- И это его остановит?
   - Само по себе нет. Но если мы  вместе  начнем  по  нему  стрелять,  то
сможем его повредить.
   - Хорошо, - сказала она и взяла пистолет.
   Нельсон первым двинулся к поляне. Аппарат отлетел немного назад и начал
раскачиваться, продолжая следить за ними. У Нельсона  пересохло  в  горле,
когда он поднял пистолет и прицелился в недогадливую машину.
   - Готово? - спросил он.
   Краем  глаза  он  видел,  что   Глиннис   тоже   подняла   пистолет   и
прицеливается.
   - Готово, - ответила она.
   - Прекрасно.
   Нельсон выстрелил. Он попал в лобовую часть  робота.  Аппарат  поглотил
энергию выстрела, нов ту же секунду выстрелила Глиннис. И  снова  Нельсон.
Робот попал под постоянное воздействие белых энергетических лучей и только
теперь понял замысел противника. Он попробовал уйти от лучей вверх, но они
поднялись вместе с ним. У робота стали сдавать компенсаторы  и  отказывать
приборы. Он упал назад, шарахнулся из стороны в сторону и слепо ударился о
ствол дерева. Отскочив от ствола, опустился  еще  ниже  и  почти  коснулся
земли, но вдруг  снова  взмыл  по  кривой  вверх.  Глиннис  несколько  раз
промазала, зато у Нельсона не пропал ни один  выстрел,  даже  когда  робот
беспорядочно метался в воздухе.
   Аппарат раскалился и теперь снова был вишнево-красным, выше  двенадцати
футов он подняться уже не  мог,  хотя  и  развернулся  вертикально  вверх.
Внутри  него  что-то  зазвенело  -   от   этого   громкого,   пронзительно
дребезжащего звука у  Нельсона  свело  зубы.  Он  продолжал  стрелять  как
заведенный.  Неожиданно  звон  смолк.  Нельсон  прекратил  огонь.  Глиннис
выстрелила, но промахнулась, потому что аппарат  спустился  на  фут  ниже.
Мгновение робот не двигался. Он погиб, не издав ни звука, с глухим  стуком
упал на землю, и сразу же вокруг него вспыхнула трава.
   От стрельбы в лесу начался настоящий пожар. По ту сторону поляны гудели
охваченные пламенем деревья. Нельсон не стал проверять,  что  случилось  с
роботом, - времени не было. Он схватил Глиннис и потащил назад к тропинке,
по которой они пришли. Глиннис спотыкалась - ей было не оторвать  глаз  от
робота.
   - Идем же! - нетерпеливо крикнул он.
   Еще не совсем придя в себя, она все-таки побежала, куда  он  ее  тащил.
Ветра почти не было, но огонь разгорался.  Они  неслись  как  сумасшедшие,
пока в изнеможении не свалились на землю. Когда  легкие  перестали  болеть
при дыхании, Нельсон обернулся  и  увидел,  что  дым  далеко.  Им  удалось
убежать  от  огня,  но  пожар  отрезал  им  пути  к  спасению.  С  мрачной
уверенностью Нельсон знал, что огонь привлечет внимание.
   Он рискнул отдохнуть совсем немного и вскоре сказал:
   - Пора идти.
   - Не знаю, смогу ли, - ответила Глиннис.
   - Другого выхода нет. Если мы останемся здесь, нас схватят.


   Времени на еду не было. С роботом они столкнулись около полудня и с тех
пор шли целый день, стараясь как можно дальше отойти от того места, где он
был сбит. Нельсон чувствовал,  что  движется  оцепенело,  как  слепой,  не
замечая ничего вокруг, - вперед, только вперед.  Уже  давно  слышался  шум
приближающегося поискового аппарата, но он не сразу дошел до его сознания.
   Нельсон развернулся, выхватив пистолет, и в ту же секунду его  охватила
паника, которой он боялся поддаться весь день. Робот летел над  деревьями,
позади них, но Нельсон увидел, что он слишком высоко.  С  горечью  Нельсон
поборол в себе желание выстрелить во что бы то ни стало. Огромным  усилием
воли он заставил себя вложить пистолет в кобуру.
   - Что же нам делать? - спросила Глиннис с еле заметной дрожью в голосе.
   - Ничего, - сказал Нельсон и вдруг почти в ярости закричал: - Ни  черта
мы сделать не можем!
   Они повернулись и бросились вперед, надеясь найти какое-нибудь  укрытие
и спрятаться там от аппарата. Страх и ярость придали Нельсону силу,  какой
он и сам от себя не ожидал. Он все бежал, увлекая за собой Глиннис,  зная,
что она, так же как и он, бежит, несмотря на острую боль в горле и  легких
и судороги в ногах. Нельсон думал только об одном - войти  в  Мавзолей  не
пленником, а предводителем восставших.
   Он бежал,  не  видя  и  не  слыша  ничего,  кроме  гудения  аппарата  и
собственного  хриплого  дыхания.  Вдруг  споткнулся  о  край   набережной,
взмахнул руками и едва успел развернуться, как упал на  спину.  Скользя  и
переворачиваясь, Нельсон  летел  вниз,  пока  не  остановился.  Он  лежал,
мучительно кашляя и пытаясь отдышаться. Под  ним  была  бурная  река,  она
стремительно неслась у  основания  отвесной  набережной.  Нельсон  перевел
взгляд вверх. Глиннис одной ногой переступила через поребрик, но не упала.
Тогда он стал карабкаться назад по склону.
   Река преградила им путь. Наверное, это та самая река, подумал  Нельсон,
у которой они провели ночь. Но в том месте, где они  останавливались,  она
была спокойная и мелкая,  а  здесь  превратилась  в  бурный  стремительный
поток, его бурые пенящиеся  воды  прокладывали  себе  путь  среди  высоких
труднодоступных скал.
   Говорить было ни к чему. Они начали искать брод. И все время то  сзади,
то впереди, но всегда на безопасном расстоянии гудел поисковый аппарат.
