к же... Только повернешься - она уже на стремянке, под потолком библиотеки. В конце концов я сдался. Но между ног у нее я кое-что приметил... И тут же подумал о тебе. (Получает в ответ увесистую оплеуху, но остается невозмутим. Достает из кармана маленькую книжицу. Продолжает как ни в чем не бывало.) Издательство "Пикс". "Справочник путешественника". Джеймс Годольфин, 1832 год. К сожалению, без иллюстраций. (Открывает книгу на заложенной странице.) "Сидли-парк в Дербишире, собственность графа Крума..." Ханна (в оцепенении). Мир катится в тартарары в тележке старьевщика... Бернард. "... пятьсот акров, из коих сорок занято озером. Парк, созданный Брауном и Ноуксом, изобилует готическими прелестями: подвесными мостиками, гротами и т.п. В эрмитаже уже двадцать лет обитает безумный отшельник; общается он исключительно с черепахой по имени Плавт, которую неохотно, но все же дает погладить любопытствующим детям". (Протягивает ей книгу.) Черепашка. Редкое постоянство. Ханна (берет книгу, но не сразу). Спасибо. К двери подходит Валентайн. Валентайн. Такси со станции у подъезда. Бернард. А-а... Спасибо... Да, а у Павлини-то нашлось что-нибудь путное? Ханна. Кое-что. Бернард. Имя отшельника и его послужной список? (Берет листок с копией письма.) "Дорогой Теккерей..." Какой же я, оказывается, молодец. Угадал. (Кладет письмо обратно на стол.) Что ж, пожелай мне удачи... (Валентайну, неопределенно.) Прости за... ну, сам знаешь... (Ханне.) И за твою... Валентайн. Брысь. Бернард. Понял. (Уходит.) Ханна. Не принимай близко к сердцу. Это же словоблудие. Сплошная риторика. В древности уроки риторики были вроде физкультуры. Истину отдавали на откуп философам, а остальных занимало только искусство болтовни. Бернард репетировал негодование - готовится выступать по телевизору. Валентайн. А я не желаю служить боксерской грушей! (Рассматривает письмо.) Так что наш безумец? Ханна (забирает у него письмо и читает вслух). "Свидетельство безумца должно послужить предупреждением против слепого следования французской моде... поскольку именно французский, точнее, офранцузившийся математик привел его к печальной уверенности в том, что впереди нас ждет мир без жизни и света... подобный деревянному очагу, который неизбежно поглотит себя и обратится в единую неразличимую золу. Мир утратит весь жар Земли..." Валентайн (оживленно и заинтересованно). Так-так, интересно. Ханна. "Он умер в возрасте сорока и семи лет, дряхлый, как Иов, сморщенный, как кочерыжка, сам - лучшее доказательство своих пророчеств. Но до последнего часа он трудился, пытаясь вернуть миру надежду посредством доброй старой английской алгебры". Валентайн. Все? Ханна (кивает). В этом есть какой-нибудь смысл? Валентайн. В чем? Что все мы обречены? (Небрежно.) Вообще-то это второй закон термодинамики. Ханна. И давно он известен? Валентайн. Поэтам и безумцам - с незапамятных времен. Ханна. А серьезно? Тогда о нем знали? Валентайн. Нет. Ханна. Это как-то связано... ну... с открытием Томасины? Валентайн. Она ничего не открыла. Ханна. А с записями в тетрадке? Валентайн. Нет. Ханна. Значит, совпадение? Валентайн. Какое совпадение? Ханна (читает). "Он умер в возрасте сорока и семи лет". Это случилось в 1834 году. Значит, родился он в 1787-м. Как и учитель. Он сам написал лорду Круму, когда нанимался на работу. "Год рождения - 1787". Отшельник родился в тот же год, что и Септимус Ходж. Валентайн (помолчав). Эпидемия! Тебя что - Бернард в ногу укусил? Ханна. Как ты не понимаешь? Я думала, мой отшельник - идеальный символ. Идиот в пейзаже. Но так еще лучше! Эпоха Просвещения изгнана в пустыню Романтизма! Гений Сидли-парка уходит жить в хижину отшельника. Валентайн. Ты этого не знаешь. Ханна. Знаю. Знаю. И где-нибудь наверняка есть подтверждение... Только бы найти. Сцена шестая Комната пуста. Повтор: раннее утро - отдаленный выстрел - грай ворон. В предрассветном полумраке комнаты появляется Джелаби со свечой. Выглядывает в окно. Что-то привлекает его внимание. Он возвращается к столу, ставит лампу и, открыв стеклянную дверь, выходит в сад. Джелаби (снаружи). Господин Ходж! Входит Септимус, следом Джелаби, который закрывает дверь в сад. Септимус в пальто. Септимус. Спасибо, Джелаби. Я боялся, что все двери заперты и в дом не попасть. Который час? Джелаби. Половина шестого. Септимус. Н-да, и на моих то же самое. Удивительная, знаете ли, штука - рассвет. Очень вдохновляет. Бодрит. (Вынимает из внутренних карманов пальто два пистолета и кладет их на стол.) Птички, рыбки, лягушки, кролики... (Вытаскивает из глубин пальто убитого кролика.) Красота. Жаль только, что рассвет всегда случается в такую рань. Я принес леди Томасине кролика. Возьмете? Джелаби. Но он дохлый. Септимус. Убит. Леди Томасина