всегда боюсь 17-го числа... Григория убили в ночь на 17-е... И ты в юности чуть не погиб в крушении поезда. И это было 17-го числа. И 17-го числа ты подписал Конституцию, с которой катастрофа и началась. И я не удивилась, когда в 17-м году свершилась эта страшная революция. Бабушка Виктория мне говорила: у несчастных Людовика и Марии Антуанетты было тоже какое-то страшное число. Кстати, в это число они погибли. Николай. Сегодня 16-е. АЛЕКСАНДРА. Нет, мой друг, уже семь минут 17-го числа, и потому мне так дорога светлая улыбка Нашего Друга... Сколько раз я замечала: все в мире полно особых знаков. Я не удивилась, когда узнала, что станция, где ты решился подписать ужасное отречение, называлась "Дно"... А знаешь, как удивительно именуется дом, где мы живем сейчас? НИКОЛАЙ. Как же? (Расхаживает.) АЛЕКСАНДРА. Баба, которая мыла вчера полы, сказала: он называется "Ипатьевский". По имени владельца дома господина Ипатьева... И я вспомнила: точно также назывался монастырь, откуда первый Романов был избран на царство: Ипатьевский монастырь. И я так испугалась, мне показалось, что это знак: круг завершен. И этот дом страшен для нас. Но после улыбки Друга все, наоборот, кажется добрым предзнаменованием. НИКОЛАЙ. Да... Да. АЛЕКСАНДРА. Все-таки не могу понять... До сих пор. Как они могли, как осмелились! Земский Собор всей российской земли, когда избрал твоего предка на царство, дал клятву. От имени всей России. Вчера я читала Маленькому ее текст: "Заповедано, чтобы царь Романов - Избранник Божий был родоначальником правителей на Руси с ответственностью только... перед Царем Небесным. А кто пойдет против сего... да проклянется такой в этом веке и во все века"... Они поклялись перед Богом! НИКОЛАЙ. Не надо, родная. АЛЕКСАНДРА. Ты прав... Да, вообще надо встряхнуться. Мы в каком-то постоянном ужасе. Помнишь, в Тобольске вы играли спектакли. Девочки, доктор и Ваше Величество очень недурно играли водевиль господина Чехова. По-моему, я в первый раз смеялась после отречения. Есть смысл вернуться к этим маленьким забавам... И бедного доктора надо отвлечь от черных мыслей. Я зашла вчера в его комнату... там лежало незаконченное письмо. Я совершила недопустимое: позволила себе прочесть. Ведь доктор наивен, как и ты, он может написать лишнее. К счастью, ничего опасного не было, но это - ужасное письмо. Он пишет: "Я умер, но еще не похоронен". Впрочем, мы все так чувствуем. НИКОЛАЙ. Пожалуй, ты права: надо вернуться к нашим славным представлениям. АЛЕКСАНДРА. Я вспомнила, что у господина Чехова была пьеса, которая мне нравилась. Там несколько милых аристократов бояться потерять родовое имение - Вишневый сад... И все рассуждают, как его защитить. И болтают, болтают. Пока они разглагольствуют, приходит мужик - разбогатевший мужик, сын их лакея - и объявляет: "Я купил ваш Вишневый сад". Как это про нас, про всю нашу революцию! Николай (меряя шагами комнату). Жаль, что нет господина Чехова. Хорошо бы к этой пьесе приписать - что с ними стало нынче... Ну, сын лакея, этот покупатель, конечно, убежал за границу со всеми деньгами... Все эти несчастные аристократы - кто в ЧК сидит, кто уже в сырой земле. АЛЕКСАНДРА. Там еще есть недоучившийся студент... Чем-то похожий на того молодого человека, который иногда ходит в студенческой тужурке... Кстати, в последнее время я подозрительно часто вижу его у наших дверей. НИКОЛАЙ. Все недоучившиеся студенты стали чекистами. И славно расстреливают доучившихся. Кстати, и у меня тоже возможна роль: это персонаж, с которым все время случаются беды. За что бы он ни принимался - все до смешного идет прахом. Все так и называют его - "Двадцать два несчастья". АЛЕКСАНДРА. Мой милый страдалец, моя любовь... Нет, нет, эта пьеса слишком грустна. Я предлагаю нам с тобой прочесть совсем иную пьесу. Со старым как мир сюжетом. Очень... очень-очень давно... привезли в холодный Петербург маленькую принцессу... Ее сестра Элла выходила замуж. И на детском балу она увидела голубоглазого мальчика. Его глаза покорили ее тотчас и совершенно. НИКОЛАЙ. И мальчик тоже был покорен сероглазой принцессой. Он решил сделать ей подарок. Попросил у матери бриллиантовую брошь. И на балу... Александра, ... сильно покраснев, протянул ей брошь. И, покраснев еще сильнее, сказал. "Это подарок". НИКОЛАЙ. И она взяла! Как он был счастлив. АЛЕКСАНДРА. Но ей... ей показалось: она поступила легкомысленно. И на следующий день на новом детском балу... НИКОЛАЙ. ...