   Солнце  уже  садилось,  когда  послышался  новый  звук.  Постепенно  он
нарастал и наконец перешел в тарахтенье,  заглушившее  негромкое  жужжание
робота. Нельсон похолодел.
   - Это патруль, - проговорил он и подтолкнул Глиннис к лесу: - Назад,  к
деревьям. Мы будем драться.
   Беглецы скрылись за деревьями. Тарахтенье  смолкло,  было  слышно,  как
позади них  пробираются  сквозь  кустарник  люди.  У  Нельсона  повлажнели
ладони, он вытер их спереди о рубашку. Предстоящая стычка  с  патрульными,
как всегда, придала ему  спокойствие,  и  он  выбрал  заросли,  где  можно
закрепиться.
   Вместе с ним спряталась и Глиннис. Она уже держала  пистолет  наготове.
Нельсон знаком показал, что нужно убавить  мощность.  Глиннис  поняла.  Ее
лицо было похоже на маску.
   Нельсон прислушался к движению патрульных. Человек пять-шесть,  подумал
он. Плюс те, что остались охранять летательный аппарат. Надо  рассчитывать
на восемь. И вот первый патрульный показался из-за кустов.
   Нельсон дотронулся до руки Глиннис: не торопись. Патрульный  огляделся,
внимательно осмотрел все вокруг, но ничего не  обнаружил.  Он  был  молод.
Убежища не заметил, решил Нельсон и подумал: не дать  ли  ему  пройти?  Но
тогда их могли окружить.
   Нельсон поднял пистолет и,  прежде  чем  нажать  на  спусковой  крючок,
аккуратно прицелился. За долю секунды до того,  как  патрульного  охватило
пламя, от выстрела образовался  огненный  круг,  увеличившийся  на  уровне
пояса патрульного до размеров баскетбольного мяча. Он упал, не успев  даже
вскрикнуть.
   К нему подбежали другие. Почти  все  они  были  молоды.  Увидев  гибель
товарища, двое бросились вперед, чтобы  тоже  умереть  героями.  Остальные
благоразумно пытались укрыться. Нельсон решил, что эти  заросли  не  такие
надежные, как ему показалось сначала.  Один  патрульный  с  энергетическим
ружьем с каждым выстрелом приближался все ближе и был  уже  совсем  рядом,
когда Нельсон увидел его и выстрелил. Заметив ствол  большого  поваленного
дерева, Нельсон указал на него Глиннис. Она кивнула.
   До дерева можно было добраться  под  прикрытием.  Нельсон,  с  кошачьей
легкостью пригибаясь к земле, бежал первым.  Достигнув  бревна,  он  начал
стрелять, чтобы прикрыть Глиннис.  Краем  глаза  он  видел,  что  она  уже
близко. Вдруг она испуганно вскрикнула и  на  его  глазах  растянулась  на
земле, споткнувшись о корень.
   - Глиннис! - крикнул он, не задумываясь вскочил и бросился на помощь.
   Он пробежал половину пути, как совсем близко появился  патрульный.  Тут
он понял, какую совершил ошибку. Глиннис уже была  на  ногах  и  бежала  к
нему. Проклиная себя, Нельсон  рывком  развернулся,  прицелился,  но  было
поздно. Выстрел энергетического ружья взорвал землю у него под  ногами,  и
он почувствовал, что его отшвырнуло куда-то  назад.  В  глазах  потемнело,
только яркие вспышки маленькими искорками мелькнули перед ним. Он упал как
подкошенный...


   Курсант патрульной службы Уоллес Шерман смотрел на  человека,  лежащего
на столе, со смешанным чувством. С одной стороны, он испытывал  жалость  к
нему, чье положение безнадежно, с другой, - опасения, связанные с  охраной
преступника.  Возможно,  по  молодости  лет  Шерман   преувеличивал   свои
опасения, но, когда лежащий зашевелился, он протянул руку к кобуре.
   Однако тот лишь слегка шевельнулся и застонал. Шерману почудилось,  что
человек приходит в себя. Но он знал,  что  этого  не  могло  быть.  Шерман
приблизился и посмотрел на его лицо.
   Лежавший ровно дышал.  Его  голова  чуть-чуть  дрогнула,  но  глаза  не
открылись. Более бледных и нежных лиц Шерман никогда не видел. "Такие лица
бывают у тех, кто ни разу не был на солнце, - грустно  подумал  он.  -  Во
всяком  случае,  ни  разу  за  много  лет".  Он  попытался   хоть   смутно
представить, какую  жизнь  видит  "спящий".  Глядя  на  его  лицо,  Шерман
заметил,  что  губы  у  человека  шевельнулись  и  он  пробормотал  что-то
неразборчивое. Шерман наклонился, чтобы лучше услышать.
   - Глиннис, - говорил человек на столе.
   - Просыпается?
   Курсант смущенно обернулся и увидел стоявшего в дверях Бломгарда.
   - Извините, сэр. Нет, не просыпается. То есть мне кажется, что нет.  Он
что-то сказал, какое-то слово. По-моему, "Глиннис". Похоже на имя девушки.
   Доктор Бломгард вошел в комнату и приблизился к столу, где, вытянувшись
во весь  рост,  лежал  его  пациент.  Он  снял  с  крюка  блокнот  и  стал
просматривать подшитую к нему  пачку  бумаг.  Через  несколько  секунд  он
сказал:
   - Ах, да. Глиннис. Это частица его сна.
   - Доктор... - начал было Шерман, но потом остановился.
   - Что, курсант? - спросил, обернувшись, Бломгард.
   Доктор был крупный мужчина  с  лохматой  седой  шевелюрой.  Его  темные
проницательные глаза казались мягче из-за густых белых бровей.
   - Ничего, сэр...
   - Уверяю вас, ни один вопрос не может быть  неуместным,  если  это  вас
беспокоит.
