удавалось процветать в этой жизни сильным мира сего, этим великим борцам за преобладание и власть? Все доброе, чистое и бескорыстное, как среди роялистов, так и среди республиканцев, было ничтожно, и лишь палачи торжествовали победу, стоя по колено в крови своих жертв! И более благородные сердцем бедняки, чем Жан Нико, впали бы в отчаяние, и тогда Нищета подняла бы свои вселяющие ужас толпы, чтобы перерезать глотку Богатству и затем обескровить саму себя, если бы Терпение, этот Ангел Бедных, не оказалось рядом и не указало бы своим торжественным перстом на приходящую им на смену новую жизнь! Однако, приближаясь к дому диктатора, Нико начал несколько менять свои вчерашние планы. Не то чтобы он стал колебаться донести на Глиндона и погубить Виолу как его сообщницу, нет, на это он твердо решился, потому что ненавидел обоих, не говоря уж о его застарелой, но живой ненависти к Занони. Виола пренебрегла им, Глиндон оказал ему услугу, и мысль о благодарности была для него так же непереносима, как воспоминание об оскорблении. Но к чему было теперь бежать из Франции? Он мог овладеть золотом Глиндона и не сомневался, что, играя на гневе и ревности Филлиды, сумеет заставить ее согласиться на все. Украденные им бумаги (переписка Глиндона с Камиллом Демуленом), гарантируя гибель Глиндона, были в то же время бесценными для Робеспьера; они могли заставить тирана забыть прежнюю связь Нико с Гебером и сделать из него союзника и орудие Короля Террора. Перед ним снова начали мелькать надежды на лучшую будущность, богатство, карьеру. Эта переписка, имевшая место за несколько дней до смерти Камилла Демулена, была полна тем, что можно было бы назвать смелой и беспечной неосторожностью, которая характеризовала любимца Дантона. В ней открыто говорилось о планах, враждебных Робеспьеру, указывались имена заговорщиков, против которых тиран искал только предлога, чтобы раздавить их. Что же мог он предложить Максимилиану Неподкупному более драгоценного? Занятый этими мыслями, он дошел наконец до жилища Робеспьера. У дверей стояли восемь или десять здоровенных и хорошо вооруженных якобинцев, добровольных телохранителей диктатора, вокруг которых теснились молодые, изящно одетые женщины, пришедшие справиться о здоровье Робеспьера, узнав, что у него разлилась желчь. Как ни странно, но он был идолом женщин. Нико начал проталкиваться сквозь толпу, стоящую перед дверью дома Робеспьера. Дом этот не был достаточно просторным и не имел передней для многочисленных посетителей. Нико поднимался по лестнице, и до слуха его доносились совсем не лестные выражения в его адрес. - А, славный полишинель! - сказала одна из женщин, которую толкнул Нико. - Но разве можно ожидать вежливости от такого пугала? - Гражданин, - говорила другая, - я хотела заметить тебе, что ты ходишь по моим ногам, но теперь, глядя на твои, я вижу, что здесь недостаточно места, чтобы ты мог ступать своими. - А! Гражданин Нико, - воскликнул якобинец из охраны Робеспьера, взваливая на плечи громадную дубину, - что привело тебя сюда? Думаешь, преступления Эберта забыты? Прочь отсюда, выродок! И благодари Верховное Существо, что Оно сотворило тебя таким ничтожеством, которое можно игнорировать! - Подходящая рожа для гильотины, - заметила женщина, у которой художник измял плащ. - Граждане, - произнес побледневший от сдерживаемой ярости Нико, отчего слова, казалось, выходили из него со звуками, напоминающими зубной скрежет. - Имею честь сообщить вам, что я ищу Представителя по делу чрезвычайной важности как для народа, так и для него самого; и я, - добавил он, обводя собравшихся медленным и зловещим взглядом, - призываю всех добрых граждан быть моими свидетелями, когда я сообщу Робеспьеру об оказанном мне некоторыми из вас приеме. Во взгляде и голосе Нико было столько глубокой и тяжелой ненависти, что окружающие буквально отшатнулись, и по мере того, как они припоминали внезапные подъемы и спады в их полной превратностей революционной жизни, несколько осмелевших голосов стали уверять нищего и оборванного художника, что у них и в мыслях не было нанести оскорбление гражданину, сам внешний вид которого свидетельствовал о том, что это был образцовый санкюлот. Нико принял эти извинения в угрюмом молчании. Скрестив на груди руки, он прислонился спиной к стене, терпеливо ожидая приема. Толпа праздных зевак разделилась на группы по два и по три человека; внезапно общий гул голосов прорезал пронзительный свист высокого часового якобинца, стоящего у лестницы. Рядом с Нико какая-то старуха озабоченно перешептывалась с молодой девицей, и атеист усмехнулся про себя, подслушав, о чем они говорят. - Уверяю тебя, дорогая, - говорила старая карга, с таинственным видом покачивая головой, - что божественная Катрин Тео, которую теперь преследуют нечестивцы, поистине осенена благодатью Всевышнего. Нет никакого сомнения в том, что избранник, великими пророками которого суждено стать Дому Жерлю и добродетельному Робеспьеру, будет жить вечно и уничтожит всех их врагов. В этом не может быть ни малейшего сомнения! - Восхитительно! - воскликнула девушка. - _Этот милый Робеспьер!