ство выдается из ряда, и изменить его для меня затруднительнее, чем ты воображаешь. Конечно, граф понтьеский мой вассал, но я не имею ни малейшего права вмешиваться в его поступки относительно лиц, претерпевших крушение или выброшенных волнами на его берега. Мне тяжело узнать, что твой доблестный граф подвергся такой неприятной случайности, и что я в силах сделать, будет сделано мной. Но я предупреждаю, что могу обратиться к графу понтьескому не как герцог к вассалу. Ступай и отдохни, а я пока обдумаю, чем мне помочь Гарольду. Ответ такого рода со стороны герцога опечалил Годрита, и он проговорил с грубой откровенностью: - Я не притронусь к пище и не выпью вина, пока ты не решишься помочь графу Гарольду - как рыцарь рыцарю и как человек человеку, - который поплатился за избыток доверия к тебе. - Тяжела ответственность, которую ты на меня, по незнанию, возлагаешь! Один неосторожный, необдуманный шаг может сгубить меня: Гви вспыльчив и заносчив, он способен, в ответ на мое приказание, освободить Гарольда, прислав мне его голову. Много земель будет стоить мне выкуп из его рук Гарольда, но верь моему слову: половина герцогства не покажется мне слишком тяжелой жертвой для спасения графа!! Ступай и отдохни! --------------------------------------------- * Belrem, или Beaurain, - ныне Montrn. --------------------------------------------- - Не во гнев тебе, герцог, - вмешался де-Гравиль. - Мы друзья с этим таном! Позволь мне наблюдать, чтобы его угощали достойно его сану... хотелось бы мне также ободрить и утешить его в печали. - Пожалуй, но такого благородного гостя должен прежде всего принять мой первый стольник. Обратившись к герольду, герцог приказал ему проводить Годрита к Фиц-Осборну, жившему во дворце, и просить последнего позаботиться о приезжем. Когда тан удалился, Вильгельм начал ходить взад и вперед по комнате. - Он у меня в руках! - воскликнул он в восторге. - Не как свободный гость вступит он в мой дворец, а в качестве выкупленного моей щедростью узника. Отправляйся, Малье, к этому англичанину и жужжи ему в уши всевозможные сказки о свирепости Гви. Опиши ему ярко затруднения, которые навлечет на меня освобождение Гарольда. Уверь его в опасности положения пленника и в громадности моей жертвы... понял ли ты меня? - Я норманн, - ответил де-Гравиль с лукавой улыбкой, - а норманны, способны накрыть целое царство полой полукафтана. Ты будешь мной доволен. - Так иди же, иди и пошли мне сюда Ланфранка... нет, стой, не Ланфранка: он слишком совестлив... Фиц-Осборна... нет, он чересчур горд... Ступай к моему брату Одо и проси его немедленно прийти ко мне. Рыцарь с глубоким поклоном удалился, а Вильгельм продолжал шагать из угла в угол, радуясь своей хитрости. ГЛАВА II Граф понтьеский решился освободить своего высокородного пленника только после продолжительных переговоров с герцогом, и после получения значительного выкупа. Трудно сказать, было ли это действительно выкупом или только платой за искусное содействие герцогу. Граф сам вывел Гарольда из заключения и проводил его с величайшим почетом до chateau d'Eu, где пленник был встречен Вильгельмом, который даже помог ему соскочить с лошади и крепко обнял его. В замке были собраны, в честь знаменитого гостя, самые влиятельные вельможи Нормандии - весь цвет ее дворянства: Гуго де-Монфор, Рожер де-Бомон, поседевшие в битвах советники герцога; Анри, сир де-Феррер, прозванный так вследствие его замечательных оружейных заводов; Рауль де-Танкарвиль, бывший наставник герцога; Жоффруа де-Мандевиль, Тустень-прекрасный, имя которого выдавало его датское происхождение. Присутствовали еще: Гуго де-Гранмениль, недавно вернувшийся из изгнания, Гюмфрей де-Боген, замок которого существует и поныне в Каркутане, Лаци и д'Энкур, владевшие громадным количеством земель. Были, наконец, Вильгельм де-Монфише, Роже Бигот, Рожер де-Мортимер и множество других именитых людей. Сверх того, Гарольд увидел всех ученых прелатов и епископов норманнских, а в их числе Одо, брата Вильгельма, и Ланфранка. Незначительным рыцарям и предводителям, тоже захотевшим полюбоваться на Гарольда, почти вовсе не было места в замке, несмотря на его обширность. При виде статного, красивого графа пронесся шепот удивления между всеми присутствовавшими, так как норманны чрезвычайно ценили силу и красоту. Весело разговаривая с ним, герцог, повел его в назначенную для него анфиладу, где уже дожидались Гакон и Вольнот. - Не желаю мешать твоему свиданию с братом и племянником, - произнес герцог ласково, удаляясь из комнаты. Вольнот кинулся к Гарольду в объятия, но застенчивый Гакон прикоснулся губами только к его одежде. Поцеловав Вольнота, Гарольд обнял племянника, которого он тоже очень сильно любил, и сказал дружелюбно: - Ты уже стал взрослым юношей, я не могу сказать тебе: "Будь мне отныне сыном!" - а потому скажу: "Будь