   - Тогда, доктор, - заговорил Шерман не без труда, - я подумал, нужно ли
все это. Я имею в виду особые условия для этих людей, которые живут во сне
искусственной жизнью. Неужели это лучше, чем опыт и борьба?
   Бломгард ответил не сразу.
   -  Видите  ли,  это  зависит  от  многих  факторов.  Наша   цивилизация
развивается быстро. А этот человек родился не в свое время.  Он  бунтовщик
от природы. Мы же достигли той стадии, когда большинство людей наименьшими
усилиями  могут  рано  или  поздно  достичь   желаемого.   Конечно,   есть
исключения. Люди, подобные этому человеку, не могут быть другими, уж такие
они  есть.  И  не  его  вина,  что  он,  не  задумываясь,  взорвет   любую
цивилизацию, в которой живет. Сон решает все дело.
   - Сон под действием лекарств? Решает все дело?
   - И очень хорошо решает.  Мы  обеспечиваем  этому  человеку  абсолютный
нереальный, придуманный от  начала  до  конца  мир,  в  котором  он  будет
счастлив.
   - А разве в таком мире можно быть счастливым? Я предпочитаю реальность.
   Бломгард улыбнулся.
   - Да, вам реальность нужнее, чем ему.  Точнее,  то,  что  вы  называете
реальностью. - Доктор снова взял блокнот и просмотрел бумаги.  -  Мир  его
снов смоделирован так, чтобы этот человек нашел свое счастье. Ему  снится,
что это не он, а другие спят в гробах. Сам  же  он  кажется  себе  суровым
одиночкой, который  пытается  уничтожить  нашу  цивилизацию.  Конечно,  он
напоминает одинокого волка. Но это не все, потому что так он еще не  будет
счастлив. Это человек побежденный.
   - Может быть, так лучше, - сказал Шерман.
   - Лучше, - серьезно повторил доктор. - Мы не  имеем  права  отнимать  у
него жизнь. Не имеем права и лишить его индивидуальности, сколь бы опасной
для него она ни была. А так как большинство планет, на которых могут  жить
люди, будут обитаемы  к  тому  моменту,  как  мы  до  них  доберемся,  нам
необходимо создать новую жизнь там, где для этого есть место.  Нет,  лучше
не  придумаешь.  Мы  даем  ему  сон,   соответствующий   его   психическим
потребностям, компенсируя, таким образом, ту реальную  жизнь,  которой  мы
его лишили. Потому что большинство имеет право лишь на поиски счастья.  Мы
же в обмен на обычную жизнь это счастье ему гарантируем.
   Доктор  замолчал.  Но  Шерману  все  же  хотелось,   чтобы   ему   дали
какое-нибудь другое поручение. Послали бы на отдаленное поселение, скажем,
к звезде Денеб.
   Доктор взглянул на часы.
   - Ну, раны  обработаны,  и  теперь  нужен  новый  питательный  раствор.
Отправим пациента назад.
   Испытывая что-то похожее  на  благодарность,  Шерман  подошел  ближе  к
столу.
   - Скоро все будет в порядке, - обратился доктор к лежащему без сознания
человеку. - Этот пробел в памяти найдет себе  убедительное  объяснение  и,
когда все встанет на свои  места,  вызовет  лишь  неясные  воспоминания  о
чем-то не очень приятном. И ты поверишь в реальность своего мира, если эта
вера тебе вообще нужна.
   Шерман заметил, что спящий шевельнулся и снова что-то пробормотал.
   - Увезите его, - распорядился Бломгард.
   Шерман развернул стол и выкатил его в дверь.


   Нельсон услышал, как издали его зовет Глиннис.
   - Ты в порядке, Хэл? Слышишь меня, Хэл?
   - Слышу, - смог выговорить он.
   Нельсон открыл глаза. Пистолет лежал на  земле  в  нескольких  десятках
футов от него.
   - Я уж думала, что тебе конец,  -  тихо  сказала  Глиннис.  -  Двоих  я
прикончила. Не спрашивай как, главное - прикончила.
   Он сел, от сильного удара об землю кружилась голова.
   - Не очень-то я помог тебе, - слабым голосом сказал  он.  -  А  вот  ты
здорово поработала.
   Болела голова, но он помнил,  что  была  перестрелка  и  его  отбросило
взрывной волной. Но глубоко в памяти засело что-то еще - что-то далекое  и
чужое,  похожее  на  сон.  Сначала  это  ощущение  смущало,  дразнило  его
сознание, но в конце концов он решил, что все это не так уж важно. Нельсон
оглядывался и увидел обугленные тела патрульных.
   - Да, ты здорово поработала, - искренне похвалил он Глиннис.
   - Умеешь управлять патрульным самолетом?
   - Чем?
   - У нас  теперь  есть  самолет,  -  сказала  Глиннис.  -  Я  застрелила
оставленных там охранников. Иначе нельзя было.
   - Понимаю, - с восхищением ответил он. - Да, умею. Правда,  с  тех  пор
как я бежал из коммуны, ни  разу  не  приходилось.  Если,  конечно,  он  в
хорошем состоянии.
   - Думаю, в хорошем. Я в него не попала.
   - Мы сможем облететь на нем весь мир,  -  вставая,  сказал  Нельсон.  -
Топливо ему не требуется,  он  может  летать  сколько  угодно.  Понимаешь,
Глиннис, что это значит? Если захотим, мы сможем поднять на  борьбу  целую
армию.
   - И сможем попасть в Мавзолей и всех разбудить?
   - Да. Пойдем, - и он направился к лежащему аппарату.
   Но Глиннис остановила его за руку.
   - Что случилось? - удивился он.
   - А как жить в мире, где нет "спящих"? - спросила она.
   - Ну... не знаю. Я в таком мире никогда не жил.
   - Тогда зачем тебе их будить?
   - Потому что жить, как они, нельзя.
   Глиннис нахмурилась. Нельсон понял,  что  она  пытается  разобраться  в
своих противоречивых чувствах. Ему стало жаль ее, потому что все это  было
знакомо.