она пребольно вложила брошь в его руку! Но он ждал. И когда она согласилась стать его женой - он вернул ей... АЛЕКСАНДРА. И с тех пор эта брошь всегда с нею. Вместе с крестом - на груди... Но все это будет потом, а тогда девочка уехала в Англию, и тоже в июле... только не выдавай какого года. Боже мой, как я стара... она написала ему первое письмо. НИКОЛАЙ. А потом, когда они обручились, был целый поток писем. АЛЕКСАНДРА. Всю жизнь они почти не расставались. Пока не наступила эта несчастная война. НИКОЛАЙ. Он уехал на войну. АЛЕКСАНДРА. Она писала ему бесконечные письма. НИКОЛАЙ. А он отвечал глупыми, короткими. А чаще - телеграммами, потому что даже в письмах он был смешно застенчив. АЛЕКСАНДРА. И между этими двумя потоками писем прошла жизнь. Знаешь, я дала себе слово не вспоминать. Я заперла альбомы в кладовой - воспоминания еще так свежи и мучают. Но сегодня я нарушила обет и спустилась вниз. НИКОЛАЙ. Ты принесла письма! Она достает портфель с письмами АЛЕКСАНДРА. Вот - мое богатство! Когда я узнала про отречение, я начала уничтожать свои бумаги. Прямо в кабинете я разложила славный костер, где сгорели воспоминания. Но эти письма не смогла... Я понимала, что ими воспользуются против нас... Но жечь их было выше моих сил... Ибо в этих письмах - вечная, неутолимая страсть к моему "мальчику", "к моему Солнцу". Какое счастье, что они с нами... И когда они привесили эту страшную решетку - я рассмеялась. Я сказала себе: о, глупцы, мы все равно от вас убежим. Убежим в наши письма. В подвале ЮРОВСКИЙ и МАРАТОВ. ЮРОВСКИЙ. Грузовика по-прежнему нет. Уже полтора часа, как должен приехать. МАРАТОВ. Приедет. ЮРОВСКИЙ. Я звонил в Совет... Белобородов к телефону не подходит. Что это значит? МАРАТОВ. Это значит, что Белобородов к телефону не подходит. ЮРОВСКИЙ. Команда нервничает. Мы решили: ждем полчаса. И начинаем без грузовика. МАРАТОВ. Ты стал плохо понимать, товарищ Яков. Белобородов приказал: начинать, только когда придет грузовик. ЮРОВСКИЙ. Значит, опять ты? Молчание. Мне позвонила Римма... Маратов (насмешливо). Опять - раскрасавица Римма? ЮРОВСКИЙ. На рассвете она выступала перед комсомольцами, отправлявшимися на фронт. И должен был прийти Белобородов, но вождь Красного Урала не пришел проводить на фронт молодых солдат. Ей сказали, что все утро он совещался с тобой. Что ты еще затеял? МАРАТОВ. Надо ждать грузовик. ЮРОВСКИЙ. Послушай, сынок, мы должны их расстрелять. Революция гибнет. От Тихого океана через всю Сибирь уже порушили нашу власть... ярость и кровь... Моя дочь Римма на днях рассказала: оказывается, французская Революция знала такие же страшные дни. Великая Революция погибала тогда в огне интервенции. И народ ответил: в городе Лионе взяли шестьдесят знатнейших юношей, в десяти метрах от них поставили пушки. И по связанным - палили, палили ядрами из пушек. МАРАТОВ. Да, отрывая руки, ноги, куски тел - в склеенную кровью, трепещущую человеческую массу... ЮРОВСКИЙ. А вечером уже двести новых аристократов были построены на берегу реки. И революционеры объявили: мы будем непрестанно убивать, мы прольем потоки нечистой крови. И они казнили короля и королеву. И только так они победили. Они сумели ужаснуть мир своей непреклонностью. И мы сейчас тоже должны. Кончились каникулы Революции. Гибель этой семьи должна встряхнуть наши ряды. Чтобы мы все поняли: победа или смерть. Неужели ты, взявший имя великого Марата, этого не понимаешь? МАРАТОВ. Еще как понимаю. Ведь это я рассказывал про город Лион. Когда выступал перед комсомольцами. От меня все это услышала Римма. Всего месяц назад. ЮРОВСКИЙ. Неужели ты так изменился? Всего за месяц? Маратов (хрипло). Надо ждать грузовик, товарищ Яков. Молчание. Давай о другом. Мне сказали, ты не успел эвакуировать свою мать? Я могу забрать ее в поезд? Ты понимаешь, что с ней будет, когда мы сдадим город? ЮРОВСКИЙ. А сколько других матерей наших товарищей остается в городе? Чем она лучше? Пойми: у меня нет моей матери и моего отца. Мой глупый отец всю жизнь верил сионистам. Я объяснял ему: сионисты - подлые агенты все - мирной буржуазии. Мечтой о Палестине они хотят отвлечь евреев от мировой Революции. И когда мы окончательно победим - мы поставим их к стенке... Пойми, товарищ, раз и навсегда: мой отец, моя мать и мой народ - это мировой пролетариат. Шаги наверху. Ходит... опять беспрерывно ходит. МАРАТОВ. Да, не спят. Опять пойду наверх... послушаю, чего они там... Юровский (насмешливо). И заодно... покараулишь? МАРАТОВ. Точно, чтобы не взбрело кому в удалую голову пострелять семью. В комнате наверху: НИКОЛАЙ и АЛЕКСАНДРА читают письма. У нее на коленях целая кипа писем. У него - жалкая кучка. Она упоенно читает куски из писем. АЛЕКСАНДРА. "20 сентября 1914 года. Царское Село. О, любовь моя, как тяжело было прощаться с тобой и видеть твое одинокое бледное лицо, с большими грустными глазами, в окне вагона, - я восклицала мысленно: "Возьми меня с собой... " Вернувшись домой, я не выдержала и стала молиться, затем легла и покурила, чтобы оправиться. Когда глаза мои приняли более приличный вид, я поднялась наверх к Алексею и полежала некоторое время на диване около него в темноте. Прощай, мой Солнечный Свет. Я поцеловала и