_ - по его виду не скажешь, что он долго протянет! - Тем более велико будет чудо, - сказала старуха. - Мне всего лишь восемьдесят один год, и я не чувствую себя ни на один день старше, так как Катрин Тео обещала мне, что я буду одной из избранных! Тут женщин потеснили вновь пришедшие, громко и оживленно переговаривавшиеся друг с другом. - Да, - воскликнул крепкого вида мужчина, с голыми мускулистыми руками и в революционном колпаке, чье платье выдавало в нем мясника. - Я пришел предостеречь Робеспьера! Они готовят ему западню; они предлагают ему переехать Национальный дворец. Нельзя быть другом народа и жить во дворце. - Верно, - сказал сапожник. - Мне он нравится больше в своем скромном жилище столяра - там он выглядит как один из _нас_. Опять прихлынула толпа, и рядом с Нико оказалась еще одна группа людей, которые разговаривали громче и оживленнее других. - Однако мой план заключается в том... - К черту _твой_ план. Говорю тебе, _мой_ замысел... - Чепуха! - кричал третий. - Когда Робеспьер поймет _мой_ новый способ изготовления пороха, враги Франции будут... - Ба! Кто боится внешних врагов? - перебил его четвертый. - Бояться нужно внутренних врагов. _Моя_ новая гильотина за один раз отрубает пятьдесят голов! - А _моя_ новая Конституция! - воскликнул пятый. - _Моя_ новая Религия, гражданин! - миролюбиво пробормотал шестой. - Тихо, разрази вас гром! - взревел один из охраны якобинцев. Внезапно толпа расступилась, пропуская свирепого вида человека, в сюртуке, застегнутом до самого подбородка, с позвякивающей на боку шпагой и гремящими шпорами на сапогах. Его одутловатые красные щеки говорили о невоздержанности в еде и питье, а застывший мертвенный взгляд делал его похожим на хищного зверя. Внезапно притихшие, с побледневшими лицами люди расступились, давая дорогу беспощадному Анрио. Не успел этот железный человечек, этот суровый тиран прошествовать сквозь толпу, как она вновь заволновалась, охваченная возбуждением и почтительным страхом, когда в нее бесшумной тенью скользнул улыбающийся скромный гражданин, опрятно и просто одетый, со смиренно потупленным взглядом. Более мягкого и кроткого лица не мог бы себе представить даже певец безмятежных пасторалей, решивший изобразить Коридона или Тирсея. Почему же толпа отпрянула в ужасе и затаила дыхание? Подобно хорьку в своих подземных ходах, это тщедушное тело прокладывало себе путь среди более грубых и крупных существ, подававшихся назад и жавшихся друг к другу, когда он проходил мимо них. Один лишь мимолетный взгляд - и здоровенные якобинцы безропотно расступались и освобождали проход. Он держал путь в квартиру тирана, куда мы и последуем за ним. VII Робеспьер сидел, бессильно откинувшись в своем кресле. Его землистое лицо выглядело более усталым и изможденным, чем всегда. Он, которому Катрин Тео обещала вечную жизнь, напоминал человека на пороге смерти. На столе перед ним стояло блюдо, заваленное апельсинами, сок которых, как считалось, был единственным средством, способным успокоить желчь, переполнявшую его организм. Рядом с ним старуха, одетая в дорогое платье (при прежнем _режиме_ она была _маркизой_), своими тонкими пальцами, украшенными драгоценными камнями, чистила для больного Дракона плоды из садов Гесперид. Прежде я уже говорил, что Робеспьер был кумиром женщин. Довольно странно, не правда ли? Но ведь они были француженки! Старая _маркиза_, как и Катрин Тео, называвшая его сыном, казалось, действительно любила его самоотверженной и благочестивой любовью матери. И, счищая кожуру, она осыпала его самыми нежными и ласковыми именами, вызывавшими жуткое подобие улыбки на его бескровных губах. Чуть поодаль, за другим столом, Пэйян и Кутон что-то быстро писали, время от времени отрываясь от работы и о чем-то советуясь шепотом. Внезапно один из якобинцев открыл дверь и, приблизившись к Робеспьеру, прошептал ему на ухо имя Герена. При этом имени с больным произошла разительная перемена, как будто в самом звуке для него было обещание новой жизни. - Мой добрый друг, - сказал он маркизе, - прости меня, но, к сожалению, сейчас не время отдаваться неге твоих ласковых забот. Меня требует Франция. На службе отечеству я всегда здоров! Старая маркиза возвела очи к небу и прошептала: "Он просто ангел!" Робеспьер сделал нетерпеливый жест рукой, и старуха, вздохнув, ласково похлопала его по бледной щеке, поцеловала в лоб и покорно удалилась. В следующую минуту улыбающийся, спокойный господин, которого мы уже имели честь описать ранее, стоял, согнувшись в глубоком поклоне, перед тираном. И Робеспьер с удовольствием приветствовал одного из самых хитроумных и тонких приверженцев