моим братом на место отца твоего Свена!.." Ну а ты, Вольнот, сдержал ли свое слово - остаться навсегда настоящим саксонцем? - Тише! - шепнул Гакон. - У здешних стен есть уши. - Но едва ли они поймут по-саксонски, - заметил Гарольд, нахмурив слегка брови. - Да, при таком условии нам нечего бояться, - сказал ему Гакон. - Да, надеюсь, что так, - проговорил Гарольд. - Опасения Гакона неосновательны, милый брат: он несправедлив к герцогу! - заметил Вольнот. - Я опасаюсь не самого герцога, - возразил Гакон, - а его политики... Гарольд, ты сам не знаешь, как великодушно ты поступил, решив приехать сюда за нами. Было бы рассудительнее оставить нас в изгнании, чем рисковать и ехать прямо в берлогу тигра тебе, в котором Англия видит свою единственную опору и надежду! - Фи! - перебил Вольнот с видимым нетерпением. - Уволь от этих глупостей! Союз с Нормандией представляет Англии неисчислимые выгоды. Гарольд, не лишенный способности физиономиста, взглянул пристально на брата и племянника. Он должен был сознаться, что последнему скорее можно верить, потому что лицо его выражало более серьезности и глубокомыслия, чем лицо Вольнота. Он отвел Гакона в сторону и спросил: - Ты думаешь, что сладкоречивый герцог замышляет недоброе? - Да, он, видно, намерен лишить тебя свободы. Гарольд невольно вздрогнул, глаза его сверкнули. - Пусть осмелится! - воскликнул он с угрозой. - Пусть уставит весь путь отсюда до самого моря своими войсками - я пробьюсь через них! - Разве ты считаешь меня за труса, Гарольд? Ну, а герцог сумел же удержать меня дольше, чем следовало по праву, - и заметь, несмотря на усиленные требования короля Эдуарда. Приятна речь Вильгельма, но поступки его идут с ней вразрез, бойся же не насилия со стороны Вильгельма, но наглого предательства. - Не боюсь ни того, ни другого исхода, - ответил Гарольд, выпрямляясь. - Я отнюдь не раскаиваюсь, что приехал за вами, не раскаивался даже тогда, когда был в заключении у графа понтьеского, которого да поможет мне Бог наказать за его низость!.. Я прибыл сюда представителем Англии и со справедливым требованием. Не успел Гакон возразить, как дверь отворилась и в покой вошел Рауль де-Танкарвиль, сопровождаемый слугами Гарольда и норманнскими рыцарями, которые несли целый ворох богатых нарядов. Де-Танкарвиль со всевозможной любезностью предложил графу принять ванну и одеться к предстоящему пиршеству в честь его приезда к герцогу. Герцог, подражавший французским королям, приглашал к своему столу только своих родных и почетных гостей. Надменные бароны его стояли за его креслом, а Фиц-Осборн подавал кушанья на стол. Нужно, кстати, сказать, что норманнским поварам жилось великолепно: за хорошо приготовленное лакомое блюдо им давались золотые цепи, драгоценные камни, а иногда целое поместье. При веселом расположении духа Вильгельм был самым милым, любезным, остроугольным собеседником. Так и на этот раз он просто очаровал Гарольда своим простым, откровенным обращением. Супруга его, Матильда, отличавшаяся красотой, образованием и честолюбием, старалась, в свою очередь, вызвать в графе хорошее понятие о ней. Она обращалась с ним дружелюбно, как с братом, и упросила его посвятить ей все его незанятое время. Пир еще оживился пением Тельефера: он очень искусно польстил и герцогу и графу, выбрав сюжетом своей песни заключение союза между английским королем Этельстаном и Рольфом, основателем норманнского государства, намекая в ней очень тонко на то, что было бы недурно возобновить этот союз в лице Вильгельма и Эдуарда Исповедника. Гарольду очень нравилось, что все, начиная с герцога, относились к певцу с величайшим почетом. Между тем как большинство саксонцев смотрело с величайшим презрением на художников, а английскому духовенству запрещалось давать им приют в своих жилищах. Многому при дворе норманнского герцога удивлялся Гарольд: умеренности, которая так резко контрастировала с распущенностью саксонцев, учености духовенства, непринужденности и остроумию придворных. Поражало его и пристрастие герцога и герцогини к музыке, пению и наукам, которое полностью разделялось их окружением. Ему делалось грустно при сравнении невежественного английского двора с этим пышным двором. Но он воодушевлялся при мысли о возможности поднять и свою родину на ступень, на которой находилась Нормандия. Дурное впечатление, произведенное на него советами Гакона, исчезло под влиянием дружелюбного обращения с ним со стороны присутствовавших. Последняя тень подозрительности, вспыхнувшая было в нем, сбежала, когда герцог начал шутливо извиняться, что так долго удерживал заложников Годвина. - Я сделал это единственно с целью заставить тебя самого приехать за ними, граф Гарольд, - говорил он смеясь. - Клянусь святой Валерией, что не пущу тебя отсюда, пока моя дружба к тебе не изгладит совершенно из твоей памяти воспоминание о