благословила твою подушку. Ты всегда в моих мыслях и молитвах". НИКОЛАЙ. Как ты прекрасно придумала: каждый раз, уезжая на фронт, я находил в поезде на столике твое письмо... За окном была темнота, но я слышал твой голос - и одиночество было не так тревожно. Александра (читает). "Вот уже двадцать лет, как я - твоя, и каким блаженством были все эти годы... И вот - эта война! Мысль о чужих страданиях, пролитой крови терзает душу... Весь мир несет потери. Но должно же быть что-то хорошее из всего этого. И не напрасно все должны проливать свою кровь. Трудно постигнуть смысл жизни. "Так и надо, потерпи". Вот и все, что можно сказать. Как хотелось бы вернуться вновь к былым, спокойным дням. Но нам придется долго ждать... " (Перелистывая письма, читает.) "Мой любимый! Пишу в постели, сейчас седьмой час - комната кажется такой большой и пустой после того, как убрали елочку". НИКОЛАЙ. Да, да, это закончился 1914 год. Я помню: бледное зимнее солнце - отблески на ослепительно белом снегу... Вереница экипажей, авто у Большого дворца... АЛЕКСАНДРА. Читай же нашу пьесу, милый. НИКОЛАЙ. "Я так счастлив был, проведя эти три дня дома, - может быть, ты это видела. Но я глуп и никогда не говорю то, что чувствую. Как это досадно - всегда быть так занятым и не иметь возможности посидеть вместе и побеседовать. После обеда я не могу сидеть дома - меня тянет на свежий воздух, и так проходят все свободные часы... Старой парочке так редко удается побыть вместе". АЛЕКСАНДРА. "Ты опять нас покидаешь. Мы почти не видели друг друга - я лежала. Многое я не успела тебя спросить, а когда мы поздно вечером, наконец, бываем вместе, мысли улетают... Я плачу, как большой ребенок, я вижу перед собой твои грустные глаза, полные ласки... Шлю тебе мои самые горячие пожелания к завтрашнему дню... Двадцать один год назад я стала твоею. И в первый раз за двадцать один год мы проводим этот день не вместе, но как я живо все вспоминаю! Мой дорогой мальчик, какое счастье и какую любовь ты дал мне за все эти годы... Как я мечтаю, чтобы наши дети были бы когда-нибудь вот так же счастливы". НИКОЛАЙ. Неужели все это было: обручение... Кобургский замок... помнишь, как засыпал дядя Эдвард... и падала его палка, и он тотчас просыпался... АЛЕКСАНДРА. Их никого нет... бабушки Виктории... дяди Эдварда... Они поджидают нас у Господа. (Читает.) "Как время летит - прошел двадцать один год. Знаешь, я сохранила то платье принцессы, в котором я была в то утро, и твоя брошь у меня на груди". А потом я придумала отправить с тобой Маленького. И ходила плакать в твою пустую спальню. (Читает.) "Одиночество грядущих ночей... О, как ужасно после твоего отъезда! С тобой уходит часть моей жизни - мы с тобой одно... " Боже мой, я совершенно не даю тебе читать... Твоя очередь, милый. НИКОЛАЙ (читает). "Как хорошо, что я взял с собой в Ставку Маленького... Ужасно уютно спать друг возле друга. Я молюсь с ним каждый вечер. Он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить. Ему страшно понравился смотр, он следовал за мною и стоял, пока войска проходили маршем. Утром он просыпается рано... Садится в постели и начинает тихонько беседовать со мною. Я отвечаю ему спросонок, тогда он ложится и лежит спокойно, пока не приходят будить меня... Спасибо за всю твою любовь... Право, не знаю, как бы я выдержал, если бы Богу не было угодно дать мне в жены и друзья - тебя. Иногда мне трудно выговорить эту правду, мне легче излагать все это на бумаге - по глупой застенчивости". АЛЕКСАНДРА (читает). "Я перечитываю твои письма на ночь и стараюсь представить, что это со мной беседует мой любимый... О, одиночество грядущих ночей! Как хорошо, что Бог соединил нас... не знаю, как бы я жила без тебя... Я не понимаю людей, и без тебя я ощущаю себя как в пустыне - в этом суетном мире. Люди слишком торопятся жить, ничтожные впечатления владеют ими, машины и деньги теперь управляют миром и уничтожают искусство. К прискорбию, у тех, кто считает себя одаренными, очень часто испорченное направление умов. Интересно, что будет по окончании этой великой войны? Наступит ли во всем пробуждение и возрождение - будут ли снова существовать идеалы: станут ли люди чистыми и поэтичными или же останутся теми же сухими материалистами? Так многое хочется узнать! ... Как грустно, что мы проводим день твоего рождения не вместе! Это в первый раз... Ах, крест, возложенный на твои плечи, так не легок! Как бы я хотела помочь тебе его нести, много ты выстрадал за эти двадцать лет... - ведь ты родился в день Иова Многострадального". НИКОЛАЙ. Прости, я не могу ничего выбрать. Я писал так скучно... Читай лучше ты. АЛЕКСАНДРА. Спасибо тебе... Мне так нравится читать их... Я снова живу. (Листает письма.) Нет, как быстро пролетело время. Это уже об убийстве Григория! В следующий раз, когда мы решим читать, не будем