   - Я вот что хочу понять, - наконец  сказала  она.  -  Почему  так  жить
нельзя? В чем причина?
   - Потому что существует лучшая жизнь. Мы можем спасти людей и  показать
им ее. Я могу вернуть людей к прежней естественной жизни.
   - Ясно, - серьезно сказала Глиннис, принимая его доводы. - Пусть так  и
будет.
   Нельсон ей улыбнулся. Она взглянула  на  него  и  улыбнулась  в  ответ.
Невдалеке их ждал патрульный самолет.
   И они отправились вместе спасать мир.
        Уорд Мур. Парень, который женился на дочке Мэксилла

   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "Иные миры, иные времена". Пер. - Г.Усова.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Недельки через две Нэн начала его чуточку понимать. Нэн была третья  по
старшинству дочка Мэксилла. В  Хенритоне  ее  прозвали  дикаркой  -  и  не
забыли, что то же прозвище носила  когда-то  Глэдис,  а  после  -  Мюриэл.
Глэдис теперь в "Восточной звезде" устроилась, а  Мюриэл  вышла  замуж  за
хенритонского торговца мебелью и скобяными товарами - Мюриэл,  мать  самых
славных двойняшек во всем графстве Эвартс. Зато Нэн прозвали так с большим
основанием.
   Всякий знает, что Мэксилл купил участок старого Джеймсона - восемьдесят
негоднейших акров, которые хоть какого фермера могли вывести  из  себя,  -
через год после того, как Эл Кулидж стал президентом. Он их купил,  потому
что ему - то есть Малькольму Мэксиллу, а не мистеру Кулиджу -  понадобился
особенный какой-то участок, чтоб покой был.  Конечно,  вполне  можно  было
ожидать, что его шестеро детей, все девчонки, одичают  в  такой  глуши.  В
Хенритоне и во всем графстве  Эвартс  не  очень-то  придерживались  сухого
закона и не слишком восхищались Эндрю Уолстедом. Но одно дело  -  покупать
полпинту от случая к случаю (самые  здравомыслящие  мужчины  называли  это
оскорблением стыдливости), а совсем другое - поощрять торговлю самогоном и
бутлегерство.
   Конечно, самогон теперь в прошлом. Уже два года нет  сухого  закона,  а
люди все удивляются, как это Мэксилл намерен  прокормить  семью  на  таком
негодном участке, не греша против морали. Но ведь столько раз Нэн  у  всех
на глазах проносилась в машинах разных марок - и с разными мальчишками, да
и один господь знает, сколько раз  она  проделывала  это  без  свидетелей.
Ей-богу, комментировал Хенритон, не говоря о графстве Эвартс, может  быть,
следовало бы довести это до сведения Комитета по делам несовершеннолетних:
ведь Нэн пока еще совершеннолетия не достигла. Кроме того,  взгляд  у  нее
был дерзкий и угрюмый, дерзкий и вызывающий,  и  похоже  было,  что  нужно
держать ее в ежовых рукавицах.
   Никто и не думал лезть к ее отцу. Все знали, что у него всегда наготове
заряженное ружье (и насчет  Мюриэл  сплетни  ходили,  да  мало  ли  о  чем
болтают, ведь у нее такие славные ребятишки!) и что он выставил со  своего
участка не одного любопытного. Население  Хенритона  старалось  заниматься
собственными делами - а их  в  годы  депрессии  было  множество.  Так  что
разговоры о том, чтобы обратиться в комитет, остались разговорами. Все  же
из-за них Нэн Мэксилл еще больше сторонилась людей и становилась еще более
дикой.
   Он (то есть этот парень, другого имени для него у них  долго  не  было;
все Мэксиллы понимали, о ком речь, когда употребляли это местоимение) - он
был обнаружен Джози на пастбище, которое и  пастбищем-то  долгие  годы  не
было, а представляло собой  просто  холмистое  и  бугристое  пространство,
поросшее  сорняками  и  непокорными  кустами.   Джози   была   застенчивая
одиннадцатилетняя девчонка. Родимое пятно на левой стороне лица стало  для
нее истинным бедствием,  и  она  начала  прятаться  от  незнакомых  уже  с
семилетнего возраста  и  никогда  не  было  у  нее  желания  эту  привычку
нарушать.
   А вот от него она не спряталась: любопытство, долго загоняемое  внутрь,
подавленное жадным интересом  посторонних  к  ее  физическому  недостатку,
пробудилось, когда она увидела его. Когда, как все после говорили,  он  не
отличался особенной внешностью. Одет он был странно, но в Хенритоне видели
ребят из Спокейна и Сан-Франциско, одетых еще более странно. Да  еще  цвет
лица у него был какой-то необычный - светилось у него лицо, что ли, и в то
же время оно было утонченным. Было оно полной противоположностью  и  лицам
фермеров, приезжающим в столицу, и  лицам  тех  людей,  что  целыми  днями
прячутся в тени учреждений и контор, чтобы заработать свои доллары.
   - Вы кто?  -  спросила  Джози.  -  Папа  не  любит,  чтобы  тут  всякие
слонялись. Вас как зовут? Может, вы бы лучше ушли  -  у  него  ведь  ружье
есть, и, честное слово, стрелять он умеет. А что это  вы  такое  нацепили?
Будто ваша кожа, только голубая. Не похоже, что сшито. Я ведь и сама  шить
умею. Мне легче - никогда, наверно, в правонарушители не попаду.  Вы  что,
глухонемой, а, мистер? А вот в Хенритоне есть один, так он глухой,  немой,
да еще и слепой. Карандаши продает, и люди бросают пенсы  и  никели  прямо
ему в шляпу. Говорите же, что это вы молчите?  Ну,  папаша  вас,  конечно,
выгонит, если поймает. Как вы смешно напеваете - точно жужжите! А свистеть
умеете? Одна песенка - она в школе на пластинке есть, так я  могу  ее  всю
насвистеть. Называется "Война шмелей".  Хотите  послушать?  Вроде  бы  вот
так... Эй, что за несчастный вид? Наверно, вы просто музыку не любите? Это
плохо. А я-то думала - ваша мелодия так приятно звучит, даже если вам  мой
свист не нравится, музыку-то вы должны любить. Мы все, Мэксиллы, ее любим.