возмутительном оскорблении графа понтьеского. Не кусай губы, Гарольд, а предоставь мне, твоему другу, отомстить за тебя: рано или поздно я найду предлог вступить с ним в борьбу и тогда ты, конечно, поможешь моей мести... Как я доволен случаем отблагодарить моего дорогого брата Эдуарда за радушный прием, оказанный им мне! Если бы ты не приехал, то я навсегда остался бы у него в долгу, так как сам он никогда не удостоит меня своим посещением, а ты стоишь к нему... ближе всех остальных. Завтра мы отправимся в Руан, где в честь тебя будут даны турниры... Клянусь святым Михаилом, что успокоюсь только тогда, когда увижу твое славное имя написанным в списке моих избранных рыцарей!.. Однако уже поздно, а ты, вероятно, нуждаешься в покое... С этими словами герцог повел Гарольда в спальню и даже снял с него мантию. При этом он как будто нечаянно провел своей рукой по руке графа. - Ого! - воскликнул он. - Да ведь ты обладаешь громадной силой мускулов!.. А хватит ли ее натянуть тетиву моего лука? - Кто же в силах натянуть тетиву Улисса? - спросил, в свою очередь, Гарольд, пристально смотря в глаза Вильгельму, который изменился в лице при этом тонком намеке на то, что он далеко не Ахилл, как он воображал, а играет в жизни роль скорее Улисса. ГЛАВА III По прибытии Вильгельма и Гарольда в Руан пиршества следовали за пиршествами, турниры за турнирами - во всем были заметны следы старания герцога ослепить и очаровать Гарольда. Он действительно смотрел на все с удовольствием, но "ослепить" его было довольно трудно. Норманнские придворные, относившиеся презрительно к саксонцам, не могли нахвалиться его ловкостью в рыцарских состязаниях, его красноречием, прекрасными манерами и умом. Пиры и турниры сменялись поездками по всем замечательным городам и местечкам герцогства. Разумеется, эти поездки совершались с величайшей пышностью и роскошью. Хроникеры уверяют, будто Гарольд и герцог ездили тогда даже в Компьен, к французскому королю Филиппу. В конце концов Гарольд, вместе с шестью танами из его свиты, был посвящен Вильгельмом в воинственное братство рыцарей. После этой церемонии, которая совершилась по всем правилам рыцарского устава, Гарольд был приглашен к герцогине и ее дочерям. Одна из них, еще очень маленькая девочка, побудила Гарольда сказать ей комплимент относительно ее миловидности. Матильда остановила вышивание и подозвала девочку к себе. - Мы вовсе не желали бы, чтобы ты так рано привыкала к комплиментам, на которые мужчины чрезвычайно щедры, но я скажу тебе, что этому гостю ты смело можешь верить, если он называет тебя прекрасной. Гордись его любезностью и помни ее, когда ты со временем будешь выслушивать комплименты от людей менее достойных, чем граф Гарольд... Может быть Бог изберет тебе в супруги такого же храброго и красивого мужчину, каков этот благородный лорд, Аделица, - сказал она, кладя руку на черные локоны дочери. Девочка покраснела до ушей, но ответила с своеволием баловня - если только она не была подготовлена к подобному ответу: - Я не хочу другого супруга, кроме этого графа Гарольда, милая мама. Если он не захочет жениться на Аделице, то она пойдет в монастырь. - Неразумная девочка, разве ты можешь навязываться женихам? - произнесла Матильда с веселой улыбкой. Что ты ответишь ей на это предложение, Гарольд? - Что она через несколько лет убедится в своей ошибке, - сказал Гарольд, целуя чистый лоб Аделицы. - Ты, прелестная крошечка, еще не вырастешь вполне, как я уже буду седым стариком... И вздумай я тогда предложить тебе руку, ты ответишь мне презрительной улыбкой. - О, нет! - возразила Матильда серьезно. - Высокородные невесты ищут не молодости, а славы, а ведь слава не старится! Это замечание поразило Гарольда, доказывая ему, что он может попасть в ловушку, если не поостережется, и он поспешил ответить полушутливым тоном: - Очень рад, что ношу при себе талисман, который делает мое сердце более или менее нечувствительным против всех обаяний, не исключая даже обаяния вашего прекрасного двора. Матильда призадумалась, в эту минуту вошел внезапно Вильгельм, и от внимания Гарольда не ускользнуло, что он обменялся с женой каким-то странным взглядом. - Мы, норманны, неревнивые люди! - проговорил шутливо Вильгельм, увлекая за собой графа, - но мы все-таки не привыкли оставлять своих жен наедине с такими прекрасными саксонцами... Пойдем ко мне, Гарольд: мне надо переговорить с тобой о разных разностях. В кабинете герцога Гарольд застал нескольких норманнских предводителей, громко разговаривавших о чем-то. Тут ему предложили заняться осмотром чертежа одной бретонской крепости, которую норманны хотели штурмовать. Так как графу представлялся удобный случай доказать Вильгельму, что и саксонцы не профаны в военном искусстве, да к тому же было бы и неловко уклониться от его просьбы, он занялся усердно этим планом атаки и к