своей власти - человека, на которого он полагался больше, чем на дубинки своих якобинцев, красноречие своих ораторов и штыки своих армий. Герен, наиболее известный из его соглядатаев, - вечно рыщущий, вынюхивающий, всеведающий и вездесущий шпион, - который проникал, подобно солнечному лучу, в любую щель или трещину и знал не только людские поступки, но и читал в сердцах! - Итак, гражданин! Что скажешь о Тальене? - Сегодня рано утром, в две минуты девятого, он вышел из дома. - Так рано? Гмм! - Он пошел по рю де Катр Фис, затем по рю де Тампль, рю де ла Реюньон, Марэ и рю Мартэн; ничего особенного, кроме разве что... - Кроме чего? - Он позволил себе удовольствие поторговаться у книжного лотка. - Поторговаться у книжного лотка! Ага! Ну и шарлатан! Он прячет нутро интригана под плащом ученого! Прекрасно! - Наконец, на улице Монмартрских могил, к нему подошел какой-то тип в голубом сюртуке (неизвестный). Оба они пошли дальше вместе, и через несколько минут к ним присоединился Лежандр. - Лежандр! Подойди, Пэйян! Лежандр, ты слышишь? - Я зашел во фруктовую лавку и нанял двух малышек, заплатив им за то, чтобы они поиграли в мяч недалеко от него. Они слышали, как Лежандр сказал: "Я считаю, что его власть теряет силу". На что Тальен ответил: "Как и он сам. Я не много дам за его жизнь". Не могу сказать определенно, гражданин, имели ли они в виду тебя! - И я тоже, гражданин, - ответил Робеспьер со свирепой улыбкой, которая сменилась хмурой задумчивостью. - Ха! - воскликнул он. - Я еще молод, я в самом расцвете сил. Я избегаю излишеств. Нет! Мой организм крепок - здоров и крепок. Что-нибудь еще о Тальене? - Да. Женщина, которую он любит, - Тереза де Фонтенэ, она сидит в тюрьме - все еще продолжает писать ему, убеждая спасти ее, уничтожив тебя. Это подслушали мои люди. Его слуга передает послания узнице. - Хорошо! Слугу должны схватить на улице. Царство Террора еще не закончено. С письмами, найденными при нем, и при их соответствующем содержании, я выкину Тальена с его скамьи в Конвенте. Робеспьер встал и, в раздумье походив в течение нескольких минут по комнате, открыл дверь и позвал одного из стоявших за Ней якобинцев. Он отдал ему несколько приказаний по поводу наблюдения и ареста слуги Тальена, после чего снова бросился в кресло. Когда якобинец ушел, Герен прошептал: - Это был гражданин Аристид? - Да. Преданный товарищ. Ему бы только помыться и поменьше сквернословить. - Разве не ты подставил его брата под нож "гильотины? - Но ведь сам Аристид донес на него. - И все же, небезопасно ли для тебя такое окружение? - Да, ты прав. - И, вынув записную книжку, Робеспьер что-то пометил в ней, опять спрятал ее в жилет и вновь обратился к Герену: - Что еще о Тальене? - Больше ничего. Он вместе с Лежандром и неизвестным прошел до сада Эгалитэ, где они и расстались. Я проследовал за Тальеном до его дома. Но у меня есть еще и другие новости. Ты велел мне наблюдать за теми, кто присылает тебе письма с угрозами. - Герен! Ты обнаружил их? Ты смог... тебе удалось... При этом тиран сжимал кулаки и снова разжимал их, как будто он уже держал в руках жизнь этих писак. Его черты исказила судорожная гримаса, напоминающая начало эпилептического припадка, которым он был подвержен. - Гражданин, думаю, я нашел одного из них. Ты должен знать, что одним из наиболее недовольных является художник Нико. - Погоди, погоди! - сказал Робеспьер, открывая рукописную книжицу в сафьяновом переплете (Робеспьер во всем, включая свои списки приговоренных к смерти, любил точность и аккуратность), и, найдя нужную страницу, вскричал: - Нико! Он есть в списке! Так, так: атеист, санкюлот (ненавижу нерях), друг Эбера! Ага! Рене Дюма осведомлен о его ранней карьере и преступлениях. Продолжай! - Этот Нико подозревается в распространении клеветнических трактатов и памфлетов, направленных против тебя и Комитета! Вчера вечером, когда его не было дома, швейцар впустил меня в его квартиру на рю Бо-Репэр. Я отмычкой открыл его письменный стол и бюро, в котором обнаружил рисунок, изображающий тебя и гильотину. Внизу было написано: "Палач своего отечества, прочти декрет о ждущей тебя каре!" Я сравнил слова с отрывками из разных писем, которые ты мне дал. Почерк один и тот же. Вот, смотри, я оторвал клочок с его подписью. Робеспьер глянул, улыбнулся и, удовлетворенный, откинулся в кресле. "Это хорошо! Я боялся столкнуться с более сильным противником. Этого человека следует немедленно арестовать". - И сейчас он ждет внизу. Я столкнулся с ним у лестницы. - В самом деле? Пусть войдет! Нет, подожди, подожди! Герен, спрячься в другой комнате, пока я не позову тебя. Дорогой Пэйян, присмотри за тем, чтобы этот Нико не пронес с собой оружия. Пэйян, который был настолько же храбр, насколько Робеспьер малодушен, подавил презрительную усмешку, искривившую на мгновение его губы, и вышел из комнаты. Тем временем Робеспьер, низко