любит пирог с крольчатиной. Джелаби неохотно забирает кролика. На нем пятна крови. Джелаби. Господин Ходж, вас искали. Септимус. Захотелось поспать этой ночью в лодочном павильоне. Я не ошибся, от ворот действительно отъехала карета? Джелаби. Карета капитана Брайса. С ним уехали господин и госпожа Чейтер. Септимус. Уехали? Джелаби. Да, сэр. А лошадь лорда Байрона оседлали еще к четырем утра. Септимус. И лорд Байрон уехал? Джелаби. Да, сэр. Все на ногах, дом бурлит всю ночь. Септимус. Но у меня его охотничьи пистолеты! Что с ними делать? На кроликов охотиться? Джелаби. Вас не было в комнате, вас искали. Септимус. Кто? Джелаби. Ее сиятельство. Септимус. Она заходила ко мне в комнату? Джелаби. Я сообщу ее сиятельству, что вы вернулись. (Направляется к двери.) Септимус. Джелаби! А лорд Байрон не оставлял для меня книгу? Джелаби. Книгу? Септимус. Он брал у меня книгу. Почитать. Джелаби. Его светлость не оставили в комнате ничего. Ни монетки. Септимус. Хм... Ну, будь у него монетка, он бы ее непременно оставил. Держите-ка, Джелаби, вот вам полгинеи. Джелаби. Премного благодарен, сэр. Септимус. Так что тут стряслось? Джелаби. Сэр, от слуг все держат в тайне. Септимус. Ладно, будет вам. Или полгинеи уже не деньги? Джелаби (вздохнув). Ее сиятельство повстречали ночью госпожу Чейтер. Септимус. Где? Джелаби. На пороге комнаты лорда Байрона. Септимус. А... Кто же из них входил и кто выходил? Джелаби. Выходила госпожа Чейтер. Септимус. А где был господин Чейтер? Джелаби. Пил бренди с капитаном Брайсом. Лакей поддерживал огонь в камине до трех часов по их приказу, сэр. А потом наверху начался скандал и... Входит леди Крум. Леди Крум. Ну и ну, господин Ходж! Септимус. Миледи... Леди Крум. И вся эта затея - чтобы убить зайца?! Септимус. Кролика. (Она бросает на него пристальный взгляд.) Да, вы правы. Зайца. Просто он очень похож на кролика. Джелаби направляется к двери. Леди Крум. Принесите мой настой. Джелаби. Слушаюсь, миледи. Выходит. В руках у леди Крум два прежде незнакомых зрителю письма во вскрытых конвертах. Она бросает их на стол. Леди Крум. Как вы посмели?! Септимус. Это мои личные записи, и прочитаны они без разрешения. Вы не можете меня обвинять. Леди Крум. Письмо адресовано мне! Септимус. И оставлено в моей комнате. Только в случае моей смерти вы... Леди Крум. Какой смысл получать любовные письма с того света? Септимус. Такой же, как с этого. Но второе письмо и вовсе адресовано не вам. Леди Крум. Право матери - вскрыть письмо, адресованное дочери. Не важно - живы вы, умерли или окончательно спятили. С какой стати вы учите ее размешивать рисовый пудинг? Бедняжку постиг такой удар! Смерть близкого человека! Септимус. Кто-то умер? Леди Крум. Вы! Вы, идиот вы этакий! Септимус. А-а, понятно. Леди Крум. Даже не знаю, какое из ваших сочинений сумасброднее. Один конверт набит рисовым пудингом, другой - скабрезными описаниями различных частей моего тела... Впрочем, одно из двух еще можно вытерпеть. Септимус. Которое же? Леди Крум. Хм... Какими бойкими мы становимся на прощанье! Ваш друг уже отбыл восвояси. И потаскушку Чейтершу с муженьком я тоже выставила. И братца моего заодно - за то, что привез их сюда. Таков приговор. Друзей надо выбирать с умом. Иначе - изгнание! Лорд Байрон - негодяй и лицемер. Чем скорее он покинет Англию, тем лучше. Ему под стать только левантийские разбойники. Септимус. Вижу, это была ночь откровений и расплаты. Леди Крум. Да. Уж лучше б вы с Чейтером прострелили друг другу головы - благопристойно, со всеми церемониями, как подобает в аристократическом доме. А так, господин Ходж, здесь не осталось никаких секретов. Все выплеснулось наружу - среди воплей, клятв, слез... К счастью, мой супруг с раннего детства питает пристрастие к стрельбе и потому давно оглох на одно ухо. А спит на другом. Септимус. Боюсь, я все-таки не понимаю, что случилось ночью в этом доме. Леди Крум. Вашу шлюху застали в комнате лорда Байрона. Септимус. А-а... И кто же ее застал? Господин Чейтер? Леди Крум. Кто же еще? Септимус. Простите, мадам, простите великодушно за то, что я ввел в ваш дом моего недостойного друга. Он еще поплатится. Даю слово, я призову его к ответу! Леди Крум хочет что-то сказать, но в эту минуту входит Джелаби с "настоем". Это оловянный подносик на ножках с чайничком, подвешенным над спиртовкой. Еще на подносике чашка, блюдце и серебряная "корзинка" с сухими травами и чайными листьями. Джелаби ставит подносик на стол и, готовый помочь, остается рядом. Леди Крум. Я справлюсь. Джелаби. Хорошо, миледи. (Обращается к Септимусу.) Сэр, вам письмо. Лорд Байрон оставил его у камердинера. Септимус. Спасибо. Септимус берет письмо с подноса. Джелаби намеревается уйти. Леди Крум внимательно смотрит на письмо. Леди