утру заявил, что желает участвовать в задуманном походе. Герцог с радостью принял его предложение. Норманнские хроникеры говорят, что Гарольд и его таны совершили просто чудеса храбрости во время этого блистательного дела. Возле каэноского ущелья Гарольд спас целый отряд, который без него погиб бы неминуемо. Вильгельму пришлось убедиться на фактах, что Гарольд ему равен и в храбрости и в знании военного искусства. Внешне эти два героя относились друг к другу по-братски, на самом же деле они оба чувствовали себя соперниками. Гарольд уже заметил, что сильно ошибся в расчете, полагая, будто Вильгельм согласится способствовать удовлетворению его честолюбия. Однажды, во время короткого перемирия, воины забавлялись метаньем стрел и борьбой друг с другом. Герцог и Гарольд любовались Тельефером, который отличался особенной ловкостью. Вдруг герцог обратился к Малье-де-Гравилю и сказал ему: - Принеси мне мой лук!.. Ну, Гарольд, докажи, что ты можешь с ним справиться. Все столпились вокруг графа и герцога. - Прибей свою перчатку вон к тому дереву, Малье! - приказал Вильгельм, осматривая внимательно тетиву лука. Прошло несколько секунд; герцог натянул тетиву, и стрела вонзилась сквозь перчатку в дерево, которое задрожало от силы удара. - Признаюсь откровенно, что саксонцы не умеют владеть этим оружием, - сказал Гарольд, - и потому я не берусь следовать твоему примеру, герцог. Но я хочу доказать, что у нас тоже есть средство парировать удары неприятеля и поразить его... Годрит, принеси мой щит и датскую секиру! Когда Годрит исполнил это распоряжение, Гарольд стал спиной к дереву. - Ну, благородный герцог, - произнес он с улыбкой. - Возьми самое длинное свое копье и вели десяти стрелкам взять свои луки. Я же буду вращаться вокруг этого дерева, и вы можете целить в меня, сколько душе угодно. - Нет! - воскликнул Вильгельм. - Это было бы убийством. - Я просто подвергаюсь той же опасности, которая ежеминутно угрожает мне во время сражения, - ответил ему хладнокровно граф. Лицо Вильгельма вспыхнуло, и в нем проснулась вдруг страшная жажда крови. - Пусть будет, как он хочет! - сказал он, подозвав к себе знаком стрелков. - Смотрите, чтобы каждая брошенная стрела достигла своей цели: такое хвастовство можно унять, конечно, только кровопусканием, но берегите голову и сердце гордеца! Стрелки поклонились и заняли места. Гарольд подвергался действительно смертельной опасности: хотя спина его прикрывалась деревом, но все же щит мог закрыть только грудь и руки, а при его быстром движении нельзя было прицелиться так, чтобы только ранить, а не убить насмерть. Но он смотрел на все совершенно спокойно. Пять стрел просвистели в одно время по воздуху, но Гарольд так искусно прикрывался щитом, что три из них отскочили назад, а две сломались надвое. Видя, что грудь Гарольда осталась незакрытой в то время, когда он отбивался от стрел, герцог бросил в него свое ужасное копье. - Берегись, благородный саксонец! - воскликнул Тельефер. Бдительный Гарольд не нуждался в этом предостережении: как будто презирая летевшее в него копье, он двинулся вперед и одним взмахом секиры разрубил его пополам. Не успел еще Вильгельм вскрикнуть от злобы, как остальные стрелы раздробились о щит. - Я только отражал нападение, герцог, - проговорил спокойно Гарольд, приближаясь к противнику. - Но моя секира умеет не только отражать, но и нападать в свою очередь. Прошу тебя приказать положить на этот камень, который кажется мне памятником древности, самый крепкий шлем и самый лучший панцирь: тогда ты увидишь, что мы можем нашими секирами отстоять свою родину. - Если ты разрубишь своей секирой тот шлем, который был на мне, когда предо мной бежали франки, со своим королем во главе, то я буду пенять на Цезаря, выдумавшего такое ужасное оружие, - проговорил герцог злобно, уходя в свою палатку. Он вскоре вернулся со шлемом и панцирем. Оба эти предмета были у норманнов тяжелее, чем у датчан, которые сражались пешими и потому не могли носить на себе особенной тяжести. Вильгельм сам положил принесенное на указанный Гарольдом друидский камень. Гарольд подверг лезвие секиры тщательному осмотру. Она была так разукрашена золотом, что трудно было считать ее годной, но граф получил ее в наследство от Канута Великого, который составляя своим небольшим ростом редкое исключение среди датчан, заменял телесную силу проворством и превосходным оружием. Если эта секира могла прославиться в нежных руках Канута, то тем ужаснее она должна была быть, когда ею владел мощный Гарольд. Он замахнулся ею с быстротой молнии - и она с треском разрубила шлем пополам. При втором же ударе были раздроблены панцирь и еще - кусок камня. Зрители остолбенели от удивления, а Вильгельм побледнел, как мертвец. Он почувствовал, что при своей громадной силе должен уступить Гарольду первенство и что замечательная его