подыскать ему работу. Оглядываясь вокруг, я подозреваю, что встреча Хосе с такими людьми крайне маловероятна. Скорее всего, звезда его так и не взойдет, и, бесполезный, всеми забытый, подобно множеству других аутистов, он до конца дней будет прозябать в глухой палате государственной больницы. Постскриптум После публикации этой истории я вновь получил множество писем и статей. Самой интересной оказалась корреспонденция от Клары Парк, посвященная аутизму*. Несмотря на то, что Надя из одноименной книги - возможно, единственный в своем роде ребенок (что-то вроде Пикассо), художественные таланты в целом достаточно широко распространены среди аутистов (это подозревает и Найджел Деннис). Выявить их нелегко. Тест 'Нарисуй человечка', разработанный Флоренс Гуденаф, как и все другие стандартные тесты, тут почти бесполезен. Должна произойти спонтанная вспышка художественного творчества - как это случилось с Хосе, Надей и Эллой, дочерью Клары Парк. В серьезном и хорошо иллюстрированном обзоре книги 'Надя', появившемся в 1978 году, Клара Парк, анализируя мировую литературу по этой теме, а также опыт работы с собственным ребенком, перечисляет главные особенности рисунков детей-аутистов. В ее список входят и 'негативные' черты, такие как вторичность и стереотипность, и 'позитивные' - способность к воспроизведению по памяти, а также способность к изображению восприятий (а не представлений), приводящая к особой непосредственности и одухотворенности. * В 70-х годах Клара Парк опубликовала книгу 'Осада', в которой описала первые восемь лет своей жизни с больной аутизмом дочерью (см. библиографию). В 2002 году появилась вторая книга Клары Парк (с предисловием Оливера Сакса) - 'Выходя из Нирваны', где рассказывается о дальнейшей судьбе девочки. 294 Клара Парк отмечает также относительное безразличие таких детей к оценкам и реакциям окружающих, что может приводить к непреодолимым трудностям в обучении. Опыт, однако, показывает, что с этим можно справиться. Дети-аутисты до определенной степени реагируют на внимание и усилия педагогов, и особым образом построенный процесс обучения может привести к успеху. Клара Парк не только описывает жизнь с дочерью (ставшей к настоящему времени художницей), но и приводит удивительные и почти неизвестные результаты японских ученых Моришимы и Моцуги, которые добились значительных успехов, помогая талантливым, но почти не поддающимся обучению детям-аутистам профессионально работать в области изобразительных искусств. Моришима использует особые техники обучения ('структурную тренировку навыков'), основанные на классической японской традиции отношений мастера и подмастерья; он также поощряет использование рисунка в качестве средства общения. Но такая формальная подготовка, несмотря на всю ее важность, недостаточна. Требуется более тесный, эмоциональный контакт. Последнюю часть своей книги я хотел бы закончить словами, завершающими обзор Клары Парк: Секрет успеха, скорее всего, не в этом. Он - в самоотверженности Моцуги, поселившего одаренного ребенка-аутиста у себя дома. Моцуги пишет: 'Талант Янамуры удалось развить благодаря приобщению к его душе. Учитель должен любить бесхитростную красоту 'простого' существа, уметь погружаться в чистый мир наивного сознания'. 295 Библиография Основная литература Хьюлингс Джексон, Курт Голдштейн, Генри Хед, А. Р. Лурия - выдающиеся ученые, отцы неврологии. Их размышления и открытия посвящены проблемам, не так уж сильно отличающимся от тех, с которыми приходится сталкиваться сегодня нам. Работа любого невролога неотделима от их идей, и представители этой четверки снова и снова появляются на страницах моей книги. Существует тенденция сводить сложные характеры ученых к стереотипам, игнорировать масштаб и плодотворные противоречия их мысли. Я часто упоминаю о классической джексоновской неврологии, но Хьюлингс Джексон, писавший о 'сновидных состояниях' и 'реминисценциях', не похож на Джексона, видевшего мышление в терминах исчисления пропозиций. Первый - поэт, второй - логик, но оба - один и тот же человек. Генри Хед, любитель диаграмм и схем, разительно отличается от Хеда, описавшего 'тональное чувство', а Голдштейна, так абстрактно излагающего теорию 'Абстрактного', восхищают подробности индивидуальных случаев. У А. Р. Лурии эта двойственность является сознательной. Он считает необходимым писать книги