Крум. Когда он оставил письмо? Джелаби. Перед самым отъездом, ваше сиятельство. Джелаби выходит. Септимус кладет письмо в карман. Септимус. Позвольте? Поскольку она не возразила, Септимус наливает ей чай и передает чашку прямо в руки. Леди Крум. Не знаю, пристойно ли с вашей стороны получать в моем доме письма от персоны, которой от этого дома отказано? Септимус. В высшей степени непристойно, миледи, совершенно с вами согласен. Бестактность лорда Байрона - неиссякаемый источник огорчения для всех его друзей, к коим я отныне себя не причисляю. И я не вскрою этого письма, покуда не последую за его автором, также приговоренный к изгнанию. Она на мгновение задумывается. Леди Крум. Того, кто читает письмо, еще можно оправдать. Но написавшему нет прощения! Септимус. Почему вы не родились в Афинах эпохи Перикла?! Философы и скульпторы передрались бы за каждый ваш час и миг! Леди Крум (протестующе). Ах, в самом деле?!. (Протестуя уже слабее.) Ах, перестаньте... (Септимус вынимает из кармана письмо Байрона и поджигает уголок от пламени спиртовки.) Перестаньте... Бумага вспыхивает в руке Септимуса, он роняет ее на оловянный поднос. Письмо сгорает дотла. Септимус. Ну вот. Письмо лорда Байрона, которое не суждено прочесть ни одной живой душе. Я отправлюсь в изгнание, мадам, как только вы пожелаете. Леди Крум. В Вест-Индию? Септимус. Почему именно в Вест-Индию? Леди Крум. Вслед за Чейтершей. Разве она не сказала вам, куда едет? Септимус. За время знакомства мы не обменялись и тремя словами. Леди Крум. Естественно. Она приступает к делу без лишних разговоров. Чейтерша уходит в море с капитаном Брайсом. Септимус. Бравым матросом? Леди Крум. Нет. Женой своего мужа. А он взят в экспедицию собирателем растений. Септимус. Я знал, что он не поэт. Оказывается, его истинное призвание - ботаника. Леди Крум. Он такой же ботаник, как поэт. Братец выложил пятьдесят фунтов, чтобы опубликовать его вирши, а теперь заплатит сто пятьдесят, чтобы Чейтер целый год рвал в Вест-Индии цветочки, а братец с Чейтершей будут собирать ягодки. В постели. Капитан Брайс не остановится ни перед чем. Не моргнув глазом обманет Адмиралтейство, общество Карла Линнея и даже Главного королевского ботаника, сэра Джозефа Бэнкса из Кью-гарден. Брайс неукротим, раз уж воспылал такой страстью. Септимус. Ее страсть столь же кипуча, но направлена не столь узко. Леди Крум. У Бога особое чувство юмора. Он обращает наши сердца к тем, кто не имеет на них никакого права. Септимус. Верно, мадам. (Помолчав.) Но разве господин Чейтер обманывается на ее счет? Леди Крум. Он упорствует в своем заблуждении. Жену считает добродетельной оттого, что сам готов за эту добродетель драться. А капитан Брайс на ее счет нисколько не заблуждается, но поделать с собой ничего не может. Он готов за эту женщину умереть. Септимус. Думаю, он предпочел бы, чтобы за нее умер господин Чейтер. Леди Крум. Честно говоря, я никогда не встречала женщины, достойной дуэли... Но и никакая дуэль не достойна женщины, господин Ходж. Ваше письмо ко мне весьма странно соотносится с вашими шашнями с госпожой Чейтер. Можно произнести или написать слова любви и тут же их предать - такое в моей жизни бывало. Но предать, еще не окунув перо в чернила?! И с кем? С уличной потаскухой! Вы намерены оправдываться? Септимус. Миледи, я находился в бельведере наедине со своей любовью. Госпожа Чейтер застала меня врасплох. Я был в агонии, моя страсть жаждала выхода... Леди Крум. О-о... Септимус. Я на миг поверил, что, задрав Чейтерше юбки, я обману свои чувства, я погнался за иллюзией счастья, о котором иначе не мог и помыслить. Пауза. Леди Крум. Вот уж, воистину, престранный комплимент, господин Ходж. Полагаю, в описанной вами позиции я дам Чейтерше изрядную фору. А она носит подштанники? Септимус. Носит. Леди Крум. Да-да, говорят, теперь это модно. Но это так не по-женски. Как жокеи на бегах... Нет, не одобряю. (Она поворачивается, тряхнув юбками, и направляется к двери.) А о Перикле и афинских философах я ничего не знаю. Могу уделить им часок. В гостиной, после купания. В семь часов. Захватите какую-нибудь книгу. Выходит. Септимус берет свои письма и сжигает их на спиртовке. Сцена седьмая Валентайн и Хлоя у стола. Гас тоже в комнате. В руках у Хлои две субботние газеты. Она в будничном платье эпохи Регентства, без головного убора. Валентайн печатает на портативном компьютере. На нем тоже костюм в стиле Регентства, довольно неряшливый. Вся эта одежда, очевидно, извлечена из огромной плетеной корзины с крышкой. Гас продолжает рыться в ней, подыскивая одежду для себя. Находит пальто эпохи Регентства, примеривает. На столе появились два геометрических тела, пирамида и конус, высотой в полметра; такие обычно используют