способность притворяться не принесет ему уже дальнейшей пользы. - Есть ли во всем мире еще один человек, который мог бы совершить подобное чудо?! - воскликнул Брюс, предок знаменитого шотландца Брюса. - О, таких чудотворцев я оставил по крайней мере тысяч тридцать в Англии! - ответил Гарольд. - Я шалил только, а во время боя моя сила увеличивается в десять раз. Вильгельм скороговоркой похвалил искусство Гарольда, чтобы не показать; что понял в совершенстве этот ловкий намек, между тем как Фиц-Осборн, де-Боген и другие громко изъявили свой искренний восторг храброму графу. Герцог снова подозвал де-Гравиля и пошел с ним в палатку епископа Одо, который только в исключительных случаях принимал участие в сражении, но постоянно сопровождал Вильгельма в его походах, для того чтобы воодушевлять войско и подавать свое мнение в военном совете. Одо, несмотря на строгие нравы норманнов отличавшийся не столько на полях Марса, сколько в пышных чертогах, был занят составлением письма к одной прекрасной особе в Руане, с которой ему было очень трудно расстаться, чтобы следовать за братом. При входе герцога, который был чрезвычайно строг к подобным проделкам, он бросил письмо в ящик и проговорил равнодушно: - Мне вздумалось написать маленький трактат о благочестии... Но что с тобой? Ты, кажется, чем-то сильно расстроен? - Одо, Одо, этот человек издевается надо мной! Я теперь положительно в отчаянии!.. Одному Богу известно, сколько я потратил на эти пиры и поездки... не упоминаю уж о том, что у меня оттянул этот алчный граф понтьеский... Все истрачено, все исчезло! - продолжал Вильгельм со вздохом. - Но саксонец так и остается саксонцем, несмотря на все наши старания пустить ему пыль в глаза, не смотря на то, что норманнская сокровищница выручила его... Дурак же я буду, если выпущу его отсюда!.. Жаль, что ты не видел, как этот колдун разрубил пополам мой шлем и панцирь - будто ломкие прутья... О, Одо, Одо, душа моя наполнилась скорбью и мраком! Малье де-Гравиль в коротких словах рассказал епископу про подвиг Гарольда. - Не понимаю, что же в этом особенного, о чем бы следовало тебе беспокоиться, - обратился епископ к своему брату. - Чем сильнее вассал, тем сильнее и герцог... ведь он непременно будет твоим... - Нет, в том-то и дело, что он никогда не будет моим! - перебил Вильгельм. - Матильда чуть-чуть не предложила ему напрямик мою прекраснейшую дочь в супружество, а я... да ты сам знаешь, что я прибегал ко всевозможным средствам, чтобы опутать его... но он ничем не обольщается... даже смутить его нельзя... Меня беспокоят не физическая его сила и неприступность, ум его приводит меня в отчаяние... А намеки, которые он мне делал сейчас, просто бесят меня... Но пусть бережется, не то я... - Смею я высказать свое мнение? - перебил де-Гравиль. - Говори, с Богом! - воскликнул герцог. - Так я позволю себе заметить, что льва укрощают не ласковым обхождением, а угрозами и скрытой силой... В чистом поле он ничего не боится, смело поборется с самым сильным врагом, но если запутать его в ловко расставленную сеть, то он поневоле смиряется... Ты, герцог, только что упомянул, что не пустишь Гарольда отсюда. - Не пущу, клянусь святой Валерией! - Ну так ты должен дать ему стороной знать, что он должен или покориться тебе или же подвергнуться вечному заточению... Пусть покажут ему, что из твоих подземных темниц не в состоянии вырваться никакой богатырь! Я знаю, что для саксонцев всего дороже свобода и при одной мысли о заключении вся их храбрость исчезает. - Я понял тебя - ты молодец! - произнес Одо. - Гм! - промычал герцог. - Опасаюсь, что он не узнал от Гакона и Вольнота, на что я способен решиться! Жалею, что разлучил его с ними после первого их свидания. - Вольнот совершенно превратился в норманна, - заметил улыбаясь епископ. - Он, вдобавок влюблен в одну из наших красавиц и едва ли думает о возвращении на родину; Гакон же, наоборот, наблюдателен и подозрителен. - Вот его-то и надо присоединить к Гарольду! - сказал де-Гравиль. - Судьба назначила мне роль вечного интригана, - простонал герцог в порыве откровенности, - я тем не менее люблю статного графа и от души желаю ему добра, насколько это согласуется с моими претензиями на трон Эдуарда. - Разумеется, - подтвердил епископ. ГЛАВА IV Вскоре после этого разговора лагерь был перенесен в Байе. Герцог не менял своего обращения с Гарольдом, но постоянно уклонялся от разговора, когда граф заявлял, что ему пора возвратиться в Англию, где его ждут важные государственные дела. Вообще он старался как можно меньше быть с ним наедине и поручал Одо и де-Гравилю развлекать его. Теперь уж и в душе Гарольда были возбуждены сильные подозрения. Де-Гравиль прожужжал ему уши баснословными рассказами о хитрости и бесчеловечности герцога, а Одо прямо высказал, что Гарольду нескоро предстоит вырваться из Нормандии. - Я