так торопиться... Бедный Григорий... Как они все его ненавидели. Ты помнишь, я ездила в Новгород. И ходила к пророчице - к старице Марии Михайловне. НИКОЛАЙ. Да, да, ты написала мне удивительное письмо. АЛЕКСАНДРА. Чересчур длинное... но я все-таки прочту. (Читает.) "Я навестила ее в монастыре. Она лежала на кровати в маленькой темной комнатке, и я захватила с собой свечку, чтобы можно было разглядеть друг друга. Ей сто семь лет, она носит вериги... И при этом она беспрестанно работает, шьет для каторжан и для солдат, притом без очков. У нее милое, тонкое лицо с прелестными молодыми, лучистыми глазами, улыбка ее чрезвычайно приятна, она благословила и поцеловала нас... Мне она сказала: "А ты, красавица, тяжелый крест примешь - не страшись". Она повторила это несколько раз. Я потом часто вспоминала ее лицо и это: "А ты, красавица, тяжелый крест примешь... " НИКОЛАЙ. Да, да, когда ты вернулась - была взволнованна. АЛЕКСАНДРА. Я тебе не все тогда написала. Когда я уходила, она вдруг сказала из темноты... тихо-тихо: "Дьявол он - Распутин Гришка". Я, конечно, спросила: видела ли она его, слышала ли его предсказания? А она мне - так же тихо: "И дьявол тоже предсказывает, матушка! " Я стала рассказывать, как он лечит Маленького - спасает от ужасной болезни. А она в ответ: "Я об одном молюсь... чтоб ушел от вас сей дьявол". И когда я вернулась в Петроград, уже через несколько дней... все случилось. (Читает.) "Мы сидим все вместе - ты можешь себе представить наши чувства, мысли: Григорий исчез. Я все еще полагаюсь на Божье милосердие, все еще надеюсь, что его только увезли куда-то... Мы, женщины, здесь одни с нашими слабыми головами... Я не могу, не хочу верить, что его убили! Да смилуется над нами Бог". Какой это был позор - наши родственники, аристократы, мужика убили... Знаешь, не - задолго до гибели он дал мне письмо... для тебя. Но я не решилась показать. НИКОЛАЙ. Оно здесь? Она колеблется Дай мне его, Аликс. АЛЕКСАНДРА. Нет, лучше я сама. (Читает.) "Русский царь! ... Знай, если убийство совершат твои родственники, то ни один из твоей семьи, родных и детей, не проживет дольше двух лет... Меня убьют. Я уже не в живых. Молись. Молись. Будь сильным. Заботься о своем избранном роде... " Какой ужас, Ники! НИКОЛАЙ. Думаю, ты не все мне прочла. И напрасно. Это была всего лишь мужицкая хитрость. В последнее время он очень боялся, что его убьют. И чтобы мы его охраняли получше... написал вот это. Шум машины за окном АЛЕКСАНДРА. Слышишь? НИКОЛАЙ. Какая-то машина приехала. Продолжай. АЛЕКСАНДРА (читает). "Вспоминаю нашу последнюю ночь - как тоскливо без тебя, как тихо и пусто в твоем этаже. Святые ангелы да хранят тебя... любимый... любимый"... О, как мы, должно быть, смешны - старая влюбленная парочка! В подвале: ЮРОВСКИЙ и МАРАТОВ. ЮРОВСКИЙ. Приехал! МАРАТОВ. Приехал... Команда? ЮРОВСКИЙ. В соседней комнате! Готовятся! Я раздал наганы, у меня будут кольт и маузер. МАРАТОВ. Товарищ Надь? ЮРОВСКИЙ. Прибыл. В грузовике. С Ермаковым и Медведевым из ЧК. (Торопливо ищет по карманам.) Черт! Тебе не попадалась бумажка? МАРАТОВ. Какая бумажка? ЮРОВСКИЙ. Да приговор... Такая смятая бумажка... вроде был в кармане... (Шарит по карманам.) Неужели в Совете оставил? Ладно... Ну что - пора будить? МАРАТОВ. А нам - прощаться. ЮРОВСКИЙ. Жаль - уезжаешь. Теперь ты не имеешь права напутствовать команду. Придется мне. Открывает дверь, выходит МАРАТОВ один - бессмысленно ходит по комнате. ГОЛОС ЮРОВСКОГО. Товарищи! Настал великий миг Революции! Сколько веков нам твердили: "Бог по образу Своего небесного единоначалия учредил на земле Царя. По образу Своего царства непреходящего поставил на земле Царя наследственного... " И мой отец, жалкий раб-еврей, молился царям Израиля... Все детство я с ненавистью слушал: Давид, Иосафат, Иезекия... И вот через несколько минут мы, люди разных народов, ликвидируем священных царей со всем их наследием. Нашими пулями освободившееся человечество отменяет Царей Небесных и Земных. Готовьтесь! (Возвращается.) С Великим праздником тебя, сынок! (Обнимает, целует Маратова.) МАРАТОВ. И тебя, товарищ Яков. ЮРОВСКИЙ. Я послал к шоферу грузовика. Сейчас включит мотор, чтобы чуток заглушить... выстрелы... крики. Шум включенного мотора грузовика Вот так! (Торжественно.) Пора будить Романовых! В комнате наверху: НИКОЛАЙ и АЛЕКСАНДРА продолжают читать свои письма. АЛЕКСАНДРА. "Только, дорогой, будь тверд, вот что надо русским. Ты никогда не упускал случая показать любовь и доброту. Дай им теперь почувствовать кулак. Такова славянская натура. Они должны научиться бояться тебя. Любви одной мало. Ребенок, обожающий отца, все же должен бояться разгневать его... Твой дядя Сергей Александрович как-то сказал мне: "Россию основали цари. И самые жестокие, самые безжалостные были лучшими. Без Ивана Грозного, без