на уроках рисования. Еще на столе горшок с карликовыми далиями - на современные далии они не похожи. Хлоя (читает). "Даже в Аркадии. Секс, литература и смерть в Сидли-парке". Рядом - портрет Байрона. Валентайн. Почему не Бернарда? Хлоя (читает). "Байрон дрался на дуэли, оказавшейся роковой, - утверждает ученый..." Валентайн, я первая до этого додумалась? Валентайн. Нет. Хлоя. Но я же еще ничего не объяснила. Слушай! Будущее запрограммировано, как компьютер. Правильно? Валентайн. Да, если принять теорию о детерминированной Вселенной. Хлоя. Вот видишь! А все почему? Потому что все - включая нас с тобой - состоит из атомов. Атомы прыгают, катаются, стукаются друг об друга, как бильярдные шары. Валентайн. Верно. Еще в двадцатых годах прошлого века один ученый - не помню имени - утверждал, что, опираясь на законы Ньютона, можно предсказывать будущее. Естественно, для этого нужен компьютер - огромный, как сама Вселенная. Но формула, так или иначе, существует. Хлоя. Но она не срабатывает! Ведь правда же? Согласись! Не срабатывает!!! Валентайн. Согласен. Расчеты неверны. Хлоя. Расчеты ни при чем. Все из-за секса. Валентайн. Да ну? Хлоя. Я уверена. Хотя - спору нет, Вселенная детерминирована, Ньютон был прав; вернее, она пытается соответствовать его законам, но все время сбоит. Буксует. А причина одна-единственная: люди любят не тех, кого надо. Поэтому сбиваются все планы и искажается картинка будущего. Валентайн. Хм... Притяжение, которое Ньютон сбросил со счетов?.. Одно яблоко трахнуло его по башке, а другое подкинул змей-искуситель?.. Да. (Пауза.) Пожалуй, ты додумалась до этого первая. Входит Ханна с бульварной газеткой и кружкой чая. Ханна. Как вам такой заголовочек? "Блудливый Байрон убил поэта". Хлоя (довольно). Давай скорей почитаем! Ханна отдает ей газету; улыбается Гасу. Валентайн. Смотри, какая огласка! Как они только разнюхали? Ханна. Не будь наивным. (Хлое.) Эту газетку твой папа просил вернуть. Хлоя. Ладно, ладно. Ханна. Вот идиот. Хлоя. Ты просто завидуешь. По-моему, он великолепен. (Встает, направляется к выходу. Обращается к Гасу.) Клевый костюмчик. Только не с кроссовками. Пойдем, одолжу тебе пару туфель без каблука. По стилю как раз подойдут. Ханна. Привет, Гас. Вы все так романтично нарядились. Гас идет за Хлоей. Неуверенно улыбается Ханне. Хлоя (напористо). Ну, ты идешь? Она придерживает дверь для Гаса и выходит следом за ним. Но шлейф ее неодобрения остается в комнате. Ханна. Главное - уметь вовремя начихать на мнение молодежи. (Снова обращается к газетам.) Валентайн (с тревогой). Надеюсь, она не влюбилась в Бернарда? Ханна. За Хлою не беспокойся. Уже не маленькая, имеет право и ножки раздвинуть. Ага, "Байрон дрался на дуэли, оказавшейся роковой, утверждает ученый". (Повторяет скептически.) "Утверждает ученый". Валентайн. Возможно, все это - чистая правда. Ханна. Чистая? А как ты поставишь пробу? Пусть будет хотя бы не грязная ложь. Валентайн (довольно). Все как у нас в науке. Ханна. Если Бернард ухитрится пускать пыль в глаза до самой смерти - его счастье. Валентайн. Ну точь-в-точь как в науке. Только страх перед судом потомков... Ханна. Не думаю, что это так затянется. Валентайн. ...А потом загробная жизнь. И кому-то она принесет немало разочарований. "А, Бернард Солоуэй! Познакомьтесь с лордом Байроном". Рай небесный! Ханна. Валентайн, неужели ты веришь в загробную жизнь? Валентайн. Похоже, тебе наконец удастся меня огорчить. Ханна. Огорчить? Чем же? Валентайн. Спором о науке и религии. Ханна. А я не спорю... Кто, что, с кем... Скукотища. Валентайн. Ханна! Невеста. Сжалься. Давай заключим пробный брак! А утром его расторгнем. Ханна (развеселившись). Таких предложений мне еще никто не делал. Валентайн (с интересом). А других - много было? Ханна. Все тебе расскажи... Валентайн. А что в этом плохого? Твоя сдержанность - на самом деле зажатость. Она - от привычки, причем дурной. Нервы ни к черту. Ханна. Мне выйти? Валентайн. Кто ничего не дает, ничего и не получает. Ханна. Я ни о чем не прошу. Валентайн. Останься. Валентайн возвращается к работе. Ханна устраивается на "своем" конце стола; перед ней небольшие, карманного формата тетради - "садовые книги" леди Крум. Ханна. Ты чем занимаешься? Вэл?! Валентайн. Множеством точек на комплексной плоскости, полученных в результате... Ханна. Это дичь? Валентайн. Дичь. Черт бы ее побрал. Ханна. Не бросай эту работу. Не сдавайся. Валентайн. Почему? Разве ты не согласна с Бернардом? Ханна. А, ты об этом... На самом деле тривиально и незначительно все: твоя дичь, мой отшельник, Байрон, который так занимает Бернарда. Цель, в сущности, ничто. И возвышает нас не цель, а сама жажда познания. Иначе мы покинем сей мир так же тихо, как пришли. Поэтому я и говорю, что