склонив на грудь голову, впал в глубокую задумчивость. - Жизнь грустная штука, Кутон! - произнес он внезапно. - Прошу прощения, но, по-моему, смерть хуже, - мягко заметил человеколюбец. Робеспьер ничего не ответил и вынул из портфеля то знаменитое письмо, которое впоследствии было найдено среди его бумаг и в собрании его письменного наследия значится под номером LXI. "Вне всякого сомнения, - начиналось оно, - ты чувствуешь себя не в своей тарелке, не получив от меня до сих пор никаких известий. Не следует тревожиться, так как тебе известно, что я могу ответить тебе только через нашего постоянного курьера. Причина в том, что он был задержан во время своей последней поездки. Когда ты получишь это послание, сделай все возможное, чтобы поставить пьесу, в которой тебе придется появиться и исчезнуть в последний раз. Было бы пустой тратой времени напоминать тебе о всех тех причинах, которые могут подвергнуть твою жизнь серьезной опасности. Последний шаг, ведущий к президентскому креслу, может вместо этого привести тебя на эшафот. И толпа станет плевать тебе в лицо так же, как она оплевывала тех, кого судил ты. Поэтому, зная, что ты собрал достаточно богатств для безбедного существования, я жду тебя с великим нетерпением, чтобы посмеяться вместе с тобой над той ролью, которую тебе пришлось сыграть в бедствиях народа, столь же доверчивого, сколь и жадного до всякой новизны. Играй свою роль в соответствии с нашей договоренностью - все подготовлено. И в заключение - наш курьер ждет. Жду твоего ответа". Диктатор медленно, с углубленным вниманием изучал содержание письма. "Нет, - сказал он про себя, - нет, тот, кто вкусил сладость власти, не может больше довольствоваться покоем. Да, ты был прав, Дантон! Лучше быть бедным рыбаком, чем править людьми". Отворилась дверь, и вновь появился Пэйян. Подойдя к Робеспьеру, он прошептал: "Опасности нет. Ты можешь принять его". Довольный услышанным, Диктатор вызвал дежурного якобинца и велел ему провести к себе Нико. Когда художник вошел, на деформированных чертах его лица отсутствовало выражение страха. Гордо выпрямившись, он остановился перед Робеспьером, который окинул его косым взглядом. Удивительно, но большинство главных действующих лиц Революции отличались на редкость отталкивающей внешностью. Взять хотя бы устрашающую уродливость Мирабо и Дантона или злодейскую свирепость черт Давида и Симона, а также мерзкое убожество Марата и подлую злобность лица Диктатора. Но Робеспьер, походивший, по мнению многих, на кота, был к тому же и чистоплотен, как кот, и его изысканное платье, его гладко выбритое лицо, женственная белизна его изящных рук еще более подчеркивали неприглядную грубость и убогость одежды и всего облика художника-санкюлота. - Итак, гражданин, - мягко сказал Робеспьер, - ты хочешь говорить со мной. Я знаю, что твоими достоинствами и патриотизмом слишком долго пренебрегали. Ты, верно, пришел просить какого-нибудь места; не бойся, говори. - Добродетельный Робеспьер, просветитель мира, я пришел не для того, чтобы просить милости, но чтобы оказать услугу отечеству. Я нашел письма, указывающие на заговор лиц, которые до сих пор были вне подозрения. Говоря это, он положил бумаги на стол, а Робеспьер жадно стал пробегать их. - Хорошо, хорошо! - забормотал он про себя. - Вот все, чего я желал. Барер и Лежандр в моей власти. Камилл Демулен был игрушкой в их руках. Я любил его, но этих я не любил никогда. Благодарю, гражданин Нико. Я вижу, что письма адресованы англичанину. Какой француз не должен бояться этих волков в овечьей шкуре! Франция больше не желает иметь у себя граждан мира. Этот фарс окончен. Да, прости, гражданин Нико, но, кажется, Клоотс и Зебер были твоими друзьями? - Да, - сказал Нико извиняющимся тоном, - но мы все можем ошибаться! Я прекратил с ними всякое общение, когда ты выступил против них, ибо я скорее усомнюсь в своих чувствах, чем в твоей справедливости и твоем правосудии. - Да, я претендую на справедливость и правосудие. Это те добродетели, которые меня особенно трогают и которые я особенно ценю, - сказал насмешливо Робеспьер. С его пристрастием к хитрости и коварству, которыми он наслаждался даже в этот критический и опасный для него час, когда он замышлял грандиозную интригу, строя планы мести, ему доставляло удовольствие играть с какойнибудь одинокой и беззащитной жертвой. - И моя справедливость больше не будет слепой; к твоим услугам, добрый Нико. Ты знаешь этого Глиндона? - Да, и довольно близко. Он был моим другом, но я бы отказался от своего родного брата, если бы он был одним из потакающих врагам Революции. И я не стыжусь признаться, что пользовался услугами этого человека. - Ага! Значит, ты неукоснительно придерживаешься принципа, что если человек угрожает моей жизни, то все личные услуги, которые он мог оказать тебе, должны быть забыты! - Все! - Ты поступил похвально, гражданин