Петра Великого, без Николая Первого не было бы России. Русский народ - самый покорный из всех, когда им сурово повелевают, но он не способен управлять сам собою. Как только у него ослабляют узду, он впадает в анархию. Он нуждается в повелителе, в неограниченном повелителе. Он идет прямо только тогда, когда чувствует над своей головой железный кулак". ... Я вижу, тебе это не нравится, милый! НИКОЛАЙ. Может быть, это правда. Так и отец говорил. Но это не стало моей правдой. Умом я принять могу, но сердцем... Прости, не сумел стать "лучшим царем" и не отдам Маленькому то, что в сохранности передал мне отец. АЛЕКСАНДРА. Прости и ты меня... Я не хотела об этом. НИКОЛАЙ. Все так неясно в прошлом... Хотя думаю, думаю... Пожалуй, мне стал понятен... точнее, важен один эпизод... все с тем же бедным Сергеем Александровичем. Когда несчастного дядю Сергея убили бомбой, ко мне пришла Элла. Она просила простить убийцу. Оказалось, она ходила к нему в камеру и читала ему Евангелие. АЛЕКСАНДРА. Элла - святая. Я счастлива, что я ее сестра... Но сама мысль - разговаривать с убийцей мужа... Самое ужасное - она ведь все видела. Она была в Кремле, когда в несчастного Сергея швырнули бомбу. И она выбежала... ползала среди кусков тела разорванного мужа... И после этого читать Евангелие кровавому чудовищу? НИКОЛАЙ. Я тоже тогда не мог понять... А ведь смысл был так прост. Слова Господа, которые Элла написала на надгробии бедного Сергея: "Прости их, Отче, ибо не ведают, что творят". Тогда в разгар беспорядков в Петербурге... через кровь самого близкого человека она наивно предложила христианское замирение. Прощением и Любовью она задумала остановить общее насилие. Молиться кротко за врагов. Но мы ее не услышали. АЛЕКСАНДРА. Молиться кротко за врагов... Милая Элла! Что с ней? Где она? Лучше не думать. Но продолжим нашу пьесу. Боже мой, мы подошли к самому концу. Уже наступил этот ужасный год - семнадцатый. Я тоже все время думаю о прошлом... И тоже есть событие, которое стало мне понятно только теперь. Случилось это, когда ты в последний раз уехал в Ставку... И я получила от тебя то... страшное письмо. Прочти его, Ники. Ты знаешь, о чем я говорю? Николай (улыбнулся). Я знаю. (Читает.) "Ставка, 26 февраля... Я был вчера у образа Пречистой Девы и усердно молился за тебя, моя любовь, за детей, за нашу страну. Во время службы почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота, я не понимаю, что это было"... АЛЕКСАНДРА. Мой милый страдалец... Уже потом я часто думала: почему ты уехал на фронт? Бросил столицу... Когда было столько донесений, что готовятся заговоры и, может быть, революция. Николай (пожал плечами). Уехал. АЛЕКСАНДРА. И я вспомнила это письмо и... поняла! Ты решил больше не воевать с ними. Они все ненавидели меня. Все эти ужасные слухи... что выдаю какие-то военные тайны несчастным немецким родственникам... а сколько гадостей было написано о нашем Друге. Я думаю, тогда у тебя остался только один выбор: или я, или трон. И ты выбрал - меня. Мой рыцарь... Выбрал частную жизнь с семьей, чтобы не сводили с ума несчастную жену, чтобы не прятать более болезнь нашего сына. Ты уехал, чтобы дать возможность всем этим говорунам из Думы осуществить свои планы. Ты решил отдать престол. И "мучительная боль в середине груди" - результат этого решения? Ведь я права? Николай (пожал плечами). Я уехал. Александра. Но все случилось, как в пьесе господина Чехова. Ты ожидал, что переворот, о котором столько твердили, подготовлен. На самом деле - русская болезнь: только болтали, а чернь и мужики вышли на улицу. И забрали Вишневый сад. Николай. Более я не получал от тебя писем. Александра. Нет, я писала, писала. И тоже без ответа. Я знала, что они остановили твой поезд. Но что с тобой? Дворец был окружен... серое море восставших солдат. Я понимала: с минуты на минуту может начаться штурм - им уже некого было бояться... Ночью я не могла спать... Я отправила тебе еще два длинных письма. Двое казаков конвоя зашили мои крохотные конвертики под лампасы. НИКОЛАЙ. Моя бедная... АЛЕКСАНДРА. "Мой бедный. Сердце разрывается от мысли, что ты в полном одиночестве переживаешь все эти муки и волнения, и мы ничего не знаем о тебе, а ты не знаешь ничего о нас. Теперь я посылаю к тебе Соловьева и Грамотина, даю каждому по письму и надеюсь, что по крайней мере, хоть одно дойдет до тебя. Я хотела послать аэроплан, но все люди исчезли... Ты один, не имея за собой армии, пойманный как мышь в западню, что ты можешь сделать? Это величайшая низость и подлость, неслыханная в истории, - задерживать своего Государя... Только бы ты был здесь! " НИКОЛАЙ. Я никогда тебя не спрашивал: как принял Маленький отречение? АЛЕКСАНДРА. Я попросила месье Жильяра рассказать ему. И тот сказал: "Знаете, Алексей Николаевич, ваш отец не желает больше быть