в загробную жизнь ты верить не смеешь. Верь во что хочешь: в Бога, в отделение души от тела, в высший дух, в ангелов, если угодно, - но только не в эту великую сходку, на которой все наконец встретятся и все обсудят. Если ответы в конце книги, я еще подожду. И то это ужасно нудно. Уж лучше бороться - хотя поражение неотвратимо и необратимо. (Смотрит из-за плеча Валентайна на экран компьютера.) Ого!.. Красиво! Валентайн. Закат семейства Каверли. Ханна. Закат Каверли? Господи, Валентайн! Валентайн. Дай-ка пальчик. (Несколько раз нажимает ее пальцем на клавишу.) Видишь? Островки совершенного порядка в океане праха. Формы, возникающие из ничего. Снова и снова. Каждая картинка - увеличенный фрагмент предыдущей. И так далее. До бесконечности. Здорово, правда? Ханна. Это что-то важное? Это серьезно? Валентайн. Интересно. Можно публиковать. Ханна. Поздравляю! Валентайн. Не меня. Томасину. Я просто прогнал ее уравнения через компьютер - в миллион, в несколько миллионов раз дальше, чем успела она со своим карандашиком. (Достает из старой папки тетрадку Томасины и передает Ханне. Слышатся звуки рояля.) Спасибо, можешь забрать. Ханна. И все-таки - что это означает? Валентайн. Не то, чего ты ждешь. Ханна. Почему? Валентайн. Ну, во-первых, она бы прославилась при жизни. Ханна. Не успела. Она умерла слишком рано. Валентайн. Умерла? Ханна. Сгорела заживо. Валентайн (осознав). Ах, так это девушка, погибшая в огне! Ханна. Пожар вспыхнул ночью, накануне ее семнадцатилетия. На фасаде видно - не хватает мансардного окна. Там, под самой крышей, была ее комната. В парке - памятник. Валентайн (раздраженно). Я знаю. Это мой дом. Валентайн снова поворачивается к компьютеру. Ханна возвращается на свое место. Листает учебник математики. Ханна. Вэл, а ведь Септимус был ее учителем. И они вместе могли... Валентайн. Занимайся своим делом. Пауза. Два исследователя за работой. Пятнадцатилетний лорд Огастес, в одежде 1812 года, врывается в дверь, что напротив музыкальной комнаты. Смеется. Ныряет под стол. Его преследует разгневанная шестнадцатилетняя Томасина. Она немедленно определяет, где Огастес. Томасина. Ты же клялся! Ты крест на сердце клал! Огастес выбирается из-под стола. Томасина снова бросается в погоню - вокруг стола. Огастес. Я маменьке скажу! Все маменьке скажу! Томасина. Какая же ты дрянь! Она хватает Огастеса в тот миг, когда в комнату входит Септимус с книгой, графинчиком, бокалом и папкой с бумагами. Септимус. Тише! Что случилось! Милорд! Прошу всех успокоиться. (Томасина и Огастес расцепляются.) Благодарю вас. (Проходит к своему месту за столом. Наливает себе бокал вина.) Огастес. А, добрый день, господин Ходж! На губах его ухмылка. Томасина принимается прилежно рисовать пирамиду и конус. Септимус открывает папку. Септимус. Не составите ли нам сегодня компанию, лорд Огастес? У нас урок рисования. Огастес. Я рисую лучше всех в Итоне, господин Ходж. Но мы предпочитаем обнаженную натуру. Септимус. Что ж, рисуйте по памяти. Томасина. Какая гадость! Септимус. Прошу тишины. Он достает из папки проверенную тетрадь Томасины и бросает ей через стол. Она ловит, открывает. Томасина. Никаких отметок?! Тебе не понравилось кроличье уравнение? Септимус. Не усматриваю связи с кроликами. Томасина. Они же поедают собственное потомство. Септимус (после паузы). Я сразу не понял. (Протягивает руку.) Томасина (возвращая ему тетрадь). Дальше сделать - просто места не хватило. Септимус и Ханна листают удвоенные временем страницы. Огастес вяло рисует геометрические тела. Ханна. Ты хочешь сказать, что мир все-таки спасен? Валентайн. Нет. Мир по-прежнему обречен. Но если он зарождался именно так, то, возможно, и следующий мир возникнет по этому образцу. Ханна. Из доброй английской алгебры? Септимус. И так - до бесконечности, нуля или полного абсурда. Томасина. Нет. Если отбросить отрицательные корни, все снова обретает смысл. Септимус перелистывает страницы. Томасина начинает рисовать геометрические тела. Ханна закрывает учебник и переключается на "садовые книги". Валентайн. А чай-то стынет. Ханна. Я не пью горячий. Валентайн (не слушая ее). Нет, ты вдумайся. Твой чай стынет сам по себе. А нагреваться сам по себе не может. Странно, правда? Ханна. Нет. Валентайн. Не спорь. Конечно, странно. Только от горячего к холодному. Улица с односторонним движением. Чай будет стынуть и стынуть - до комнатной температуры. Так происходит везде и всюду. Солнце и звезды тоже остынут. Не так быстро, как чай, но в конце концов все на свете придет к комнатной температуре. Во времена твоего отшельника этого не понимал никто. Но - ладно, допустим, что в тысяча восемьсот лохматом году этот полоумный действительно разбирался в термодинамике - единственный во всем мире. Даром