уверен, - начал он однажды во время прогулки с графом, - что тебе хватит времени помочь мне изучить язык наших предков. Этот Байе единственный город, в котором старинные нравы и обычаи сохранились во всей своей чистоте. Большинство населения говорит по-датски, и я был бы чрезвычайно обязан тебе, если ты согласился давать мне уроки этого языка. Я довольно понятливый ученик и в течение одного года усвоил бы его настолько, что мог бы говорить датские проповеди. - Ты, должно быть, изволишь шутить, почтеннейший епископ, - произнес Гарольд серьезно. - Тебе ведь хорошо известно, что я во что бы то ни стало обязан уехать отсюда на следующей неделе. - Советую тебе, дорогой граф, не высказывать своего намерения герцогу, - предостерегал Одо смеясь. - Ты и без того уж раздосадовал его своей неосторожностью, а ты мог убедиться, что он страшен во гневе. - Ты просто клевещешь на герцога, стараясь уверить меня что он способен нанести своему доверчивому гостю какое-нибудь оскорбление! - воскликнул Гарольд с негодованием. - Он смотрит на тебя вовсе не как на гостя, а как на выкупленного пленника... Впрочем, не отчаивайся: норманнский двор ведь не понтьеская темница, а узы твои будут состоять из цветов! Заметив, что Гарольд готов ответить дерзостью, де-Гравиль, под каким-то предлогом, отвлек его в сторону и шепнул по-саксонски: - Ты напрасно так откровенничаешь с этим епископом: он передаст все твои слова Вильгельму, который действительно не любит шутить. - Сэр де-Гравиль, вот уже не первый раз Одо намекает мне, что герцог может прибегнуть относительно меня к насильственным мерам, да и ты тоже - конечно, с добрым намерением - предостерегал меня и возбуждал мою подозрительность... Спрашиваю тебя прямо, как честного человека и благородного рыцаря: имеешь ли ты основание предположить, что герцог намерен задержать меня у себя в качестве пленника - под тем или другим предлогом? Согласившись быть участником интриги, де-Гравиль утешал себя тем, что, посоветовав герцогу употреблять прием запугивания относительно Гарольда, он и угождал своему строгому повелителю и предостерегал на самом деле графа. - Граф Гарольд, честь моя повелевает мне ответить тебе откровенно: я имею твердое основание думать, что Вильгельм задержит тебя до тех пор, пока не убедится, что ты исполнишь некоторые его желания. - Ну, а если я настою на своем отъезде, не удовлетворив этих... желаний? - При таком исходе в каждом замке есть такие же глубокие темницы, как у графа понтьеского. Но где же ты найдешь второго Вильгельма, который освободил бы тебя от этого Вильгельма? - В Англии есть король могущественнее Вильгельма и есть воины, не уступающие в храбрости норманнам. - Cher et puissant, милорд Гарольд, герцог не принимает во внимание этого обстоятельства, он знает, что хотя король Эдуард и может, но - извини меня за излишнюю, быть может, откровенность - едва ли стряхнет с себя свою привычную апатию из-за тебя, а будет довольствоваться одним резонерством. Не принял же он решительных мер, чтобы освободить твоих родственников... Почему ты знаешь, быть может, король, под влиянием некогда горячо любимого им Вильгельма, даже обрадуется, избавившись от тебя как от весьма опасного подданного?.. Верю, что английский народ чрезвычайно высоко ценит тебя, но когда с ним нет любимого вождя, который мог бы воодушевить его, то в нем нет единодушия, а без этого он бессилен. Герцог хорошо изучил Англию... Кроме того, он в родстве с твоим честолюбивым братом Тостигом, который не задумается очернить тебя в глазах народа и помочь герцогу удержать тебя здесь, чтобы возвыситься самому, насколько будет можно. Из всех английских вождей один Гурт стал бы печалиться о тебе... наследники Альгара и Леофрика во вражде с тобой: если бы ты расположил их заранее в свою пользу, то они могли бы заступиться за тебя или хотя бы повлиять на короля и народ, чтобы выручить тебя... Как только тебя не будет в Англии, то там произойдут, позже или раньше, ссоры и распри, которые отвлекут мысли всех от отсутствующего пленника, так как всякому своя сорочка ближе к телу... Видишь: я понимаю характер твоих земляков и этим большей частью обязан Вильгельму - ему сообщается всякая малость, совершающаяся в Англии. Гарольд молчал. Он теперь только начал сознавать, какой великой опасности он подвергся, отправившись в Нормандию, и стал соображать, как от нее избавиться. - Все твои замечания чрезвычайно верны, сэр де-Гравиль, - ответил ему граф, - исключая относящееся к личности Гурта: ты напрасно смотришь на него только как на моего вице-вождя... да будет тебе известно, что ему нужна только цель, чтобы во всех отношениях превзойти отца, а цель нашлась бы, когда бы он узнал, что мне нанесено оскорбление. Поверь, что он явился бы сюда с тремястами кораблями, вооруженными не хуже тех, при помощи которых Нейстрия некогда была