двух видов: с одной стороны, формальные, структурные исследования ('Высшие корковые функции человека'), с другой - художественные биографии ('Ум мнемониста'). Первую группу работ он называет классической, вторую - романтической. Джексон, Голдштейн, Хед и Лурия составляют интеллектуальное ядро неврологии. Они задают главное измерение моей собственной мысли, и в частности этой книги. Как следствие, я чаще всего обращаюсь к их трудам. В идеале я хотел бы работать со всем корпусом их текстов, поскольку лишь взятое в целом творчество ученого передает его характерные особенности, однако в целях практических я ссылаюсь лишь на ключевые, наиболее доступные издания. Хьюлингс Джексон Прекрасные описания отдельных болезней существовали и до Хьюлингса Джексона (см., к примеру, работу Джеймса Паркинсона 'Эссе о дрожательном параличе', написанную в 1817 году), но в них не было обобщений и систематизации нервных функций. Хьюлингс Джексон - основатель неврологии как науки. Его основные работы собраны в следующем издании: Taylor, J., Selected Writings of John Hughlings Jackson, London: 1931; repr. New York: 1958. Работы Джексона читать непросто, несмотря на то, что местами он достигает поразительной ясности и образности письма. Еще один том избранного, с записями бесед с Джексоном и его воспоминаниями, был почти полностью отредактирован Джеймсом П. Мартином, но его недавняя смерть отложила публикацию. Я надеюсь, что этот том выйдет в свет к 150-летию со дня рождения Джексона. 296 Генри Хед Хед, как и Уэйр Митчелл (см. библиографию к главе б), пишет гораздо лучше Хьюлингса Джексона. Обширные тома Хеда всегда читаются легко и приятно. Studies in Neurology, 2 vols. Oxford: 1920. Apahsia and Kindred Disorders of Speech, 2 vols. Cambridge: 1926. Курт Голдштейн Из неспециальных книг Голдштейна проще всего найти Der Aufbau des Organismus (The Hague: 1934); в английском переводе - A Holistic Approach to Biology Derived from Pathological Data in Man (New York: 1939). См. также Goldstein, К. and Sheerer, M. 'Abstract & concrete behaviour'. Psychol. Monogr. 53 (1941). Замечательные истории из клинической практики Голдштейна разбросаны по разным книгам и журналам; давно спедовало бы выпустить их одним сборником. А. Р. Лурия Книги А. Р. Лурии - настоящее сокровище неврологической науки, как с теоретической, так и с описательно-клинической точки зрения. Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста). М., 1968. Потерянный и возвращенный мир: история одного ранения. М., 1971. Речь и развитие психических процессов у ребенка. М., 1956. - Исследование психических расстройств, речи, игры и близнецов. Мозг человека и психические процессы. М., 1963. - Истории болезни пациентов с синдромом лобной доли. Нейропсихология памяти. М., 1974. Т.1 ; М., 1976. Т. 2. Высшие корковые функции человека. М., 1969. - Главное произведение Лурии - важнейший синтез неврологической практики и мысли в двадцатом веке. Основы нейропсихологии. М., 1973. - Сжатое и доступное изложение предыдущей работы - на сегодня лучшее введение в нейропсихологию. Список литературы по главам [1] Macrae, D. and Trolle, E. 'The defect of function in visual agnosia'. Brain (1956) 77:94-110. Kertesz, A. 'Visual agnosia: the dual deficit of perception and recognition'. Cortex (1979) 15:403-419. Marr, D. См. ниже, глава 15. Damasio, A. R. 'Disorders of Visual Processing' in M. M. Mesulam (1985), pp. 259-288. (См. также ниже, глава 8). [2] Полная библиография по Корсакову имеется в книге А. Р. Лурии 'Нейропсихология памяти'. Лурия приводит множество поразительных примеров амнезии, сходной со случаем 'заблудившегося морехода'. И здесь, и в предыдущей истории я ссылаюсь на Антона, Петцля и Фрейда. 297 Anton, G. 'Über die Selbstwarnehmung der Herderkrankungen des Gehirns durch den Kranken'. Arch. Psychiat. (1899) 32. Freud, S. Zur Auffassung der Aphasia. Leipzig: 1891. Pötzl, O. Die Aphasielehre vom Standpunkt der klinischen Psychiatrie: Die Optische-agnostischen Strörungen. Leipzig, 1925. Описываемый Петцлем синдром является не только зрительным, но может включать полную потерю восприятия отдельных частей или одной стороны тела. В этом качестве он связан с темами глав 3, 4, и 8. Я также ссылаюсь на эту работу в своей книге 'Нога, чтобы стоять' (1984). [3] Sherrington, С. S. The integrative Action of the Nervoius System. Cambridge, 1906. Особенно интересны стр. 335-343. Sherrington, С. S. Man on His Nature. Cambridge, 1940. Глава 11 этой книги и особенно стр. 328-329 прямым образом относятся к состоянию этой пациентки. Purdon Martin, J. Basal Ganglia and Posture. London, 1967. На эту важную книгу я чаще ссылаюсь в главе 7. Weir Mitchell, S. См. ниже, глава 6. Steman, А. В. et. al. 