императором". Бэби посмотрел на него... скорее удивленно. "Он сильно утомлен в последнее время", - продолжал бедный Жильяр. Бэби покраснел, долго молчал... нет, нет, он не спросил о себе. Он был великолепен... Но когда месье Жильяр уже уходил, Маленький вдруг сказал: "Если больше нет царя, кто же будет править Россией? " НИКОЛАЙ. Вопрос не столь наивен... Тут не Европа, здесь - страна царей. И может быть, на несчастную Родину, решившую жить без Господа, вскоре придет новый царь. Царь - без Бога. АЛЕКСАНДРА. И все-таки хочется увидеть будущее... Но нельзя так грустно заканчивать нашу пьесу. Боже мой, я написала целых шестьсот тридцать пять писем. Но можно было написать всего лишь одно. (Читает.) "Всегда... всегда чувствуй мои руки, обвивающие тебя, мои губы, сильно и нежно прижатые к твоим. Вечно, вместе и неразлучны". Шум включенного мотора Что это? НИКОЛАЙ. Мотор завели. АЛЕКСАНДРА. Я почему-то испугалась. Так громко. НИКОЛАЙ. Должно быть, большой грузовой автомобиль. АЛЕКСАНДРА. Но почему ночью? НИКОЛАЙ. Наверное, что-то увозят. Идет эвакуация города. АЛЕКСАНДРА. Какая беспокойная ночь... Пора спать. Уже очень поздно... по новому времени половина второго. НИКОЛАЙ. Ты хотела еще прочесть на ночь... АЛЕКСАНДРА. Устала. Завтра... Нет, пожалуй, одно прочту. Это из Книги пророка Амоса... "Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда я пошлю на землю голод - не голод хлеба, не жажду воды, но жажду услышать слова Господни. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слов Господних, и не найдут". НИКОЛАЙ. Ну вот! Он дал нам увидеть будущее... Смех из соседней комнаты. АЛЕКСАНДРА. Никак сегодня не угомонятся. НИКОЛАЙ. Они добрые... На днях я рассказал Анастасии об Элле. И уже вскоре она прочитала мне письмо к подруге: "Отец просил передать всем, чтобы не мстили за него. Он всех простил и за всех молится. И чтобы не мстили и за себя. И помнили, что то зло, которое есть сейчас в мире, вскоре умножится. Но не зло победит зло, а только Любовь". АЛЕКСАНДРА. Ты будто прощаешься с нами? Зачем?! НИКОЛАЙ. Нет, нет. "Вечно вместе и неразлучны"... Спасибо тебе. Она гасит свет. В темноте только горит лампада. АЛЕКСАНДРА. Помолимся. (Они становятся на колени и вместе читают молитву.) "Господи Боже наш, еже согрешивших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец, прости нас. Мирен сон и безмятежен даруй нам, Ангела твоего хранителя пошли, покрывающа и соблюдающа нас от всякого зла... " Раздаются электрические звонки. Затемнение. В темноте - звонки. ГОЛОС АЛЕКСАНДРЫ. Что происходит? Стук в дверь. Ники... Стучат!.. ГОЛОС ДОКТОРА. Ваше Величество, город обстреливают. Комендант просит всех сойти в подвал. ГОЛОС НИКОЛАЯ. Это доктор... Надо будить Маленького. ГОЛОС АЛЕКСАНДРЫ. Боже мой, пять минут третьего... Ему так надо было выспаться перед завтрашней прогулкой! Звонки, бесконечные звонки.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  АНАСТАСИЯ Из темноты голос МАРАТОВА (читает). Из "Записки Якова Юровского о расстреле Романовых": "... Тут и обнаружилось, что на трех дочерях были надеты какие-то особые корсеты. В корсете, местами разорванном пулями, в отверстиях были видны бриллианты... На шее у каждой из девиц оказался портрет Распутина. ... Мы хотели сжечь Алексея и Александру Федоровну, но по ошибке вместо последней сожгли служанку... Тем временем вырыли братскую могилу для остальных. Часам к семи утра яма глубиной аршина два с половиной была готова"... Та же палата в Кремлевской больнице. ЮРОВСКИЙ. Что ты от меня хочешь? МАРАТОВ. Опять сбил меня. Трудно держать мысль. Они говорят... говорят... Старая парочка. ЮРОВСКИЙ. Сумасшедший. МАРАТОВ. Убивал, а не видишь. А я вижу... В его усах, бороде уже седые волосы. И голова - уже с ровной проседью... Лицо погрубело от июльского солнца. И под глазами - мешки. Желто-табачная бородка... Глаза... только потом я понял загадку его взгляда. ЮРОВСКИЙ. Что ты хочешь? МАРАТОВ. Я хочу, чтоб перед смертью ты все узнал. И я тоже - все узнал от тебя перед твоей смертью. ЮРОВСКИЙ. Мне больно. МАРАТОВ. Я начну сначала. Первая попытка убить их. Ты помнишь? ЮРОВСКИЙ. Когда должны были везти... МАРАТОВ. Ага. Будто в Москву... ЮРОВСКИЙ. И по дороге ликвидировать. МАРАТОВ. А я отменил убийство. И придумал писать письма от "заговорщиков". (Шепчет.) На самом деле я затеял все ради одного: отменить расстрел. Хотел выиграть время. ЮРОВСКИЙ. Я чувствовал... всегда! Предатель! Маратов дает ему таблетку. Юровский швыряет ее на пол. МАРАТОВ. И каждый раз, читая его дневник, я оставлял его на другом месте - чтобы он заметил... И письма я писал чудовищным французским языком. Делал все, чтобы он понял. ЮРОВСКИЙ. Но простодушный коронованный дурачок не понял предательства. И записал в дневник то, что мы хотели. МАРАТОВ. Да, он дал повод его расстрелять... Но я опять