Мой папаша на скрипке лучше всех играет.
   Позже она рассказала Нэн (та возилась с ней больше остальных),  что  он
вроде не просто не понимал, точно мексиканец или еще кто, но так себя вел,
словно вовсе не слышит. Он приблизился, все еще напевая, хотя  уже  другую
песенку - если это можно было так назвать; его мычание  напоминало  больше
обрывки разных незнакомых мелодий.  С  большой  нежностью  он  прикоснулся
руками к ее лицу, она почти и не заметила. Прикосновение было ей приятно.
   Он пошел с нею к дому - казалось, что это нормально и  правильно,  рука
его легко лежала у нее на плече.
   - Он не говорит, - объяснила она Нэн, - даже  не  свистит  и  не  поет.
Только мычать умеет - представляешь, на папашу бы наткнулся?  Наверно,  он
голоден.
   - Что у тебя с лицом? - начала Нэн, тут же проглотила слова и  перевела
взгляд с девочки на него. Она была не  в  духе  и  нахмурилась,  собираясь
спросить, что ему нужно, - или резко приказать ему уйти.
   - Иди умойся, - велела  она  Джози  и  не  отрываясь  следила,  как  та
послушно взяла эмалированный кувшин и наполнила его водой. Мускулы на лице
Нэн расслабились.
   - Войдите, - предложила она ему.  -  У  меня  как  раз  яблочный  пирог
поспел.
   Он все  стоял,  мыча,  не  двигаясь,  приятно  улыбаясь.  Она  невольно
улыбнулась в ответ, хотя и была не в духе и все еще не оправилась от шока,
в который пришла, когда увидела лицо Джози.  Она  затруднилась  определить
его возраст, не похоже было, чтобы он уже брился,  но  это  не  было  лицо
юноши, а во взгляде виднелась уверенность зрелого человека. Странный  цвет
его лица привел ее в недоумение - оно  было  светлым;  слово  "прекрасный"
отсутствовало в ее лексиконе.  Но  она  находила,  что  этот  цвет  хорошо
гармонирует с его светлыми волосами.
   - Проходите же, - повторила она. - Пирог еще горячий.
   Он окинул взглядом девушку, кухню, необозримые акры земли,  видневшиеся
в окне за ее спиной. Можно было подумать, что никогда прежде он  не  видел
такого  обычного  зрелища.  Она  тронула  его  за  рукав  -  и  от   этого
прикосновения мурашки пробежали у нее по пальцам, она словно ощутила нечто
живое вместо мертвой материи, будто нащупала шелк там, где видела  хлопок,
дотронулась до металла, предвкушая дерево, - но все же взяла его за  рукав
и потащила через порог. Он не упирался, но не спешил проходить,  вроде  не
по себе ему было. И вел он себя как-то странно,  будто  не  знал,  что  на
стуле сидят, а ложкой отделяют хрустящую  корочку  и  выковыривают  сочную
липкую начинку, которая будет капать с этой ложки; он не  знал  даже,  что
пирог надо положить  в  рот,  ощутить  его  вкус,  прожевать,  проглотить,
съесть. В голову ей пришла ужасная догадка, что перед нею  душевнобольной,
но она тут же погасила эту мысль, глядя  на  него,  такого  недвусмысленно
целостного и неуязвимого. Все же...
   Тут прибежала Джози:
   - Нэн, Нэн! Я в зеркало глянула. Погляди-ка на  меня!  Погляди  на  мое
лицо!
   Нэн кивнула, проглотила еще кусочек, быстро скосив глаза на этого типа,
потом отвела взгляд:
   - Наверно, последнее лекарство помогло. Или ты просто выросла, детка.
   - Это... это пятно! Оно побледнело. Будто растаяло!
   Родимое пятно, ярко-пурпурное,  точно  Джози  всегда  сердится,  теперь
уменьшилось  и  побледнело,  кожа  вокруг  сделалась   чистой   и   слегка
вибрировала.  Нэн  удивленно   дотронулась   пальцем   до   чистой   щеки,
наклонилась, чтобы поцеловать сестру:
   - Я так рада!
   Он сидел, все еще мыча свой мотив.  Как  глупо,  подумала  Нэн.  У  нее
поднялось настроение.
   - Ну же, - таким тоном  обращаются  к  идиотам  или  к  иностранцам.  -
Ешьте-ка. Смотрите! Вот так. Ешьте же!
   Он послушно положил в рот протянутую  ею  ложку  с  пирогом.  Ей  стало
легче, когда он нормально с ней справился, а то она уже испугалась, как бы
не пришлось кормить его с ложечки. Ну, хотя бы не надо  обращаться  с  ним
как с малым ребенком. Какую-то долю секунды она поколебалась,  прежде  чем
налить ему стакан молока - она не вправе была это делать. Она, как  и  все
Мэксиллы, скупой не была, все их несчастья как раз происходили от излишней
щедрости,  -  но  корова  плохо  доилась,  не  так-то  легко  было  с  ней
управиться, а молоко необходимо детям,  не  говоря  о  масле.  Нэн  и  так
старалась стряпать на свином сале. Но ведь стыдно скупердяйничать...
   Он поднес стакан к губам - очевидно, пить ему было приятнее, чем  есть,
- и отхлебнул глоток, но тут же  поперхнулся  и  выплюнул.  Нэн  пришла  в
ярость: и добро зря перевела, и он себя вести не умеет. Но вот она впервые
обратила внимание на его руки.  На  вид  они  были  сильными  и  вроде  бы
длиннее, чем положено. На каждой по четыре  пальца,  расположенных  далеко
друг от друга. И ни малейших признаков врожденного уродства или ампутации.