Нико, сделай мне удовольствие, напиши адрес Глиндона. Нико наклонился к столу. Вдруг, когда он уже взял в руки перо, в голове у него мелькнула одна мысль, которая заставила его со смущением остановиться. - Пиши же. Нико медленно повиновался. - Кто же еще числится среди друзей Глиндона? - Я хотел поговорить с тобой по этому поводу. Каждый день он ходит к одной женщине, иностранке, которая знает все его тайны. Она делает вид, что бедна и содержит работой себя и своего ребенка. Это жена одного итальянца, который страшно богат. Нет сомнения, что она тратит громадные деньги на то, чтобы подкупать граждан. Ее следовало бы арестовать. - Напиши также ее имя. - Но нельзя терять времени, так как я знаю, что они оба хотят оставить Париж сегодня же ночью. - Не бойся, Нико, мы не опоздаем! Гм-гм! Робеспьер взял написанное Нико и поднес к глазам, так как был близорук. - Всегда ли у тебя такой почерк, гражданин? - спросил он с улыбкой. - Этот кажется мне измененным. - Я не хотел бы, чтобы они знали, что это я донес на них. - Хорошо, хорошо! Твоя добродетель будет вознаграждена, рассчитывай на меня. Да здравствует Братство! Он привстал наполовину; Нико вышел. - Эй, кто-нибудь! - закричал Диктатор, звоня. Появился верный якобинец. - Следуй за этим человеком, гражданином Жаном Нико, и арестуй его, как только он выйдет за двери. Отправь его в Консьержери. Погоди! Вот приказ. Общественный обвинитель получит мои инструкции. Иди скорее! Якобинец исчез. Все следы болезни и слабости исчезли с лица этого хилого и мнительного человека. Он выпрямился, лицо конвульсивно задергалось, он сложил руки на груди. - Эй, Герен! Появился шпион. - Возьми эти адреса. Через час этот англичанин и эта женщина должны быть в тюрьме, их показания дадут мне оружие против более опасных врагов. Они должны умереть. Они погибнут вместе с другими десятого... через три дня. Вот, - он поспешно написал несколько слов, - вот приказ. Ступай! "Теперь, Кутон, Пэйян, мы не можем тянуть с Тальеном и его шайкой. Я имею информацию, что Конвент не будет присутствовать десятого. Мы должны доверять только мечу Правосудия. Я должен собраться с мыслями и приготовить свою речь. Завтра я вновь предстану перед Конвентом. Завтра храбрый Сен-Жюст присоединится к нам сразу же по прибытии из нашей победоносной армии; завтра с трибуны я обрушу громы и молнии на скрытых врагов Франции; завтра я потребую перед лицом всей страны головы заговорщиков". VIII Между тем Глиндон, после свидания с С, на котором окончательно устроил все для отъезда, и не видя более никаких препятствий, полный надежд, направился снова к дому Филлиды. Внезапно посреди своих радостных мыслей ему показалось, что он слышит ужасный и слишком знакомый ему голос, который шептал ему на ухо: "Как, ты хочешь ускользнуть от меня, хочешь возвратиться к добродетели и счастью? Напрасно, слишком поздно. Нет, теперь я не стану преследовать тебя. Человек, не менее безжалостный, чем я, преследует тебя. Меня ты увидишь только в тюрьме, в полночь, в последнюю минуту твоей жизни!" Глиндон машинально повернул голову и заметил кравшегося за ним человека, которого уже видел, когда выходил из дома гражданина С., видел, как тот несколько раз пересекал ему путь, но англичанин не обратил на него особенного внимания. В ту же минуту он инстинктивно понял, что за ним следят, его преследуют. Улица, по которой он проходил, была затемненной и пустой, так как жара была настолько сильна, что все попрятались по домам. Несмотря на всю его храбрость, холодок пробелил по спине Глиндона. Он слишком хорошо знал страшную систему, царившую в Париже, чтобы не понять всей опасности. Для жертвы Революции впервые заметить шпиона, который, крадучись и скрываясь, следует за ней по пятам, было то же самое, что для жертвы чумы увидеть на своем теле первый нарыв. Преследование, арест, суд и гильотина - вот каковы были обычные и быстрые шаги чудовища, которое анархисты называли законом. Дух у него захватило, и он ясно слышал биение своего сердца. Он остановился и затаил дыхание, глядя на тень, которая также остановилась позади него. Вскоре, однако, уверенность, что шпион один, и пустота улицы придали ему храбрости, и он сделал несколько шагов навстречу преследователю, который попятился при виде его. - Гражданин, ты следовал за мною, - сказал он, - что тебе от меня надо? - Мне кажется, - отвечал последний с любезной улыбкой, - что улицы достаточно широки для двоих. Надеюсь, что ты не такой уж дурной республиканец и не желаешь присвоить себе весь Париж? - В таком случае иди вперед, а я последую за тобой. Незнакомец поклонился и прошел вперед. Минуту спустя Глиндон бросился в узкий переулок, поспешно пошел по лабиринту улиц, пассажей и аллей. Мало-помалу он собрался с мыслями, успокоился и, поглядев назад, подумал, что оторвался от шпиона; тогда он круговым путем снова направился к дому. В то время