что жил затворником в дербиширской глухомани. Ханна. Он - выпускник Кембриджа. Ученый. Валентайн. Да хоть десять раз. Спорить не буду. А девчонка была его ученицей, ученицей гениального наставника. Ханна. Или наоборот. Валентайн. Как угодно. Главное - суть. А до сути они докопаться не могли! Как уж он спасал мир с помощью доброй английской алгебры - не знаю. Но только не так. Ханна. Почему? Потому что у них не было калькулятора? Валентайн. Нет. Да. Потому что существует определенный порядок, ход событий. Нельзя открыть дверь несуществующего дома. Ханна. На то и гений. Валентайн. Увы - это гений безумцев и поэтов. Пауза. Ханна. Я видел Сон, не все в нем было сном. Погасло солнце яркое, и звезды Без света, без путей в пространстве вечном Блуждали, и замерзшая земля Кружилась слепо в темноте безлунной. Валентайн. Твои стихи? Ханна. Байрон. Пауза. Снова - ученые за работой. Томасина. Септимус, как ты думаешь, я выйду замуж за лорда Байрона? Огастес. Кто еще такой? Томасина. Автор "Паломничества Чайльд Гарольда". А Чайльд Гарольд - самый поэтичный, самый возвышенный и самый храбрый герой. А еще - самый современный и самый красивый, потому что для нас, тех, кто знаком с автором, Чайльд - это сам Байрон. Ну же, Септимус?! Септимус (сосредоточен на другом). Нет. (Он убирает тетрадь Томасины в папку и берется за свою книгу.) Томасина. Почему? Септимус. Во-первых, Байрон даже не помнит о вашем существовании. Томасина. Но, когда он был в Сидли-парке, мы обменивались многозначительными взглядами. Странно, почему он до сих пор не объявился, - ведь уже год, как он вернулся из своих странствий. Септимус. Короче, миледи, это маловероятно. Огастес. Ах, этот лорд Байрон! Помню. Он присвоил моего зайца, хотя я выстрелил первым. А он заявил, будто я промахнулся. Большой шутник. Но на тебе, Томсик, он конечно, не женится. Он ведь не слепой, а только хромой... Септимус. Все, господа, тихо. Мертвая тишина до без четверти двенадцать. Нельзя непрерывно отвлекать наставника. Это невыносимо. Огастес. Вы - не мой наставник. Я пришел к вам на урок по собственной воле. Септимус. На всякую волю есть ньютонов детерминизм, милорд. Томасина смеется - собственно, фраза для нее и сказана. Огастес злится, чувствуя себя лишним. Огастес. Ваш покой меня нисколько не волнует. Раскомандовался тут! Томасина (предостерегающе). Огастес! Септимус. Я не командую, милорд. Я вдохновляю. Я благоговею перед Просвещенностью и тем самым вдохновляю учеников на умножение познаний, посредством которых они приблизятся к Богу. За лучший конус и пирамиду, нарисованные в полной тишине и представленные не ранее чем без четверти двенадцать, полагается награда - шиллинг. Огастес. Сэр, вам не купить мое молчание! Я знаю тайну, которая стоит куда дороже. Отбросив альбом и карандаш, он с достоинством покидает комнату. Захлопывает дверь. Пауза. Септимус вопросительно смотрит на Томасину. Томасина. Я рассказала ему, что ты меня поцеловал. Но он не проговорится. Септимус. Я? Целовал вас? Когда? Томасина. Вчера! Септимус. Как?!. Томасина. Как? В губы! Септимус. Где? Томасина. В эрмитаже, Септимус! Септимус. В губы в эрмитаже! Ах, вот вы о чем! Разве это поцелуй? Ни на шиллинг, ни на полшиллинга не тянет. Я о нем уж и позабыл совсем. Томасина. Какой ты жестокий! Ты что - и уговор наш позабыл? Септимус. Боже милостивый! Какой уговор? Томасина. Ты учишь меня танцевать вальс! Подписано и скреплено поцелуем. А следующий поцелуй - когда я буду танцевать, как маменька. Септимус. А, ну да, ну да. Мы, бывало, вальсировали в Лондоне ночи напролет. Томасина. Септимус! Я непременно должна научиться! Иначе все меня будут презирать. Вальс - самый модный, самый веселый и самый дерзкий танец! Лучшее, что изобрели в Германии. Септимус. Ладно, оставим немцам вальс. Главное, что дифференциальное исчисление открыл Ньютон, а не Лейбниц. Томасина. Маменька привезла из города целый сборник вальсов, они будут играть с князем Зелинским. Септимус. К чему напоминать, сколь печальна моя участь? Князь так немилосердно колотит по клавишам "Бродвуда" и его сыновей- я даже читать вынужден на счет три. Томасина. А что ты читаешь? Септимус. Эта статья получила приз Парижской научной академии. Автор заслуживает вашего благосклонного внимания, поскольку вы - апологет его идей. Томасина. О чем он пишет? О вальсе? Септимус. Да. Он составил уравнение, которое описывает распространение теплоты в твердых телах. А пока составлял, впал в ересь, поскольку обнаружил природное противоречие законам сэра Исаака Ньютона. Томасина. Ого! Он оспаривает детерминизм? Септимус. Нет!.. А впрочем... Пожалуй. Он показывает, что атомы двигаются не по Ньютону. Томасина переключается - с характерной для нее легкостью - и спешит взять