отнята у короля Карла... Эти корабли потребовали бы моего освобождения и добились бы его. - Предположим, что так, милорд, но Вильгельм, отрубивший одному из своих подданных руки и ноги, за то что этот несчастный как-то пошутил над его происхождением, способен выколоть глаза пленнику, а без глаз самая способная голова и самая твердая рука стоят немного. Гарольд невольно вздрогнул, но скоро отправился и проговорил с улыбкой: - Мне кажется, что ты преувеличиваешь варварство Вильгельма. Ведь даже предок его, Рольф, не творил таких ужасов... О каких же это его желаниях говорил ты? - Ну, это ты уже сам обязан угадать или узнать от герцога... да вот, кстати, и он сам! К ним действительно подскакал в эту минуту герцог, отставший было от компании, и, извинившись самым любезным образом перед Гарольдом за долгое отсутствие, поехал с ним рядом. - Кстати, дорогой брат по оружию, - сказал он между прочим, - сегодня вечером у тебя будут гости, общество которых, как я опасаюсь, будет для тебя приятнее моего, а именно - Гакон и Вольнот. Я очень привязан к последнему. Первый же слишком задумчив и годится скорее в отшельники, чем в воины... Да, я чуть не забыл рассказать тебе, что недавно у меня был гонец из Фландрии, который привез некоторые новости, небезынтересные и для тебя: в Нортумбрии, в графстве твоего брата Тостига, происходят ужасные беспорядки. Говорят, будто вассалы Тостига гонят его и намерены избрать себе другого графа - кажется, одного из сыновей Альгара... так ведь звали недавно умершего вождя?.. Это очень некрасивая история, тем более что здоровье моего дорогого брата Эдуарда сильно пошатнулось... да хранят его все святые! - Да, эти новости неприятного свойства, - проговорил Гарольд, - они, вероятно, послужат мне извинением, если я буду настаивать на своем отъезде в самом скором времени. Я очень благодарен тебе за твое радушное гостеприимство и за то, что ты так великодушно помог мне вырваться из когтей твоего вассала. - Гарольд сделал особенное ударение на этом слове. - Если бы я захотел вернуть тебе ту сумму, за которую ты выкупил меня, то я оскорбил бы тебя, дорогой герцог, но я надеюсь, что твоя супруга и прелестные дети ее не откажутся принять от меня некоторые дары... впрочем, об этом поговорим после, а теперь я попросил бы тебя одолжить мне один из своих кораблей. - Ну, милый гость, мы еще успеем поговорить о твоем отъезде... Взгляни-ка лучше на этот замок - у вас, в Англии, не существует подобных зданий: ты только полюбуйся на его рвы и стены! - Грандиозное здание!.. Извини меня, если я настою на... - Я повторяю, что в Англии нет подобных неприступных замков, - перебил герцог. - Но зато у нас есть салисбурийская долина и Нью-маркетская высота: это такие громадные крепости, в которых могут поместиться пятьдесят тысяч человек. Щиты же наших воинов тверже всяких норманнских стен, герцог. - А! Может быть, - воскликнул Вильгельм, кусая губы. - Знаешь ли, что в этом замке норманнские герцоги обыкновенно держат своих самых важных пленников... Ты же, мой благородный пленник, заключен в моем сердце, из которого нелегко вырваться, - добавил герцог шутливо. Взоры беседовавших встретились. Взгляд Вильгельма был мрачен и злобен, Гарольд же смотрел на него с красноречивым укором. Герцог норманнский отвернулся: губы его дрожали и лицо сделалось мрачным как ночь! Через несколько секунд он пришпорил коня и поскакал вперед, прекращая таким образом разговор с Гарольдом. Кавалькада остановилась только у какого-то замка, где было решено провести эту ночь. ГЛАВА V Когда Гарольд вошел в комнату, отведенную ему в замке, он нашел в ней Вольнота и Гакона. Рана, полученная им в борьбе с британцами и раскрывшаяся от движения, послужила ему предлогом провести остаток вечера наедине со своими родственниками. Молодые люди рассказали без утайки все, что знали о герцоге, и Гарольд окончательно убедился в существовании расставленной ему ловушки. В конце концов даже Вольнот сознался, что герцог был далеко не таким честным, откровенным и великодушным, каким старался казаться. Скажем к оправданию Вильгельма, что предосудительное обращение с ним его родных, козни которых ему можно было разрушать только хитростью, много способствовало тому, что он, уже в самых молодых летах, научился лукавить и притворяться: убедившись, что добром часто ничего не сделаешь, он поневоле принужден был обращаться ко злу. Гарольд припомнил прощальные слова короля Эдуарда и пожалел, что не послушал его предостережения. В особенности сильно беспокоили его полученные им через герцога сведения из Англии. Они подтверждали его уверенность, что долгое отсутствие его может не только помешать удовлетворению его честолюбия, но даже пошатнуть основы государства. В первый раз этим бесстрашным человеком овладел ужас, тем более что он видел отлично все, чего он должен был