Оцените этот текст:




---------------------------------------------------------------
     перевод Вадима ФИЛИППОВА (phil@sandy.ru)
---------------------------------------------------------------

     Те  наблюдательные  жители  улицы   Бонд-стрит,  которым  известны   ее
традиции,  прекрасно поймут мое  удивление, когда,  войдя в лавку ювелира, я
обнаружил,  что никто не  следит  пристально за каждым моим движением. Более
того, даже когда  я  взял  в  руки небольшую  камею,  и  тогда приказчики не
сгрудились вокруг меня. Я двинулся вглубь лавки, и все  равно не появился ни
один, чтобы ненавязчиво сопровождать меня.
     Тогда,  придя  к  заключению,  что  в  ювелирном деле  произошел  некий
невообразимый  переворот,  я  (любопытство  мое уже было  изрядно подогрето)
отправился  к  забавному  старику, лишь наполовину похожему  на  человека, а
больше - на  демона,  который торговал древностями  в  окрестностях Сити,  и
заодно  снабжал меня  сведениями о том, что  случилось на Краю Мира.  И вот,
сразу   после  понюшки  верескового   снадобья,  что   служило  ему   вместо
нюхательного табака, он сообщил мне невероятно важную новость: господин Нипи
Танг, сын Тангобринда, вернулся с Края Мира и все еще находится в Лондоне.
     Сведения эти могут показаться  не  имеющими значения  для  тех,  кто не
знает,  откуда  появляются  сокровища;  но  если я  скажу,  что единственный
похититель сокровищ, которого наймет любой ювелир Вест-Энда после того,  как
знаменитого  Тангобринда  постигла его незавидная судьба,  и есть  тот самый
Нипи Танг, и что даже в  Париже вряд ли найдется достойный соперник ловкости
его пальцев и быстроте  его ног, когда,  скинув башмаки,  в одних чулках  он
пробирается  к своей цели, то станет ясно,  почему  ювелиры с  Бонд-стрит не
проявляли особенной заинтересованности в своем залежалом товаре.
     Тем  летом в Лондоне появились большие бриллианты и  несколько неплохих
сапфиров. В удивительных царствах, лежащих за  пределами Востока, правители,
вызывающие у просвещенных европейцев  достойное  удивление,  вдруг узнавали,
что  с  их  тюрбанов  исчезло  наследие  древних  войн, и то  там, то  здесь
хранители сокровищ корон, которым не повезло,  и  которые не услышали легкую
поступь  босого  Нипи  Танга,  умирали  после  допросов долгой,  мучительной
смертью.
     А  в  Отеле "Грейт Магнифисент"  ювелиры дали обед в  честь Нипи Танга;
окна в этом зале не открывались уже пять  лет, и за обедом подавали вино, по
гинее  за  бутылку,  неотличимые от  настоящего  шампанского,  и  сигары, по
полкроны за штуку,  неотличимое от настоящих гаванских сигар - да  на  них и
были гаванские наклейки - и для Нипи Танга обед был великолепен.
     В том  году  в моде были  изумруды. Некто по  фамилии  Грин только  что
пересек Ла-Манш  на  велосипеде,  и ювелиры  уверяли своих покупателей,  что
зеленые камни - а  "Green" означает "зеленый" - будут особенно хороши, чтобы
отдать дань этому замечательному событию, и рекомендовали покупать изумруды.
     И вот  некий ростовщик  из  Чипсайда,  новоявленный лорд, разделил свои
барыши на  три равные части:  одну  на покупку титула,  имения  с  парком  и
двадцати  тысяч  фазанов,  которые   там  абсолютно   необходимы,  одну   на
поддержание  своего положения, а третью часть он положил в банк за границей,
рассудив,  что,  с  одной стороны,  так  будет  легче  обмануть  королевских
сборщиков налогов, а  с другой  стороны, как ему  казалось, дни аристократии
сочтены, и что в любой момент ему, возможно, придется начинать все с начала,
где-нибудь  в  другом месте. В расходы на поддержание  положения он  включил
покупку  драгоценностей  для  своей  супруги,  и  так  получилось,  что лорд
Кастльнорман  заказал  двум  известным  ювелирам  с  Бонд-стрит,   господам,
известным как Гросвенор и Кэмпбелл, несколько пристойных изумрудов  на сумму
в 100 000 фунтов.