как он выходил в одну из более широких улиц, прохожий, завернутый в плащ, поспешно прошел мимо него и шепнул: - Кларенс Глиндон! За вами следят, идите за мной... Затем незнакомец пошел вперед, а Кларенс обернулся и снова увидел за собою того же человека с угодливой улыбкой, от которого думал избавиться. Он забыл повеление незнакомца следовать за ним и, увидав недалеко толпу, собравшуюся перед выставкой карикатур, бросился в середину группы, нырнул в соседнюю улицу, изменил направление и, после долгой и быстрой ходьбы, не видя больше шпиона, достиг уединенного квартала. Здесь действительно все казалось спокойным и прекрасным, и художник даже в этот час нависшей над ним опасности с удовольствием рассматривал открывшуюся перед ним картину. Это было сравнительно просторное место. Рядом величественно текла Сена, неся на себе лодки и суда. Солнце золотило шпили и купола и сверкало на стенах беломраморных дворцов поверженной в прах знати. Здесь, утомленный и тяжело дышащий, он остановился на мгновение - прохладный ветерок с реки овевал его горячий лоб. - Хоть на минуту я здесь в безопасности, - пробормотал он. Не успел он это сказать, как в тридцати шагах от себя увидал шпиона. Глиндон остановился как вкопанный; он был так утомлен и измучен, что бегство было для него исключено. С одной стороны была река, бежать через которую было невозможно, так как поблизости не было моста, с другой стороны - вереница особняков. В ту минуту, как он остановился, он услыхал грубый смех и непристойные песни, раздавшиеся из одного дома между ним и шпионом. Это было кафе, пользовавшееся дурной репутацией, обычное место сбора шайки Черного Анри и шпионов Робеспьера. Итак, шпион преследовал свою жертву в самом логовище своры. Он медленно подвигался к дому и, остановившись перед открытым окном, всунул в него голову, как бы для того, чтобы вызвать оттуда вооруженных собутыльников. В ту же минуту, в то время как голова шпиона еще была в окне, Глиндон увидал в полуоткрытую дверь противоположного дома того самого незнакомца, который предупредил его. Закутанный в плащ, который делал его неузнаваемым, незнакомец сделал ему знак войти. Он без шума бросился под гостеприимный кров; едва дыша, поднялся вслед за незнакомцем по широкой лестнице, прошел через пустую квартиру, и наконец, когда оба вошли в маленький кабинет, незнакомец сбросил с себя шляпу и плащ, до сих пор скрывавшие его фигуру и лицо, и Глиндон узнал Занони. IX - Вы здесь в безопасности, молодой англичанин, - сказал Занони, предлагая кресло Глиндону. - Для вас большое счастье, что я наконец нашел вас. - Я был бы гораздо счастливее, если бы никогда не встречался с вами! Однако, в эти последние часы моей жизни, я рад увидеть еще раз лицо зловещего и таинственного существа, которому я могу приписать все мои страдания. Здесь по крайней мере ты не можешь ни обмануть меня, ни уйти от меня. Здесь, прежде чем мы расстанемся, ты объяснишь мне мрачную загадку, если не твоей жизни, то хотя бы моей. - Ты сильно страдал, бедный неофит? - с сочувствием произнес Занони. - Да, я это вижу по твоему лицу, но почему ты обвиняешь меня в этом? Разве я не предупреждал тебя, чтобы ты боялся стремлений твоего собственного духа? Разве я не советовал тебе остановиться? Разве я не говорил тебе, как много в испытании ужасного и непредвиденного? Разве я не был готов отдать тебе сердце, вполне достойное, чтобы удовлетворить тебя, когда оно принадлежало мне? Разве не сам ты бесстрашно выбрал опасности посвящения? Ты свободно избрал Мейнура в свои учителя и его науку для изучения! - Но откуда явилась у меня ненасытная жажда этого странного и ужасного знания? Я не знал ее, пока твой недобрый взгляд не упал на меня и не завлек в окружающую тебя магическую атмосферу! - Ты ошибаешься. Эти желания были в тебе и проявились бы тем или другим способом. Ты спрашиваешь у меня загадку твоей и моей судьбы. Взгляни на все живущее. Разве не повсюду видишь ты тайны? Разве твой взгляд может следить за созреванием семени, прорастающего под землей? В нравственном и физическом мире есть множество мрачных и загадочных чудес, более удивительных, чем могущество, которое ты приписываешь мне. - Разве ты отрицаешь это могущество? Сознаешь ли ты, что ты обманщик, или смеешь сказать мне, что ты действительно продался духу зла, что ты чародей и колдун, чей близкий друг преследует меня день и ночь? - Не важно, кто я такой, - отвечал Занони, - важно только, смогу ли я помочь тебе прогнать твой отвратительный Призрак, чтобы ты снова мог вернуться к обыкновенной здоровой жизни. Но есть, однако, вещь, которую я хочу сказать тебе, не для того, чтобы оправдать самого себя, но Небо и Природу, на которых ты злобно клевещешь в твоих подозрениях. Занони замолчал на мгновение, затем продолжал с легкой улыбкой: - В дни твоей молодости ты, без сомнения, читал великого христианского поэта, муза