пытался... Уже в день казни уговорил Белобородова - и мы послали телеграмму Ленину. Просили подтвердить решение о расстреле. В те дни Революция казалась конченой. И я надеялся... ЮРОВСКИЙ. Поэтому не приходил грузовик! МАРАТОВ. Вожди Урала ждали ответ Москвы. И, как ты помнишь, его долго не было. ЮРОВСКИЙ. Но пришел! Пришел! МАРАТОВ. Да, Ленин сказал: "Нельзя оставлять живого знамени им - нашим врагам". ЮРОВСКИЙ. Мы были непреклонны - и победили. МАРАТОВ. И где сейчас победители? С красавицей Риммой за колючей проволокой? Или уже получили "пинок под зад"? ЮРОВСКИЙ. Предателю не понять Революции... Уходя в тюрьму, моя дочь Римма сказала мне: "Два великих революционера Нечаев и Ткачев еще в XIX веке думали: сколько людей придется уничтожить после победы революции? И Нечаев сказал: "Надо думать о том, сколько оставить". Сталин велик потому, что он пошел дальше. Он понял: никого нельзя оставлять - весь старый мир должен погибнуть. И мы, старые революционеры, - тоже, потому что мы - его часть. Мы более не нужны партии. Мы выполнили свою задачу - мы создали Первое Государство Нового мира. И теперь с нашими привычками к дискуссиям, спорам, к свободе. И с нашей жалостью... МАРАТОВ. С жалостью? ЮРОВСКИЙ. С остатками буржуазной жалости - мы непригодны для новых задач. Мы должны уйти. И бывшие партийные вожди это поняли. И потому они согласились объявить себя шпионами и врагами. Ибо начинается новый этап: завоевание остального мира. Великая мечта пролетариата: Всемирная Революция! Ты помнишь, бывший товарищ Маратов, как мы о ней мечтали тогда - в 1918-м году? Мы ждали, что весь мир тотчас последует за нами. Мы ошиблись. Ты помнишь наш лозунг: "Железной рукой загоним человечество в счастье"? Но для этого нужны уже не мы, но новые люди - нерассуждающие, дисциплинированные - муравьи, послушные воле Вождя. Готовые безропотно терпеть невзгоды и лишения. И главное - быть беспощадными. Маркс прав: насилие - повивальная бабка истории. Но Маркс ошибся: революция на Западе не смогла бы стать всемирной - западные люди не смогут стать муравьями. Мы сможем. Мы - Азия. И мы победим. МАРАТОВ. Забавно! Про Нечаева - ведь это мои слова! Это я рассказывал когда-то красавице Римме. Правда, я не сказал ей: великий революционер Нечаев был героем самого страшного романа. Он назывался "Бесы"... И вся наша горькая революция - это спор с автором, Федором Достоевским... Он нас предвидел, мучительно думал о нас. И, ожидая нас, задал нам такой вопросик: "Если для возведения здания счастливого человечества необходимо замучить всего лишь ребеночка, согласишься ли ты на слезе его основать это здание? " И в той комнате - мы согласились. ЮРОВСКИЙ. Я не читал Достоевского. МАРАТОВ. Ты строил Новый мир, как памятник - ему: "Федору Достоевскому от благодарных бесов". ЮРОВСКИЙ. Маленький человек! Мы жили для счастья человечества, ты - для женщины. Всю свою жалкую жизнь ты любил женщину, с которой толком не сказал ни слова... МАРАТОВ. Да, это была всего лишь мечта, в поруганном, залитом нами кровью мире... Когда я видел прелестное, радостное, чистое личико... Как она смеялась... Сколько раз, стоя за дверью, я слушал ее смех. И когда, краснея, потупя глаза, она встречала меня в коридоре... я шептал ночью пушкинские стихи в подушку... Прав: с нее все и началось. А потом уже случилось иное... Я расскажу. Это стоит узнать перед смертью. Однажды я пришел читать его дневник... ЮРОВСКИЙ (усмехнулся.) Проверять дневник. МАРАТОВ. Сверху лежало стихотворение... С надписью его рукой: "Для Анастасии". И я прочел. И всю жизнь оно - со мной... Я прочту и тебе. Его следует знать перед смертью: Молчание. Дай крепость нам, о Боже правый, Злодейство ближнего прощать И крест тяжелый и кровавый - С твоею кротостью встречать. И в час народного гоненья, Когда захватят нас враги, Терпеть позор и оскорбленья, Христос Спаситель, помоги. И у преддверия могилы Вдохни в уста твоих рабов Нечеловеческие силы Молиться кротко за врагов. И я вспомнил детство... икону над кроваткой... отца. И вдруг подумал: отца тоже звали Николай... Убить отца... На следующий день я опять пришел читать дневник... и опять нашел поверх него... написанные его рукой слова Евангелия: "И тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга". И на следующий день меня опять ждали новые, так нужные мне тогда слова Евангелия: "И лжепророки восстанут и прельстят многих. И по причине умножения беззакония во многих ослабеет любовь". Ослабеет любовь... И я понял: он оставлял их для меня. Так он беседовал со мною. ЮРОВСКИЙ. Ты что? Ты что?! МАРАТОВ. Да! Он все знал. ЮРОВСКИЙ. Нет! Он не мог! Тогда почему же он... записал? МАРАТОВ. Он понял: его смерть - благо... Человек XIX века, он был уверен: убив его, мы, конечно же, отпустим его семью на волю... И еще. Страна ненавидела Романовых. Обычная