     Однако  изумруды,  предлагаемые  на  продажу, были  небольшими  и,  так
сказать,  не  первой  свежести, и  Нипи Тангу пришлось  отправляться в  путь
сразу,  и недели  не  пробыв в  Лондоне.  Я  вкратце расскажу  о его  плане.
Немногие знали его, поскольку  там,  где пахнет шантажом, чем  меньше у тебя
доверенных лиц,  тем  лучше  (что, вообще  говоря,  в  той или  иной степени
справедливо и во всем остальном).
     На  берегах опасных  морей  Ширура  Шан  растет одно дерево,  словно бы
только для того, чтобы именно на  его ветвях, и больше нигде,  строила  свое
гнездо Птица Дурного  Глаза. До Нипи Танга дошел слух, который, впрочем, был
правдой,  что если эта  птица улетит в  Страну Фей до того,  как проклюнутся
птенцы  из трех отложенных ей яиц, яйца обязательно превратятся в  изумруды,
но если птенцы проклюнутся раньше, быть беде.
     Когда  он упомянул об этих яйцах в разговоре  с господами Гросвенором и
Кэмпбеллом,  они  сказали: "То,  что надо";  они  были немногословны,  когда
говорили по-английски, поскольку английский не был для них родным языком.
     Итак,  Нипи  Танг отправился  в  путь. На станции Королевы Виктории  он
купил фиолетовый  билет.  Он  проехал  Херн Хилл, Бромли  и Бикли,  и дальше
Сент-Мери Крей. В Эйнсфорде он сошел с поезда  и направился вдоль  тропинки,
петляющей в зарослях меж холмов. И  на  вершине одного из холмов,  в рощице,
где  уже давно  отцвели  анемоны  и куда вслед за Тангом вплыл  запах мяты и
тимьяна, он снова нашел знакомую тропку, проложенную в незапамятные времена,
неожиданную,  как  чудо  -  тропку, что ведет к Краю Мира.  Почти ничего  не
значили для него священные тайны этой тропы, родственные тайнам самой земли,
поскольку шел он по делу, и почти ничего не значили бы они для меня, если бы
я  когда-либо решился доверить их бумаге. Достаточно будет  сказать,  что он
шел  по этой  тропе,  уводящей  его  все  дальше и дальше от  тех полей, что
известны нам, и все это время бормотал себе под нос одно и то же: "Что  если
птенцы проклюнутся? Тогда быть беде." То очарование, которое всегда  присуще
этим безлюдным местам за меловыми холмами Кента, становилось все  сильнее по
мере  того,  как он  продолжал свой путь. Все  более  странным и необычайным
становилось все, что окружало Тропинку к  Краю Мира. Не раз  сумерки, полные
всех  своих  тайн,  спускались над его  головой,  не  раз  над  его  головой
появлялись  звезды;  не  раз  небо  занималось  рассветным  огнем  под  звон
серебристых колокольчиков - и, наконец, появились пограничные дозоры  эльфов
и Танг увидал вдали сияющие вершины трех гор Страны Фей, что возвещало конец
его  путешествия.  И  вот, шагая  осторожно (каждый шаг  причинял боль,  ибо
берега мира покрыты огромными кристаллами), он вышел к опасному  морю Ширура
Шан, и увидел, как оно заносит песком обломки упавших  звезд,  увидел  его и
услышал его рев, рев моря, по которому не  плавают корабли,  моря, что между
Землей и родиной фей колышется под ударами ветра, которого нет среди четырех
ветров нашего мира. И  здесь,  на седом берегу, под покровом тьмы  - а  тьма
скользила наклонно вниз с небес, словно замышляя недоброе - здесь стояло это
одинокое  дерево, роняющее листья с  искривленных ветвей. Это было не лучшее