книгу в руки. Томасина. Дай-ка... Ой! На французском? Септимус. Представьте. Париж - столица Франции. Томасина. Покажи, откуда читать. (Он забирает книгу и находит нужную страницу. Тем временем музыка за стеной становится все более громкой и страстной.) В четыре руки заиграли. Маменька влюблена в князя. Септимус. Это в Польше он князь. А в Дербишире - фортепьянный настройщик. Томасина уже взяла книгу и погрузилась в чтение. Музыка достигает бурного экстаза и вдруг обрывается - на полузвуке. В соседней комнате воцаряется настолько выразительная тишина, что Септимус невольно смотрит на дверь. Томасина ничего не замечает. Тишина позволяет нам расслышать отдаленный стук и гул парового двигателя - о нем пойдет речь позже. Вскоре из музыкальной комнаты появляется леди Крум. То, что класс не пуст, для нее неприятная неожиданность. Однако она быстро овладевает собой. Плотно закрывает дверь и остается: понаблюдать равнодушно, праздно и тихо, не прерывая урока. Завидев ее, Септимус встает, но она кивком усаживает его обратно. Хлоя, в платье эпохи Регентства, входит из комнаты, что напротив музыкальной. Видит Валентайна и Ханну, но, не обращая на них внимания, направляется к музыкальной комнате. Хлоя. А где Гас? Валентайн. Не знаю. Хлоя скрывается за дверью. Леди Крум (раздраженно). Ох! Опять этот Ноукс со своей паровой машиной! Она выходит в сад через стеклянные двери. Хлоя возвращается в комнату. Хлоя. Черт побери! Леди Крум (кричит). Господин Ноукс! Валентайн. Он недавно был здесь. Леди Крум. Эй! Эгей! Хлоя. Сейчас будут фотографировать. Он одет? Ханна. А Бернард уже приехал? Хлоя. Опаздывает. (Звуки фортепьяно слышатся снова, но их перекрывает стук парового двигателя. Леди Крум входит обратно в комнату. Хлоя выходит в сад. Кричит.) Гас! Леди Крум. Удивляюсь вашему терпению, господин Ходж! Заниматься под такой аккомпанемент! Сочувствую. Возвращается Хлоя. Валентайн (вставая с места). Перестань всеми командовать. Леди Крум. Нестерпимый шум! Валентайн. Фотограф подождет. Он ворчит, но все же идет за Хлоей - в комнату, откуда она вошла вначале. Дверь за ними закрывается. Ханна погружена в свои размышления. В тишине громко и ритмично стучит паровой двигатель. Леди Крум. Нескончаемо! Тупо! Монотонно! Я с ума схожу! Придется вернуться в город. Септимус. Ваша светлость может остаться здесь. А князь Зелинский пусть возвращается в город и не докучает вам своей музыкой. Леди Крум. Да я о паровой машине Ноукса! (Понизив голос, Септимусу.) Вы что же - дуетесь? И дочь, чего доброго, научите угрюмству? Не потерплю. Томасина (не вслушиваясь). Что, маменька? Томасина по-прежнему погружена в чтение. Леди Крум прикрывает стеклянную дверь. Шум двигателя стихает. Ханна захлопывает одну из "садовых книг", открывает следующую. Изредка делает пометки в блокноте. Музыка смолкает. Леди Крум (Томасине). И чем мы сегодня занимаемся? (Пауза.) Ясно, что не хорошими манерами. Септимус. Мы рисуем. Леди Крум (бросает взгляд на работу Томасины). Геометрия. Одобряю. Септимус. Одобрение вашей светлости - моя главная и неизменная цель. Леди Крум. Не отчаивайтесь, мой друг. Старайтесь. (Нетерпение гонит ее к окну.) Где же Ноукс? Все-таки Дар Браун был воистину дар, а Ноукс - настоящая бездарь!!! (Раздраженно выглядывает.) А-а, теперь он ищет свою шляпу. Больше ему перед дамой и снять нечего. (Возвращается к столу, дотрагивается до горшка с далиями.) Ханна сидит, откинувшись на стуле. Она поглощена чтением "садовой книги". Леди Крум. За далии, что прислала вдова, можно простить даже женитьбу брата. Слава Богу, обезьяна укусила мужа, а не жену. Во-первых, несчастное животное непременно бы отравилось. А во-вторых, мы теперь единственные в королевстве обладатели далий. Ханна встает, продолжая читать. Я послала одну далию Чатсвортам. Герцогиня была в восторге. Когда я приехала с визитом в Девонширский дом, она рассыпалась в благодарностях. Кстати, ваш друг обретается там в качестве придворного поэта. Ханна выходит за дверь, за которой скрылись Валентайн и Хлоя. Томасина хлопает книгой об стол. Томасина. Я же говорила! Ньютон рассчитывал, что наши атомы покатятся от рождения к смерти прямиком, согласно законам движения. Ан нет! Я знала, что детерминизм несовершенен, он же прет напролом! И, похоже, этот господин нашел причину. Леди Крум. Причину чего? Томасина. Поведения нагретых тел. Леди Крум. Это геометрия? Томасина. Это? Нет. Я презираю геометрию. (Дотрагивается до далий и добавляет - почти про себя.) Госпожа Чейтер тоже знает, как распаляются тела. Она может опровергнуть Ньютона в два счета. Септимус. Гоббс утверждает в "Левиафане", что геометрия - единственная наука, которую Господь с радостью дал человечеству. Леди Крум. И что он имел в виду? Септимус. Господин