Просто  вместо  десяти  восемь   пальцев.   Нэн   Мэксилл   была   девушка
добросердечная. Ни разу в жизни она не утопила котенка и не поймала мышь в
мышеловку.
   - Ох, бедняжка! - воскликнула она.
   Конечно, ему надо остаться, и придется как-то  надуть  отца,  чтобы  он
позволил.  Простое  приличие,  в  противоположность   обычаям   Мэксиллов,
требовало  гостеприимства.   Если   дать   ему   уйти,   неудовлетворенное
любопытство годами будет  мучить  ее.  Он,  со  своей  стороны,  вовсе  не
проявлял готовности уходить, продолжая с интересом разглядывать предметы и
людей. Его мычание не было  монотонным  или  назойливым.  Хотя  оно  и  не
напоминало никакой знакомой  музыки,  оно  звучало  приятно,  и  она  даже
попробовала вторить ему. Обнаружилось, что доступность мелодии обманчива -
воспроизвести ее оказалось трудно, почти  невозможно.  Его  реакцией  было
радостное изумление. Он еще попел, потом попела  она.  Он  снова  радостно
замычал. Короче, в мэксилловской  кухне  эхом  начал  отдаваться  странный
неземной дуэт. Затем - по крайней мере,  Нэн  так  показалось  -  он  стал
требовать от нее гораздо  больше,  чем  она  могла  выполнить.  Голос  его
воспарил в такие высоты, что Нэн не могла за ним угнаться. Она умолкла, он
тоже - после интервала, который мог означать вопрос.
   Малькольм Мэксилл пришел домой не в духе.  Всю  зиму  и  примерно  один
летний месяц  он  работал  у  своего  зятя.  Естественное  раздражение  от
сознания столь унизительной  роли  не  становилось  меньше  от  того,  что
торговец скобяными товарами и мебелью льстиво утверждал, будто  занимается
семейной благотворительностью: кто же еще в графстве  Эвартс  взял  бы  на
работу бывшего бутлегера? Мэксилл ждал  того  дня,  когда  сможет  продать
ферму: она не была заложена, так как при его прежних  занятиях  он  считал
неудобным посвящать в свои дела банкиров. Он мечтал продать ферму и  снова
завести дело. Но в такие времена даже хорошую ферму продать трудно,  а  уж
на эти пятьдесят акров и вовсе не было спроса. Но хотя покупателя вроде бы
и не предвиделось, Мэксилл, желая произвести на такового впечатление,  что
участок перспективный, - не потому,  что  надеялся  на  выгоду,  -  держал
корову, несколько свиней и цыплят; и каждую весну засеивал акров двадцать,
никогда не окупая работу урожаем; и с  отвращением  глядел  на  запущенный
сад, который годился разве что на дрова  -  да  и  то  не  оправдались  бы
расходы по вырубке.
   Он враждебно уставился на этого типа.
   - Вам что здесь надо?
   Незнакомец замычал свою мелодию. Нэн и Джози одновременно  пустились  в
объяснения, Джесси и Дженет просили:
   - Ну, папа, пожалуйста!
   - Ладно, ладно, - проворчал отец. - Пусть себе останется  на  день-два,
если уж вам всем так приспичило.  Полагаю,  он  хотя  бы  отработает  свою
кормежку. Может, несколько старых яблонь срубит. Доить умеешь?  -  спросил
он этого типа. - Ох ты, я и забыл, он ведь дурачок. Ладно,  пошли,  сейчас
увидим, что умеешь, а что нет.
   Девчонки  побежали  за  ним.  Нэн  несла  подойник  и   тактично   вела
незнакомца. Шерри, корова, чаще была отвязана, чем привязана: она по  всей
ферме ходила, кроме засеянного пшеницей поля и чахлого огородика. Летом ее
не запирали в сарай, а доили везде, где удавалось ее поймать. Порода  была
полуджерси и полу-неизвестно что, но слишком уж давно она в последний  раз
телилась, а соседские быки  не  оправдывали  плату  за  племя,  причем  их
владельцы отказывались возвращать  деньги  всякий  раз,  когда  она  вновь
оставалась яловой.
   Мэксилл подставил подойник под вымя Шерри.
   - Давай, - настаивал он, - поглядим, как ты ее выдоишь.
   Парень стоял себе и поглядывал, все напевая.
   - Так я и знал. Доить он не умеет.
   Мэксилл  нехотя  присел  на  корточки,   небрежно   провел   рукой   по
покачивающимся соскам и начал доить. Кап-кап-кап -  звенело  в  подойнике.
Парень протянул четырехпалую  руку  и  похлопал  корову  по  боку.  Может,
конечно, он и был горожанин, но животных не боялся. Шерри-то  не  была  ни
злая, ни упрямая, едва ли она  когда-нибудь  переворачивала  подойник  или
всерьез хлестала хвостом по глазам того, кто доил ее.  Все  же  требовался
известный подход, чтобы приблизиться к ней с левой стороны  и  дотронуться
до вымени, из которого Мэксилл - кап-кап-кап - выдаивал  вечернее  молоко.
Нэн знала, что ее отец никакой не фермер, что  настоящий  фермер  стал  бы
доить Шерри только раз в день; и  только  по  слухам  ему  было  известно,
сколько времени варить ей пойло  -  он  и  химиком  не  был.  Он  следовал
правилам.
   - Ах ты, черт! - воскликнул Мэксилл, который редко ругался при детях. -
Это же больше, чем она за последнее время давала, а я еще не все выдоил.
   Внезапная  щедрость  коровы  улучшила  ему  настроение,  он   даже   не
рассердился, что свиньи плещутся в  луже,  и  не  разозлился,  когда  этот
парень бесцеремонно наблюдал, как хозяин кормит свиней (обычно это  делали
девчонки; Мэксилл только для виду за это взялся, чтобы этот тип вообразил,
будто домашней  работе  придается  важное  значение).  Мэксилл  с  большим
аппетитом съел все, что приготовила Нэн,  радостно  отметив,  что  дурачок
обойдется дешево: он не дотрагивался ни до масла,  ни  до  молока,  ни  до
мяса, потребляя только овощи, хлеб и воду.