место для ночлега, а ночь уже опустилась на берег, вся  в мириадах звезд,  и
звери,  что  грыскали вокруг  (посмотрите  в любой  словарь - там нет  этого
слова),  смотрели  из тьмы  на  Нипи Танга. И там,  на нижней  ветке - рукой
подать - он ясно увидел Птицу Дурного Глаза: она сидела на том самом гнезде,
о котором и шла молва. Она смотрела в сторону трех загадочных гор, далеко за
опасным морем,  в  ущельях между которыми  и раскинулась  Страна Фей. И хотя
осень  еще  не пришла на поля, известные нам, на  том берегу  уже  близилось
зимнее солнцестояние, то самое время, когда, как было известно Тангу, должны
проклюнуться птенцы.  Неужели  он  просчитался и опоздал всего на минуту? Но
птица уже готовилась к перелету, уже  трепетали кончики ее крыльев, и взгляд
ее  был прикован к Стране Фей.  Тангу  оставалась одна  лишь  надежда,  и он
пробормотал молитву  тем  языческим  богам,  опасаться злобы и мстительности
которых у него были все основания.  Видимо, было слишком поздно, или молитва
была  слишком  краткой,  чтобы  умиротворить  их,  ибо   это  и  был  момент
солнцестояния, и  треск  ломающейся скорлупы был  едва слышен в грохоте моря
Ширура Шан, и  Птица Дурного Глаза  исчезла,  и Нипи  Танг  понял,  что беда
пришла; мне недостает храбрости рассказывать далее.
     "Ну?"  -  спросил  лорд  Кастльнорман  господ  Гросвенора  и  Кэмпбелла
несколько недель спустя. "Что-то вы вроде  и не  шевелитесь с  этими  вашими
камушками?"

     перевод Вадима ФИЛИППОВА



---------------------------------------------------------------
     перевод Вадима ФИЛИППОВА (phil@sandy.ru)
---------------------------------------------------------------

     Есть  в  лондонских  ночах почти  незаметная  свежесть,  словно  ночной
заблудший  ветер-беглец  бросил  своих сородичей  на  плоскогорьях  Кента  и
прокрался  в  город.  Чуть поблескивают  влажные мостовые.  Слух,  что  стал
особенно острым  в этот  поздний  час, ловит  звук  шагов  вдалеке. Громче и
громче  звучат  шаги,  и  заполняют  всю ночь. И вот  мимо  проходит темная,
закутанная  в плащ фигура,  и звуки  шагов снова стихают в  темноте. Поздний
гуляка  возвращается  домой. Где-то кончился бал, двери уже закрыты. Погасли
желтые огни, умолк оркестр, танцоры вышли в ночь, и Время сказало: "Прошло и
забыто, и с глаз долой".
     Тени начинают  разбредаться по одной со  своих сборищ. Ступая не громче
теней,  тощих  и мертвых, крадутся по  домам коты. И  даже здесь, в Лондоне,
чувствуем  мы,  еще  неясно,  что  приближается  рассвет,  приход которого в
бескрайних полях возвещают птицы и звери и звезды.
     Не  знаю точно,  когда  именно,  но я  начинаю понимать, что  мрак ночи
безвозвратно изгнан. Неожиданно мне открывается в усталой бледности фонарей,
что, хотя улицы еще по-ночному безмолвны, но не потому, что у мрака остались
еще силы,  а потому что  люди еще не  воспряли ото  сна,  чтобы нанести  ему
последний удар.  Так в дворцовых  переходах неопрятные,  опустившиеся стражи
еще шагают с  древними мушкетами на плечах, хотя владения  государя, которые
они  должны  охранять,  уже стали  столь  малы, что неприятелю  просто  жаль
тратить силы на то, чтобы захватить их.