история: народ, кричавший вчера: "Осанна! ", так же дружно кричит: "Распни! " И оттого не было ни одного заговора освободить его, кроме нашего, созданного в ЧК. В тот страшный год он осознал: живым он никому не нужен. Но мертвый? Жертва! Во искупление за все, что совершилось в его правление! И в этом была истинная загадка его взгляда - взгляда тельца на заклание. Мудрый Ленин боялся: царь сможет стать живым знаменем. Глупый царь понял: знаменем он сможет стать только мертвый. И он предложил нам свою смерть. Смертью смерть поправ. Тогда за дверью я услышал: "В моем конце мое начало". (Шепчет.) Убитым он задумал вернуться в Россию... Молчание. И знаешь, о чем просил он перед этим убийством? ЮРОВСКИЙ. Я не хочу знать о тиране. МАРАТОВ. Ну почему же? Это важно - чего просят перед смертью... даже тираны. Молчание За два дня до расстрела я нашел на его столе письмо. Он оставил мне ее письмо... Младшенькой. Она писала подруге... Девичье письмо... Помню, были вложены засушенные цветы... нет, не горькие цветы нашей екатеринбургской земли... но те, что привезли они с собой из Царского Села, где были так счастливы. И первая строчка в письме была. "Отец просил передать, чтобы не мстили за него... " Не мстили! Но он знал - мстить будут. Знал: со злом будут бороться злом. И оттого далее там было предсказание: о зле, которое непременно умножится в мире... и еще о Любви, которая одна сможет победить зло. Как просты и возвышенны были все эти слова накануне страдания. И их писала... маленькая, в общем, не видевшая жизни девочка... И потом, когда пришел грузовик... и ты держал свою речь - безумную речь перед безумными... я должен был выйти к вам... и сказать вам, сумасшедшим... то, что поняла эта маленькая девочка... Но я не вышел... Я не сказал. ЮРОВСКИЙ. Ты сбежал. МАРАТОВ. Ты первый раз прав. Я предпочел умыть руки. С тех пор я ощущаю себя мертвым и зачем-то живым. Галлюцинации мучают. И я все жду... увидеть ее... чтобы она повторила те прекрасные слова. Но она не приходит... Приходят только они... Старая парочка... И я все мучаюсь - думаю: почему она не приходит? И только ты мне можешь помочь. Я рассказал тебе все... Твоя очередь... ЮРОВСКИЙ. Я понимаю - ты сумасшедший. И все-таки? Говори яснее. Что ты хочешь услышать? МАРАТОВ. Я начал понимать это уже в начале двадцатых... когда... во всем мире заговорили... об этой странной женщине. Ты помнишь? ЮРОВСКИЙ. О какой женщине? МАРАТОВ. Не лукавь. Ты понимаешь... Именно тогда появилась в Берлине эта... женщина, которая объявила себя... Молчание. ... Анастасией. И потом я увидел ее лицо на газетных фотографиях... Это было лицо Младшенькой! Абсолютно ее лицо. Только радостная прелесть ушла... Будто мертвое. ЮРОВСКИЙ. Глупость! Мы всех их убили! МАРАТОВ. И тогда я разыскал в Коминтерне товарища Надя... Помнишь - венгра, которого я прислал... ЮРОВСКИЙ. Когда сбежал. МАРАТОВ. Он сказал, как и ты... ЮРОВСКИЙ. Мы всех убили. МАРАТОВ. Да. Но добавил: он не стрелял. Не стрелял он в нее. ЮРОВСКИЙ. Это ты уговорил его? МАРАТОВ. Если бы... Нет, я просто сбежал - как ты точно выразился. Он сам не смог - оказалось, трудно стрелять в безоружную маленькую девочку. Он предпочел царя. ЮРОВСКИЙ. Ее другие убили... Хаос был - и непрерывная стрельба. И всех... Всех - убили! МАРАТОВ. Но ее лицо не давало покоя. В минуты тоски и ужаса... какая же это тоска и ужас... я думал: а вдруг? ЮРОВСКИЙ. Всех, всех... МАРАТОВ. Я знал, что ты составил секретный отчет о расстреле. Юровский (небрежно). Да, написал Записку в правительство. МАРАТОВ. Сначала я думал с тобой встретиться. Ты тогда работал в Хранилище ценностей. Юровский (усмехнулся). Сторожил драгоценности, отнятые у эксплуататоров. Кстати, тогда в двадцатых мы помогали немецким товарищам организовать Революцию в Германии. И я отправил им некоторые ценности... И среди прочего - бриллиантовую брошь... Эту брошь я лично снял с царицы после расстрела... Видать, какая-то была особая... на груди у ней висела. С крестом. И я придумал: передать брошь царицы-немки на организацию немецкой пролетарской Революции. МАРАТОВ. Да, я был прав, когда не стал с тобой встречаться, но я сумел... достал твою Записку - твой "совершенно секретный отчет". Юровский усмехнулся. Меня поразила дата: ты написал эту Записку тотчас после того, как в Берлине появилась она. ЮРОВСКИЙ. Мне надоело повторять: мы всех убили. МАРАТОВ. Да, именно. В этом и был смысл твоей Записки: всех убили! Да и как уцелеть: одиннадцать жертв, двенадцать расстрельщиков и узкая комнатушка... ЮРОВСКИЙ. Никто не мог... МАРАТОВ. Но... оказалось, не ты один писал. Еще четверо расстрельщиков в подробностях описали казнь. И я достал их... И один из писавших, пулеметчик Стрекотин... ты его помнишь - рябой, бритый... пишет: "Когда мы начали выносить трупы, одна из великих княжон... закрыла лицо рук