которого, как заря, которую она воспевала, являлась на землю, украшенная райскими цветами. Никогда ничей дух не был более наполнен рыцарскими предрассудками своего времени, как его, и, конечно же, поэт "Освобожденного Иерусалима" предал анафеме, проклял, к полному удовольствию инквизитора, с которым советовался, всех тех, кто занимался чародейством. Но в своем горе и страданиях, во время заточения в Бедламе, сам Тассо нашел утешение и спасение в признании святой и духовной Теургии - магии, которая умела вызывать ангелов и добрых гениев, а не демонов. Разве ты не помнишь, как он, кто еще в юном возрасте был так хорошо сведущ в мистериях величественного Платонизма, который намекает на тайны всех звездных братств, от халдеев до поздних розенкрейцеров, он в своих прелестных стихах проводит различие между черной магией Исмены {Исмена - героиня поэмы "Освобожденный Иерусалим".} и чудным знанием Волшебника, который руководит защитниками Святой Земли. Этот Волшебник не пользуется помощью адских духов, но употребляет в дело тайные свойства источников и растений, тайны неизвестной природы и влияние различных звезд и планет. Разве христианский отшельник, обративший Волшебника (это совсем не выдуманный персонаж, но тип духоиспытателя, который поднимается от Природы к Богу), приказывает ему отказаться от всех этих тайных знаний и возвышенных учений? Нет! Но только развивать и направлять их к достойной цели. И в этом грандиозном замысле поэта заключается тайна его истинной Теургии, которая так пугает ваше невежество в более просвещенный век, порождая у вас ребяческие страхи и кошмарные видения расстроенного воображения. Занони остановился, потом продолжал снова: - В отдаленные века среди цивилизации, вполне отличной от настоящей, которая поглощает отдельную личность в государстве, жили люди, одаренные пылкой душой и ненасытной жаждой знания. В могущественных и мрачных деспотиях, в которых они жили, не было беспокойных и земных путей для изживания лихорадочных стремлений их разума. Они должны были жить среди древних каст, в которых никакой разум не мог проявить себя, никакая доблесть - пробить себе дорогу. Только одна жажда знаний царила в сердцах тех, кто перенимал науку и мудрость от отца к сыну. Вот почему, даже из ваших несовершенных анналов прогресса человеческого знания, вы сможете видеть, что в первые века своего существования Философия не спускалась до земных забот людей. Она жила среди чудес более возвышенного рода, она старалась познать образование материи, сущность духа, который управляет ею, проникнуть в тайны звездных сфер, погрузиться в глубины природы, в которых, по утверждению ученых, Зороастр первый открыл искусство, которое ваше невежество называет магией. В эти-то века нашлись люди, которые, среди фантазий и иллюзий своего класса, думали, что уловили лучи более грандиозного и верного знания. Они верили в сродство всех творений природы, они полагали, что самое ничтожное из них имеет тайное влечение, способное возвысить его до самого великого. Прошли века, много жизней погибло в этих исследованиях, но каждый шаг фиксировался и отмечался и делался новой ступенью для небольшого числа избранных, которые, по праву наследства, следовали по этому пути. Наконец из этого мрака блеснул свет, но не думай, чтобы эта заря занялась для тех, чьи мысли были нечисты и над кем злое начало сохраняло еще какую-нибудь власть. Тогда, как и теперь, это благодеяние было доступно только чистому воображению и возвышенному уму, которых не смущали ни заботы о грубой жизни, ни унизительные страсти. Вместо того чтобы прибегать к помощи демонов, они стремились приблизиться к источнику всякого добра, и чем более освобождались они из-под влияния планетарных сил, тем более проникались величием и добротою Создателя, и если они искали и наконец открыли, каким образом все тончайшие изменения бытия, жизни, человека и материи могут открыться духовному зрению, если они открыли, что для Духа пространство не существует и в то время, как тело остается здесь, точно пустая гробница, свободная мысль может перелетать от звезды к звезде, - если они действительно сделали такие открытия, то высшим блаженством их знания были восхищение и обожание! Так как, согласно словам одного мудреца, посвященного в эти высшие вопросы, в душе находится начало, превосходящее все во внешней природе. Благодаря этому началу мы можем возвыситься над земным миром и принять участие в бессмертной жизни Небесных Иерархий. Когда душа поднимается до существ более высоких, чем она сама, она оставляет род, с которым временно связана, и возвышается до высшего ранга существ, с которыми отождествляется. Допустите же тогда, что подобные существа наконец нашли тайну остановить, отодвинуть смерть... отвращать опасности и врагов... проходить невредимо чрез земные перемены. Неужели вы думаете, что эта жизнь могла внушить