   По причине своей веселости Мэксилл решил  настроить  скрипку  -  только
Джози  и  Нэн  заметили  при  этом  страдания  незнакомца  -   и   сыграть
"Бирмингамскую темницу",  "Прекрасную  куколку"  и  "Дарданеллы".  Мэксилл
играл по  слуху  и  презирал  тех,  кто  вынужден  разбирать  ноты.  Джези
насвистывала  в  такт  (предварительно  попросив   взглядом   прощения   у
незнакомца), Джесси играла на губах,  Дженет  аккомпанировала  при  помощи
гребенки и туалетной бумаги.
   - Похоже, - пробурчал Мэксилл, - что  он  своим  мычанием  может  вести
мелодию. Попробуем? - Он протянул парню скрипку.
   Парень посмотрел на скрипку так, будто та взорваться могла. Живо  сунул
ее на стол и отпрянул от нее. Нэн опечалилась  при  таком  явном  признаке
душевной болезни. Джесси и Дженет захихикали. Малькольм  Мэксилл  покрутил
пальцем у виска, даже Джози сочувственно улыбнулась. Потом скрипка  начала
играть. Не на самом деле играть, потому что смычок неподвижно лежал рядом,
а струны не вибрировали, но музыка шла через  эфы  -  сначала  неуверенно,
потом с нарастающей силой. Музыка напоминала мычание этого  парня,  только
была бесконечно сложнее и трогательнее...


   На следующее утро Мэксилл повел этого парня  в  сад,  следом  увязались
девчонки. Не хотелось им пропустить еще  чудо,  хотя  теперь,  когда  было
время все обдумать, Мэксиллы не были уверены, что на  самом  деле  слышали
скрипку, а если  и  слышали,  то  это,  наверно,  был  какой-нибудь  легко
объяснимый фокус или иллюзия. Все же, раз он мог заставить ее  играть,  не
прикасаясь к ней, возможно, он нечто в таком  духе  может  проделать  и  с
топором.
   Мэксилл ударил по отмершей ветке. Топор отскочил от дерева.  Дерево  не
выглядело больным  или  гнилым,  просто  оно  было  старым  и  запущенным.
Большинство веток засохло, но сок бродил  в  стволе.  Это  было  очевидно,
потому что из него торчало несколько молодых ветвей, а на них висели плоды
и возле верхушки зеленели новые побеги. Но стоило описать это дерево,  как
и остальной сад.
   Топор замахнулся снова и снова.  Ветка  отделилась.  Мэксилл  кивнул  и
вручил топор этому парню. Парень замычал, глянул на  Мэксилла,  на  топор.
Бросил инструмент и шагнул прямо  к  дереву,  потрагивая  пальцами  грубую
мозолистую кору, обнажения корней, покрытые наростами, листья и побеги над
головой. Нэн готова была увидеть, как дерево само разделится  на  поленья,
аккуратно расколотые и сложенные. Однако ничего  не  случилось.  Абсолютно
ничего.
   - Так! Не умеет дурачок ни доить корову, не следить за  поросятами,  ни
цыплят кормить, ни деревья рубить. Нечего  его  и  кормить,  не  оправдает
себя. Напевать только умеет и фокусы показывать.
   - Мы сегодня сделаем всю работу по дому, - тактично предложила Нэн.
   То есть они и так эту работу делали почти каждое утро  и  каждый  вечер
тоже, но считалось, будто отец делает всю мужскую работу,  а  им  остаются
только легкие обязанности. Заботливые девчонки -  так  они  его  репутацию
спасали.
   Не могла Нэн поверить, что этот парень безнадежно ненормален. Со своими
восемью пальцами он управлялся не хуже, чем любой другой с  десятью,  даже
вроде бы еще лучше. Он не стал кормить свиней, зато  ловко  собирал  яйца,
доставал их прямехонько из-под кур и при этом ничуть не  тревожа  несушек.
Он не умел доить, зато стоял возле Шерри, пока это делала  Нэн.  Удои  все
повышались. Теперь корова дала гораздо  больше,  чем  вчера  утром.  После
окончания работ он снова пошел в сад  -  без  топора.  Нэн  послала  Джози
поглядеть, что он там делает.
   - К каждому дереву подходит, - доложила Джози, - просто смотрит на  них
и трогает. Ничего стоящего не  делает.  И  знаешь  что?  Он  ест  траву  и
сорняки.
   - Ты хочешь сказать - он их жует?
   - Да нет же. Он их ест. По правде. Горстями. И еще он дотронулся... ну,
до этой штуки у меня на лице. Я сразу побежала  поглядеть  в  зеркало,  ее
почти не видать - если держаться в тени.
   - Я рада, что пятно проходит, - сказала Нэн. - Только не расстраивайся,
если оно снова появится. Не  о  чем  тужить.  А  я  уверена  -  ничего  не
изменилось, когда он дотронулся. Просто совпадение.
   Целых три дня парень бродил по саду, слоняясь возле старых деревьев. На
третий день Шерри давала  уже  три  галлона  молока,  яиц  собирали  много
больше, чем обычно в это время года, а  родимое  пятно  Джози  практически
исчезло и не было  заметно  даже  при  ярком  солнечном  свете.  Малькольм
Мэксилл ворчал, что от этого типа никакой пользы. Но ни разу  напрямик  не
велел ему уходить, так что все было в порядке.