     И  вот  по виду фонарей, этих сраженных миньонов ночи, становится ясно,
что вершины  английских гор уже видят  рассвет, что утесы Дувра уже белеют в
свете утра, что с моря поднялся туман и движется вглубь острова.
     И вот на улицах появились люди и моют мостовую.
     Смотри же - ночь мертва.
     Какие воспоминания, какие фантазии обуревают ум! Ночь, как враг, только
что  вытеснена  из  Лондона  рукой  Времени.  Тысячи  обычных  изделий   рук
человеческих  на краткий миг окутаны тайной, словно вор, одетый в  пурпур  и
воссевший  на  зловещий  трон. Четыре  миллиона человек  спят и, может быть,
видят сны. В какие миры ушли они? С кем они встретились? Моя же мысль далеко
отсюда  - в Бетмуре, в  одиноком городе,  ворота которого  скрипят на ветру.
Створки  ворот качает ветер, он качает их, и они скрипят и скрипят, но никто
не слышит их. Они сделаны  из зеленой меди, они прекрасны, но никто не видит
их. Ветер пустыни заносит петли песком, но привратник не придет очистить их.
Ни стража не пройдет по стенам Бетмуры, ни враг не подойдет под ее стены. Ни
света в ее домах, ни  шагов  на  ее  улицах; она стоит, мертва и одинока, за
Гапскими горами, и я бы хотел увидеть Бетмуру еще раз, но не осмелюсь.
     Я слышал, что с тех пор, как опустела Бетмура, прошло уже много лет.
     Об этом говорят в тавернах, где пьют моряки, и об этом рассказывали мне
путешественники.
     Раньше  я  надеялся  еще  раз увидеть Бетмуру.  Говорят, уже  много лет
прошло  с тех пор,  когда последний  раз  собрали  урожай  со  знакомых  мне
виноградников, превратившихся теперь в пустыню.  Был ясный день,  и горожане
танцевали у виноградников под звуки калипака. Кустарник был  в полном цвету,
весь в пурпуре, и снег сиял на вершинах Гапских гор.
     За стенами города, у медных ворот, давили гроздья в чанах, чтоб сделать
потом сираб. Урожай был хорош.
     И в садиках на  краю пустыни били в тамбанги и титтибуки, и насвистывал
мелодично зутибар.
     Радостью, песней и танцем  был наполнен день, ведь  урожай уже собран и
хватит сираба на  зиму,  и много  еще останется, чтоб обменять на  бирюзу  и
изумруды у  купцов, пришедших  из Оксугана. И  так  радовались они весь день
урожаю своему на узкой  полоске  возделанной земли между  Бетмурой и  песком
пустыни, что встречается  с  небом  на  юге.  И  когда  дневная жара  начала
спадать, а  солнце спустилось к снегам  Гапских гор,  звук зутибара  все еще
слышался в садах, и яркие одежды еще развевались в пляске среди цветов.