Гоббс или Господь? Леди Крум. Я не поняла ни одного, ни другого. Томасина. К черту Гоббса! Горы - это не пирамиды, а деревья - не конусы. Господь, наверно, любит только архитектуру да артиллерийскую пальбу - иначе дал бы нам еще какую-нибудь геометрию, не евклидову. Она ведь существует - другая геометрия. И я ее открою, уже открываю - методом проб и ошибок. Верно, Септимус? Септимус. О да, миледи. Весь пыл расходуется пока на пробы и ошибки. Очень верно сказано. Леди Крум. Сколько тебе стукнуло сегодня? Томасина. Шестнадцать лет и одиннадцать месяцев, маменька. И еще три недели. Леди Крум. Шестнадцать лет и одиннадцать месяцев. Надо побыстрее выдать тебя замуж, иначе останешься старой девой - от избытка образованности. Томасина. Я выйду замуж за лорда Байрона. Леди Крум. Вот мужлан! Не удосужился меня известить! Томасина. Ты с ним говорила? Леди Крум. Разумеется, нет. Томасина. Где ты его видела? Леди Крум (с некоторой горечью). Везде. Томасина. А ты, Септимус? Септимус. В Королевской академии, куда я имел честь сопровождать вашу маменьку и князя Зелинского. Томасина. Что делал лорд Байрон? Леди Крум. Позировал. Септимус (тактично). В стенах Академии его рисовал профессор живописи, господин... Фюзели. Леди Крум. Позы были самые разные. Запечатлеть удалось далеко не все. А спутница Байрона вообще опрокинула все устои Академии. У них принято, чтобы дамы-зрительницы тело прикрывали, а модели открывали. А она была чересчур... одета. Ладно. Все! Кончено! Пусть катится ко всем чертям и Каролинам!.. А тут еще Ноукс! Ведет себя в саду, точно слон в посудной лавке. Входит Ноукс. Томасина. Император Нерегулярных парков! Она принимается чертить график, который окажется третьим предметом в папке, дожившей до наших дней. Леди Крум. Господин Ноукс! Ноукс. Ваше сиятельство... Леди Крум. Что вы со мной делаете? Ноукс. Все идет превосходно, уверяю вас. Медленнее, чем намечалось, но - клянусь - плотину починят в течение месяца. Леди Крум (бьет кулаком по столу). Тихо! (В тишине слышен только стук парового двигателя.) Слышите, господин Ноукс? Ноукс (довольный и гордый). Усовершенствованный паровой насос - единственный в Англии. Леди Крум. Вот именно! Если б такая штука была у каждого, что ж... Я бы приняла это зло как неизбежное, без жалоб и упреков. Но терпеть единственный на всю Англию усовершенствованный паровой насос! Нет, сэр, я этого не вынесу! Ноукс. Миледи... Леди Крум. А главное, ради чего?! От моего озера осталась заболоченная яма. Зачем - непонятно. Может, вы хотите собрать на этом болоте бекасов и вальдшнепов из окрестных графств, да перестрелять всех до единого? Вы нарисовали лес, а на деле? Жалкая плантация! И листва у вас грязная! И водопад - жидкая грязь. А гора - просто грязный карьерный отвал, из которого вы берете грязь для ваших грязных нужд. (Указывает в окно.) А там что за коровник? Ноукс. Эрмитаж, миледи. Иными словами: скит, приют отшельника. Леди Крум. Нет, коровник! Ноукс. Мадам, уверяю вас, домик получится вполне удобный. Мы отвели подземные воды, положили фундамент, там будут две комнаты, чулан под скатом крыши, каменный камин с дымоходом... Леди Крум. И для кого все это? Ноукс. Как? Для отшельника. Леди Крум. Ну и где он? Ноукс. Простите, не понял... Леди Крум. Какое право вы имеете строить эрмитаж без отшельника? Ноукс. Но, мадам!.. Леди Крум. Не спорьте, господин Ноукс. Если я заказываю фонтан, подразумевается, что в нем будет вода. Итак. Какими отшельниками вы располагаете? Ноукс. У меня их нет, мадам... Леди Крум. Нет?! А у меня нет слов! Ноукс. Отшельник найдется, мадам! Можно дать объявление. Леди Крум. Объявление? Ноукс. Ну да. В газету. Леди Крум. Если отшельник читает газеты, на него нельзя положиться. Ноукс. Не знаю, что и делать, миледи. Септимус. А место для пианино там есть? Ноукс (обескураженно). Для пианино? Леди Крум. Нет, господин Ходж, так не годится. Мы вам мешаем. Учебное время уходит впустую. (Ноуксу.) Пойдемте отсюда, сэр! Томасина. Господин Ноукс! Печальные новости из Парижа! Ноукс. Про императора Наполеона? Томасина. Нет. (Вырывает из альбома лист с графиком.) Это касается вашего парового насоса. Усовершенствуйте его сколько влезет - ваших затрат вам все равно не покрыть. Наибольшая отдача: одиннадцать пенсов на затраченные двенадцать. А оставшуюся монетку - вот этому автору. Она передает Септимусу график. Тот пристально его рассматривает. Ноукс (опять весьма озадаченно). Спасибо, миледи. (Выходит в сад.) Леди Крум (Септимусу). Вы-то хоть ее понимаете? Септимус. Нет. Леди Крум. Тогда с учебой покончено. Я вышла замуж в семнадцать лет. Ce soir il faut qu'on parle franзais, je te demande, Томасина, из уважения к князю. И надень, пожалуйста, синее бархатное платье. Я