   Когда с садом было покончено (девчонки бегали и по одной, и все  вместе
поглядеть, что он там делает, но возвращались, так ничего и не поняв),  он
принялся за поле. Мэксилл засеял его позже, и не только  из-за  отсутствия
хозяйственного  энтузиазма,  но  и  по  той  причине,  что  не  владел  ни
трактором, ни плугом. Ему пришлось ждать, пока все те, у кого  он  мог  их
одолжить, закончат сев у себя. Почва была сухая, семена долго  намокали  и
проросли слишком поздно. Когда же нежные  серо-зеленые  пучки  пробуравили
твердую землю, их опалили и покоробили жаркие  лучи.  Соседские  поля  уже
поросли  бледными  кисточками,  а   карликовые   ряды   всходов   Мэксилла
только-только начали выпускать колоски.
   С зерном парень еще больше возился, чем с садом.  К  тому  времени  Нэн
поняла, что его мычание было вовсе не пением,  а  способом  говорить.  Это
было немного досадно, потому что делало  его  еще  более  чужим.  Будь  он
итальянцем или португальцем, она  могла  бы  изучить  его  язык.  Будь  он
китайцем, она могла бы усвоить, как едят палочками.  Но  человек,  который
объясняется нотами вместо слов, станет проблемой для любой девушки.
   Все-таки недели через две она начала  его  немного  понимать.  Они  уже
получали четыре галлона молока от коровы,  яиц  было  больше,  чем  обычно
весной, а у Джози стал свежий цвет лица, как у ребенка.  Мэксилл  притащил
приемник, который кто-то продал ему в лавке зятя, и они развлекались, ловя
разные далекие станции. Когда подходил этот парень, то, если они ничего не
слушали, приемник наигрывал музыку, похожую на ту, что  играла  скрипка  в
первый вечер. Теперь они к ней привыкли, она не казалась им странной, или,
по  выражению  Малькольма  Мэксилла,  длиннобородой.   Она   помогала   им
чувствовать себя лучше, сильнее, добрее, больше  любить  друг  друга.  Нэн
поняла... что именно? Что он иной, чем другие люди, рожденные в  местах  с
известными названиями, говорящие обычным языком, поступающие привычно? Все
это она и так знала. Он  объяснил  ей  мычанием,  откуда  явился  и  каким
образом, но это не  стало  ей  доступнее  и  понятней,  чем  раньше.  Иная
планета, иная звезда, иная галактика  -  что  были  эти  понятия  для  Нэн
Мэксилл, педагогической загадки хенритонской  средней  школы,  которая  на
уроках  естествознания  читала  романы?  Его  имя,  насколько  она   могла
переосмыслить мычание и членораздельные звуки, было Эш. Не все  ли  равно,
родился ли он на Альфе Центавра, на Марсе или на  безымянной  планете,  на
расстоянии в биллионы световых лет от Земли?
   Он скромно сознавал свое несовершенство. Он не умел  делать  ничего,  в
чем его соотечественники были так искусны. Не  по  нему  были  абстрактные
проблемы,  неподвластные  электронным  мозгам,  философские   размышления,
приводящие либо к  озарению,  либо  к  помешательству,  изобретение  новых
средств созидания или изменения природы материи.  Он  ощущал  себя  этаким
атавизмом,  существом,  неспособным  идти  в  ногу  с   прогрессом   своей
цивилизации, - сердцем она почувствовала то, чего не мог постичь ее разум.
В мире развитой науки,  синтетической  пищи  и  телевидения,  окончательно
отошедшем от естественных природных процессов, он был рожден фермером.  Он
умел заставить все мощно разрастаться -  в  той  цивилизации  этот  талант
больше не приносил пользы. Он  умел  бороться  с  болезнями,  а  его  раса
выработала  генетический  иммунитет,  предотвращающий  любое   нездоровье.
Некогда его соотечественники нуждались в подобной одаренности. Теперь  они
переросли эту потребность на миллионы поколений вперед.
   Он не огорошил Нэн своим мощным даром. Только когда он овладел словами,
а она стала слышать разницу между его мелодиями, они начали понимать  друг
друга. Даже когда он в совершенстве овладел  ее  языком,  а  она  неуклюже
объяснялась его способом, оставалось много такого, что ей было недоступно.
Он снова и снова терпеливо объяснял  ей,  каким  образом  можно  управлять
звуками, не дотрагиваясь до инструмента, как он проделывал со  скрипкой  и
приемником, но она не понимала. А объяснения того, что он проделал с лицом
Джози, с таким же успехом могли быть сделаны  на  санскрите.  Еще  труднее
было понять, в чем Эш хуже своих соотечественников. Его мычание, любая его
мелодия,  такая  обманчивая  и  эфемерная  для  Нэн,  была   всего-навсего
диссонансом,  детским  лепетом,  шепелявой  речью  заики,  просто-напросто
абсурдом. Космические  корабли  Нэн  еще  могла  вообразить  себе,  но  ей
немыслимо  было  представить   мгновенное   перемещение   живой   материи,
оставшейся при этом невредимой, на расстояние миллионов парсеков.
   Пока они обучали друг друга, поспела пшеница. Ни  зернышка  в  поле  не
пришлось выгребать из земли,  ничего  не  осталось  на  съедение  плесени.
Некогда захудалые снопики гордо возвышались, зерна грациозно  пригибали  к
земле широкие листья, под листьями на каждом стволе виднелись два  колоса,
которые они защищали. И какие же это были колосья! Вдвое длиннее  и  толще
всех, которые когда-либо вырастали в графстве Эвартс на памяти старожилов,
полные отличных зерен, расположенные возле закругленной верхушки; ни  один
рядок не тронули ни черви, ни засуха. Приехал местный агроном, до которого
дошли странные слухи. Часами он ходил по полю, качая головой, бормоча  про
себя, время от времени щипал себя. Мэксилл продал зерно по цене, в которую
сам не мог поверить, даже держа чек в руке. Поспели и фрукты в саду. Когда
появился Эш, деревья живо пустили свежие ветки.  Молодая  листва  прикрыла
возрастные шрамы. Отмершие  ветви,  зазубренные  и  обнаженные,  протянули
кверху бесплодны