им другие желания, кроме стремления к бессмертию и к тому, чтобы лучше приготовить их ум к этому более возвышенному существованию, в котором они могли пребывать, уничтожив раз и навсегда действие Времени и Смерти? Прогоните ваши мрачные подозрения о демонах и волшебниках... душа может стремиться только к свету, и наша чудная наука ошибалась только в том, что забывала про слабости и страсти, какие может уничтожить только смерть, которую мы все-таки напрасно победили. Глиндон никак не ожидал услышать что-нибудь подобное и некоторое время не мог произнести ни слова. Наконец он прошептал: - Но почему же тогда для меня... - Почему, - перебил Занони, - почему для тебя одно раскаяние и ужас? Потому что существует Порог духовного мира и страшный Призрак - Страж этого порога. Безумный! Взгляни на самые простые основы любой науки. Может ли ученик, как только захочет этого, превратиться в учителя? Разве достаточно купить Эвклида, чтобы сделаться Ньютоном? Разве юноша, которому покровительствуют музы, может сказать: "Я сравняюсь с Гомером"? Когда в отдаленные века, о которых я говорю, мыслитель стремился к высотам, коих ты хотел достичь одним прыжком, он уже с колыбели приготовлялся к этому. Внутренняя и внешняя природа открывалась его глазам мало-помалу, год за годом, по мере того, как его зрение приучалось к свету. Он приступал к практическому посвящению только тогда, когда у него не оставалось ни одного земного желания, которое связывало бы божественную способность, что вы зовете воображением, ни одного желания, что могло бы омрачать ум. И даже тогда число достигавших последней ступени посвящения было очень невелико. Но счастливы те, кто ранее достиг небесной славы, входом в которую служит смерть. Занони остановился, по лицу его пробежала тень тяжелой думы. - Существуют ли другие смертные, кроме тебя и Мейнура, которые обладали бы твоим могуществом и знали твои тайны? - До нас были другие, но в настоящее время мы одни остались на земле. - Обманщик! Ты сам изобличаешь себя! Если они могли победить смерть, то почему же они теперь не живут? - Дитя дня! - печально возразил Занони. - Разве я не говорил тебе, что ошибка нашего знания заключается в забвении силы желаний и страстей, которые ум не может победить вполне, пока заключен в телесной оболочке? Неужели ты думаешь, что легко отказаться от всех человеческих уз, отбросить всякую дружбу, всякую любовь? Или видеть, как день за днем дружба и любовь вянут и уходят из нашей жизни, как недолговечные цветы вянут и осыпаются со своих стеблей? Неужели ты можешь удивляться, что, имеющие возможность жить до конца света, мы, однако, можем предпочесть умереть гораздо ранее? Скорее удивляйся тому, что еще существуют двое, которые так привязаны к земле. Для меня, признаюсь, земля еще имеет свою прелесть. Я достиг последней тайны в то время, когда моя молодость была еще в полном блеске, и молодость придает всему окружающему свою чудную красоту; для меня дышать - значит еще наслаждаться. Чело природы не потеряло для меня своей свежести, нет ни одной травинки, в которой я не мог бы открыть новой красоты. То, что для меня моя молодость, то для Мейнура его старость. Он скажет тебе, что для него жизнь есть только возможность изучать, и только тогда, когда он исследует все чудеса, порожденные Творцом на земле, - только тогда он потребует для своего ума новых областей познания. Мы представляем две вечные сферы - искусства, которое наслаждается, и науки, которая изучает. А теперь, чтобы ты утешился в том, что не получил доступа к этим тайнам, знай, что мысль должна настолько отделиться от всего, что волнует и занимает людей, должна быть так свободна от всякого желания, любви, ненависти, что для честолюбца, влюбленного, завистника это могущество недоступно. Я сам, наконец связанный, ослепленный самыми обыкновенными семейными узами, беспомощный, я заклинаю тебя, тебя, побежденного и отвергнутого ученика, я заклинаю тебя руководить мною... Где они? О, скажи мне... Говори! Моя жена! Мой ребенок! Ты молчишь! О! Ты знаешь теперь, что я не враг и не волшебник. Я не могу дать тебе того, что несовместимо с твоими способностями, я не могу преуспеть там, где потерпел неудачу невозмутимый Мейнур, но лучший дар после этого - я могу вручить тебе его: я могу примирить тебя с жизнью и успокоить твою совесть. - Ты обещаешь? - Во имя их дорогих жизней, обещаю тебе это! Глиндон взглянул на него и поверил. Он тихо прошептал адрес дома, куда его роковое присутствие уже навлекло отчаяние и смерть. - Будь благословен! - страстно вскричал Занони. - Как! Неужели ты не замечал, что у входа во все высшие миры стоят существа страха и ужаса? И даже в этом мире никто никогда не оставлял области привычек и предрассудков, не чувствуя сначала, что его охватывает непреодолимый безымянный ужас? Всюду вокруг тебя, всюду, где человек трудится и стремится к свое