остерегаться, но не знал, за что взяться... Он, смотревший бесстрашно в глаза смерти, содрогался при мысли о пожизненном заключении и бледнел, когда ему приходили на ум слова де-Гравиля, что герцог не задумается ослепить человека. Да и что же могло быть хуже пожизненного заключения и ослепления? В том и другом случае Гарольд потерял бы все, что придавало жизни цену: свободу, могущество, славу. А чего, собственно, герцог хотел добиться, лишив его свободы? Сколько Гарольд ни расспрашивал Вольнота - он ничего не знал. Гакон же знаками дал ему понять, что ему все известно, но он хочет открыться только одному . Гарольду, который поэтому поспешил уговорить Вольнота лечь поскорее в постель. Заперев дверь, Гакон нерешительно остановился и посмотрел на графа долгим и грустным взглядом. - Дорогой дядя, - начал он наконец, - я давно уже предвидел, что тебя ожидает та же горькая участь, которая постигла меня с Вольнотом. Впрочем, будет еще хуже, потому что тебя ожидает заключение в четырех стенах, если только ты не отречешься от самого себя и... - О! - перебил Гарольд, задыхаясь от гнева, - я теперь ясно вижу, в какую сеть я впутался... Если герцог действительно отважится на подобное зверство, то пусть совершит это открыто, при солнечном сиянии... Я воспользуюсь первой рыбачьей лодкой, которую увижу, и горе будет тому, кто наложит на меня руку, чтобы воспрепятствовать мне броситься в нее! Гакон снова взглянул на Гарольда своим бесстрастным взглядом, который способен был хоть кого лишить бодрости. - Дядя, - произнес он, - если ты хоть на минуту послушаешь голоса своей гордости и поддашься своему справедливому негодованию, то нет тебе спасения: малейшим неосторожным словом или поступком подашь ты герцогу повод наложить на тебя оковы... а он жаждет этого повода. А ехать тебе невозможно. День и ночь придумывал я в течение последних пяти лет средства к побегу, но все было напрасно. Каждый мой шаг караулится шпионами... тебя же и подавно будут стеречь. - Да, меня стерегут уже с той самой минуты, как моя нога вступила на норманнскую почву: куда бы я ни шел, за мной следят везде, под каким-либо благовидным предлогом, кто-нибудь из придворных... Молю высшие силы спасти меня для счастья дорогой моей родины... Дай мне добрый совет, научи, что мне делать: ты вырос в этой пропитанной ложью и предательством атмосфере, между тем как я здесь совершенно чужой и не могу найти выхода из заколдованного круга. - Я могу советовать тебе только одно: отвечай на хитрость хитростью, на улыбку улыбкой же. Вспомни, что даже вера оправдывает поступки, сделанные под нравственным принуждением. Граф Гарольд опять вздрогнул и сильно покраснел. - Попав раз в одну из подземных темниц, - продолжал Гакон, - ты будешь навсегда скрыт от взоров людей, или же Вильгельм выпустит тебя только тогда, когда ты будешь лишен всякой возможности отомстить ему. Не хочу возводить на него обвинение, будто он способен своими руками совершить тайное убийство, но он, взамен этого, окружен людьми, которые играют у него роль слепого орудия, а это почти то же. Стоит ему, в минуту вспышки, сказать какое-нибудь необдуманное слово, и орудия сочтут это за искусно замаскированный приказ и поспешат привести его в исполнение. Здесь уже произошел такого рода случай: герцогу стоял поперек дороги граф бретонский, и он умер от яда при этом же дворе. Да будет тебе известно, что Вильгельму найдется оправдание, если он лишит тебя жизни. - Чем же он может оправдаться? В чем может он обвинить свободного англичанина? - Родственник его, Альфред, был ослеплен, подвергнут пытке и убит, как говорят, по приказу Годвина, твоего отца. Сверх того вся свита принца была просто зарезана, будто стадо баранов... и в этом тоже обвиняют твоего отца, дядя! - Это адская клевета! - вспылил Гарольд. - И я уже не раз доказывал герцогу, что отец не повинен в этом кровавом деле! - Ты доказывал!.. Гм! Да может ли ягненок доказать волку что-нибудь, если тот не захочет принимать доказательства? Тысячу раз слышал я, что гибель Альфреда и его свиты должна быть отомщена. Стоит им только возобновить старое обвинение и напомнить Эдуарду, при каких странных обстоятельствах умер Годвин, и тогда Исповедник простит Вильгельму его месть над тобой... Но предположим лучшее, предположим, что ты будешь осужден не на смерть, а на вечное заключение, и что Эдуард явился бы в Нормандию со всем своим доблестным войском, чтобы освободить тебя... знаешь, что герцог сделал недавно с несколькими аманатами при подобном условии? Он на виду у неприятельской армии ослепил их всех. Неужели же ты думаешь, что он поступит с нами более снисходительно?.. Ну, ты знаешь опасность, которой подвергаешься, действуя открыто, ты ее не избегнешь, а поэтому следует прибегать к лицемерию, - давай ложные обещания, уверяй в вечной дружбе, прикройся, одним словом, лисьей шк