'The acute sensory neuropathy syndrome'. Annals of Neurology (1979) 7:354-358. [4] Pötzl, О. Die Aphasielehre vom Standpunkt der klinischen Psychiatrie: Die Optische-agnostischen Strörungen. Leipzig: 1925. [5] A. H. Леонтьев, А. В. Запорожец. Восстановление движения. М., 1945. [6] Steman, А. В. et. al. 'The acute sensory neuropathy syndrome'. Annals of Neurology (1979) 7:354-358. Weir Mitchell, S. Injuries of Nerves. 1872; Dover repr. 1965. Эта замечательная книга содержит классические описания фантомных конечностей, рефлекторного паралича и т. д., сделанные Уэйром Митчеллом во время гражданской войны в Америке. Все его описания читаются легко и живо, потому что он был писателем в той же мере, что и неврологом. Некоторые из его наиболее занимательных историй, в том числе 'Случай Джорджа Дедлоу', были опубликованы не в научных журналах, а в 'Atlantic Monthly'" в 1860-70-х годах и пользовались в то время огромным успехом. [7] Purdon Martin, J. Basal Ganglia and Posture. London: 1967. Особое внимание следует обратить на главу 3, стр. 36-51. [8] Battersby, W. S. et al. 'Unilateral 'spatial agnosia' (inattention) in patients with cerebral lesions'. Brain (1956) 79:68-93. Mesulam, M. M. Principles of Behavioral Neurology (Philadelphia: 1985), pp. 259-288. * 'Atlantic Monthly' - известный американский литературно-критический журнал, выходящий с 1857 года. 298 [9] Лучший разбор соображений Фреге о 'тоне' содержится в книге Dumme', M., Frege: Philosophy of Language (London, 1973). См. стр. 83-89. Свои идеи по поводу речи и языка, и в частности 'чувства тона', Хед подробнее всего обсуждает в цитированной выше книге об афазии. Работы Хьюлингса Джексона по этой теме разбросаны по многочисленным изданиям, но многое собрано посмертно в статье 'Hughlings Jackson on aphasia and kindred affections of speech, together with a complete bibliography of his publications of speech and a reprint of some of the most important papers'. Brain (1915) 38:1-190. В отношении сложной и еще не вполне разработанной темы слуховых агнозий см. Hecaen, H. and Albert, M. L, Human Neuropsychology (New York: 1978), pp. 265-276. [10] В 1885 году Жиль де ля Туретт напечатал статью в двух частях, в которой с поразительной наглядностью (он был не только неврологом, но и драматургом) описал синдром, который сейчас носит его имя. 'Etude sur une affection nerveuse caractérisée par l'incoordination motrice accompagnée d'echolalie et de corpolalie'. Arch. Neurol. 9:1942,158-200. Замечательная книга о тиках Мейге и Фейнделя - Meige, H., Fein-del, Е. Les tics et leur traitement. Paris: 1902 - открывается уникальными автобиографическими воспоминаниями пациента под названием 'Les confidences d'un tiqueur'. [11] Как и в случае с синдромом Туретта, необходимо обратиться к старой литературе, чтобы найти полные клинические описания. Крепелин, современник Фрейда - автор многочисленных заметок о нейросифилисе. Всех, кто заинтересуется этим вопросом, я отсылаю к его лекциям: Kraepelin, E. Lectures on Clinical Psychiatry (Eng. Tr. London: 1904). См. в особенности главы 10 и 12 - о мегаломании и бреде, а также об общем параличе. [12] См. Лурия А. Р. Нейропсихология памяти. М., 1974. Т. 1 ; М., 1976. Т. 2. [13] См. Лурия А. Р., Мозг человека и психические процессы. М., 1963. [14] См. выше, глава 10. [15] Critchley, M. and Henson, R. A. eds. Music and the Brain: Studies in the Neurology of Music. London, 1977. Особое внимание следует обратить на главы 19 и 20. Penfield, W. and Perot, P. 'The brain's record of visual and auditory experience: a final summary and discussion'. Brain (1963) 86:595-696. Эта великолепная стостраничная статья, кульминация почти тридцати лет глубоких наблюдений, экспериментов и анализа, кажется мне одной из самых значительных и оригинальных работ за всю историю неврологии. Она произвела на меня ошеломляющее впечатление, когда появилась в 1963 году, и я постоянно размышлял о ней, работая в 1967-м над своей книгой 'Ми