     На протяжении  всего  дня было  видно, как трое всадников спускаются на
мулах  с Гапских гор. По  дороге, что  извивалась по склону горы, спускались
они все ниже, три черные точки на белом снегу. Первый раз их  увидели ранним
утром, почти на  рассвете, на вершине перевала через Джагганот; видимо,  они
ехали  из Утнар-Вехи. И ехали они  весь день.  И вечером, как раз перед тем,
как гаснет свет дня и краски берет в руки ночь, они появились перед воротами
Бетмуры. В руках у  них были жезлы гонцов,  как принято в  тех  краях, и они
показались одетыми  в траур,  когда  их  окружили  горожане  в  праздничных,
зеленых и лиловых одеждах. Те европейцы, которые были при этом  слышали речь
гонцов, не знали языка, и расслышали только название Утнар-Вехи. Но речь эта
была краткой, люди быстро разнесли весть, принесенную гонцами, и почти сразу
же  подожгли  свои  виноградники, и стали  уезжать  из Бетмуры,  направляясь
большей  частью на север, хотя некоторые отправились  на запад. Они выбегали
из своих чистых белых  домов, и поток их шел через  медные ворота;  внезапно
утихли ритмы тамбанга и титтибука, в последний раз вздохнул нежно зутибар, и
всего еще  один раз  прозвенел калипак. Трое чужаков отправились  в обратный
путь по той же дороге сразу, как только передали послание. В этот час обычно
зажигали свет на высокой  башне со многими окнами,  чтобы отпугнуть львов, и
запирали  медные  ворота Бетмуры на засов. Но в  ту  ночь  свет в  башне  не
зажегся, и открытые ворота остались открыты, чтоб уже никогда не  закрыться,
и  слышны  были   только  звуки  пламенеющего  пожарища,   где  были  раньше
виноградники, и шаги  покидающих Бетмуру горожан. Не было слышно  плача,  не
было  слышно вообще  ничего, и целью их было только - бежать. И они бежали -
стремительно, молча, как бежит дикое стадо, внезапно завидев  человека. Было
так, словно случилось то,  чего боялось не одно  поколение, словно оставался
только один выход: бежать сейчас же, ни секунды не раздумывая.
     Страх овладел  и европейцами,  и они тоже  бежали.  А что  это была  за
весть, я так никогда и не узнал.
     Многие  считают,  что  это было послание от  Тубы  Млина, таинственного
властителя  той  страны,  которого  никогда  не  видел  человек, с  приказом
покинуть Бетмуру. Другие утверждают,  что  это было  предостережение  богов,
правда, от дружественных богов или наоборот, не знают и они.
     Еще  говорят, что  в городах  по  всей Утнар-Вехи  свирепствовала Чума,
летящая с  юго-восточным ветром,  который уже много  недель дул  над ними  в
сторону Бетмуры.
     А  еще  говорят,  что трое  путников были больны  страшной  болезнью  -
нусарой, и  даже пот,  капающий с  их мулов,  был полон заразы. В Бетмуру их
якобы привел голод,  но лучшего объяснения  этому страшному  преступлению не
предлагается.
     Но чаще я слышал, что это было послание самой пустыни, что владеет всей
землей к югу -  послание, которое песок пустыни  своим ни на что  не похожим
голосом нашептал тем, кто знал этот голос: тем, кто мог оставаться в пустыне
ночью без крова, днем без воды, тем, кто был там, где шепчет песок, тем, кто
знает, что  ему  нужно  в злонамеренности его. Говорят, что ему понадобилась
Бетмура, что  он решил пройти по ее прекрасным улицам, и  сделать так, чтобы
только ветры пустыни жили в ее храмах  и домах. Ибо человек  - и лицо его, и
речь,  и  песни  -ненавистны его  старому злому  сердцу, и  в Бетмуре должны
воцариться покой и тишина, и жуткий шепот песка у ее ворот.
     Я думаю, если бы я знал, что за весть принесли к медным воротам те трое
всадников, я  бы  отправился еще раз взглянуть на Бетмуру. Здесь, в Лондоне,
меня охватывает страстное желание снова увидеть этот прекрасный белый город;
но я  не осмелюсь,  потому что  не знаю,  с  какой опасностью  мне  придется
встретиться  там  - с  гневом  ли  неизвестных  зловещих  богов,  невыразимо
страшной  болезнью, проклятием пустыни,  пыткой  в личной  тюрьме императора
Тубы Млина, или еще чем-нибудь, о чем не сказали путешественники - возможно,
чем-нибудь еще более ужасным.

     перевод Вадима ФИЛИППОВ

Last-modified: Fri, 26 Apr 2002 19:35:40 GMT
Оцените этот текст: